Вы здесь

Отмена привычного

(Николай Мясников. Мои соседи знают о Париже. «Белая галерея», Новосибирск, 2001)
Файл: Иконка пакета 17_samoilenko_op.zip (5.98 КБ)
ОТМЕНА ПРИВЫЧНОГО
(Николай Мясников. Мои соседи знают о Париже. «Белая галерея», Новосибирск, 2001).

Книгу Николая Мясникова трудно, говоря языком героев Андрея Платонова, «разъяснить». Не совсем понятно, к какому жанру отнести произведения, в нее вошедшую — рассказы не рассказы, миниатюры не миниатюры... Сказать обобщенно, что это проза, исходя из того, что текст записан в строчку и без рифм — и опять будет не совсем точно, потому что в книжке есть и стихи, которые, при всей условности дефиниций, можно определить как верлибры. Обычно подобная «чересполосица» вызывает раздражение, но в этом случае воспринимается совершенно естественно, потому что объединяет книгу не жанровый принцип, а единое отношение автора к реальности и слову, к их взаимоотношению.
Столь же трудно определить генезис текстов Николая Мясникова. На первый взгляд, весь он вырастает из традиции обериутов, Хармса в первую очередь. С тем отличием, что абсурд Мясникова не распространяется на сферу языка. Если у Хармса и, особенно, у Введенского их поэтика требовала преображения нормального, обыденного языка в некий особенный поэтический, восходящий к «зауми» футуристов, то Николай Мясников довольствуется современным нормативным языком, а эффект странности, непредсказуемости и абсурдности действительности возникает из «смещенной» логики повествования, из необычности ракурса и точки зрения (смысловой, ценностной) на события, людей и предметы.
Впрочем, говоря о нормативности языка автора, я не совсем точен. Язык нормален и нормативен с точки зрения лексики, в нем нет невероятных языковых гибридов и «звезд бессмыслицы» — в первом же тексте «Одинокий Я» странность возникает из «рассогласованности» членов первого же предложения: «Я сидит». И далее: «Я стоит. Я бегает». Сведение местоимения первого лица с глаголом третьего дает эффект «остранения» и абсурда, пока еще языкового. Кто это «Я»? Какого пола? И уже, исходя из этого смещения, весь остальной текст читается под этим «остраненным» углом.
«...пытался выдернуть струйку из крана. Ничего не получилось. Совершенно не за что ухватиться. Придумать какое-нибудь приспособление» — начинаясь с этого перефразирования детского анекдота, текст, разбитый на фрагменты, постоянно ускользает от попытки его определить и разъяснить. Игра со знаменитыми цитатами из классики нонсенса соседствует с сентенциями в духе Козьмы Пруткова, анекдот — с остроумными лингвистическими наблюдениями, которые можно определить вслед за Рубинштейном как «случаи из языка». Вот примеры.
«Африка впадает в Аральское море. Париж находится в самом центре Лондона и занимает огромную площадь. Именно поэтому на карте его располагают отдельно, в некотором удалении, ибо в противном случае он закрыл бы собой весь город Лондон, и люди не смогли бы узнать о существовании этого прекрасного города, принимая его по неведению за Париж». Это демонстративно опознаваемая цитата из «Алисы в стране чудес», как и таблица умножения по Мясникову (вернее, по тому «Я», от лица которого пишется текст): «Шестью один — двадцать один, шестью два — двадцать два...» Это один уровень отсылок — к Кэроллу и вообще английскому нонсенсу. К Козьме Пруткову восходят (с известной степенью приблизительности) квазифилософские утверждения, подобные вот такому: «Ученый, который не стремится к искреннему заблуждению, вовсе не ученый, а дилетант и мошенник». Или же «Указ об отделении страха от государства» — отсылающий к проекту «Введения единомыслия в России», принадлежавшему перу директора пробирной палатки.
Но, кроме вышеназванных источников странной мясниковской прозы, есть еще несколько авторов, о которых нельзя не вспомнить. В первую очередь — Гоголь. Прямых цитат и реминисценций из «Записок сумасшедшего» в книге нет, но многие тексты (а особенно «Одинокий Я») имеют к гоголевскому шедевру самое прямое отношение. Сами записи, которые ведет это странное «Я», родственны запискам Поприщина. «Научиться бы писать слово «император» по-французски» — это недалеко от испанского короля. «Я» у Мясникова, впрочем, назначает себя старухой (на время) и делает все, как старуха, с совершенно серьезным видом — абсолютного перевоплощения.
Еще одно имя, значимое, по-моему, для понимания традиции, в которой укоренены тексты Мясникова. Это, как ни странно звучит, Василий Розанов. К его «коробам» восходит фрагментарность и произвольность мясниковских отрывков, с тем отличием, разумеется, что модус их изменен, условно говоря, с реального на абсурдный.
Все вышесказанное имеет большее отношение к первой части книги. Честно говоря, эта часть и нравится больше всего, из нее и хочется цитировать образцы мясниковского абсурда, зачастую с привкусом черного юмора: «Цианистый калий проще всего спрятать в — «Случай с ножом и веревкой» (само слово «случай» подразумевает Хармса). Некий человек хочет понять, что ощущает самоубийца. Для этого он надевает петлю на шею, становится на табурет — и ничего не чувствует. В комнату вдруг врывается другой человек, хватает нож, перерезает веревку, а потом — шею.
В двух словах пересказав этот и так небольшой рассказик, я понимаю, что не могу объяснить, почему мне это нравится. Очевидно, это связано с общими источниками, пристрастиями, культурными влияниями. Складом ума. Допустим, мне нравятся (до сих пор) садистские стишки из детского фольклора. И Льюис Кэролл тоже. И Хармс с его «Случаями». Поэтому тексты Мясникова мне близки. Очевидно, найдется немало людей, кому они покажутся если не ужасными, то бессмысленными и не заслуживающими разговора.
В других текстах Николая Мясникова жанровой определенности больше и традиция у них несколько иная — сказ, застольная байка, рассказ в духе Зощенко, а то и Шукшина. Мне они кажутся менее интересными, хотя и среди них есть блестящие образцы. Дело еще и в том, что у Мясникова редкий дар строить любую фразу так, что она становится выпуклой и значимой, о чем бы он ни писал, возникает ощущение языковой подлинности, что ли. Ему может изменить вкус, чувство меры («Однажды Джава харлал Неру» — это, воля ваша, безвкусица, если не пошлость), но чувство подлинности ему не изменяет почти никогда.
В лучших текстах Мясникова изощренная языковая и смысловая игра способна доставить удовольствие ценителю. Но грех сказать, что все сводится только к игре. Собственно, как не сводятся к игре и обериуты, ближайшие родственники. Можно назвать многие тексты из этой книжки тезисами и заметками к трактату «О природе вещей». Главное — она позволяет, говоря словами автора, «отменить что-нибудь самое привычное для воспитания чувства новизны».

Сергей Самойленко





100-летие «Сибирских огней»