Вы здесь

Павел Басинский: «Самое интересное — невыполнимые задачи!»

3 февраля в Бердске прошел фестиваль «День книги», одним из хедлайнеров которого стал Павел Басинский, член редколлегии журнала «Сибирские огни». Поэт и журналист ​Юрий Татаренко поговорил с Павлом Валерьевичем и выяснил, каким образом тот стал соавтором сценария к фильму «История одного назначения», кто из современных русских писателей достоин Нобелевской премии, какие произведения Толстого непременно стоит прочитать, и многие другие подробности литературных предпочтений и случаев из жизни автора «Тотального диктанта — 2019».

 

фото Екатерины Сергиенко

Фото Екатерины Сергиенко

Басинский Павел Валерьевич. Родился 14 октября 1961 года в Волгоградской области. Писатель, критик, литературовед. Член Союза российских писателей (с 1993 года), академик Академии русской современной словесности (с 1997-го). Член жюри премии Солженицына и премии «Ясная Поляна». Составитель сборников произведений М. Горького, О. Мандельштама, Л. Андреева, М. Кузмина, антологий «Русская проза 1950—1980 гг.», «Деревенская проза», «Проза второй половины XX века», «Русская лирика ХIХ века». Автор книг «Лев Толстой: бегство из рая», «Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды», «Лев в тени Льва», «Лев Толстой — свободный человек» и других. Лауреат премий «Антибукер», «Большая книга», премии Правительства РФ в области культуры. Соавтор художественного фильма «История одного назначения» (совместно с А. Смирновой и А. Пармас), отмеченного призами за лучший сценарий на ряде кинофестивалей.

 

— Павел Валерьевич, знаю, что вам часто на встречах задают этот вопрос, но не могу обойти его стороной: о чем текст Тотального диктанта в 2019 году?

— В текст диктанта включены четыре эссе в детективном ключе, все они о русской литературе. Первое — о «Моцарте и Сальери» Пушкина. Второе — про «Мертвые души» Гоголя. Третье посвящено пьесе Горького «На дне». Заключительная часть диктанта — это 270 слов на тему толстовской «Истории о зеленой палочке», о рецепте человеческого счастья. По традиции, разные тексты прочтут в разных часовых поясах — чтобы избежать подсказок.

Идею сделать диктант с детективной «начинкой» предложила руководитель проекта Ольга Ребковец. Летом прошлого года мы встретились в кафе на Пушкинской площади. На предложение стать автором диктанта я тут же согласился. Хотя ответственность колоссальная! Одно дело, когда ты написал неудачную книгу, — ничего страшного, напишешь хорошую новую. А диктант — территория далеко не твоей личной свободы, это не повод для авторского самовыражения.

— Насколько сложно шла работа над окончательным вариантом текста диктанта?

— Да уж, было много всего... (Улыбается.) Видите ли, в диктанте должно быть определенное количество сложных предложений, а также грамматических и синтаксических ловушек. Их предстояло равномерно распределить по четырем частям текста. К работе подключался Институт русского языка РАН и новосибирские филологи.

— А сами себя вы считаете идеально грамотным?

— Нет, конечно. У меня всегда были пятерки по литературе, но по русскому в основном — четыре балла. И за сочинения обычно получал «5/4». Стабильно допускал по одной пунктуационной и грамматической ошибке. 

Я никогда не писал Тотальный диктант. Думаю, получил бы привычную четверку. Вообще, конечно, стоило хотя бы раз проверить свою нынешнюю грамотность, но лень-матушка…

— Как вам кажется, каков сегодня уровень грамотности населения — в среднем по стране?

— Сейчас наблюдается чудовищное падение грамотности, это просто катастрофа! Из школы выходят совершенно безграмотные люди. К примеру, в сочинениях ставят запятые просто где захочется.

— Как думаете, в будущем наша безграмотность будет только прогрессировать — или положение можно каким-то образом выправить?

— Трудно сказать… Хорошо, что возник Тотальный диктант, работающий на ниве просвещения — когда любой желающий может проверить свою грамотность. Кому-то станет стыдно за плохую оценку — и человек задумается, какие меры ему можно предпринять.

— Автор «Тотального диктанта — 2019» еще и соавтор сценария фильма «История одного назначения» — о том, как Лев Толстой выступил адвокатом солдата, давшего пощечину офицеру. Как вы попали в кино?

— В 2010 году Авдотья Смирнова пригласила меня в телепрограмму «Школа злословия», которую вела вместе с Татьяной Толстой. А потом Дуне в руки попала моя книжка про Толстого — «Святой против Льва». Так у Смирновой возникла идея снять новую картину.

Дуня спросила, согласен ли я написать сценарий художественного фильма по трехстраничной главке. Я уточнил, что в ее планах — короткометражка или полный метр? Узнав про большой объем работы, согласился, хотя до этого писал сценарии только к документальным картинам.

Дуня познакомила меня со сценаристом Аней Пармас, мы поработали, показали текст продюсеру Сергею Сельянову. Тот прочел и сказал: «Странно, а что так мало Толстого у вас в сценарии?» После чего Аня с Дуней довели текст до готовности, многое поменялось.

— Нередко авторы сценария не узнают свое произведение на экране, настолько сильно все переиначено, сокращено, дописано…  А вы довольны работой с кинорежиссером Смирновой?

— Наш тандем с Дуней просто замечательный. Изначально было ясно, что ее фильм — не экранизация моего романа. И я понимал, что сценарий — материал, с которым будет работать огромное количество людей: режиссер, актеры, операторы, гримеры, костюмеры, реквизиторы, водители, повара… И что свои авторские амбиции нужно зажать в кулак.

— Получалось?

— Да. Хотя работа шла непросто. Все сцены в Ясной Поляне, написанные мной, Дуня отвергла: персонажи говорили на языке дневников и мемуаров. Но мне действительно проще выписать фельдшера и капитана-поляка, чем Толстого и его ближний круг. Что касается языка девятнадцатого века — смею надеяться, он мне хорошо известен. Отличий от нынешнего словаря и синтаксиса не так много. И совершенно точно тогда не было этих бесконечных высокопарностей: «сударь», «сударыня», «извольте»… В картине, пожалуй, единственная фраза не из той эпохи: «Армия вообще про это». Решил ее оставить в таком виде.

Вообще, фантазия на тему — не моя стихия. В нашем фильме нет ни одного придуманного персонажа, за исключением разве что генерала, отца поручика Колокольцева. Эту эпизодическую роль великолепно сыграл Андрей Смирнов, отец Дуни.

 Фильм мне нравится, посмотрел его раз семь, не меньше — на различных кинопоказах.

— Какая-то картина сопоставима с ним по числу просмотров?

— Очень люблю и часто с семьей пересматривал комедии Гайдая: «Бриллиантовая рука», «Операция “Ы”», «Кавказская пленница». А «Ивана Васильевича» просто знаю наизусть! Еще один любимейший советский фильм — «Калина красная».

— Какие еще предпочтения у Басинского-зрителя?

— В театр почти не хожу, я совсем не театрал. В кино тоже бываю редко. В основном смотрю фильмы на компьютере. Отмечу «Молчание» Скорсезе — последний великий голливудский фильм.

В последнее время стали популярны экранизации, и особых претензий у меня к ним нет. Пусть художники самовыражаются. Фильм с Самойловой в роли Анны Карениной — очень интересный. Шахназаров обошелся без Левина — ради бога. Нравится мне и экранизация ВВС «Войны и мира». Про него доводилось слышать: снято неправильно! А когда молодого Пьера Безухова играет немолодой Бондарчук — это правильно?

— Не хотели бы продолжить работу сценаристом?

— Ближайших творческих планов, связанных с кино, у меня нет: сценарии без заказа писать бессмысленно. Хотя не так давно мне позвонила помощница одного известного кинорежиссера и предложила написать сценарий о княгине Ольге. Разумеется, я отказался — ведь я не знаю об Ольге решительно ничего! А вообще, конечно, писать сценарии очень интересно, представляя, как это все вскоре воплотится на экране…

Рад, что «История одного назначения» получила приз за лучший сценарий на трех кинофестивалях: «Кинотавр», «Белый слон» и «Золотой орел». В то же время мне немного обидно за Дуню, ведь кино — это в первую очередь искусство режиссера.

— На «Золотом орле» много наград получила картина «Движение вверх». Смотрели?

— Нет. Я понимаю, о чем этот фильм. Этого достаточно. Сейчас смотрю пропущенный мною сериал «Шерлок» — потрясающий, с Бенедиктом Камбербэтчем в главной роли.

— На что еще переключаетесь со всепоглощающей литературной жизни?

— А зачем переключаться? Мне нравится то, чем я занимаюсь.

— А это интересная тема: как назвать то, чем вы занимаетесь? Кто вы по профессии?

— Сложно ответить. Мне одинаково интересны сразу несколько направлений. Сперва я пришел в журналистику. Мне было четырнадцать, когда мою заметку-фельетон опубликовала волгоградская газета «Молодой ленинец». Помню, меня это воодушевило необычайно, хотелось скупить весь тираж, вырезать свой материал и расклеить его на столбах! (Улыбается.)

Второе направление — преподавание. Веду в Литинституте мастер-класс по прозе для заочников, впервые пришел туда работать  в 1986 году. Рад, что моих учеников печатают — и в «Новом мире», и в «Сибирских огнях».

Третья моя составляющая — писательство. Пришел к нему довольно поздно. В 2005 году защитил диссертацию «Ранний Горький и Ницше», после чего получил заказ на книгу о Горьком для серии ЖЗЛ. Затем написал первую книгу о Толстом. И пошло-поехало…

Не так давно попробовал себя в художественной прозе, написал «Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина». Сейчас наблюдается смешение жанров. Ну а я решил и вовсе собрать в одном тексте все виды романа: от любовного до романа-путешествия. Интересно ставить перед собой, казалось бы, невыполнимую задачу. А потом нужно просто работать — и все получится.

С чего все начиналось? В раннем детстве я мечтал путешествовать, стать географом. Потом сообразил, что они не очень много ездят. Решил, что стану дипломатом или даже шпионом. В итоге поступил в Саратовский госуниверситет на иняз. После третьего курса сбежал в Литинститут. Окончил вуз и долго был литкритиком. Я и сейчас нет-нет да и отзовусь на яркую книжную новинку…

Каков ваш режим работы?

— Я патологический жаворонок, могу встать в четыре утра. Чем раньше просыпаюсь, тем лучше себя чувствую. Так что утро — любимое рабочее время, мозг лучше всего работает после сна. А днем изучаю материалы в архивах и библиотеках, это творчество иного рода. (Улыбается.)

— Вы довольно редкий гость на литфестивалях

— Я бы так не сказал — бывал на многих книжных ярмарках. Езжу довольно много: в Тверь, Ярославль... Рад очередному визиту в Сибирь — на конференцию Тотального диктанта в Новосибирске и фестиваль «День книги» в соседнем Бердске.

Сибирь — место силы. Здесь творили Астафьев, Распутин, Вампилов, Шукшин, Бородин — настоящие титаны! С Астафьевым был лично знаком. Лет десять назад принял участие в акции «Литературный экспресс», проехал на поезде отрезок Красноярск—Иркутск—Улан-Удэ—Чита.  Помню, с нами ехали Быков с Прилепиным, тогда нежно дружившие. Сейчас этих отношений между ними нет.

— Да уж, между Быковым и Прилепиным словно кошка пробежала. А у вас были какие-то подобные размолвки — с учетом того, что вы и писатель, и критик?

— Будучи критиком, старался дистанцироваться от авторов. В этом и проблема критика: ему очень трудно с кем-либо дружить. Потому что будет очень непросто честно писать о творчестве хорошего знакомого. А сейчас у меня друзей-писателей много, так что, сами понимаете… 

— Получается, вы счастливый человек, избежавший разочарований?

— Почему же? В плане человеческих отношений разочарования были. Просто я не вижу смысла в диалогической схватке. Ну переругался народ из-за той же Украины — ну и что теперь делать? Кому от этого станет лучше: Украине, России? Вообще, прошли те времена, когда писатели дрались в ЦДЛ.

— Писать стали меньше?

— В том числе. Но и воинственности в наших рядах поубавилось.

— Помнится, с вами сводили счеты Пелевин и Сорокин, выставляя вас пародийными персонажами в своих книгах…

— Было дело! Оба подвергли меня мучительной казни: Пелевин в романе «Generation “П”»  критика Бесинского утопил в дерьме, а Сорокин в повести «День опричника» иностранного засланца Павло Басиню отправил на дыбу… И все равно приятно, что тебя увековечили в отечественной художественной литературе. А уж обижаться на это и вовсе не приходило в голову.

— Кто сегодня «герой нашего времени»?

— Это очень трудно понять. Расскажу вам одну короткую историю. Незадолго до своей смерти бабушка передала мне, старшекласснику, четырнадцать дедушкиных писем. Дед воевал в Крыму, погиб 9 мая 1942 года. Я их не прочел: у подростков другие интересы. Вернулся к ним в 2015 году и, совершенно потрясенный, написал о своем деде эссе «Местонахождение неизвестно» и опубликовал его в «Российской газете», а потом и в своем сборнике статей «Скрипач не нужен». Для меня мой дед — самый настоящий герой.

Если же героями нашего времени считать тех, о ком без умолку говорят, чье имя у всех на слуху, то это, безусловно, Сталин. Ну и президент России, разумеется.

Интересное время сейчас, конечно! Однажды я спросил у Леонида Юзефовича: «Чем отличается империя от демократии?» — «В империи всем до всего есть дело. А при демократии — наоборот: никому ни до чего». А вы говорите — герои… 

— Горький стал первым героем в серии биографий, написанных вами. Какие страницы его жизни кажутся вам наиболее интересными для кино?

— Вся биография Горького, чрезвычайно насыщенная яркими событиями, очень интересна — от и до. Взять, к примеру, четырнадцать лет, проведенные им в Италии — сначала на Капри, затем в Сорренто, с выездами на родину. На вилле на острове Горький устроил свою Ясную Поляну. Кто туда только не приезжал: Леонид Андрееев, Бунин, Шаляпин, Ленин…

Горький — глыба. У него двадцать пять томов художественной прозы, где есть действительно великие произведения. Масштаб личности — невероятный! Чем дольше его изучаешь, тем больше понимаешь, что он необъятен. Недавно опубликовано десять тысяч его писем, многие — огромные, это практически эссе. На очереди выход примерно двадцати томов публицистики.

В человеческом отношении Горький был очень сложный — добрый и злой, сентиментальный и жестокий. Вспомним, как он отозвался на самоубийство Маяковского: «Нашел время!» Думаю, фильм о Горьком мог бы быть очень интересным. Особенно финал — ведь нет никаких документов, свидетельствующих о том, что Горький был убит. Все это наши фантазии и домыслы.

— В Новосибирске наблюдается всплеск интереса к Горькому: сразу в трех театрах идут его пьесы — «Дети солнца», «Васса» и «На дне». А какие тексты вы выделяете в 25-томном горьковском наследии?

— Еще совсем недавно мне казалось, что имя Горького забыто — и накрепко. И вдруг к 150-летию его стали ставить. Что не может не радовать, разумеется. Считаю, драматургия Горького сильнее его прозы. Пьесы «На дне», «Егор Булычов и другие», «Варвары», «Старик», «Мещане», «Дачники» — потрясающие! А в горьковской прозе отмечу ранние рассказы, а также роман «Мать» — очень актуальный сегодня текст.

— Ваша первая книга о Толстом вышла к столетию смерти Толстого. Специально подгадали?

— И в мыслях не было! И вообще, книгу «Лев Толстой: бегство из рая» не знал, как начать. С другой стороны, когда не знаешь, что пишешь, самому интересно. А потом и читателям. Закончив работу, я вовсе не был уверен, что книгу издадут — пока не получил одобрение Елены Шубиной, руководившей тогда редакцией «Современная русская проза» в издательстве АСТ.

Мой любимый жанр — роман нон-фикшн. Он многое в себя включает. Но только не домыслы. В биографии нельзя ничего придумывать. Ну как можно написать: «Толстой подошел к окну и сказал: “Хороший день…”?» Откуда ты знаешь, что он говорил и говорил ли вообще! Информацию о герое жизнеописания можно получить из дневников. У меня были кое-какие неточности — но в последующих переизданиях я их исправил. Также, считаю, биограф не должен заниматься анализом художественных произведений. Это дело литературоведов.

Первый вариант названия книги был «Беглец». Но вскоре выяснилось: только что с таким заголовком вышел роман Кабакова. Предложил издателям вариант «Бегство из рая», к которому добавили имя и фамилию главного героя книги.

Толчком к написанию «Бегства из рая» послужил двухтомник дневников Софьи Андреевны. Признаться, они очень сильно бьют по мозгам. Это, пожалуй, сильнейшие женские мемуары. К слову, не предполагал, что девяносто процентов современной российской читательской аудитории — женщины.

— Как часто в текстах Толстого встречается его супруга Софья Андреевна?

— Ее нигде нет, если не считать финала «Войны и мира», где Наташа Ростова превращается в этакую Софью Андреевну, многодетную мать. Вообще, этот роман весь состоит из толстовской родни: Николай Ростов списан с отца Льва Николаевича, а Марья Болконская — с матери, старый князь Болконский — вылитый дед Толстого, в Анатоле Курагине узнается дальний родственник автора… Но Пьер Безухов, безусловно, выдуманный персонаж.

— Если факт переписывания женой Толстого «Войны и мира» тринадцать раз — миф, то откуда он появился?

— Она действительно много раз переписывала текст, но частями. Толстой напишет фрагмент — и начинает черкать, править текст. Эти листы надо было переписать, чтобы прочесть в чистом виде. Поэтому Софья Андреевна ночами переписывала, а утром граф вставал и снова начинал черкать. Но какие-то части романа Толстой не правил, оставлял как есть.

Надо отдать должное Софье Андреевне, это была героическая женщина: работала по хозяйству не покладая рук с утра до вечера.

Я много раз бывал в Ясной Поляне, это настоящее чудо. Там все сохранилось так, как было при Толстом — только появилось электричество. Поразительно, что музей-усадьба уцелел и в Гражданскую войну, и в Великую Отечественную. Захожу на территорию — и всякий раз у меня меняется сознание: уникальная, подлинная толстовская обстановка просто завораживает.

— Известно, что вы не любите у Толстого единственный текст — «Крейцерову сонату». А что у него вам больше всего по сердцу?

— Самое любимое произведение — повесть «Хозяин и работник». Совершенно удивительный текст:  в нем волшебным образом соединены земная горизонталь и небесная вертикаль. В «Воскресении» это получилось слишком моралистично и дидактично. Хотя, конечно же, роман гениальный.

— Многие выше всего ставят последнюю повесть Толстого «Хаджи-Мурат». А вы что скажете?

— Тоже очень люблю эту вещь. Как, впрочем, и «Войну и мир», и «Анну Каренину», без которых Толстой немыслим.

А про «Крейцерову сонату» скажу так: не вполне понимаю, о чем это. Толстой хотел сказать, что не надо жениться и выходить замуж, но показал это слишком мудрено. К слову, не все знают, что этот текст писался для артиста-декламатора Андрея Бурлака. Он был у Толстого в гостях, показал ему свое искусство. И Лев Николаевич написал «Крейцерову сонату» в расчете на исполнение большого монолога  со сцены. Но Бурлак умер. А текст остался.

Моя любовь к толстовским текстам непреходяща. А вот отношение к Толстому и его ближайшему окружению у меня постоянно меняется.

— Означает ли это, что можно ждать ваших новых книг о Толстом?

— Пока ничего подобного не планирую. Все-таки выпустил уже четыре книги о нем, практически подряд. Это уже неприлично! (Смеется.)

В прошлом году у меня вышла другая биография — «Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой», об одной из первых русских феминисток. А в 2011-м переиздавалась книга о Горьком — «Страсти по Максиму». То есть я немного от Толстого отошел. Чтобы продолжать писать о нем, надо становиться настоящим толстоведом. Уважаю их: святые люди. Но я не могу так долго разрабатывать одну тему.

— Но вас от Толстого просто не отпускают: на днях прошло вручение кинопремии «Золотой орел», где вам вручили приз за лучший киносценарий.

— Думаю, нас наградили, потому что Толстой сейчас — ну, последние лет десять точно — это, безусловно, главный мировой писатель. Достоевский сейчас менее популярен в мире. А популярность Толстого растет как снежный ком.

— На чем она базируется, по-вашему?

— Попробую объяснить. Достоевский все-таки ставил метафизические вопросы: «Тварь ли я дрожащая или право имею?» — писал о том, что мир не стоит даже слезинки замученного ребенка. Это занимало умы людей в двадцатом веке. А сейчас нас больше беспокоят какие-то цивилизационные темы: вопросы брака, религиозной толерантности, применения смертной казни, которые Толстой ставил очень радикально.

Лев Николаевич не просто сверхпопулярен — он стал главным российским брендом. Понимаете, есть Леонардо да Винчи — и другие художники. А в литературе есть Толстой — и все остальные. Толстой, безусловно, больше чем писатель.

— Пожалуй, соглашусь, что сегодня скорее Толстой, а не Пушкин — «наше все». Хотя бы на примере того, что в новосибирском театре «Глобус» идет сразу два спектакля, связанные с именем Толстого: «Крейцерова соната» и «Русский роман» по пьесе Ивашкявичуса.

— Премьеру «Русского романа» я смотрел в Театре имени Маяковского. Спектакль понравился, хотя и показался мне очень длинным.

— Есть ощущение, что язык Пушкина и Грибоедова стремительно устаревает, а популярность другого классика из этого же девятнадцатого века только набирает обороты. Откуда этот парадокс?

— Во-первых, пушкинский язык не устарел, поскольку мы на нем говорим. Да, мы не используем больше такие слова, как «ланиты» или «перси». Но язык Толстого, писавшего позже Пушкина, актуализируется.

С другой стороны, такими длинными предложениями, какие встречаются у Толстого, сейчас, пожалуй, уже нельзя писать. И уж совершенно точно, в современной прозе нельзя описывать дуб! Деревья у всех, даже у детей, давно визуализированы.  

— А что же можно писать нынешнему прозаику?

— Еще Андрей Битов, царство ему небесное, говорил, что после Достоевского не надо рассказывать, надо пересказывать. Напиши слово «дуб» и помести его в нужный контекст. Этого достаточно.

— Накануне нашей встречи в Новосибирске вышел материал под моим заголовком «Львов Толстых у нас нет». Согласны с такой формулировкой?

— Ну, у нас сейчас и Достоевских нет. Греки вот не переживают, что у них нет ни нового Гомера, ни Эсхила. И правильно делают: что есть, с тем и живут. Поймите, писатель — это не чудо, возникшее само по себе. Оно создается временем, и в том числе, во многом, читателем. В позапрошлом веке у литературы было много функций. Сегодня писатели практически не пишут о современности…

— За исключением Сенчина, да?

—  И Пелевина. Вспомним, ни Гончаров, ни Чехов не писали исторических романов. А сейчас идет волна: «Сердце Пармы», «Золото бунта», «Лавр», «Авиатор», «Каменный мост», «Обитель», «Июнь»…

— Что из этого вы прочли с удовольствием?

— Совсем недавно вышел «Брисбен» Водолазкина — горячо рекомендую. Его «Авиатор» мне не очень понравился, после «Лавра» писатель немного «провис». И «Брисбеном» я впечатлен больше, чем «Лавром».

Удается довольно пристально следить за современной отечественной литературой. Мне в этом плане проще, поскольку живу в ней и вхожу в жюри различных премий. Так что ни одна заметная вещь мимо не проскочит. К примеру, есть Роман Сенчин — наш Эмиль Золя, он пишет очень натуралистично. Его книги прозвучали: «Зона затопления», «Что вы хотите?», «Елтышевы». Сейчас в России достаточно сильная проза: Сенчин, Рубанов, Шаргунов, Водолазкин, Славникова... Легко могу назвать десятка два авторов. Но нет очевидного лидера, крупной фигуры в этом ряду.

Я прочел все, что написал Захар Прилепин. У него отличные рассказы. Роман «Черная обезьяна» — яркая вещь. Мне нравится и его «Обитель», но… У меня есть претензии к этому тексту. Мне не очень нравится главный герой романа. Он какой-то сконструированный, это какая-то смесь Клима Самгина и Брюса Уиллиса из «Крепкого орешка»: то он мочит всех, то все бьют его — и при этом он слушает какие-то бесконечные философские разговоры. И еще я не понимаю, какой смысл в том, что Артем — отцеубийца. Этот факт никак не объясняет дальнейшее поведение героя. К сожалению, написав «Обитель», Захар ничего принципиально нового о жизни в лагере не сказал.

— На недавней «Большой книге» роман Быкова «Июнь» проиграл роману Александра Архангельского «Бюро проверки». Как вам кажется, почему?

— Так Быков уже дважды получал Большую книгу! (Улыбается.) «Июнь» — достаточно сильный роман. Но, мне кажется, Быков пишет слишком много и слишком разное.

— Предлагаете коллеге взять паузу?

— Он этого не сможет: писать — это быковское состояние.

— Что бы вы спросили у Толстого, если бы довелось с ним встретиться?

(Улыбается.) Не думаю, что осмелился бы задать ему какой-либо вопрос. Наверное, просто сидел бы и слушал гения.

— А у кого из писателей вы брали интервью и чем это запомнилось?

— Героями опубликованных бесед были Ольга Славникова, Алексей Иванов, Захар Прилепин, Лев Данилкин, Борис Акунин, с Водолазкиным вышло уже два интервью…

Диктофон обычно не использую, лучше просто выслать вопросы на почту: писателям удобнее отвечать письменно, хорошо говорить умеет далеко не каждый.

Но и тут могут быть всякого рода неожиданности. К примеру, Иванов очень бурно отреагировал на слово «краеведение» в моем вопросе — и выдал развернутое высказывание о том, что никакого отношения к краеведам не имеет. Иванов — яркий, самобытный, популярный у нас писатель, но, обратите внимание, его не переводят на другие языки, его тексты совершенно не интересны за рубежом, в отличие, скажем, от Яхиной.

— В самом конце прошлого года закрылись интернет-портал «Журнальный зал», а также журналы «Арион» и «Октябрь». Это знак чего?

— Это свидетельство того, что толстожурнальная культура умирает. Минпечати толкает редакции «толстяков» уходить в «цифру»: дескать, не надо ваших тиражей. Хотя они и без того сейчас крохотные. «Новый мир» с миллиона экземпляров дошел до пяти тысяч...

Умирает и газетная культура. Тоже не чужая мне стихия: я тринадцать лет отдал «Литературной газете», сейчас пишу для «Российской газеты», где работаю редактором отдела культуры. А ведь еще пятнадцать лет назад про газеты с придыханием говорили: «О, четвертая власть!» С появлением Интернета газеты лишились новостной функции. Казалось бы, должна сохраниться аналитика — но и она стремительно перекочевала в Сеть и там прекрасно себя чувствует. Появились сайты газет — но это не газеты. На сайт ради всплеска кликов можно запускать даже фейковые новости!

Возвращаясь к вашему вопросу, отмечу: толстые литературные журналы — наша история, я бы хотел, чтобы они сохранились.

— Что вам дали годы работы в ЛГ?

— Многое. Когда я туда пришел в 1991 году, это была остросоциальная популярная газета — с большим коллективом, с огромным влиянием. В редакции и вокруг газеты была очень бурная жизнь. Писать можно было обо всем, и до начала 2000-х для «Литературки» были золотые времена. А затем слишком многое и слишком быстро изменилось, и встроиться в новую жизнь оказалось очень непросто.  Сейчас новый главред Максим Замшев старается вернуть славное имя «Литературки». Дай бог ему сил.

Обратите внимание: практически ни одна из старых газет не выжила: «Коммерсантъ», «Ведомости», «Российская газета» — это всё новые издания. «Известия» сейчас никакие, «Комсомолка» полностью переродилась. Про газету «Правда» промолчу… 

— Что рекомендуете к непременному прочтению — из своего любимого нон-фикшн?

— Очень понравилась биография Катаева, написанная для серии ЖЗЛ Сергеем Шаргуновым, где сложная, объемная, противоречивая катаевская личность полностью раскрыта, читать это интересно. Высоко ценю и книгу Льва Данилкина о Ленине «Пантократор солнечных пылинок». Вообще, удачных жизнеописаний в ЖЗЛ немало: к примеру, мне нравится книга Прилепина о Леонове, про Пастернака интересно написано Быковым, хороша и книга Туниманова и Зверева о Толстом.

— Есть ли книга, читать которую готовы день и ночь?

— Такой нет. Читаю только то, что необходимо по работе. Ну и знакомлюсь с новинками.

— Каковы критерии оценки текста у Басинского-критика?

— Первое и самое главное — интересно написано или нет. А потом уже смотришь, насколько оригинален язык  и самобытен герой.

— Вы говорите, что биограф — не литературовед. Выходит, Быков не справился в случае с Пастернаком? А книга очень нравится — и не только вам…

— Пастернак — особая статья. У него была не очень богатая биография. С другой стороны, он предельно лирический поэт, и его биография — в его стихах. Конечно же, когда пишешь о поэте, миновать стихи невозможно. Я же в своем утверждении имел в виду прозаиков. Меня этому правилу научил Дональд Рейфилд, автор книги о Чехове. Его многие ругали за то, что он написал о Чехове-человеке, не разбирая его художественных произведений. Исследование Рейфилда — про  отношения Чехова с родителями, братом, сестрой, как он, работая на свою семью, тяжело жил. И, действительно, читая это, понимаешь Чехова лучше — если сравнивать с информацией, полученной от очередного разбора «Дамы с собачкой». Я сам могу разобрать этот текст! Он про невозможность разводов в царской России, а совсем не про адюльтер, как принято считать.

— В эссе «Демон критики» в сборнике «Как мы пишем» вы заявляете, что критика ближе к поэзии, чем к прозе. Почему?

— Поясню, что имею в виду. Поэзия может быть без стихов, а стихи — без поэзии. На это в свое время обратил внимание Вадим Кожинов, который разводит два понятия в книге «Стихи и поэзия». Есть поэзия ветра, бури, первой любви — а есть стихи, грамотно сделанные, в которых ни грамма поэзии. Так вот, в свою очередь я считаю, что есть как критика без статьи, так и статьи без критики. Критика — определенный тип высказывания. На мой взгляд, ей следует быть разрушительной, а не созидательной. А объект критики должен устоять, если он что-то собой представляет.

— Долго ли нам ждать нового Толстого?

— Не ждите — он не придет. Да это и не нужно — зачем повторяться? Сегодня литература не играет той роли, что была у нее в девятнадцатом веке. Русский помещик, прочитав тургеневский роман «Отцы и дети», узнавал о том, что происходит в столице. Роман Чернышевского «Что делать?», оказав колоссальное влияние на молодые умы, породил институт фиктивных браков.

Сегодня литература стала просто литературой. Ее читают ради удовольствия, для развлечения. Но книга больше не руководство, как жить.

— Теперь понятно, почему люди перестают читать…

— Я довольно долго преподаю в Литинституте и вижу, что нынешние восемнадцатилетние читают очень много. Что не может не радовать. Но чтение сегодня — вопрос моды. А еще — результат выбора между книгой и компьютерными играми, общением в соцсетях, занятиями спортом, путешествиями. Поэтому число читающих людей уменьшается — во всем мире. Особенно это касается интереса к художественной литературе. Романы больше не будут создавать целые поколения, как это делали тексты о Базарове, Павке Корчагине и так далее. Сегодня растет разве что поколение Гарри Поттера. (Улыбается.) 

— А возможен ли новый Белинский? Или это наивный вопрос?

— Белинский заложил фундаментальные основы эстетичности русской литературы. Именно он назвал Пушкина и Гоголя гениями. Он был идеологом и пропагандистом. До последнего времени наша критика была больше чем критика. Статья Чернышевского «Русский человек на rendez-vous» про тургеневскую повесть «Ася» стала поводом заявить о невозможности сохранения крепостного права. Позднее Лакшин выступал против сталинистов в статье «Иван Денисович, его друзья и недруги». Затем подобным «перехватом темы» занимались Аннинский, Золотусский и другие. Но в конце прошлого века этот прием у критики перехватили СМИ.

Сегодня критики могли бы выполнять роль экспертизы в мире литературы, советуя, что читать, а что — нет. Но в нашей стране по-прежнему не принято доверять каким-либо экспертам. Появилось выражение: «Если что-то рекламируют — значит, это точно не стоит покупать!» Критики стремительно уходят на интернет-порталы: «Медуза», «Горький», «Год литературы», а также ведут бесчисленные авторские блоги. Что и кто из этого вырастет, трудно сказать.

— Некоторые уже похоронили критику как феномен….

— Да, сейчас ее почти нет. Критике негде существовать. Она вся ушла в Интернет. В газетах ее почти нет. Толстые литературные журналы потеряли былую популярность, их мало кто читает.

Регулярно пишут Галина Юзефович, Константин Мильчин... Но, в общем-то, имен очень мало. Критика не приживается — поскольку в свое время она была властителем дум, на уровне Писарева и Добролюбова, а позднее, в 1960-е, гремели имена Лакшина и Виноградова.  Сейчас она потеряла этот статус. А как экспертиза критика у нас почему-то не работает. В Америке если любой критик — театральный, литературный, ресторанный — что-то обругал, то это больше не будут смотреть, читать и есть. А у нас такого нет. Пожалуй, один Лев Данилкин, работая в «Афише», был близок к статусу большого авторитета. Всех интересовало: а что по поводу той или иной книги написал Данилкин?

— С чем связаны ваши сильные впечатления?

— Главные литературные открытия детства — «Маленький принц», «Муму», «Том Сойер», «Капитанская дочка», «Отцы и дети». Чуть позже прочел в дореволюционном издании «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя, и эта книга поразила мое подростковое воображение своим ужасно серьезным тоном.

Какие еще были яркие впечатления? Студентом я водил туристические группы в Кавказские горы. Помню, шли втроем в связке — и вдруг девушка посередине провалилась в ледовую трещину. Вот просто ухнула — и где-то там, в глубине, только макушка виднеется. Вытаскивали ее долго. Вот это был адреналин, я вам скажу!

— Если позволите, под конец задам пару шутливых вопросов. В начале 90-х ваши материалы в ЛГ сопровождались фотографией сурового мужчины с роскошными усами. Сейчас вы без них — сбрили на спор?

— Они мне просто надоели. Считаю, периодически надо менять свою внешность. Я — за обновление! (Улыбается.)

— Как быстро у вас закончилась премия «Большая книга»?

— Отвечу серьезно. Сумма была внушительная, но деньги разошлись стремительно. Мы после размена въехали в четырехкомнатную квартиру, где был необходим ремонт. Считаю, что хороший ремонт — это пролонгированная радость. И на это обновление я тоже пошел очень легко.

А вообще, писателю на наши премии не прожить. Разве что на Нобелевскую…

А есть ли в России писатели, достойные Нобелевской премии?

— Боюсь, что ситуация такая: наши главные писатели, точно достойные этой высокой награды, уже умерли — Битов, Ахмадулина, Евтушенко, Астафьев, Распутин... Уверен, присуждение Нобеля любому из этих авторов было бы принято в России с большим воодушевлением, да и в мире никто бы не удивился этому решению. Несколько лет назад лауреатом Нобелевской премии стала русская писательница из Беларуси Светлана Алексиевич. И тут тоже для меня нет никаких вопросов: это автор прорывной в свое время книги «У войны не женское лицо» — с точки зрения как жанра, так и взгляда на войну.

Сегодня мне, честно скажу, трудно назвать российского писателя, присуждение премии которому будет с восторгом воспринято в нашей стране. Про Пелевина скажут: «За что? У него интеллектуальная попса, проза для менеджеров среднего звена!». Дадут Прилепину — дико возмутятся все либералы…

Как бы ни ругали Нобель, человечеству нужно продолжать играть в эту игру: должна быть главная премия по математике, литературе и так далее. Жаль, Нобелевку не получил Толстой. Ее собирались ему дать, но он себя неправильно повел.

Почему дали Бобу Дилану? Это певец поколения дряхлых старичков, сидящих в Шведской академии наук. Сейчас она начнет обновляться, и совсем не факт, что станет лучше…

- А я вот оптимист, Павел Валерьевич! «Надежда - наш компас земной...»

Юрий Татаренко

100-летие «Сибирских огней»