Вы здесь

Пепел над океаном

Владимир БЕРЯЗЕВ
Владимир БЕРЯЗЕВ



ПЕПЕЛ НАД ОКЕАНОМ








* * *

В трех соснах за стрелочным заводом,
За ж/д, за будкой, за трубой,
За стеной сугробов голубой,
За пургой под серым небосводом...

По соседству с сумрачным народом
И в обнимку с болью дорогой —
Мне бродить заблудшим сумасбродом
Ночью... драгоценной и нагой.

Тепловоз по железнодорожью
Сквозь снега сквозит наискосок...
А вертеп — не низок, не высок.
А в окошке видно — Матерь Божью.

Свет Звезды. Лишь губы шелестят...
Мне меня — неужели простят?..


ГОЛОСА
                           На уход Андрея Ширяева

— Ужель я всего лишь пепел над океаном,
Развеянный горстью с берега Эквадора?..
А жизнь — мрачней тюремного коридора.
А смерть — все больше мнится мне плагиатом...

— Из бездны небытия в октябре ослеплом
По кромке отчаяния иль по нити слезной
Вернись же — хотя бы прахом, хотя бы пеплом! —
И упокойся в родной тишине морозной...


НОВЫЙ МАЗАЙ

Дом стоит среди лывы,
Тонет, как пароход.
Облака, горделивы,
Все плывут на восход.

В Комсомольск-на-Амуре,
Где не густо чудес,
Мутью влаги и хмури
Прилетел МЧС.

Гля, мужик с орденами,
Во блокаде стихий,
Весь окружен волнами,
Русский флаг, вездесый,
Водружает на крышу,
Мол, Россия жива!
И плывет к нему, слышу,
МЧСа братва:

— Батя, с крыши слезайте,
Уж другие кричат!..
— Вы сначала спасайте
Восемнадцать зайчат!
Их добыл из пучины,
Затащил на чердак,
Нету малым причины
Погибать за пятак.

Среди ближних и братий
Нам не надо стыдоб —
Даже если кондратий,
Даже если потоп.
Жми к соседке Маруське,
Там горилки запас…
Ну, какой же ты русский,
Если зайца не спас?

P.S.
Сказу верьте, не верьте…
Но предчувствуя снег,
Памятуя о смерти,
Собираю ковчег.
Во спасение узкий
То ли луч, то ли лаз…
Ну, какой же ты русский,
Коль ни слова не спас?


* * *

Зазноба ли?.. озноб ли позовет?..
Зазолотятся сумерки сознанья.
Так дрожью бьет на взлете самолет.
Так дыбится кривая нарастанья,

Так пса пронзает мускульный разряд
От запаха приснившегося следа,
Так сладостно, самозабвенно-слепо
Вдыхают вертикальный снегопад,

Вдыхают ниспаденье тишины
И с паузой вселенской единенье,
Где все миры во мглу погружены...
Но вдруг прозришь то самое мгновенье:

До бездны ослепленной... до основ,
До слез глубинных, до преображенья!
Есть музыка! Есть муза притяженья!
Уже не нужно возгласов и слов...


* * *

Между белой и алой — желтой розы бутон...
Мне лишь малости малой недостанет на том
Свете... Этого ль хлада
Лепестков или губ?
Да прощального взгляда
На бегу, на бегу...


* * *

Ложь запамятовав двояку,
Лень на вертел дня нанизав,
Ляг у речки, обняв собаку,
И следи сильфид в небесах.

Даже дремою запеленут,
Узри вновь, как в луче рябит,
Разверзая полдневный омут,
Рукокрылый хор аонид.

А очнешься – взорливший кочет!
Чиха высверк и смеха гром:
Это Муза ноздрю щекочет
Недогрызенным колоском...


* * *

Завыли собаки за Вислой,
Завесило снегом окно,
И март, как усталый завистник,
Все крутит немое кино
Потрепанных будней...
                  Напомни,
Из Скайпа ныряя в YouTube,
Как ты хохотала на пони
И прятала яблоко губ...


* * *

Затеряться в полях, в лабиринте проселка,
С непотерянным шансом — однажды вернуться на тракт.
Ибо почва — черна. И — высоко-высоко
Вновь печалью и болью курлычут свобода и страх…

Одиночества лед за грудиною тает.
Кто мечтает о славе, увы, до креста одинок…
А проселок ветвится и в небо живое врастает.
За клубочком катясь, веруй! — это ль не главный урок.

Докатись до села, до околицы, возле погоста
Тормозни у кладбищенских ветел, постой у могил.
В майском ветре, родительски нежном, — и ясно, и просто —
Охолонешься веяньем тех, кого детской любовью любил...


* * *

Ветры с Карского моря по долгой дуге
Досягнули до кровель Алтая.
У меня ж за душой — лишь монетка-теньге,
Как потерянный май, золотая.

Тьма и холод опять норовят в кумовья,
Карусельную песню вертая,
Ты ль одна у меня, золотая моя?!
Как потерянный май, золотая...

И когда до небес полыхнет молонья,
Из любови-грозы прорастая,
Распускайся и ты, золотая моя,
Как потерянный рай, золотая.


* * *

Светонутро планктона мириадно,
Как брызги нерожденных Илиад...
Фосфоресцируй, семя океана!
Уже не мне тобой повелевать.

Я ныне трепещу, благоговея,
Над каждой искрой Божья Полотна,
Изъять и инфузорию не смея
Из твоего сиянья, Глубина!..


* * *

Есть ли какое подобье тебе, предрассветное степи дыханье?
Эта начальная тёмная дрожь, эта остуда в груди...

Вот уже тронуло ветром поля, колыхнулись овсы и пшеницы,
Облако зреет на гребне зари, слышится ржанье коня.

Вот уже вновь возникает во мне в нескончаемом рокоте славы
Древняя-древняя жизнь, давняя-давняя песнь.

Снова мне чудится дивная весть в набегающем гуле пространства...
Что так далеко поет? Что так высоко звенит?


МИХАИЛУ ЩУКИНУ,
ДРУГУ И СИБИРСКОМУ
РОМАНИСТУ

1. Каинская степь

Снега исходят пылью солнечной.
И степь да степь. И — путь далек.
А в сердце девичьем особенный
Трепещет неги мотылек...

Когда по льду, по льду каленому
Несутся санки налегке,
Подобно нерву оголенному,
Под колокольцы, на реке!

Гей, вороная! Гей, родимая!
Топчи хребет версте обской,
Чтоб наши души нелюдимыя
К ночи не залило тоской.

Распластан бич под свисты воздуха,
Запели песню полоза,
Лети, лети, уже ни роздыха,
Ни слова — снег да небеса!

Глаза слепит, а губы холодом
Свело... Уж мы настигли цель!
Гляди, закат январским золотом
Пал на пуховую постель...

2. Послесловие к роману

А рукопожатие длилось, длилось и не кончалося.
А рука ее выскальзывала, выскальзывала, выскальзывала.
По Московскому тракту летел он к ней до Каинска мимо Чауса.
По железной дороге она от него — в Московию мимо Каинска.

Где мы встретимся, где разминемся под небом единственным?
Неужели соединяемся лишь волею случая?
Погоди, погоди, умоляю, молю тебя Богом истинным,
Ты моя несравненная, ненаглядная, самая-самая лучшая!

Паровозный гудок покатился по степи, по степи барабинской.
А колеса на стыках, как сердце, болью разбитое.
Кому лад да любовь, а кому и сыра доска,
Как последняя Господу нашему челобитная...


* * *

Спас-уберег от ледовой любови азийской,
                           иглами инея схваченный было чуток,
Звёздочки, октябринки, астры новобельгийской,
                           вот он — последний, последний, последний цветок...



100-летие «Сибирских огней»