Вы здесь

Переписка Н. Н. Яновского и В. П. Астафьева. 1965—1979

Файл: Файл 08_pnnyivpa.rtf (505.03 КБ)

«Не перестаю удивляться Вашему мужеству,

трудолюбию…»

 

Сюжет как будто бы не новый — переписка двух литераторов, писателя и критика. Тем более во времена литературоцентричные, докомпьютерные. У В. Астафьева, писателя, любившего общение, большой круг друзей, публичность, живое слово, таких сюжетов было много. Самые известные из них — с А. Макаровым и В. Курбатовым, людьми весьма известными, выдающимися. Переписка с А. Макаровым длилась с 1962 по 1967 г., с В. Курбатовым началась в 1974-м и достигла своего апогея в конце 80-х и в 90-е. Можно сказать, что переписка с Н. Яновским заполнила писателю «вакуум», ибо продолжалась с 1965 по 1988 г., и самые яркие ее моменты пришлись на конец 60-х — 70-е гг.

Слово «сюжет» здесь не случайно: отношения двух творческих личностей, ярких индивидуальностей — всегда чем-то похожи на роман. Со своим распределением ролей, с участием в событиях личной и литературно-общественной значимости, со связанными с этим эмоциями — моментами горечи и радости, побед и поражений, ошибок и заблуждений — и, наконец, с осознанием родственности душ и мировоззрений при разности темпераментов и веса в литературе. Если можно так сказать, Н. Яновский «сменил» А. Макарова в трагически прерванной «литературно-критической» переписке В. Астафьева.

Для прозаика, только что начавшего ощущать свою силу и божий дар, свое призвание, прощавшегося со своей писательской юностью, дружба с А. Макаровым была больше, чем просто общением. Не случайно В. Астафьев затем посвятит ему одну из самых «астафьевских», т. е. беспощадно правдивых, на срыве в публицистику, книг — «Зрячий посох». И в основе ее — письма А. Макарова автору книги. Это ли не свидетельство «романности» переписки — непраздной, не ограничивающейся обменом любезностями и деловой информацией (приеду туда-то и тогда-то — встречай, получил книгу — спасибо и т. д.), а жизнетворческой, когда письмо движет жизнь, не фиксирует ее, а живет вместе с написавшим письмо и тем, кто его потом прочтет?

Знакомство В. Астафьева с А. Макаровым началось с банального — присылки книги рассказов (1962 г., Свердловское издательство) писателя критику, а переросло в редкий пример содружества, взаимопонимания, совместного восхождения по трудной дороге постижения литературы и жизни. Учились оба: А. Макаров — непривычно откровенному, но свежему и сильному показу жизни в прозе нового поколения писателей, В. Астафьев — необыкновенной эрудиции, уму и нравственной силе, которые должен иметь каждый подлинный писатель. И удивляться тому, что один — сибиряк из глухой деревни, а другой — насквозь советский критик-коммунист. А. Макаров писал: «Вы ведь поразительно “свойский”, круто посоленный», и читал он его, «вдыхая запахи пряные и смолистые, любуясь людскими узловатыми характерами, экзотической силой жизни, так и бьющей русскими, обжигающими родниками». В. Астафьев, уже спустя годы: «Он был не просто критик… но еще и крупный мыслитель», в нем были «крепкие духовные устои, сильный мускул нравственности, чистое, хотя и страдающее сердце». В конце книги В. Астафьев приводит выдержки из книг критика, не выносившего «серого языка» в прозе и искусства, вычитанного «из других книг». А. Макаров посвятил писателю отдельную книгу, изданную на второй уральской родине В. Астафьева — в Перми («Во глубине России», 1969), — о цикле его автобиографических повестей, начиная с «Перевала». «Кражу», с которой, по сути, начинается зрелый В. Астафьев, он так и назовет — произведением, где «Астафьев проявил себя как большой писатель», вопреки мнению других критиков, например, Ю. Суровцева.

И именно с «Кражи» началась переписка В. Астафьева с Н. Яновским. Именно это произведение о «нравственном росте» автобиографического Толи Мазова и его краесветского «Корчака» Валериана Репнина, руководствовавшегося в своей педагогике «не правилами, а сердцем», и стало тем локомотивом, который отправил «поезд» их переписки по долгому 20-летнему пути. Из «Нового мира» повесть переправляется в «Сибирские огни», где при «опеке и помощи заместителя главного редактора Николая Николаевича Яновского повесть и увидела свет в восьмом и девятом номерах за 1966 год», как суховато напишет В. Астафьев позже, в комментариях ко 2-му тому своего 15-томника. Это был настоящий прорыв, большая победа в условиях «заморозков», наступивших после хрущевской «оттепели». Но тогда еще, на ее излете, по инерции, можно было воевать с ретроградами, отстаивать вещи в солженицынском духе сурово-обличительного, антикультового реализма, неудобной правды. Как раз в духе такой вот беспощадности В. Астафьев без обиняков пишет своему новому корреспонденту Н. Яновскому о «корректорских накладках» и необходимости «пропесочить» нерадивых. Хотя и знает цену этой публикации, которая еще навлечет на него упреки в «сгущении красок»: «‘‘маяков’’ не заметил и сов. иконы не описал». Столь же откровенно пишет Н. Яновскому он и о его новых книгах «С веком наравне» (1965) и «Илья Лавров» (1969): первая «вызвала досаду и желание поспорить», вторая — впечатление, что «ты изворачивался, чтобы сказать доброе слово об этом все более хиреющем и обсюсюкавшемся писателе».

Вряд ли это объясняется желанием обидеть, ниспровергнуть известного не только в Сибири критика. Н. Яновский был таким же солдатом недавней войны и лит. бойцом, воевавшим с поверхностной и официозной критикой, как в книге «С веком наравне», досадность которой В. Астафьев оценил в письме другому адресату: «Прочел я ее до середины и до того мне стало тошно, и не из-за книги (книгу плохую всяк может написать), а из-за Николая Николаевича, из-за того, что он с серьезным видом ратует за бесспорное, утверждает утвержденное, убеждает в величии социализма» (А. Макарову, ноябрь, 1965). Но он верит, что и А. Макаров — правоверный коммунист в силу тех же «чудесных» человеческих качеств, которыми и Н. Яновский был одарен и которые он увидел при знакомстве с ним осенью 1965 г. на лит. семинаре молодых писателей в Чите. И Н. Яновский оправдывает свои качества: он тоже может и покритиковать рассказ В. Астафьева, как в письме от VII-66 г., и искренне восхититься: «Прочитал я залпом Вашу книгу — и ахнул — до чего же хорошо!» Обиды на безапелляционность В. Астафьева отступают перед чудом его таланта: «Это нечто подлинное, подлинная поэзия… Появление таких книг для меня праздник».

Таким праздником было появление в те же годы еще двух знаменитых сибиряков — В. Шукшина и В. Распутина. Тогда Н. Яновскому, входившему в литературу в начале 50-х гг., приходилось иметь дело с куда как менее поэтичными, от которых в восторге не «ахнешь», писателями соцреалистического призыва и их опусами — Г. Марковым, Г. Кунгуровым, К. Седых, С. Сартаковым, рецензировать быстро канувших в Лету Н. Ященко, И. Супруна и многих, многих других. Может быть, поэтому критика скоро и потянуло в более яркие 20-е годы, к Вс. Иванову и Л. Сейфуллиной, В. Зазубрину и Е. Пермитину, К. Урманову и И. Гольдбергу. О первых двух он даже напишет книги в 1955 и 1959 гг., или «монографии», как он любил говорить. А со второй половины 60-х, к началу переписки с В. Астафьевым, Н. Яновский откроет целый «клондайк» имен забытых сибирских писателей, обнаружив при этом, что «забыли» их в основном по причине идейных расхождений с властью. Проще говоря, это были писатели репрессированные, расстрелянные. Верховной власти и ее слугам, в том числе и литературным, это не нравилось.

Так возник сюжет «Н. Яновский и руководство “Сибирских огней”», явно перекликавшийся с «Новым миром» А. Твардовского, упорно гнувшего «оттепельную» линию и традиции «Ивана Денисовича» А. Солженицына. В. Астафьев напрасно не дочитал книгу «С веком наравне» до конца, ибо там была глава с явной уже тогда крамолой — о «лагерной» повести А. Солженицына, подвиге Ивана Денисовича, чуждого, утверждает Н. Яновский, толстовской «каратаевщине», и его «сопротивлении» тому, что пыталось «уничтожить его как личность, превратить в нерассуждающего робота». Через три года в статье «Из полемических заметок» (СО, 1968, № 4) Н. Яновский будет защищать другую героиню А. Солженицына — Матрену, в пику «известному критику Г. Бровману». В упоминании в положительном контексте героев-«мужиков» современной литературы из произведений Ч. Айтматова и В. Белова обнаруживается тот нерв и стержень критического творчества Н. Яновского, который соединяет в одно целое историю и современность, — жизнь простого человека-труженика, крестьянина как носителя подлинных ценностей, основы и опоры страны. Не зря статья «Адриан Топоров и его книга “Крестьяне о писателях”» (СО, 1967, № 9) стояла на видном месте в ряду компромата на Н. Яновского в «деле» о его «ошибках», в конечном счете приведшему к увольнению его с должности зам. редактора «Сибирских огней» и из редколлегии журнала в 1972 г. Последней же каплей стала «зазубринская» статья (СО, 1972, № 7), где он подробно анализировал остававшиеся под запретом «Щепку» и «Общежитие» — с их пафосом противостояния человека превращению его «в бездушную машину» и сифилитическому быту, в котором погрязли чиновные коммунисты. Отсюда был только шаг до опасного «вольнодумства» и диссидентства.

В. Астафьев, увы, не читал или не дочитывал некоторых статей и книг Н. Яновского. Видимо, потому, что ценил в нем прежде всего человеческие качества, отражавшиеся на пафосе и слоге его критики, и этого писателю было достаточно. В переписке со своими многочисленными корреспондентами он и отзывался о Н. Яновском в первую очередь как о человеке: «Чудесный человек», «милейший дядька, умница и разумница», «суждения его о литературе откровенны и прямы», «умнейший критик и литературовед Сибири». И еще раз: «милейший, встреча с ним для меня и для души — большая разрядка и удовольствие» (из кн. «Нет мне ответа…» Эпистолярный дневник 1952—2001 гг. Иркутск: Издатель Сапронов, 2009). Последние слова адресованы В. Курбатову, критику, по влиянию на В. Астафьева сравнимому с А. Макаровым. Но вот факт. В 1975 г. В. Курбатов нелицеприятно было отозвался о редактуре Н. Яновского его книги-брошюры о В. Астафьеве (Новосибирск, 1977): «Этот Яновский мне так надавал, что года полтора-два назад… я, может быть, и подняться не сумел… И хорошо, что без всякой деликатности, а даже с некоторой долей ненависти к инкомыслящему». В. Астафьев не замедлил защитить друга: «Н. Н. Яновский — человек хороший и очень…» Сам Н. Яновский после выхода книги В. Курбатова в начале 1978 г. писал: «Валентин Яковлевич пусть на меня не сердится. Книга после доработки все-таки стала лучше. А бесспорный талант его я отметил с первых же слов своей рецензии. Просто мы люди разных поколений и пишем по-разному. И хорошо, что по-разному. Мне ведь теперь не достичь такой легкости и красоты стиля, как у него…» В начале 80-х пути критиков вновь сойдутся, теперь уже «монографически»: оба напишут книги о В. Астафьеве с разницей в один год. Но это тема уже следующей публикации. Оставаясь в 70-х, заметим, что именно после начала переписки с В. Курбатовым В. Астафьев в письмах Н. Яновскому начинает ставить заглавное «Б» в слове «Бог», до того писавшемся с маленькой буквы.

О значении Н. Яновского для литературы прежде всего сибирской — заметим, что В. Астафьев постоянно подчеркивает именно это региональное значение критика! — писатель выскажется уже после смерти Н. Яновского (в сентябре 1990 г.), назвав его «подвижником», склонным не к угождению партдеятелям и начальникам, а к «вольности суждений, излишней самостоятельности», чей «творческий подвиг» не оценен по достоинству. И написал это Виктор Петрович в статье об авторе «Щепки» В. Зазубрине. Таким контрапунктом для В. Астафьева и Н. Яновского в начале 70-х гг., в их горячих симпатиях к русскому мужику и ненависти к бюрократам и перестраховщикам, в чаянии литературы высоконравственной, реалистично-бескомпромиссной, и стал В. Зазубрин. Точнее, том 2-й «Литературного наследства Сибири», о котором писал В. Астафьев, вспоминая «подвижника» Н. Яновского.

1972 год стал подлинным испытанием и для Н. Яновского, уволенного из «Сибирских огней», и для В. Астафьева, без колебаний вставшего на его сторону. Хотя все было не так просто: В. Астафьев еще питал надежды на публикацию своей повести «Пастух и пастушка» в «Сибирских огнях», писал А. Смердову, верил в «подвижничество» главного редактора, проявленное при публикации «Кражи» в 1966 г. Но времена уже переменились, на дворе стоял ранний «застой», и наступило прозрение: «Замечания членов редколлегии “Сибирских огней” в большинстве своем так же примитивны, провинциальны и тупы, как сами члены эти», — пишет он Н. Яновскому еще в 1970 г. Случайно ли поэтому то, что сам Н. Яновский спустя два года тяжбы называет тех же «членов» «сворой», «людьми нечистоплотными» и еще похлеще: «шваль», «сволочь», «подонки», «рожи»? Вряд ли это только влияние В. Астафьева, не знавшего никаких авторитетов и деликатности в своей борьбе за честную литературу, подлинно художественную, очищенную от «серого языка». На несправедливость и явную конъюнктуру, особенно после истории с «Новым миром», тех, кто стоял тогда у руля «Сибирских огней», он отвечал только вспышками гнева, возобладавшего над сдержанностью и снисходительностью к человеческой слабости и малодушию. А может, все-таки дело и в уважении к убеждениям, таким же, вероятно, честным, как у А. Макарова? Кстати, увольнение Н. Яновского не помешало ему печататься в тех же «Сибирских огнях» — а еще в «Нашем современнике», «Дружбе народов», «Лит. России» т. д. — издавать книги (в 1972, 1974, 1978 и 1979 выходили сборники его статей), развивать проект «Литературное наследство Сибири» (с 1969 г. по 1980 вышло пять томов).

К вольнодумцам В. Астафьеву и Н. Яновскому примыкал В. Сапожников, столь часто упоминаемый в этой переписке. Их друг и единомышленник, он выступал порой и их антиподом, когда ревновал к славе В. Астафьева и к тому же свободомыслию, которое неизменно укорачивала свирепейшая советская лит. цензура. Письма и В. Астафьева, и Н. Яновского переполнены проклятиями в адрес этого порождения советской идеологической машины и ее клевретов, среди которых и известный критик В. Чалмаев, цензуры, вычеркивающей не только лучшие страницы их произведений, но и буквально отнимающей здоровье этих далеко не молодых людей. Один, Н. Яновский, 1914 года рождения, другой, В. Астафьев, на десять лет моложе, но оба изранены войной физически и душевно и оба то и дело попадают в больницы, хворая столько же от болезней, сколько от кромсания их задушевных произведений, маринуемых в редакциях и издательствах годами.

Тем теплее те страницы их писем, где друг старается поднять настроение, оживить душу друга лирикой описаний природы и быта, чуждого уюту и ландшафтам города. Оба охотно едут за город — В. Астафьев в деревни Быковку и Сиблу, Н. Яновский на родной Алтай или в Академогородок к В. Сапожникову, один любит рыбалку, другой лыжи. Один не может без «фольклорного» слова, часто весьма «соленого», хлесткого, с лирикой и бранью пополам, без нестандартно построенного синтаксиса (отсюда немалые трудности при расшифровке его писем-«каракулей»), другой достаточно предсказуем, ровен и строг, если речь не идет о «Сиб. огнях» после 1970 г. Образцовым для В. Астафьева можно назвать «успокоительное» письмо от 3 марта 1972 г. с лирическими «картинками» из родной сибирской деревни, уступающими место гневу на лит. подонков, уколам в адрес «ографоманившегося Л. Мартынова» и, наконец, солидарности с Н. Яновским, преданным «равнодушными людьми». Для Н. Яновского это письма середины 70-х гг., где он, постепенно отходя от потрясений начала 70-х, взахлеб рассказывает о своей работе над наследием старых патриотов-сибиряков Н. Ядринцева и Г. Потанина. Как, например, в письме от 11 августа 1976 года — о том, что при написании статьи «Проза Н. М. Ядринцева» (т. 4 ЛНС) он «целиком обитал в литературе 19 века», о своем «долге патриота-сибиряка» открыть Н. Ядринцева для современников; и о только что изданной «Царь-рыбе» он пишет, явно оглядываясь на опыт эпистолярного общения с ее автором: «Прочитал я Ваше истерзанное повествование с превеликой радостью… Вы с Вашим характером, насколько он мне открылся, видны в каждой фразе, в каждом слове. Это книга о Вашей любви и Вашем гневе. Пафос ее я целиком разделяю и рад, что именно Вы написали такую жгущую сердце книгу». Есть в этой переписке и письмо-сенсация, где В. Астафьев сообщает о своей новой «военной» книге (насколько нам известно, единственный раз, только в этом письме Яновскому): «В Крыму… обдумывал я будущую книгу о войне. Получается трилогия — Первая часть — запасной полк: “Чертова яма”, вторая — фронт, плацдарм — “Бездна”, третья — доблестная, послевоенная жизнь: “Веселый солдат” — весь роман остается с прежним названием: “Прокляты и убиты”». А впереди еще были «Зрячий посох», «Печальный детектив», новые главы «Последнего поклона», рассказы, статьи, выступления…

Трудно представить, как развивались бы события, если бы не было в творческой биографии Н. Яновского этого яростного в любви и гневе человека, писателя с большой буквы. Их дружба не случайна, она позволяет понять в Н. Яновском то, что заслонялось образом только «подвижника», собирателя и первооткрывателя сибирской литературы, человека-энциклопедии, огромным напряжением сил пытавшегося соединить историю и современность (название одной из лучших книг критика) в один лит. «текст», очищенный от лжи и лицемерия лакировщиков. Несомненно, что Н. Яновский, прежде всего, был историком литературы — это видно даже в его рецензиях на книги современных писателей, всегда поверяемых жизнью, «социальностью», — все это так. Но то, что он был еще и человеком, жаждавшим яркого, гениального, подлинно свободного творчества, как-то не говорится, не акцентируется. А ведь наряду с В. Астафьевым ему дороги были В. Распутин и В. Шукшин, В. Шишков с его «крамольной» «Ватагой» и С. Залыгин с его неоднозначной «Соленой падью», он чтил А. Солженицына и его запрещенный «Август 1914», знал творчество эмигранта Г. Гребенщикова, огромный архив критика, еще далеко не исследованный, таит немало открытий для исследователя.

В канон итоговой книги Н. Яновского «Писатели Сибири» (М., 1988) В. Астафьев входит — завершая и увенчивая собой всю книгу. Хотя цитируемые Н. Яновским его слова из «Царь-рыбы» на благостное завершение совсем не похожи: «Так чего же я ищу? Отчего мучаюсь? Почему? Зачем? Нет мне ответа…» Переписка с Н. Яновским — это тоже вопросы, и тоже главные, большие, вечные. Творчество Н. Яновского, освещенное этим астафьевским мучительным поиском, позволяет взглянуть на наследие критика по-новому.

В письмах сохранены особенности словоупотребления и синтаксиса авторов, помета «отв.» в начале писем Н. Яновского означает дату ответного письма.

 

Материалы для публикации предоставлены:

Письма Н. Н. Яновского — Красноярским краевым краеведческим музеем (КККМ): Ф-2, оп. 1, ед. хр. 134.

Письма В. П. Астафьева — Государственным архивом Новосибирской области: ГАНО, р-272, оп. 1, ед. хр. 145.

Выражаю благодарность директору КККМ Ярошевской В. М., заведующей архивом музея Ореховой Н. А., зам. директора Зыковой Т. В.

 

Владимир Яранцев

 

 

 

 

 

 

* * *

 

(На бланке «Сибирских огней») 2.XI.1965.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Мне было очень приятно познакомиться с Вами поближе, чем это было раньше через книги. Чтобы Вы не сразу забыли меня, потому что человек я в общежитии скучный, посылаю Вам только что вышедшую книгу[1] — а вдруг прочитаете.

Поздравляю Вас с праздником. Хорошо бы встретиться на земле Новосибирской!

Рассказы и повести Ваши, конечно, жду — не забывайте.

 

Привет сердечный.

Ваш Н. Яновский.

 

1. Яновский Н. Н. С веком наравне. Основные тенденции развития современной русской прозы. — Новосибирск, Западно-Сибирское книжное издательство, 1965.

 

 

* * *

 

(Штемпель на открытке: 9.II.1965, Пермь)

 

Дорогой Николай Николаевич! Я живу сейчас в деревушке, отринутой от мирской суеты и праздников. Пароходы уже не ходят, лед еще не встал, но мои ребята чудом добрались, привезли почту, в том числе книжицу с письмом от Вас. Это было приятным для меня подарком к празднику, который я провел хорошо — трезво, без людей. Оказывается, я читал две Ваши статьи, но все равно прочту книжку от доски до доски, и думаю, это будет приятной беседой с Вами, человеком, болеющим за настоящую литературу. Моя книжка еще не вышла: не было бумаги! Как выйдет, пришлю. После еще одной утомительной поездки начинаю помаленьку работать.

Привет Илье[1]. Читал его статью в «Литературке», поспорить бы надо с ним, да далеко он.

Ваш Виктор.

 

(Новосибирск, журнал «Сибирские огни» Н. Н. Яновскому. Обратный адрес: Пермь, 68, ул. Ленина, 172, кв. 26, В. Астафьеву)

 

1. Лавров И. М. (1917—1982), прозаик. Автор «СО» с 1956 г.

 

 

* * *

 

(Штемпель на открытке: 22.12.1965, Пермь)

 

Милейший Николай Николаевич! Поздравляю Вас с Новым годом! Желаю здоровья, светлых праздничных дней и доброго рабочего вдохновения! Книгу Вашу прочел. Многое в ней мне понравилось, но есть и такое, что вызвало досаду и желание поспорить с вами и длинно, хорошо поговорить.

Ваш Виктор

 

(Новосибирск, 99, ГСП-164, ул. Потанина, 38 «Сибирские огни» Н. Н. Яновскому. Обратный адрес: Пермь, Астафьев В.)

 

* * *

 

(10 / III 66 г. — помета Н. Н. Яновского? Возможно, дата ответа.)

 

Любезный Николай Николаевич!

Сегодня исполнился ровно год, как я передал «Новому миру» рукопись своей повести «Кража» и пошел шестой год с тех пор, как я начал над нею работу.

Думается мне, что я имею моральное право передать рукопись другому журналу, ибо в «Новом мире» дальше объявления дело не идет.

И страшно устал ждать!

И если сибиряки готовы проявить большую решительность (на то они и сибиряки!) и проявить какую-то долю участия в судьбе автора и в судьбе его рукописи — что, на мой взгляд, одно и то же, я готов передать «Кражу» «Сибирским огням», надеясь при этом, что прочтут ее быстро и ответ мне дадут определенный — «Да» или «Нет». И резину тянуть не будут.

Как я уже Вам говорил, в рукописи никакой крамолы нет, но действие ее происходит в Игарке (переименованной в Краесветск), и, естественно, особой «светлости» там нету, она горьковата и печальна, как и та жизнь, которую я узнал в Игарском детдоме. Но улучшать жизнь художник может лишь посредством книги, а не в книге…

Впрочем, может, я и заблуждаюсь. Я уже многого понять не способен в нашей жизни!

Едете ли Вы в Кемерово, на семинар[1]? Я еду.

Если Вы и Ваши коллеги положительно отнесетесь к предложению моему насчет повести «Кража», дайте телеграмму и я немедленно вышлю рукопись.

Желаю Вам всего самого наилучшего.

Ваш В. Астафьев

5 марта — 66 г.

 

1. Семинар молодых писателей проходил в Кемерово 2—4 апреля 1966 г. Участвовали: Л. Соболев, Я. Смеляков, С. Антонов, В. Астафьев, В. Федоров и др.

 

 

* * *

 

(На бланке «Сибирских огней») 4.V.1966.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Мы должны сдать в набор Вашу повесть «Кража» для № 8. Это значит, что рукопись должна быть готова к 20.V., иначе она уже в № 8 не попадает. А. И. Смердов[1] просто не учел этих сроков, когда разговаривал с Вами. Поэтому я вынужден весьма и весьма настойчиво просить Вас выслать в Новосибирск сразу же по получении этого письма. Думая, что это в наших и Ваших интересах. Надо сдать повесть в № 8, потому что позже такого «окна» уже не будет и придется снова ждать, в лучшем случае, конца года, потому что потом идет большой — в 600 стр<аниц> — роман.

Посылаю вполне оформленный договор.

Приезжайте — очень прошу. Деньги получите здесь.

Привет сердечный.

Ваш Н. Яновский

 

1. Смердов А. И. (1910—1986), поэт, прозаик, критик, очеркист. Руководитель Новосибирской писательской организации (1945—1956), главный редактор «СО» в 1964—1975 гг.

 

* * *

1.VII.1966.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Посылаю рассказ[1]. Я его прочитал. По замыслу он очень хорош. О любви ко всему живому и доброму, об истинной любви к природе, любви разумной, терпеливой, понятливой (если есть такая). И выражаю свое недоумение перед тупой разрушительной силой царя природы — человека, и грусть оттого, что нет у нас понимания ценности земных творений. Так я понимаю Ваш замысел.

Но законченности рассказа я не ощутил — Вы и давали его как незавершенный еще.

Мне показалось, что у Вас два стиля в этом рассказе — сатирический, резко обличительный и лирический. И беда не в том, что их тут два, а в том, что они не слились во что-то единое.

Когда Вы обличаете Ив. Ив., когда Вы рисуете его как фигуру мрачнейшую, Вы тут такое нагнетаете, что переход к главному звучит диссонансом. Очевидно, не надо делать его столь прямолинейно.

Деревенский народ слезливо прощает прегрешения Ив. Ив. У Вас получилась уничижительная картинка, а в незлобивости народа, в прощении зла, которое ему нанесено — сила народа, его величие. Он не столь мелок, чтобы унизить себя местью. Я говорю об этом упрощенно, грубо, но где-то здесь, в этом надо искать истину. «Боялись, потом избрали в Совет», — это не то что неверно, а только лишь одна сторона дела, пусть верная, но одна.

Вообще, я убедился, что мы, рисуя прошлое, изучая его, не должны впадать в односторонность. Это никого не украшает, не обогащает — ни нас, ни наших противников.

Ну — расписался.

Привет сердечный.

Н. Яновский

 

1. «Синие сумерки». Впервые опубликован в журнале «Наш современник», 1967, № 6.

 

 

* * *

19.VIII.1966.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Поздравляю Вас: № 8 журнала с вашей «Кражей» вышел. Радуюсь вместе с Вами.

Все было б хорошо, если бы не цензурные требования убрать слова «спецпереселенец», «комендант», «комендатура». Понимая всю нелепость этого требования цензора, я вынужден был, не сходя с места, вычеркивать эти слова и заменять ненужными, нелепыми, наспех придуманными. Ругай меня на все корки, но пойми: я не мог затевать длительную полемику, привлекать внимание других цензоров и, наконец, Обком.

«Кража» — это теперь литературный факт, и уже никто не помешает занять ему свое место в сознании современного читателя.

Я только что вернулся из отпуска. Прочитал Вашу автобиографию для меня очень интересную. Дело в том, что мне хочется взглянуть на все, что Вы сделали, целиком, особенно после появления «Кражи». И знакомство с Вами и Вашей биографией, и Ваши книги говорят мне о примечательной цельности Вашей как человека и художника. Словом, если Вам пока не нужны записки «О себе» (это 1960 г.?), то я их подзадержу. За сохранность их можете не беспокоиться. Но если нужно, я их вышлю немедленно.

В книге «Мы из Игарки» (1957) упоминается 14-летний Витя Астафьев. Это не о Вас там случайно идет речь? [1]

Моя статья о Ч. Айтматове идет в № 8 «Урала». Посмотрите ее, понравится ли она Вам?

Привет сердечный.

Ваш Н. Яновский.

 

1. Мы из Игарки. — Л., Детгиз, 1938. Переиздавалась в 1957, 1979, 1987, 1988. В книге, написанной детьми, опубликовался однофамилец В. Астафьева Василий Астафьев.

 

 

* * *

 

Дрогой Николай Николаевич!

После возвращения из Сибири я безвылазно живу в деревне, готовлю сборник рассказов для «Советского писателя» и когда сходится время рыбачу или брожу по лесу.

Впечатления мои о поездке на Родину такие, после которых нужно было время, чтобы прийти в себя.

Все сделалось чужое.

«Мир детства моего

На дне морском исчез,

Где петухи скликались на рассвете,

Где вдалеке синел далекий лес,

Теперь сквозят рыбачьи сети»…

Словом: «Спи, Атлантида, спи и не всплывай,

Тому, что затонуло, нет возврата!»

 

Грустно все это. Родственники вымирают, Сибирь дорубают. В селе моем остался островок старых домов, а кругом поселки, трубы и на окраине дом сумасшедших да больница для алкоголиков!

Дядя мой, единственный, оставшийся в живых, работает санитаром в доме сумасшедших и говорит: «Ну, вы тут сидите, гуляйте, а мне надо идти на производство».

Он всю жизнь работал на сплаве да колол бадоги и рад месту санитара до невозможности. Зарплата больше, чем на сплаве и в сухе да в тепле. А сумасшедшие, говорит, они хорошие, мне их жалко. Я с ними хорошо обращаюсь и они ко мне по-доброму относятся. Один раз, правда, засветил мне фонарь больной один. Ну я ему, б…, как резнул, так и укола не понадобилось успокаивающего. А так производство хорошее. Сижу, табак курю и никакой работы. Сухо опять же…

Был я в Ярцево. Ходил на хариусов в самую что ни на есть тайгу. Ребята мои спали, а я глазел ночи напролет и плакать хотелось от изумления, что есть еще это: — нетронутая кедровая тайга, речка в завалах, светлая и полная рыбы, тишина древняя и небо над головой спокойное, все в звездах, и голос ночной птицы, как бы говорящий: «Все хорошо, все хорошо. Зачем же вы так живете? Нервы друг дружке треплете. Шли бы все сюда. Слушали бы меня и речку. Земли-то вон сколько! На всех хватит…»

В общем, всего и не напишешь.

Спасибо за поздравление. Я, конечно, несказанно рад, что «Кража» совершилась! Я уж и не верил, и теперь гора с плеч. Пойду дальше. Попишу еще. Много чего еще написать надо. А что правка была, я знаю. Причем сначала, когда я узнал, что слово «комендант» Вы заменили на слово «хозяин», то чуть было рубаху на себе не порвал и пуп не исцарапал, а потом додул, что это еще лучше! Ведь каждому разумному человеку будет ясно, кто Ступинский и коли его зовут «хозяином», то сколько в этом иронии и жесткого сарказма. Так тупость цензорских параграфов помогает «исправлять»! Ха-ха! Как сказал бы товарищ Сатин: «Ложь — это пища рабов!» А пища эта, как показывают факты, имеет разный калорий, чем нас отравить норовят, тем сами подавятся!

Правил «Синие сумерки». Долго ничего не получалось. Но была у меня прекрасная мощная собака западно-сибирская лайка. Травилась она и умерла на моих глазах. Умирая мучительно и мужественно. Я давно так не плакал, как при ее смерти. А потом сел и… доделал рассказ.

Какое жестокое ремесло!

Вот уже больше месяца, как нет моей собаки, а я все вижу ее во сне и на каждый лай отзывается мое сердце. Все еще не верю себе.

А могилка ее в огороде. В углу. Приду. Посмотрю. Нет, все точно. Осенью я посажу сюда дерево…

Сейчас ночь. За окном, в черемухах дождь шеборшит. Деревня вся спит. Мои все уехали в город. Хорошо и немножко грустно одному. Рамы дрожат от ветра, так и кажется, что кто-то постучит сейчас, завернет на огонек лампы и скажет: «Все хорошо. Ты живешь в деревне, среди леса, сыт, в тепле, сухо. “Кража” печатается. Чего еще горевать-то? Вон люди как живут»…

И верно. Все хорошо. Завтра поеду в город. Отправлю сборник в Москву и возьмусь за новую вещь. И опять будут муки, сомненья, терзанья. А потом закопают где-нибудь в углу огорода. И хорошо, если дерево посадят…

Что-то все не то пишется. Закругляться буду.

Биография моя писалась для книги «Звездопад»[1] , но на нашего брата всегда что-нибудь недостает. Не достало бумаги. Объем сборника сокращен. На биографию места не осталось. Экземпляр тот, конечно, потерян. И у меня этот единственный. Он мне пока не нужен. Можете держать у себя, если нужно, а если перепечатать удастся, отдайте.

«Урал» еще не видел. Но как увижу, непременно прочту Вашу рецензию. Читали ль Вы Катаева? Мне его вещь непонятна, не доходит, но сам по себе факт поучительный — от «Сына трудового народа» и к «Святому колодцу»[2] — это кое о чем говорит!

Даже «классики» наши умнеют и пыль с мокасинов хотят счистить! Пыль-то, может, и счистят, а дерьмо едва ли. Тем более что многие из них в дерьме по уши. Но времена-то, времена наступили в литературе — прямо руками разведешь! Твардовского-то[3] так и не могут на «курс» своротить! Упрям старик! И умен зело. Знает, что уступи, так и до философии «как торговать арбузами» быстро докатишься.

Ну, низко кланяюсь Фаине Васильевне. С удовольствием вспоминаю наши совместные «посиделки», и глубоко сожалею, что далеко Вы, и приходится вот с помощью эпистолярии беседовать.

Привет мой Борису Константиновичу[4], Александру Ивановичу, Илье, а Володьке (В. К. Сапожников. — В. Я.)[5] я только что написал.

Жму Вашу трудовую (?) и благодарю за хлопоты и заботы, которые, будем надеяться, не останутся втуне и издатель заметит и… благословит на дальнейшие разные дела, и мы поднатужимся и чего-то еще накарябаем и тиснем.

Здоровья Вам и вдохновения в работе!

Ваш — Виктор.

29 августа <1966>

 

1. Астафьев В. Звездопад. — М., Молодая гвардия, 1962.

2. Катаев В. П. (1897—1986). Роман «За власть Советов» (1948—1951), повесть «Святой колодец» (1967).

3. Твардовский А. Т. (1910—1971). Главный редактор журнала «Новый мир» в 1950—1954 и в 1958—1970 гг.

4. Рясенцев Б. К. (1909—1999), литературный критик, театровед. Автор «СО» с 1949 г. Соавтор Н. Яновского в книге «Литературные очерки» (Тюмень, 1955).

5. Сапожников В. К. (1922—1998), прозаик. Автор «СО» с 1954 г.

 

 

* * *

22.IX.1966.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Сразу не сумел Вам написать — помешала чертова сутолока, а тут еще все разъехались, и был я в редакции един в трех лицах. А на Ваше письмо надо было отвечать сразу, потому что навело оно меня на грустные размышления да еще о том, как мало знаю я свой край, как мало езжу, редко вырываюсь на простор. А родные места? Ведь на них тоже надо взглянуть когда-то, они же не безличны и душу нашу формировали, хотели мы того или нет и, конечно, не осознавали. Поехал я в родной городок — это было лет 12 назад — бог мой! Что это было: и радости, и слезы, и обиды. Представьте, за 30 лет он не изменился, постарел, захламел… Обидно же! На пашню поехал — стыд: ни одного лесочка, ни одного колка не осталось.

А хорошо бы все-таки проехаться по Сибири и не как-нибудь, не самолетом, а на лошадках, как бывало, а где бы и пешочком. Мне кажется, я всю жизнь об этом мечтаю и всю жизнь меня что-то не пускает.

Вы работаете над сборником. Пишите. Когда и где будет выходить «Кража»? № 9 уже появился. На днях Вам вышлют несколько экземпляров.

Плохо мне нынче работается. Безрадостно как-то. Видимо, надо засесть за работу историческую, копаться в архивах, подбирать цитаты, выискивать забытое, ценное. — Это тоже кому-то надо делать. Честно говоря, сижу на интереснейшем материале. Но тоже все как-то отодвигается, заслоняется тем, без чего, кажется, и жить нельзя.

Отдыхал я дома и не очень весело. Сыну стало хуже и в весьма и весьма больном состоянии я положил его в больницу. Сейчас ему немного лучше, но пробудет он в ней, вероятно, все полгода. Создается не совсем рабочая атмосфера. И хотя он болеет 10 лет, привыкнуть к этому невозможно.

Будет у Вас что-либо новое — присылайте немедленно. Теперь Вы наш автор. Отныне и навеки, надеюсь.

 

Привет сердечный

Ваш Н. Яновский.

 

P. S. Первые же отзывы о «Краже» пришлю.

 

 

* * *

(Отв. 1966 г.)

 

Дорогой Николай Николаевич!

Спасибо Вам за письмо, за журналы и за все хлопоты, связанные с опубликованием моей повести. Теперь она уже есть и я получаю первые отклики от знакомых, судя по которым, вещь состоялась и задевает за душу, даже людей мало поживших и сыто живших. Им, видите ли, неизвестно было о том, что на свете, а также под боком, существовали дети и люди с такими судьбами и городами Краесветскими!

Плачут, читая повесть. Один тут, из Астрахани, прислал письмо — потрясло его и дочку вместе с ним. Но я знаю — будут и другие отклики с недоуменными, ханжескими вопросами о сгущении красок, о том, что «маяков» не заметил и сов. иконы не описал. Но я к этому готов. Надеюсь, и вы тоже?

Во второй половине меньше корректорских накладок. Но, как много их в первой! Какая невнимательная у вас корректорша! Я точно помню, что мы с Александром Ивановичем и он черными чернилами, жирно, ясно выносил на поля, а она и эти исправления умудрилась не заметить.

Это оставляет досадный осадок. Ибо вот он, Паралитик[1], на костыле, а рядом уже на костылях, а уж «зыбилась» вместо «зыбалась» — это сплошь. Прямо бедствие для периферийных журналов такие блохи. Нету же их в «Новом мире»! А это ведь признак, один из первых признаков журнальной культуры!

Надо Вам пропесочить свои кадры за невнимательность.

Я живу все еще в деревне. Закончил повестушку на четыре листа из цикла «Страницы детства», как и большинство вещей этого цикла, дает «Молодая гвардия». Обещают в № 12. Сейчас маленько отдыхаю. Бегаю с ружьем по лесу. Скоро деревню покину, хотя и не хочется. Зимою пришлю Вам новые рассказы — сибирские (?). А пока еще раз спасибо Вам за все. Поклонитесь Фаине Васильевне. Сочувствую Вам насчет сына и если б мог что-то сделать для Вас и для него — сделал бы, но есть такие вещи, где все мы бессильны. И в каждой семье свои несчастья и горести! Привет Александру Ивановичу, Борису Константиновичу. Жму Вашу руку. Виктор.

 

1. Персонаж «Кражи».

 

 

* * *

(XII.1966.)

 

Дорогой Николай Николаевич!

Поздравляю Вас и Фаину Васильевну с Новым годом, желаю доброго здоровья, новых хороших встреч с авторами журнала, новых друзей и чтоб сын Ваш поправился и у Вас убавилось горя, а прибавилось радости, которую Вы заслужили своей жизнью и работой!

Я недавно был в Красноярске, на семинаре побывал и в родном селе. Впечатлений от поездки много, но простыл там здорово, потому как поехал-то в ботинках. До сих пор еще не оправился от поездки и здоровьишко шаткое, но работаю — готовлю «Кражу» для отдельного издания. В «Молодой <гвардии>» прочли «Кражу» по «Сиб. огням» и написали, что их «почти» устраивает этот вариант. Решили они включить в книжку и новую мою повестуху, которая идет во 2-м номере «Молодой гвардии». А в «Роман-газете» пляска идет. Портфель у них набит слабыми вещами, надо бы их разбавить, но «Кража» им кажется мрачноватой, а впереди юбилей — вот и хочется, и колется да юбилей не велит…

Передам повесть на рассмотрение редколлегии, но чувствую невпролаз повесть будет. Ну да бог с ними. Жил без того издания долго и еще поживу.

В повести снова возникла правка и немалая, но это уж, видно, закономерно и такова нормальная моя жизнь.

Рассказ «Синие сумерки»[1], который Вы смотрели летом, идет в № 1 «Нашего современника». Как разделаюсь с повестью, возьмусь за новые рассказы, а потом, глядишь, и за новую повесть, но это уже ближе к лету.

Получаю много писем по «Краже» и хороших писем. Последнее получил от Аскольда Якубовского[2], ему повесть понравилась

А как живете Вы? Что нового у Вас и в журнале?

Хотелось бы повидаться и побалакать, ну авось и свидимся на съезде или может, до съезда. Еще раз желаю Вам всего наилучшего. Вкладываю в письмо открытку всем «Сиб. огням».

А Вам крепко жму руку — Ваш В. Астафьев.

 

1. См. примечание к письму от VII.1966 г.

2. Якубовский А. П. (1927—1983), прозаик. Автор «СО» с 1965 г.

 

 

* * *

(Отв. 20.IV.67.)

 

Дорогой Николай Николаевич!

Исполняя свой долг перед «Сиб. огнями», шлю Вам новый рассказ. Это из «Страниц детства» — предпоследний. Последней будет в книжке стоять повесть «Где-то гремит война», напечатанная в «Молодой гвардии». Надо было рассказ послать давно и я хотел это сделать, но обстоятельства превыше наших желаний. Прихватило тут меня крепенько. Болел. Оттого и на пленум не ездил и так жалею, что не увиделся с Вами. Теперь уж до съезда. Вы, если выкроится минута, напишите мне коротенько, что баяли о «Краже» на пленуме. Мне это нужно знать не для голого интереса, а для ругани с издательством «Молодая гвардия», которое маринует повесть, мило мне обещает все сделать и… не шевелится. Все еще боятся. Ну что за публика трусливая пошла! Прямо зла не хватает. Из-за этой публики с 64-го года не могу издать ни одной книжки. Все хвалят, мило улыбаются, все полны благости, а как до дела доходит, ровно сурки хвост промеж ног и, я не я и книга не моя!

Зиму прожил в трудах. В основном добил «Страницы детства», которые писал еще в 56-м году. Вижу, что получилась мрачная книжка и дальше какая-то пустота. Очень много я вложил в эту книжку самого себя и сейчас вроде вычерпанного колодца — чуть-чуть на донце осталось влаги, да и то мутной. Делал и еще кое-что. Зима получилась довольно плодотворной и только теперь на время выбила из колеи, но сейчас живу в деревне вот уже месяц скоро, рыбачить бегаю, когда голова устанет, а в другое время — тружусь и читаю. А то и читать приходится мало. Все какая-то муть.

Читал, как Вы выдали по зубам Буковскому (?), да с цифирью, да так убедительно! Так и надо бить людей, которые в нетрезвом виде пытаются лезть из подворотни. Шукшина рассказы читал тоже у Вас и в «Новом мире». Они перестают мне нравиться. В промартелях это называется «гнать шир», т. е. ширпотреб. Рассказы эти напоминают фрагменты сценариев и помесь из сценариев. Схвачено метко, «увидено», но и только. Не прописано, не исследовано ничего — все очень внешне.

Когда был в феврале в столице, состоялся у меня разговор в «Роман-газете» насчет «Кражи». Все они пугаются «мрачности» и определенного ничего не сказали. Может, мол, на будущий год Вас, Белова и т. д., а нынче даем вещи хотя и слабые, но зато…

Словом, год юбилейный! И все-то у нас находятся условия и потребности гнать в массы дешевую литературу. Я тут писал статью для «Литературки» о рассказах и в связи с этим листал наши многомиллионные толстые журналы. Господи, боже мой, какую херню там печатают! «…Как посмотришь, поглядишь век нынешний и век минувший…», так ровно бы и не поминал журнал «Пробуждение» (?) и преобразован он для мещан уже нынешних и щекочет их нервишки, услаждает их дамским сюсюканьем и «покерными» советами…

А что у Вас нового? Что хорошего еще в этом году? Или тоже юбилей на горло наступает?

Как Ваши домашние? Как здравствует Фаина Васильевна? Кланяйтесь ей. Передавайте привет Александру Ивановичу и Борису Константиновичу. Как он здоров? Как сердчишко тюкает евонное?

Вот пока и все.

Жму Вашу руку и желаю всего наилучшего.

Ваш В. Астафьев

4 апреля 67 г.

 

 

* * *

(На штемпеле открытки: 26.12.67.)

 

Дорогой Николай Николаевич!

Вас и Вашу милую супругу Фаину Васильевну поздравляю с Новым годом. Желаю Вам доброго здоровья, творческих радостей и, возможного, семейного покоя. Всех целу<ю>. Виктор.

 

(Новосибирск, 102, ул. Восход, дом 18, кв. 23. Пермь, Астафьев)

 

 

* * *

 

(На штемпеле открытки — дата неразборчиво)

 

Дорогой Николай Николаевич!

Поздравляю Вас, Фаину Васильевну с праздником! Желаю Вам всего самого наилучшего, а главное здоровья, всем Вам и сыну особенно. Получаю первые отклики на «Кражу», преимущественно добрые, а сам уже работаю над другой вещью — рассказом.

Ваш — В. Астафьев.

 

(Новосибирск, 50, Красный проспект, 80, журнал «Сибирские огни», Яновскому Ник. Николаевичу. Пермь, В. Астафьев)

 

 

* * *

 

8.I.1968.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Очень радуюсь Вашему успеху. Желаю искренне, чтоб в ближайшие годы он не утихал. 1967 год — был Ваш год. Дай бог, чтоб в этом смысле он для Вас повторился.

Ваш рассказ появится в № 1 «Сиб. огней», как мы и писали. Надеемся, что следующая повесть будет тоже у нас, хотя и от рассказа мы не отказались бы.

Умер А. Макаров[1]. Для меня это было так неожиданно! Он, конечно, был из числа самых талантливых наших критиков. Он всегда интересен, всегда основателен. И если осторожничал, то умно, убежденно, без постоянства, которое так распространено сейчас в нашей среде.

Выходит, что его последняя работа — о Викторе Астафьеве. Она в какой-то части многословна, но бесконечно содержательна. Сожалею, что так рано ушел такой человек. Я не знал, что он столь тяжко был болен. Говорят, что в последние дни ему было значительно легче (в декабре я был в Москве).

А над чем Вы сейчас работаете?

Может быть, в самом деле, что-нибудь пришлете?

Этот год у нас, увы, складывается не во всем так, как бы хотелось. Прет какая-то серятина, и цензора ей нет.

Пишите, не забывайте.

Ф. В. шлет Вам привет

Привет сердечный. Н. Яновский.

 

1. Макаров А. Н. (1912—1967), литературный критик. Зам. главного редактора «Литературной газеты» в 1948—1951 гг., главный редактор журнала «Молодая гвардия» (с 1956 г.), член редколлегии журнала «Знамя».

 

 

* * *

 

(Отв. 10.II.68.)

 

Дорогой Николай Николаевич!

Ваше письмо застало меня в больнице. После похорон А. Н. Макарова, очень тяжелых и гнетущих, на которые я ездил, что-то начало загибать меня и я месяц почти перемогался дома, а потом пришлось идти все же в больницу. Сейчас обследуют, и куда не сунутся, что-нибудь да и найдут. Словом, расхворался. Нужно будет ехать на курорт, а планы были совсем другие. Издают «Кражу» сразу в трех странах — в Чехословакии, Болгарии и ГДР, и хотелось поехать хоть в одну из них и попользоваться благами цивилизации, но, видимо, не получится.

Писания мои этим остановились. В прошлом году, действительно, печаталось у меня очень много. Все, их накопилось в редакциях, вдруг пошло. Рассказ в «Огоньке», например, пролежал три года. А сейчас… Сейчас нет у меня ничего. Написал начерно повесть, но дальше дело не пошло. Как-то все затормозилось. И апатия какая-то. Видимо, устал. Книжка в «Молодой гвардии» все еще тянется и только недавно меня поздравили с подписанием ее в печать — юбилей-то минул[1]! В «Советском писателе» должен выйти нынче сборник рассказов, если опять же цензура не запретит. Все под цензурой ходим! Всех она жмет и давит. И когда этому конец будет?

Передавайте мой привет Вашей милой супруге Фаине Васильевне и всем товарищам по журналу.

Желаю Вам доброго здоровья.

С приветом В. Астафьев.

17 января — 67 г.

 

1. Имеется в виду 50-летие Великой Октябрьской революции.

 

 

* * *

 

(Отв. 1968)

 

Дорогой Николай Николаевич!

Посылаю Вам свою многомученную книгу, а с праздником не успел Вас поздравить — находился в пути. Ездил я в первый раз за рубеж, в Югославию и прожил две счастливейших недели в своей жизни. Так здорово, так хорошо в Югославии относятся к русским, что ежели б и дома было такое же, то нам и гордиться собою сделалось бы возможно.

А дома? Дома 5-го мая провожали в армию младшего сына. В марте ему исполнилось восемнадцать. Я писал о новобранцах рассказ и тяжело его было писать, но провожать новобранцев еще тяжелее. Как старый солдат, я все же держался и держусь, а у жены тяжелый сердечный приступ был.

Так вот и живем — от горя к работе, от работы к очередному горю. И не одни мы так.

Весну работал над повестью, но оказалась она выше и сложнее моих творческих возможностей и потому я ее отложил до осени. Торопиться мне сейчас нельзя, да и возможность есть не торопиться — к весне у меня выходит четыре книжки, в том числе большой (на 20 листов) сборник рассказов в «Советском писателе», и если цензура ко мне будет благосклонна, в чем я шибко сомневаюсь, то все книги выйдут, и года два-три я смогу пожить спокойно <не> напрягая себя и перо свое поспешной работой.

В «Роман-газете» уже напечатали № выпуска — 12-й и я уже написал редактору, чтобы за вступлением он обращался к Вам, но тут начались всякие лит. тревоги, а я в это время был в Ленинграде, на совещании военных писателей и позволил себе оборвать пьяного лит. вождя, который говорил о святых вещах в расхристанном виде и было стыдно слушать его, было стыдно за русских и за спокойного (?) Горького, место которого этот вождь занимает, ну это мне даром не прошло, из «Роман-газеты» я вылетел. И бог с ней. Я жил без нее и проживу, а пишу вам это с единственной целью, чтобы Вы не верили тому, что говорят об этом пишущие, мол, моська лает на слона, мол, Астафьев допустил бестактность… А он тактичен был! Он свят! Он недосягаем! Он под калинами охраняем. Я ничего героического в этом не вижу. Всякий порядочный человек должен был оборвать этого заигравшегося лит. барина и чем раньше, тем хуже было бы для него и для литературы.

Ну да бог с ним. Или черт!

Скоро я поеду в деревню, чего я жду с большим нетерпением — истосковался по лесу, по тишине и по работе. Буду продолжать работу над воспоминаниями о Макарове, писать заметки, читать, а за серьезные дела возьмусь только осенью. Надо маленько передохнуть, издергался, издержался весь.

А что у Вас нового? Как здоровье Фаины Васильевны? Кланяйтесь ей. Сыновьям кланяйтесь. Читали ль Вы Камянова статью о «Краже»? Мне она очень понравилась. Нашелся все же критик, который весь механизм, «машину» повести разглядел и растолковал то, что я и писал и хотел сказать. Люди разводят руками — хреновина, мол, какая-то, отвыкли от аналитического мышления критики. Привыкли к пересказу и комментариям. К прозе, и это ведь не дело критики, пересказом заниматься. Ей полагалось когда-то мыслить по поводу прочитанного.

Что нового в «Сиб. огнях»? Как Вам живется? Наверное, трудно. Я чувствую это по литературной погоде. Но держитесь. Вы нужны нашему брату. Без такого, как вы, нас бы давно в угол загнали.

Крепко Вас обнимаю — Ваш Виктор.

8 мая — 68 г.

 

 

* * *

 

7.VI.1968.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Получил я Вашу книгу и порадовался: как бы долго ее не душили, а она все же увидела свет! За память — спасибо.

Не отвечал Вам долго, потому что навалились на меня события трудные, и выхожу я из всего этого нелегко, лезу в работу, зарываюсь в нее, но и в этом не ощущаю так необходимого мне удовлетворения. Собирал том «Литературного наследства Сибири»[1], долго возился с ним и до сих пор еще не сдал в типографию, хотя нужно было сдать, т<ак> к<ак> книга в плане этого года.

А тут еще события Вам хорошо известные. Я попал в самую «бучу», поскольку в апрельском номере «Сиб. огней» появились мои «Полемические заметки»[2], в которых я посмел возразить Г. Бровману[3], оплевавшему Солженицына. Бог ты мой, наши защитники взглядов Бровмана хай подняли, ругаться начали на «ответственных» собраниях и т. п. И вообще эти «заметки» не мед, и косо на них смотрят, хотя прямого «криминала» найти не могут. Результат всей этой истории один и довольно банальный: написал я большую рецензию на повесть В. Тендрякова «Кончина»[4], а печатать ее уже не хотят. Снова «как бы чего не вышло». Хрен с нею, пусть лежит до более благоприятных времен.

В журнале, увы, хороших произведений мало. В этом году один роман Борщаговского можно назвать бесспорным достижением, остальное пока нечто жиденькое и главное — просвета не вижу.

А Вам, видимо, надобно хорошо отдохнуть — с полгодика, в деревне, без водки и прочих городских прелестей. Однажды я себе устроил такой четырехмесячный отдых — ах, как потом хорошо работалось! Только один раз за это время случайно бражки напился — вернее, отравился: до сих пор на нее смотреть не могу. Ягодами и грибами увлекался. А у Вас же — охота!

Да-с, нелегко у нас все складывается.

Крепко жму руку.

Пишите.

Ваш Н. Яновский.

 

1. Литературное наследство Сибири. Т. 1. Горький и Сибирь. Забытое и найденное. Письма ученых-сибиреведов и писателей М. К. Азадовскому. — Новосибирск, Западно-Сибирское книжное издательство, 1969.

2. Яновский Н. Из полемических заметок // СО, 1968, № 4.

3. Бровман Г. А. (1907—1984), литературный критик, литературовед.

4. Тендряков В. Ф. (1923—1984), прозаик. Повесть «Кончина» (1968).

 

 

* * *

 

(Отв. 30.VIII.68.)

 

Дорогой Николай Николаевич!

Пишу Вам из деревни, где сижу давно, охотно и, ввиду плохой погоды, занимаюсь довольно тяжким и увлекательным делом — пишу сценарий по «Звездопаду» и уже закончил его, в основном. Работа, начинавшаяся не охотно, со скрипом, принесла мне удовлетворение — сценарий получился значительным по содержанию. Вы знаете мое строгое отношение к собственным трудам и коли поставил такое слово, то верно, есть мое в этом убеждение, вполне возможно, что и ошибочное. Но уже по одному тому, что сценарий вышел таким, ему скоро или совсем не увидеть света. Однако аванс я отработал, пока бы тем уже удовлетворен.

А теперь о деле, по которому, собственно, и взялся я потревожить Вас письмом. Уже больше полутора лет прошло, как утверждена «Кража» для издания в «Роман-газете». Две силы противоборствовали в этом, как оказалось, принципиальном вопросе, а я не участвовал. Кажется, одна сила одолевает другую. «Кража» запланирована в № 24 и скоро начнется или, возможно, начнется ее подготовка. Редактор письмом попросил меня «подготовиться» к работе и назвать автора очерка обо мне к номеру «Роман-газеты». Я назвал Вас. Это по многим причинам, и прежде всего по той, что вы в «Краже» принимали такое активное участие, и что сибиряк вы, и что не будете потом кочевряжиться надо мной и считать меня обязанным по гроб жизни, как это принято сейчас у московских лит. хунвейбинов.

Словом, Николай Николаевич, от Вас потребуется всего 4-5 страниц на машинке и хорошо, если б Вы их набросали заранее, так как сам я вскорости уезжаю в Киев (там состоится встреча ветеранов нашей дивизии, на которую я имею честь быть приглашенным), оттуда я заеду в Москву и может потребоваться срочно очерк обо мне и могут снова воспользоваться тем, что его нет и выкинуть меня вон. (Так уже было. Я должен был идти в № 12, но меня три дня не было дома, т. е. я не ответил сразу им на телеграмму и под видом «срочности» меня попятили), я, если дойдет дело, тогда я дам Вам телеграмму, когда и куда выслать очерк. Ну… ну, а если все кончится пшиком, то уж не посетуйте не меня, что пропадет Ваше время. Может, написанное Вами все равно когда-нибудь сгодится.

Вот и первая моя к Вам просьба. Скоро выйдет мой большой и, на этот раз, отлично оформленный сборник рассказов в «Сов<етском> Пис<ател>е», и я Вам его пришлю. А пока желаю всего наилучшего. Кланяйтесь Фаине Васильевне.

А я обнимаю Вас и очень хочу как-нибудь встретиться с Вами и поговорить. Все мне кажется, что мы еще ничего не успели сказать друг другу. Где там Сапожников? Что-то не отвечает он ни на письмо, ни на телеграмму мою, данную в ответ на его. Уж не обидел ли я его чем?

Ваш Виктор.

 

 

* * *

 

30.VIII.1968.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Я с удовольствием напишу небольшое предисловие к повести «Кража». И очень доволен, что она, наконец, пробила дорогу к миллионному читателю. Но само собой, я хотел бы получить от них прямой заказ, а напишу я в два-три дня.

Ничего нового у нас нет, если не считать трагических событий в Чехословакии, которые всех касаются, всех волнуют. Вот уж поистине живем как на вулкане.

Мы, и я в особенности, ждем (жду) Ваши новые произведения. Во всяком случае, мы объявляем в своих проспектах, что вы на 1969 г. обещаете журналу свои рассказы. Было бы очень хорошо, если бы Вы в самом деле их прислали.

У меня веселого мало. Работаю как конь, а результатов немного. Неблагодарна эта редакционная работа.

Сапожникова долго не было в городе. Вот только что появился вчера снова уехал.

Ф. В. шлет Вам привет.

Привет сердечный.

Ваш Н. Яновский.

 

 

* * *

 

(На открытке: 18.12.68 (?))

 

Дорогой Николай Николаевич!

Тебя и Фаину Васильевну с Новым годом! Пусть он будет лучше и легче нонешнего, високосного. Я живу все по-старому. Мозолю новую повесть, а конца работе не видать. Ну, авось! К весне, может, и вывезу этот воз. Собираюсь покинуть Пермь. Надоела она мне хуже горькой редьки — поеду на Запад, если дадут квартиру, скорее всего в Вологду. Там живут мои друзья.

Обнимаю. — Виктор.

(Новосибирск, 102, ул. Восход, дом 18, кв-ра 23, Яновскому Николаю Ник-чу.

Пермь, Астафьев В.)

 

 

* * *

 

24.XII.1968.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Поздравляю Вас с Новым годом. Пожелаю Вам больших успехов с новой повестью. Ну и, конечно, не могу не пожелать, чтоб эта повесть была опубликована в «Сиб. огнях», хотя, быть может, автору хотелось увидеть ее где-нибудь в другом месте. Чего только не пожелаешь ради сибиреязвенного (?) патриотизма!

Да, поздравляю с выходом новой книги в Перми. Б. К. Рясенцев показывал мне ее — роскошное издание! Хорошо издают книги в Перми — ничего не скажешь. Только вот странно: этот самый Б. К. был самым ревностным противником публикации «Бабушкина праздника»[1] (из-за этого рассказ так долго лежал в редакции) и вдруг именно ему такой великолепный подарок! Поистине: неисповедимы пути твои, Господи!

А что, «Роман-газета» все-таки отказалась от «Кражи»? Очень будет жаль. Впрочем, не то слово: обидно за читателя «Роман-газеты». «Актуального», но плохо написанного Чаковского они издают мгновенно. Читаю его «Блокаду»[2].

В этом году мне не было удачи. Все совсем-совсем наоборот. Измучился и в сущности отдыхал. Хочу бросить все и с месяц покататься на лыжах — голову проветрить.

Приезжайте в Сибирь, к нам в Новосибирск. Конечно, не мед, но зато вместе воевать будем. Или, наоборот, плюнем на говорильню и займемся более важным делом — писать, писать и больше — ничего.

С В. Сапожниковым встречаемся довольно часто, катаемся на лыжах, обсуждаем деятельность любимых им эсеров, конечно, спорим.

Ф. В. шлет свои поздравления и приветы.

Обнимаю.

Ваш Н. Яновский.

 

 

1. Астафьев В. Бабушкин праздник. Рассказ // СО, 1968, № 1.

2. Чаковский А. Б. (1913—1994), прозаик. Роман «Блокада» (1968—1975).

 

 

* * *

 

7.II.1969.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Прочитал я залпом Вашу книгу — и ахнул — до чего же хорошо! Это — зрелость! Это нечто подлинное, подлинная поэзия. Несказанно рад, что такая книга появилась на свет. И издали ее великолепно. Поздравляю Вас с большой творческой удачей. Появление таких книг — для меня праздник.

Понимаю я Вас, Вы сейчас как перед стартом по новому, не известному еще пути. Но я уже давно понял: что дается легко — не очень-то весомо. Ваш «замах» на проблемы большого диапазона могу только приветствовать. На больших делах если и голову свернешь — не обидно, даже неудача приносит пользу. Если Вы по окончании — пришлете повесть нам — это было бы просто превосходно.

Итак, Вы решили переехать в Вологду. Жаль, что не на родину. Впрочем, мне нравится такая «свобода» в передвижении. Сам я домосед и тяжел на подъем. Мне это трудно понять.

Работаю над разными темами. А самое главное — готовлю для 1970 г. свою книгу. Изд-во соглашается. А что потом будет — не знаю.

Володя Сапожников работает много, но «на-гора» выдает мало. Однако же густо стал писать человек. Ему бы заняться «укрупнением» своей личности и все бы стало на свое место. Это между нами.

Ф. В. шлет свой Вам привет.

Привет сердечный.

Ваш Н. Яновский.

 

 

* * *

 

(Без даты)

 

Дорогой Николай Николаевич!

Получил я твое горькое письмо. Раньше я был в Москве, когда оно пришло. Я взрослый человек и знаю, что есть такое, в чем утешение не то, что не утешает, но даже и наоборот, кощунственно бывает. Поэтому — посидим, помолчим…

Я ездил в Москву, разгонять тоску. Был сначала на редколлегии, а затем обмывали «Роман-газету». Приезжал мой близкий друг и чудесный человек. Женя Носов. Я от дурости, хлопот и еще от чего-то напился так, что помирать начал, да не дали. И какое-то до сих пор такое у меня настроение, что и зря. Все чаще и чаще я с сожаление думаю, что возвращение с войны живьем было не такое уж большое счастье, за каковое я его принимал долгое время. Наверное, умереть на поле брани с верой в людей, в оздоровление нашего общества, в святое будущее, наконец, которое мы тогда принимали только всерьез, было бы куда большим счастьем. Но судьбу и понятие счастья не выбирают, они чем-то и кем-то определяются и богу угодно одному дать по затылку, другому в сусало, а третьего погладить и обласкать, не взирая, как говорится, на лица.

Мне совсем почти не пишется. Да и не хочется, откровенно говоря. Раньше был стимул — дети, просящие жрать. Сейчас они выросли, появились деньги. И, главное, утвердилась уверенность, что дело наше бесплодное.

Да и бог с ним. Надо поговорить <нрзб>. Мы с женой в середине июня двинем в Сибирь. От Урала поедем на поезде и вот чего я подумал, а не махнуть ли мне, тебе и жене в Барнаул на недельку? У меня там живет семья погибшего на войне друга и пишут, что у них произошло «очень большое событие» — получили квартиру. Это, кстати, тридцать лет спустя гибели, горя и нужды, и до этого все в барачишке ютились. То-то радости у людей! Они меня давно и настойчиво зовут заехать. Съездили бы в деревню к ним и на Горный Алтай. Подгадай так с недельку, чтобы отпустили тебя. Не каторжник же ты, хотя бы формально! А просто так заезжать в Но<восибир>ск мы не станем — откроется пьянь, начнет дичать (?) Сапожников испортит поездку. Хорошо бы вылезть в Н<овосибирс>ке и сразу в Барнаул, а?!

В Москве околачивается Колыхалов[1]. Я раньше его не знал. Он еще дичее Сапожникова — этакий варвар. Говно да говно! «Пастушка»[2] моя, видно, так и не появится на свет. Правда, в сборнике сдали в набор, но никакой надежды на прохождение нет. О ней уж в Главпуре и в идеологической канцелярии Цека знают. А там догадываться умеют. Ну, дорогой Николай Николаевич, держись, голубчик! Что делать-то? Глуши себя работой. До встречи. Сможешь ли поехать-то? Только без бабы. Ну их, этих баб, от них тоже иногда отдохнуть хочется.

Будь здоров. — Твой Виктор.

 

1. Очевидно, Колыхалов Владимир Анисимович (1934—2009). Автор «СО» с 1968 г.

2. Повесть «Пастух и пастушка» (1973).

 

 

* * *

 

11.V.1969.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Мы получили Вашу поздравительную открытку. Спасибо. 9 мая мы с Володей С. вспоминали Вас и пригубили за Ваше процветание, тем более что книги Ваши выдвинуты на соискание премии. Искренне желаем Вам ее получить. А почему бы и нет, если другие ее не раз получали?! Некоторых из получивших мы довольно прочно забыли, но это обстоятельство не мешает им бряцать медалями.

Меня больше всего заинтересовало Ваше намерение приехать к нам — почитать новую повесть, посоветоваться и, вообще говоря, «пообщаться» на разнообразные темы. Приезжайте, дорогой, хотя бы на несколько дней. Это было б великолепно! Володя тоже «за», мы и об этом с ним говорили.

В последнее время он написал несколько рассказов и в них он значительно вырос как художник, способный обобщать, сосредоточивать внимание на типах немалой социальной значимости. В некоторых случаях рассказы его шире первоначального замысла, о чем он сам не сразу догадывается и оттого подчас мельчит их.

После Макарова о Вас писать трудно — необходим интервал, чтобы отделить от себя Макарова хотя бы во времени. Но теперь мне больше чем раньше <хочется> написать о Вашей работе, хотя сделать это сейчас не имею возможности.

Пишу Вам из Москвы, куда приехал поработать в библиотеке и в архиве.

Хорошее это дело — посидеть в архивах, я ведь архивная крыса с некоторого времени. Приезжайте к нам, честное слово. Это было <бы> здорово!

Ф.В. шлет Вам привет — она тоже путешествует со мной по Москве.

Привет сердечный. Ваш Н. Яновский.

 

 

* * *

 

Дорогие Николай Николаевич и Фаина Васильевна!

Вышла «Кража» в Г.Д.Р., а так как аккуратные немцы прислали мне пятнадцать экземпляров, одну дарую Фаине Васильевне, в благодарность за рецензию и во искупление грехов, которые мы понаделали в пьяном виде, будучи на природе и в огороде.

Поездка моя на родину сложилась так тяжело и плохо, что я прервал ее и в Игарку не добрался, ибо от потрясений, жары и всего прочего я сам маяться начал желудком, а лекарств в Красноярске не оказалось — на лекарства и водку там необычный спрос.

Первые известия в Красноярске были о том, что моего брата, с подозрением на рак, вальнули в больницу, и я его застал за пять минут до операции; следом узнаю: повесился Рождественский[1], мой милый школьный учитель и давний друг. Потом, в деревне, похоронил еще одного самоубийцу — товарища по детству, зарезался ножичком, все брюхо испорол. И так вот пошло-поехало, все окрасилось каким-то другим цветом, все сделалось черное, недружелюбное и вернулся я домой с отмершей душой — Родина моя, наверное, наполовину созданная моим воображением, отдалилась от меня и кроме природы почти уж ничего родного в ней не осталось.

Рад, еще раз рад, что забрался я в такую Вологду, где осталась еще часть русского характера, говоря<т> (?), природы и исконной старины.

Тут и доживать буду, никуда больше не тронусь — от добра добра не ищут.

Сейчас занимаюсь текущими делами. Что с повестью в «Москве»[2] еще не знаю, но судя по последним критическим документам, ничего доброго ее не ожидает.

Да и бог с ними, с этими витиями современными, идет умственное одичание везде и всюду, которое нашими жидкими рядами не остановить уже.

Еще раз Вам кланяюсь и радуюсь, что есть Вы на свете.

Ваш — В. Астафьев.

3 августа, 69 г.

 

1. Рождественский И. Д. (1910—1969), поэт. Автор «СО» с 1941 г.

2. Литературный журнал «Москва», издается с 1957 г.

 

 

* * *

 

14.XII (?).1969.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Ф. В. шлет Вам привет и свою благодарность за книгу. Она у меня в последние дни что-то основательно прихварывает. Видимо, наступает для нас такое время: ничего не попишешь — шестой десяток пошел довольно уверенно, а главное быстрее, чем четвертый или пятый.

Да, я слышал, что произошло с Игна<тием> Рождественским. А от В. слышал и о Вашем настроении тоже. Теперь же вот Ваше письмо читаю и грустно мне стало. Нет, какое там грустно — тоскливо! А тут еще всякие подоночные заявления, набеги, скандальные слухи. Невольно повторишь: «Грустно на этом свете, господа!»

Сижу как проклятый, работаю — доколачиваю свою книгу. Не так-то они часто у меня выходят, чтоб отказываться от подвернувшейся возможности. И только после этого, после завершения книги — иду на отдых.

Посылаю небольшую книжицу, которая только что появилась[1]. Как мог, все сказал объективно. Ну а в остальном пусть немногочисленный читатель наш скажет, то или совсем не то я написал.

Ваша повесть[2] не из легких — присылайте ее в «Сиб. огни», мы все-таки подальше от столичных пристрастий и напечатаем Вас как своего автора.

Привет сердечный.

Ваш Н. Яновский.

 

1. Яновский Н. Н. Илья Лавров. — Новосибирск, Западно-Сибирское издательство, 1969.

2. Очевидно, «Пастух и пастушка».

 

 

* * *

 

(Отв. 1970 (?); на открытке)

 

Дорогой Николай Николаевич!

Поздравляю тебя и Фаину Васильевну с Новым годом, желаю Вам здоровья, творческой радости и покоя в сердце.

Год у меня прошел в трудах и заботах. Предварительно решился вопрос с «Пастушкой» в «Н<овом> мире», если мне удастся сделать «проходную» вещь, то после юбилеев, может быть, и напечатают. Делал и короткие вещи, писал книгу о войне, но не спешу с ней — это работа на многие годы.

Не знаю, писал ли я тебе, что прочел твою монографию о Лаврове? Читается она хорошо, но видно, как ты изворачивался, чтобы сказать доброе слово об этом все более хиреющем и обсюсюкавшемся писателе. Недавно, в Перми, я был на приемке оперы по его повести «Чудо», Кабалевский[1] был там же — музыку он написал хорошую, но опера злая вещь, условная, как никакое другое искусство, она обнажает всю фальшь и вывертывает вещь овчиной наружу. «Сестры» — это сла-а-денькое. Сквозь выдуманное действо с красивенькими девочками, словами и костюмчиками. Я не смог досидеть до конца, плюнул и ушел. Как у вас зима?

У нас только еще началась.

Обнимаю — Виктор.

 

1. Кабалевский Д. Б. (1904—1987), советский композитор, дирижер, пианист, педагог.

 

 

* * *

 

16.II.1970.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Прочитал Ваши «Затеси». Хорошо. Поэтично. Некоторые зло — «Тот самый Комаров». А главное — это же жизнь, то самое, что нарочно не придумаешь. И тронуло меня в них — любовь к человеку, пристальное внимание к доброму в нем. Как ни крути, а прекрасен человек добротой своей, широтой взгляда на живущий мир, любовью. В сущности, об этом прекрасном в человеке и говорят «Затеси».

Что с повестью? Собираются ли где ее печатать? Или к нам пришлете? У нас, кстати, как и всюду, видимо, начинают свирепствовать и выискивать «крамолу». Оплеухи раздают направо и налево. Наступил период команд. Литературу жаждут выстроить по команде «смирно» и «ать-два». Грустно.

Живу плохо. Болен. Занимаюсь историей, библиографией и т. п. А что интересного в лит. текущей? Кочетов?[1] Но и о нем написали в Литгазете какую-то резину.

С приветом Н. Яновский.

 

1. Кочетов В. А. (1912—1973), прозаик.

 

* * *

 

24.IV.1970.

 

Дорогие друзья Мария Семеновна и Виктор Петрович!

Извините меня за долгое молчание — за долгое отсутствие накопилось столько дел, что я до сих пор «расхлебать» не могу. Конечно, я хотел написать Вам сразу как приехал, но помешала мне переполненность чувств… Да-с, видимо, и такое бывает. Ходил, что-то про себя бормотал, даже сочинял что-то, мне несвойственное, а время-то шло. И вот сейчас пишу вам «спокойно», без половодья чувствований, трезво и здраво. Как хорошо мы у Вас провели время! Как разумно Вы нас встретили! Три хороших дня своей жизни провел я у вас, и давно уже не дышал так свободно и легко, как у вас.

Это мое послание, вероятно, придет на праздники. Я поздравляю с Первомаем все Ваше милое и дружное семейство. И это еще одно открытие, которое сделал на древней русской земле — дружба, семейная дружба, о которой мечтаешь как о манне небесной… Ах, извините мне мой высокий стиль!

Больше всего у меня отнимает время моя многострадальная книга, которая глупо и зло была опорочена Чалмаевым[1] — он читал рукопись как «контролер» по заданию Комитета. В результате большая работа — почти на 5 п. л. — о С. Залыгине из книги вылетает, т. к. никто не желает спорить с Комитетом-Чалмаевым. Да и я сам не хочу этой никчемной возни, которая отодвинет книгу на неопределенный срок.

Как дело обстоит с Вашей повестью?

Идут споры. Так надо определить ее положение сейчас. Теперь, кажется, ее прочитали все, кто мог, кто из гл. редкол. — налицо. Буквально на днях собираем редколлегию, и если Смердов не дрогнет — будем Вас вызывать.

Посылаю Вам книжицу, на которую я ухлопал три года[2]. Она плохо издана, но греет мою душу — сибиряка. Многих забытых, гонимых и загнанных я здесь вспомнил и даже портреты приложил, за что мне воздадут и сейчас и спустя несколько лет. Сейчас, конечно, мне ни малейшего (?)

Привет сердечный

Ваш Н. Яновский.

 

1. Чалмаев В. А. (род 1932 г.), литературный критик, литературовед.

2. Очевидно, «Голоса времени». По выходным данным — издана в 1971 г.

 

 

* * *

 

(На открытке, без даты)

 

Дорогой Николай Николаевич!

Дорогая Фаина Васильевна!

Я и мое семейство шлем Вам весенние приветы поздравления!

У нас весна в полном разгаре. Уже закончилась зимняя рыбалка и пошли пароходы. Рыбалка была нынче очень короткой, но после вашего отъезда я еще успел хорошо порыбачить и даже двух крупных нельм поймал на блесну. Очень пожалел, что не попались они к Вашему приезду.

Что-то ни звуку, ни хрюку из «Сиб. огней» насчет повести. Самое главное, чтоб долго не тянули и чтобы в случае отлупа, мог я еще вернуться с повестью в «Н. мир» или другой какой журнал.

Крепко Вас обнимаю.

Виктор.

 

 

* * *

 

19.V.1970.

 

Дорогой Виктор Петрович!

У нас состоялась редколлегия специально только по повести «Пастух и пастушка». Мнения, как и следовало ожидать, разделились на диаметрально противоположные. Редактор занял примирительную позицию и взялся написать письмо автору. Я уезжал в Омск и не знаю, какое письмо он сочинил. Во всяком случае, решение было такое: повесть брать, вызывать автора и работать с ним, потому что были вполне конкретные предложения, требующие обсуждения с автором. Испуг, конечно, есть: как же, отрицается война! Но есть и дельные предложения Л. Решетникова[1]. Вы подумайте, может быть, есть смысл приехать. Лично мне очень хотелось бы, чтоб повесть увидела свет у нас.

Как вообще самочувствие, как работается? Я сижу в страшнейшей запарке — ничего не успеваю. Пишу сложнейшую статью и не вижу ей конца, хотя она должна быть предельно краткой. Именно потому — весомой.

Сердечный привет всему твоему семейству.

Обнимаю. Н. Яновский.

 

1. Решетников Л. В. (1920—1990), поэт, прозаик, критик. Руководитель Новосибирской писательской организации в течение ряда лет, секретарь правления СП РСФСР. Автор «СО» с 1958 г.

 

 

* * *

 

(Отв. 1970 (?))

 

Дорогой Николай Николаевич и дорогая Фаина Васильевна!

Я приветствую Вас и желаю Вам всего хорошего, особенно лета и тихой воды в реке — Ине. У нас лето испортилось, а то было шибко хорошо аж с марта. Вернулся наш сын из армии и они вместе с Машей на Урал уехали, а я не поехал оттого, что предложили мне побывать в Г.Д.Р. (издательство, выпустившее «Кражу», пригласило на какую-то встречу писателей прибалтийских стран), поеду туда в начале июля, а пока занимаюсь всякими пустяками.

«Кража» вышла еще в Болгарии недавно и выходит у нас, в Латвии. Из Латвии деньги даже заплатили. А еще мне прислали деньги из Новосибирска, напечатали в сборнике «Тропинка» (кажется?) повесть «Где-то гремит война» и если Вас не затруднит, купите мне экземплярчик этого сборника и пришлите, пожалуйста.

Присылали мне из Академгородка проспект двухтомника литературного наследства Сибири. Проспект, по-моему, серьезный и если так же будет в самом наследстве, дай бог.

Пописываю «Затеси», листаю, да кой-чего слегка правлю в «Пастушке». Замечания членов редколлегии «Сиб. огней» изучил внимательно — в большинстве своем они так же примитивны, провинциальны и тупы, как сами члены эти. Им надо, чтоб я на каждой странице писал: «А мы хорошие, а мы соколы, а мы освободители, а они плохие, а они завоеватели», но это же удел посредственности все пояснять, все разжевывать. Из прозы, если она художественная, должно и так быть ясно, кто хорош, а кто дурен.

Словом, не вдохновили, а раздражили меня столь же самонадеянные, сколь и головотяповые замечания Высоцкого, Никулькова[1] и иже с ними. Еще раз представил, каково жить и работать с ними умному человеку — удавиться можно!

Будьте здоровы. Привет от Ирины.

Ваш Виктор.

1. Высоцкий А. В. (1897—1970), литературный критик. Главный редактор «СО» в 1930—1932, 1935—1937, 1953—1958 гг. Автор «СО» с 1930 г. Никульков А. В. (1922—2000), прозаик, литературный критик, публицист. Руководитель Новосибирской писательской организации в 1961—1967 гг., зам. главного редактора «СО» в 1972—1975 гг., главный редактор «СО» в 1976—1987 гг. Автор «СО» с 1957 г.

 

 

* * *

 

21.VI.1970.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Не писал Вам долго, хотя несколько раз порывался, из-за бурных для меня событий последнего времени. Я имею в виду попытку убрать меня из «Сиб. огней». Заварилась каша, которая окончательно еще не получила какой-то более или менее определенной смазки. Во всяком случае пока я оставлен и чл. редколлегии и замом. Все это мне не нужно, и действую я из принципа.

Писали «они» Вам по поводу повести без меня (я уезжал в Омск) и не без умысла. Однако же мнение редколлегии разделилось, и если бы Вы приехали сюда, то разговор бы пошел легче. Как Вы решили? Что говорит Вам «Новый мир»? Конечно, обо всем только для меня.

Давненько от Вас ничего не имел. Как работается? Куда и когда собираетесь отдыхать?

Я, наверное, буду отдыхать не раньше сентября. Очень много работы. Только что развязался со своей книгой, на очереди еще две — ЛНС т. 2[1] и «Л. Сейфуллина»[2] для изд-ва «Худ. лит-ра». Так что лето буду «вкалывать».

Состояние не бодрое. Если не сказать что-либо похуже.

Был В. Лихоносов. Приходил в редакцию. Договорились о встрече, а потом он исчез.

Марии Семеновне и всему Вашему семейству наш поклон.

Привет сердечный.

Н. Яновский.

 

1. Литературное наследство Сибири. Т. 2. Владимир Яковлевич Зазубрин. Художественные произведения. Статьи, доклады, речи. Переписка. Воспоминания о В. Я. Зазубрине. — Новосибирск, Западно-Сибирское книжное издательство, 1972.

2. Яновский Н. Н. Лидия Сейфуллина. — М., Художественная литература, 1972. Первое издание вышло в издательстве «Советский писатель» в 1959 г.

 

 

* * *

 

Дорогой Николай Николаевич!

По наитию что ли, я знал или почувствовал, что Вам плохо и написал письмо, а назавтра пришло от Вас и вот сегодня книжки пришли Драверта и Сорокина[1].

Да, очень тяжело становится жить в нашей литературе людям порядочным. Все чаще и чаще на ум приходят строки, написанные почти в это же время прошлого столетия: «Бывали времена страшней, да не было подлее»…

«Но надо жить и исполнять свои обязанности»… Сказал классик уже нашего времени и еще: «Раз в такое время родились и жить нам вышло. Ничего не поделаешь»… Это уж я сам себя процитировал.

Я тут более полмесяца славно жил дома один. Читал, думал, кое-что черкал. Хочу написать небольшую книжку (а может, и большую) по письмам покойного А. Н. Макарова[2], такое размышление о нашей доблестной литературе. Оно есть в письмах и мне нужно лишь толково их прокомментировать и подумать дальше вместе с покойником грустным и мудрым.

С повестью пока ничего не произошло. Никаких слухов из «Н. мира» нет. Да и не жду я ничего обнадеживающего. Вы видели 4-й номер? Это же убожество, а не журнал! «Наш современник», особенно последние его номера, сейчас журнал среди журналов. Куда интересней последних номеров «Н. мира». «Погубили его господа»… хунвейбины! И в вашем журнале тускло тоже, ох как тускло! «Октябрь» вовсе утих и завшивел. Куда мы идем? Куда заворачиваем?

Днями уезжаю в Г.Д.Р. на 10 дней. Попутно зайду в «Н. мир». По возвращении напишу, как и что. Да чувствую, что в стол положу повесть. На Смердова не ропщите. Он написал мне честное и откровенное письмо, по которому ясно, что и он выше яму (?) не может прыгнуть, как и все мы.

Привет Фаине Васильевне.

Всего Вам хорошего. Ваш Виктор.

 

1. Драверт П. Л. (1879—1945), поэт, ученый. В 1968 г. издавалась его книга «Северные цветы». Автор «СО» с 1922 г. Сорокин А. С. (1884—1928), прозаик. В 1967 г. издавалась его книга «Напевы ветра». Автор «СО» с 1922 г.

2. «Зрячий посох».

 

 

* * *

 

6.VII.1970.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Вот черти — ни издатели, ни составители ни о чем не позаботились: ни деньги вовремя не выслали, ни авторский экземпляр. Деньги не посылали, потому что адреса не было! Смех да и только.

«Тропинку» не сразу выслал — искал, расходится понемногу. Получили ли Сорокина и Драверта?

Как у Вас дело с повестью? У нас тут некоторые, приехавшие с конференции по военно-патриотической литературе, осатанели, такую ахинею лепят — не дает им покоя милитаризация литературы, крови жаждут, войны. И невдомек, что пропаганду надо вести, как раньше говаривали, «на два фронта» — за жизнь!

Был В. Лихоносов. Встречались два раза, на ходу, можно сказать — что-то погода у нас была не ахти какая. Кажется, в Академгородке собирается хорошая компания — Вы тоже будете? А хорошо бы!

Мой поклон всему Вашему семейству.

Привет сердечный.

Н. Яновский

 

 

* * *

 

26 июля (1970 (?))

 

Дорогой

Николай Николаевич!

Я получил книжки Драверта и Сорокина перед самым отъездом в Г.Д.Р. и не успел Вам написать, а когда приехал, уже и «Тропинка» с повестью пришла.

Спасибо Вам за хлопоты и за все, постараюсь и Вам в чем-нибудь быть полезным, когда потребуется.

Впечатлений от поездки много, еще не отстоялись, но главное наблюдение оформилось — они дисциплинированней и оттого сильнее нас в работе. Они все восстановили и живут на уровне западных немцев, а скоро будут жить лучше. Страна прибрана вся, порядок чувствуется во всем — от сельхозполей до улиц маленького городка. Нынче они собираются взять урожай 38 центнеров с га по кругу, а мы, по слухам, 13 цн. с га. Это при таком-то благоприятном лете! Многое в немце раздражает, пугает и даже злит, но много — вызывает и уважение. Ну да бог с ними. Как-то тут середь болот и дураков жить, да и противостоять им.

Повесть моя в «Н<овом> мире» Смирнову не понравилась и, как видно, не пойдет, да и нигде не пойдет в том виде, в каком я хочу, а уродовать не стану. Есть один шанс — «Мол<одая> гвардия» запланировала мой однотомник на 1971 год. И туда включается «Пастушка». Может быть, выйдет в книге? Меня уверяют, что вполне. Попробую еще ткнуться в несколько журналов, но знаю, каковы будут и там цветы (?), заранее знаю.

Сейчас я собираюсь на Урал, в деревушку свою. Хочу пописать маленько, а в сентябре вместе с Марией двину в Салехард, поплавать по Оби хочется. Потом напишу новую повесть, ведь «надо жить и исполнять свои обязанности»…

А как Ваши дела? Не доели Вас еще? Ох, и тяжка доля провинциального воина-мыслителя — ты их мыслью, умом, а они тебя поленом по голове или цитатой из К. Маркса, а то Горького, а то из последнего доклада мыслителя Кожевникова, создателя эпохального труда «Щит и меч».

На Урал я уеду числа 5-го августа, вернусь числа 30-го или 2-го с<ентя>бря.

Поклон Фаине Васильевне. Крепко Вас обнимаю

Виктор.

 

 

* * *

 

22.IX.1970.

 

Дорогой Виктор Петрович!

В отпуске я был, но не отдыхал, а работал, т. к. подзапустил свои договорные дела. Отдыхать буду зимой на лыжах. Плюну на всякие дела в январе и буду загорать на зимнем солнце.

Как у Вас с повестью? Дух милитаризма советского обуял многих и о конечных целях человечества уже не желают думать.

Как съездилось на Урал? Привезли ли вдохновение для нового произведения?

У меня все по-прежнему. Успокоилось пока что до следующей очередной атаки. А я пока стал сотрудником — штатным, на полставки, Института истории, филологии, философии СО АН. В любой момент могу спокойно расплеваться с «Сиб. огнями», если станет невмоготу.

Пишу, потому что давно не слышал Вашего голоса и как-то иногда бывает тоскливо долго не слышать голоса друга.

Мой поклон всему вашему милому семейству.

Обнимаю

Ваш Н. Яновский.

 

 

* * *

 

(VII—VIII. 1970.)

 

Дорогая Фаина Васильевна!

Дорогой Николай Николаевич!

Телепатия существует! Только я собрался написать Вам письмо, и тут как тут от тебя пришло, из которого я и узнал все ваши новости, а главное, что живы вы, здоровы и из журнала тебя пока не ушли.

А я только днями оказался дома и сегодня уж сел работать, начал новую большую повесть! А может, и роман под названием «Инвалид войны», куда хочу втолкнуть (?) всю боль и горе, пережитое нашим братом после войны, а ретроспективно, за каждой главой давать куски войны как что-то постоянно сопутствующее и незабываемое в жизни нашей, что-то вроде проклятья и болезни.

Сегодня написал первые 7 страниц черновика и странное уже совпадение — взял я эпиграф из романа Ремарка «Возвращение», а сегодня открываю газету и там известие о его смерти. Какое-то знамение или предостережение? В этой нашей литературе, как в тайге, со временем становишься суеверным.

С «Пастушкой» пока все без изменений. Все хвалят, но требуют исправлений и кастраций. Бог с нею, пусть лежит. Сейчас ее читают в «Знамени», но я не думаю, что и они возьмут повесть в том виде, в каком она есть.

Ездил в Г.Д.Р., затем на Урал, а после в Салехард совершил очень важную, интересную и нужную для новой повести поездку. Обь внизу — своеобразная и необычная река, очень отличная от Енисея и еще с хорошо сохранившимися обычаями и природой.

Дома пока все в порядке. Сын, вернувшись из армии, поступил в университет в Перми, а сейчас в колхозе пока помогает нашему передовому сельскому хозяйству, как и многие миллионы студентов, бесплатно убирать урожай. Ирина работала в галерее, но сейчас не работает, ибо женщина, которую она заменяла, уже вышла из декрета, а новую работу найти не может. Так уж, видно, при нас и останется вековухой девка, а когда мы помрем, не знаю, что с нею будет. Она очень была обрадована, когда Вы ей прислали книжку, но написать Вам благодарность, наверное, постеснялась. Вчера она уехала в Пермь, увезла брату документы и одежонку.

Намечался у нас тут выездной секретариат, и я даже собирался речь толкнуть насчет маразма текущей литературы, но перенесли секретариат из-за холеры на 14 октября, пока и речь откладывается. Однако и среди маразма есть проблески. Читали ль Вы с Фаиной Васильевной «Последний срок» Распутина в «Н<ашем> современнике»? Вещь совершенно классная и такая крепкая по письму, что впору ахнуть и руками развести.

А я летом поработал над пьесой по рассказу «Руки жены». Собирались пермяки к январю уже премьеру выдать, да что-то замолкли. Пьеса называется «Черемуха»[1] и получилась довольно любопытной.

Ну что еще? 25 октября исполняется четверть века нашей совместной с Марьей Семеновной жизни и поскольку в 45-м нам было не до свадеб, хочем погулять нынче.

Выберете вот время, да расхрабритесь и приезжайте, угостим максуном, осетриной, грибами и даже икрой черной и белой — (привезли с Оби), а еще будем просто рады, если Вы это сотворите. Пока же прижимаю вас к сердцу. Фаине Васильевне кланяйтесь — Виктор.

 

1. Премьера спектакля по пьесе В. Астафьева «Черемуха» состоялась в московском театре им. М. Н. Ермоловой в 1976 г. (режиссер В. Андреев).

 

 

* * *

 

3.XI.1970.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Л. В. Решетников показал мне Ваше письмо. Неужели с А. Т. действительно обстоит так плохо? Это же ужас, черт знает что, он же не принял так близко к сердцу всю эту возню вокруг него, которая не его самого, а нас, время наше позорит. Он был и остается нашим национальным, подлинно народным поэтом, нашей национальной гордостью. И никому не отменить это высокое звание! Он же это отлично понимает.

У нас пока ничего не изменилось. Но о Вашей повести я неотступно думаю. Думаю над тем, как спасти самое главное в ней, связанное с центральным героем. Его психологическое состояние и его гибель от пустяковой в сущности раны — это определяет идейный заряд повести. Другие «побочные» линии, Марченко и пр., разумеется, имеют значение, но если они произнесут какие-то патриотические (даже лобовые) фразы, если они из более разносторонних и глубоких причин ведут себя в бою героически и сам то бой будет более осознанным и нацеленным, то это решительно ничего не изменит в судьбе и в смысле этой судьбы главного героя. Не стоит ли пойти по этому пути, чтобы повесть увидела свет, ибо в том угаре подготовки к войне милитаристскими средствами она сегодня нужна. «Черные полковники» просто радуются от того, что такая повесть лежит в столе у В. Астафьева.

Подумайте над этим и снова присылайте ее к нам. Как бы там ни было, но почва для ее успешного продвижения у нас создана.

Верю, что Ваше 25-летие прошло хорошо. Жалею, что не мог побывать у Вас, т. к. очень был занят, да и Смердова не было в редакции. Низкий поклон мой и Ф. В. добро — гостеприимной Марье Семеновне.

Книжка моя после многомесячных мытарств и кровопусканий наконец-то пошла в набор. Читаю повесть В. Распутина в «Нашем современнике» и радуюсь: талант!

Поздравляю Вас и Марью Семеновну с праздником и желаю Вам хорошо его провести.

Обнимаю

Н. Яновский.

 

 

* * *

 

(Отв. X.1970.)

 

Дорогой Николай Николаевич!

Поздравляю Вас и Фаину Васильевну с надвинувшимся праздником. Теплой, белоснежной зимы Вам и гладкой лыжни!

Я наконец-то отъездился, все «мероприятия» прошел и собрался работать дальше над романом, да никак не могу в него войти, что-то все барахлит сердце и оно бы ничего, да глаз мой так начал сдавать, что и утром едва промаргиваюсь. Ездил нарочно в лес на 3 дня, чтобы ничего не читать и не писать. Чорт знает, что! — так рано начинает наш брат рассыпаться! И роман написать хочется. «Пастушку» приняли в «Знамени» и попросили внести ряд поправок — основная из них не делать больным старшину и это значит надо переворошить всю повесть, снять с нее налет трагизма; еще просят кой-что убавить, ну, например, сделать так, чтобы Борис не встретился с мамой, потому что и в самом деле началось наступление…

На первый взгляд, вроде бы незаметные такие, почти легкие исправления, а повесть они сразу отодвигают в разряд привычных, бывших в деле и употреблении. Хитрые все какие стали, спасу нет, то и гляди, объедут с какой-нибудь стороны!

Повесть стоит все еще в сборнике и редактор мой выказывает уверенность в ее напечатании и если это произойдет с несущественными потерями — я буду рад, а нет — так в столе пусть лежит. Да в журналы предлагать скоро и поздно уже будет — однотомник мой должен выйти в первом полугодии 71-го.

Прочел я в «Сиб. огнях» повесть Ромы Солнцева[1]. Ничего, славно и очень непринужденно написана повесть. Способный парень Рома, но не о чем ему писать, видно, и потому так все вторично и десятерично в его повести. Все было и герои, и ситуации, и было даже в лучшем исполнении, у Лихоносова, например, в «Тоске-кручине».

Секретариат в Архангельске прошел очень интересно, там и настрой ему задал Сергей Павлович Залыгин[2], который полтора часа говорил без единой бумажки и даже цитировал все на память, чем ошеломил литературную публику так, что ораторы многие тоже говорили без бумаг. Вот так, брат ты мой — чалдон барнаульский. Растем! Развиваемся! Вперед идем!

Низко кланяюсь Фаине Васильевне, Сапожникову привет передай. Как хорошо он написал о Твардовском! Виктор.

P. S.

Вспомнил!

Николай Николаевич!

Недавно в Новосибирске вышла книга повестей одного старого и погубленного писателя. Есть там повесть «Зашифрованный штрек», по-моему! Я всегда считал, что повесть эту и другие написал Иван Крат, но память меня подвела. Фамилия и автор другие. Помню, что в детстве я читал эти повести взахлеб и взаглот — так они мне нравились. Я опять забыл фамилию автора, но вы-то его, наверное, знаете? Книжка вышла недавно, где-то мелькнуло об этом сообщение. Если я Вам еще не надоел — пришлите мне эту книжку, и я вам тоже какую-нибудь нужную потом пришлю. Добро?

Прошу извинить.

 

1. Солнцев Р. Х. (1939—2007), поэт, прозаик, драматург. В 1970 г. в «СО» печаталась его повесть «Остаются мужчины» (№ 9).

2. Залыгин С. П. (1913—2000), прозаик. Автор «СО» с 1945 г.

 

 

* * *

 

26.XI.1970.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Книгу я поторопился Вам послать, а вот за письмо никак взяться не мог. Кончается год, и дел недовершенных в этом году скопилась уйма. Сижу как проклятый за столом и не отдыхал еще. Чувствую — надо. Выдыхаюсь.

Я со своими советами относительно «Пастушки» попал, что называется, в точку. То же самое, примерно, Вам предлагали и в «Знамени». Но ведь не от хорошей жизни я Вам это предлагал, а только как «выход» с наименьшими потерями. Если пойдет в однотомнике, если пройдет без потерь, это будет здорово. Очень хочется, чтоб журналы поскребли в затылках.

О повести Солнцева Вы правы. В ней было кое-что посерьезней, но дошло до Смердова — он возмутился, и повесть совсем обескровили.

А меня все обсуждают и прорабатывают. Задержали книгу, приготовленную в печать. Три месяца вентилировали во всех инстанциях, трепали-обсуждали и буквально неделю назад сдали в набор, конечно, с потерями. Книга получится несколько иной, чем я ее хотел видеть.

А вчера обсуждали 2 т. ЛНС. Опять меня поправляли за статью о Зазубрине. Того я обидел, другого незаслуженно критикнул, а Зазубрина «оправдал» и т. д. и т. п.

Ну а том в целом оценили высоко. Есть надежда, что выйдет.

О А. Т. Твардовском ничего не слышу. Нового. Что у него, как у него?

Марье Семеновне от меня и ФВ привет.

Привет сердечный.

Н. Яновский.

 

 

* * *

 

Дорогой Николай Николаевич!

Вот и еще год прошел, какой-то пестрый, бестолковый и непонятный, чем-то похожий на те, что были сто лет назад. Видимо, есть все же закономерности какие-то в движении времени, но тем не менее я с надеждой, уже слабой, что следующий год будет лучше, поздравляю тебя и Фаину Васильевну, да и желаю добра и здоровья.

После последней поездки в Москву настроение мое преотвратительно. Ничего не делается, все валится из рук и причины конкретной вроде бы нет, но общая атмосфера литературная настолько гнетущая и убогая, и настороженная, что как-то не по себе. Видимо, с изъятием из литературы Твардовского так должно было и случиться. Мы то не готовы, как всегда, ни к чему. Взял я повесть из «Н<ового> мира». Окончательно. Теперь пишу и думаю, стоит ли мне соваться в «Сиб. огни» и если стоит, то до редактуры в сборнике или после нее? Редактура скоро будет. Напиши мне, как поступить. Наверное, надо писать Смердову, да? Советоваться? Или уж бросить все? И наплевать, а? По мне, кроме всего прочего, хочется и с тобой увидеться. Может, все же прилететь после Нового года! Напиши. А то у меня мозги нараскоряку. Обнимаю — Ваш Виктор.

За книжку преогромное спасибо.

 

 

* * *

22.XII.1970.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Во-первых, посылаю Вам книжицу Л. Мартынова, хочу надеяться, что она всем в Вашей семье понравится. Конечно, это не шедевр полиграфии, но рисунки хороши да и текст Русью пахнет.

Новогоднее послание Ваше получил, многочисленные приветы от разных лиц, вернее, через разных лиц — тоже. Спасибо за память.

О повести. Конечно, надо присылать. Тут и вопросов быть не может. Переработал и — прислал. Будут какие-то замечания — что ж, приеду, обсудим, лишь бы договор заключили. Повесть небольшая — в один номер, мы всегда можем что-то передвинуть. А я буду только рад. И тому, что повесть будет напечатана и тому, что мы повстречаемся.

А. Смердов сейчас в Югославии. И по журналу и по своим планам работы много. Прямо задыхаюсь. Ощущение, что делаю на бегу. И как хочется передохнуть, оглядеться, подумать над самым главным.

Очень возбужденным приехал из Москвы В. Сапожников. Говорит, что «Наш современник» принял его рассказ «Вперед, ветераны!». Рассказ, конечно, написан уверенно и есть отличные куски, но трепать и драть его еще надо основательно. И по материалу и по цементирующей мысли он еще не продуман. А неоправданных длиннот — бог мой! Он уже не имеет права так распоряжаться необходимой площадью. Скука же местами смертная. Я полагаю, что Вы ему там обо всем этом говорили.

Ф. В. и я желаем Вам хорошо встретить с Марией Семеновной и детьми Новый год. Пусть не будет плохим словом помянут 1970 год, хотя ничего хорошего он нам не принес. Год как год, не лучше и не хуже других, главное, видимо, в том <,что> мы в нем жили, не кривя душой.

Привет сердечный.

Обнимаю

Н. Яновский

 

 

* * *

28.II.1971.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Сегодня для меня тяжелый год — ровно три года как погиб мой сын Лева, и я снова вне себя, снова, как будто это случилось вчера. Память неумолима, даже спасительница водка ничего не может поделать — так я его любил, столько надежд было связано с ним!

Узнал я из газет, что погиб Коля Рубцов[1]. День этот был для меня как дурной сон, я не решился писать тебе, знал, как ты его любил, как тяжело тебе что-либо говорить, когда свежа еще рана. Сейчас я решился, потому что и мне больно и за сына и за милого, большого русского поэта, полностью еще не раскрывшегося и унесшего тайну своего дара в безвременную могилу…

Как там у тебя, мой дружище? Мне что-то тоскливо и день ото дня труднее жить. И дома у меня нет радости, нет обыкновенного душевного покоя, так необходимого в мои годы. Живу как на вулкане и уже ничего хорошего не жду.

Пиши мне время от времени, т. к. без дружеского участия все в тягость, даже книжка, которая, наконец, выходит и, конечно, не в том виде, в каком мне хотелось бы ее увидеть.

Мой большой привет Марии Семеновне и детям Вашим.

Обнимаю

Н. Яновский.

 

1. Рубцов Н. М. (1936—1971), поэт. Очерк В. Астафьева о нем — «Погибшие строки» (2000 г.).

 

 

* * *

 

6.IV.1971.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Спасибо за душевное письмо — оно мне было так необходимо. Я не писал так долго, потому что у меня тяжело заболела 83-летняя теща, у нее рак и дни ее сочтены, но от этого никому не легче, особенно ей, т. к. начались уже боли и т. п. Все это выбивает меня из моей рабочей колеи и заставляет последующие дни планировать с большой опаской.

Предложение поехать в Барнаул я всей душой принимаю, но лишь с поправкой на это печальное обстоятельство — как бы чего не случилось, и тогда я буду, разумеется, занят. Во всяком случае, о проезде через Новосибирск (отсюда добраться до Барнаула плевое дело) сообщите мне, и тогда я буду решать вопрос конкретно. Из журнала меня, конечно, на недельку отпустят.

Стараюсь много работать. Только что отправил в изд<ательст>во «Художест<венная> литература» книжку на 8 п. л., уже принятую и отредактированную. Выйдет в 1972 году. А в этом году появится книга в Новосибирске — уже печатается. В апреле должен сдать «Лит<ературное> наследство Сибири», т. 2. Вот мои дела, конечно, далеко не полные. Сейчас готовлюсь к выступлению в Москве — будет там 15—16/IV совещание критиков.

Жалею, что «Пастушка» нигде в журнале не прошла. Если проскочит в сборнике, буду только рад.

Практически можно заехать ко мне — известите телеграммой, и в этот же день можно уехать в Барнаул, наверняка на др. день. Решайте, как лучше.

Всему Вашему милому семейству большой привет.

Привет сердечный

Н. Яновский

 

 

* * *

 

7 сентября 71 г.

 

Дорогой Николай Николаевич!

Да, в конце концов, опять моя взяла — повесть напечатана, с потерями, но напечатана и, судя по письмам, действие ее столь неожиданно среди этой вовсе уж заданной литературы, что иные читатели в растерянности, а Стаднюк[1], узнав, что повесть еще и в однотомнике стоит и однотомник пошел после журнальной публикации в производство (верстка лежала с марта месяца), прибегал в издательство и орал: «Вы знаете, шо печатаете? Это же пацыхвызм!..» Этот «защитник» русского народа с замашками и ухватками бандеровца, хотел, чтобы литература шла и развивалась по его указке и была похожа на его образ и подобие, т. е. вовсе продажная и сволочная, а за ним скалятся такие литературные шакалы и клацают зубами на все, что не вертит хвостом.

Лето у меня вышло неудовлетворительное. Собирался я заехать к Вам, да куда там — еле живой домой вернулся. В Красноярске повесился сын моей бабушки, Марии Егоровны, и перед этим в пьяном безумстве решил ее убить в могилу вместе. Убить не убил, а ум и память отбил. И оставил ее сиротой горемышной. Я определил ее в дом инвалидов, хоронил сына ее, а перед этим пьяный же забил насмерть мою сестру (Августину дочь — Лесю (?)) ее дорогой супруг — эту хоронить еще не пришлось, но на поминки угодил. Как все было беспросветно, сколько я наслушался оскорблений от властей, не желающих марать руки о покойных и убогих, что прямо и сам едва очухался. Два тяжелейших сердечных месяца (дефект бумаги. — В. Я.) потом поехал в Казачинское к Коле Волокитину[2] и у него немного «отошел», побывав на Казачинских порогах, в лесу, на Енисее.

А тут еще лит. дела эти. Столько суеты, столько рукописей, дрязг и прочего, что руки опускаются. И все же поздней осенью возьмусь работать, что бы ни было — есть замысел двух повестей коротких, двух рассказов, и роман «идет» в голове. Пишу я сейчас не так уж быстро новое, но напишу за зиму. Может, хоть одну повестушку, если, конечно, ничего не стрясется еще. Бабушка-то все еще плоха, хоть и поправляется в доме инвалидов.

В середине октября я поеду на неделю в Г.Д.Р., а потом навещу бабушку, слетаю в Красноярск и тогда уж вплотную засяду работать.

Однотомник мой обязательно выпустят в конце года (дефект бумаги. — В. Я.).

Говорят, в Перми вышел мой однотомник. Чалмаев говорил, но сам я его еще не видел.

В Красноярске, в театре поставили «Кражу» и недурно. Написал я кое-какие мелочи и рассказ про… космонавтов[3]! Знай наших! Но космонавты погибли не ко времени и литература на эту тему сейчас «заморожена», но это дает возможность еще и еще пройтись по рассказу.

А что у Вас нового? Как живет столица Сибири? Как Ваши дела в журнале? Что пишут, чем дышат сибирские писатели? Как дела у В. Сапожникова? Привет ему и Наташе.

Поклон Фаине Васильевне. Желаю Вам всего доброго.

Лето в Вологде было очень переменчивое — день — дождь, день — ведро. Ребята были все в разъездах, но уже собираются.

Обнимаю и целую Вас —

Ваш — В. Астафьев.

За телеграмму спасибо!

 

1. Стаднюк И. Ф. (1920—1994), прозаик.

2. Волокитин Н. И. (р. 1937 г.), прозаик. Автор «СО» с 1970 г.

3. «Ночь космонавта».

 

 

* * *

 

11.X.1971.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Очень рад, что повесть наконец-то увидела свет, я прочитал ее вновь, увидел, какую большую работу надо было проделать, чтобы сделать ее такой яркой, поэтичной, трагичной. Считаю, что это — событие в нашей литературе, и у меня тянутся руки, чтоб написать о ней все, что я думаю… Другой вопрос — кому это нужно. И все равно хочу писать. Пацифизм? Бог мой! Ленин в 1922 году исповедовал пацифизм и убеждал Чичерина, что в тот момент — это лучшее, чем что-либо другое. Всему место и время. Или мы только на словах марксисты или в нем ничего не понимаем.

Получил я Ваши рассказы. За память спасибо. А «военный» рассказ[1] я дал в отдел, его прочитали, дали Смердову и теперь уже точно — он будет напечатан в № 1 за 1972 год. С № 12 за 1971 г. мы уже сдали в набор 25.IX. хороший рассказ, и мы будем надеяться, что и новые произведения В. П. будут у нас время от времени появляться. Рясенцева у нас в редакции теперь нет и некому в отделе прозы тянуть резину, играть в молчанку.

Лично я жалею, что повесть увидела свет не у нас.

У Сапожникова в № 11 идет его рассказ[2]. Тот самый, что был в «Нашем современнике», в «Знамени». Хвастал он, что и там и там его хорошо встретили и едва ли договор на руки не выдали, но… Не напечатали, и пришлось ему обращаться к нам. Рассказ не лишен интереса, но неожиданный для Сапожникова. А может быть, и «ожиданный», поскольку головокружительные декларации нередко сходятся с весьма практичными делами.

Всему Вашему семейству земной поклон

Обнимаю

Ваш Н. Яновский

 

1. Астафьев В. «Передышка». Рассказ // СО, 1972, № 3.

2. Сапожников В. «Вперед, ветераны!». Рассказ // СО, 1971, № 11.

 

 

* * *

 

8.XII.1971.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Не писал я тебе так долго, потому что был занят одним никчемным делом — обороной от своры, спущенной на меня, деятелей литературы Сибири. Они меня «грызли» сначала за закрытыми дверями на бюро Обкома, потом на правлении в писательской организации, уже выполняя решения и стоя по команде «смирно». И хотя я опроверг все их грубо состряпанные обвинения, они все равно сняли меня с «заместителей» и вывели из состава членов редколлегии журнала. Словом, добились своего, затратив на это два года по меньшей мере. Непосредственный повод — моя статья о В. Зазубрине в № 8 журнала[1]. Бог мой, чего только не говорилось! В связи с нею мне припомнили все, что, по их мнению, было моей «тенденцией», каковая якобы противоречит их «марксистской ортодоксии». Видимо, наступил мой черед стать «свободным художником». Самое же главное — такие люди, как Никульков, Смердов, Чикин, Коптелов[2] проявили себя людьми нечистоплотными и расправлялись со мною беззастенчиво и нагло. Пример с «Новым миром» их воодушевлял, они знали, что эта расправа пройдет для них безнаказанно, наоборот, их там, в верхах, похвалят. И это накануне 50-летия журнала, которому я отдал 22 года своей жизни, славе которого я способствовал всеми силами. Уже это само по себе — подло.

Ну, все. Черт с ними!

Твой рассказ набран для № 1, но его передвинули на № 3 юбилейный. Почему передвинули? Потому что занятые «борьбой» со мной, никто другой не удосужился подумать о юбилейном номере и идет в нем сейчас, увы, некая скудь, твоим рассказом хотят хоть как-нибудь скрасить скудь прозаического отдела. «Затеси» я твои не читал — не до того было да и не дают мне их теперь читать.

Вот такие пироги.

А в остальном — я бодр, здоров и вовсю работаю.

Обнимаю Н. Яновский.

Низкий поклон всему твоему семейству.

 

1. Яновский Н. Несобранные произведения Владимира Зазубрина двадцатых годов // СО, 1971, № 8.

2. Чикин Л. А. (1927—1994), поэт, прозаик. Автор «СО» с 1952 г. Коптелов А. Л. (1903—1990), прозаик, публицист. Автор «СО» с 1925 г. Н. Яновский — автор книги об А. Коптелове («Афанасий Коптелов», Новосибирск, 1966).

 

 

* * *

 

(На открытке)

 

Дорогой Николай Николаевич! Дорогая Фаина Васильевна!

Примите наши с Марией Семеновной, новогодние поздравления и все этому празднику сопутствующие хорошие пожелания!

Пишу я Вам из д. Быковки, с Урала, куда скрылся, чтобы хоть немного поработать спокойно и серьезно. На работе так проголодался, что (дефект бумаги. — В. Я.)

20 декабря 71 г.

 

 

* * *

 

26.XII.1971.

 

Дорогой Виктор Петрович!

В дни, когда я узнал, что умер А. Т. Твардовский, не находил себе места — это самая страшная потеря из тех, что я пережил за последние годы. Невеликая у нас разница в годах — он на четыре года старше меня и, следовательно, мы вместе пережили одни и те же горести и радости, связанные с нашей эпохой. Он сильнее, ярче, трагичней, чем кто-либо другой выразил всю нашу жизнь, он сделал все возможное, чтоб мы ее лучше поняли, познали самих себя… Его последняя ненапечатанная поэма свидетельствует, что под ней натискали всякой швали. Он не сдался, она осталась его завещанием для нас, живущих, и, безусловно, рано или поздно будет обнародована. И верю, что скорее «рано», чем «поздно», ибо это явление слишком крупное, чтоб его можно было так просто замолчать. Мы все знали, что он тяжело болен, но все равно узнать об этом было тяжко, ибо с его смертью ушла в прошлое целая эпоха нашей жизни, нашей борьбы.

У меня дела обстоят сравнительно ничего. Господа-товарищи немного очухались, снова «вернули» меня в редколлегию, причем вид у них при этом был бледный, и сейчас решают, как «восстановить» отношения со мною, как оставить в редакции. Вот так, офонарели господа и под давление «общественности» бьют отбой. Сволочами они от этого не стали быть — черного кобеля не отмоешь до бела — но факт остается фактом, пока что моральная победа за мной. Мне, конечно, очень хочется наплевать им в рожи, но уходить «добровольно» из журнала я пока не хочу.

Читал я пакостную рецензию на твою повесть в «Комсомолке», кажется — вот ведь чье «мнение» сейчас для некоторых кругов предпочтительней, эти люди съели и «Новый мир», и Солженицына, и многое другое в нашей литературе. В № 1 за 1972 г. в «Сиб. огнях» идет повесть С. Воронина[1] — прочти. Ее решительно не понял Смердов, потому и взял, но за последние годы я ничего более критического о нашем обществе не читал.

Поздравляю тебя и Марию Семеновну с Новым годом, желаю, чтоб твоя повесть в этом году увидела свет в твоем избранном, т. к. написана она превосходно. А мне — не знаю, почему — многие пишут, как хороша последняя повесть Астафьева. Живи, здравствуй и твори так же, как ты это делал до сих пор!

Обнимаю

Твой Н. Яновский

 

1.«Заброшенная вышка».

 

 

* * *

 

(На открытке, 9 января 1972 (?))

 

Дорогой Николай Николаевич!

Я рад приятным Вашим вестям. На Ваше горькое письмо не отвечал оттого, что собирался быть в Москве добиться посредством нашего секретариата приема в инстанциях и поговорить обо всем начистоту. Но вот видите, пока не понадобилось.

Завтра, 10 января, я уезжаю в Красноярск — умирает брат, рак желудка, уже разрезали, зашили и т. д. Сколько там пробуду — не знаю, но на обратном пути непременно заскачу к Вам хоть на денек и тогда поговорим обо всем. А пока обнимаем Вас с Ф. Вас.

Я, Мария и Иринка.

Виктор.

 

 

* * *

 

5.II.1972.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Пишу Вам из больницы, где пребываю уже полмесяца, а болею с 5/I — обострение моей гипертонии плюс сердечная недостаточность — первый звонок на тот свет. Причина одна — треволнения конца 1971 года, когда выслуживающаяся сволочь — Коптелов, Смердов, Никульков — решили выгнать меня из «Сиб. огней». Своих целей они достигли — уже отдан приказ о моем увольнении, хотя я в это время был на больничном. Не законно? Конечно. Но эти дельцы плюют на закон, коль их поддерживает Обком. Единственно, что удалось добиться — я остался членом редколлегии, т. е. исключили, потом восстановили. По выходе из больницы вероятней всего буду работать в Институте истории, филологии, философии СО АН. Вот благодарность за 22 года работы в «Сиб. огнях» накануне 50-летнего юбилея журнала. Лицемеры, подонки, подлецы — иначе всех этих прихлебателей назвать нельзя. Общественное мнение на моей стороне, моральная победа моя — но что это все стоит, если они все-таки торжествуют: Яновского в журнале нет! 7 лет я был им костью в горле, и вот расправились, грубо, нахально, уповая на безнаказанность.

Был у меня В. Лихоносов, хорошо поговорили. Друзья меня не покидают, хорошо все время меня поддерживали, и сейчас частенько наведуются, сообщают все новости. Был приглашен на пленум совета по критике, но, к сожалению, не мог поехать — непременно бы выступил и показал бы, как расправляются за самостоятельность и принципиальность позиции критика и литературоведа. Но видно — не судьба.

Большой привет Марии Семеновне

Обнимаю Вас Н. Яновский

 

 

* * *

 

3 марта 1972 г.

 

Дорогой Николай Николаевич!

Так у меня и не получилось заехать в Новосибирск. Когда я был в Красноярске, стояла жуткая стужа. Оцивилизованный Енисей, полый, черный, деревня, скалы и сама река в непроницаемом пару и земля кажется преисподней. В непроглядном, сыром тумане, от которого душа стонет, и как сказала моя тетка, не особо расположенная к обиходным этикетным словам: «Сядешь в уборной — иней на жопе выстужает!», слышен тоскливый шум шуги и мерцают зраки автомашин, день и ночь идущих со светом. Легкие разрывает кашлем, сверху сыплется белая пыль и только деревья, век которых сочтен, стоят в онемелой красоте покрытые такою белой бахромой, что она уже кажется невзаправдашней.

По деревне изредка прогужуется куда-то фигура одинокого пьяного человека и молчаливо сгинет. За плотно закрытыми ставнями нет-нет мелькнет голубоватый космический гул — все смотрят телевизор и пьют водку или самогон. Один только раз попался мне навстречу человек из прежней Овсянки, шапка боком сидит, рубаха ниже телогрейки выпущена ноги расхлябанные ревматизмом изверчены, как коленчатый вал, а казанчешки подшиты и загнуты <нрзб> почти до колен. Идет и повторяет в безголосом хмеле: «Я это никого не обматерил, не обругал, не ударил. Я это ничего…»

«Здравствуй, — говорю, — дядя Егор». По догадке сказал, подразумевая Егоршу Платоновского. Остановился, смотрит и начинает: «Я это ничего…». Думает, что в этакой-то темнотище я его запорю или ударю. Понял, что не ударю, не запорю. «Чей будешь-то?» — звонко, с хрипотцой прокричал, и я понял, что он крепко глуповат. «Астафьев», — кричу. Вспомнил, что он таких не знает: «Витька Мазовский!..» «Мазовский?» — поморгал, покашлял: «Мазовский?! Были, были такие раньше, а вывелись уж, все вывелись. Из Платоновских-то я уж, пожалуй, последний. Хотя-а-а Витька ишшо наш тутока. Витька-то тутока. Околеет тоже скоро. Пьяница он. Все пропивает с себя. Бабу потерял, сына тоже. Э-э!..» Махнул рукой, заморгал часто и пошел, оступаясь и все повторяя: «Я никово не обругал, не ударил…».

Ну, это картинки. А ездил я на родину посмотреть, что с братом? Застал его уже разрезанным — рак поджелудочной железы. С трудом отправил его с семьею домой. Баба евонная — дура в такие морозы вылетела в Красноярск с ребятишками, а живут они в Ярцево — 700 верст вниз по Енисею. Трое суток в аэровокзале ошивались, убавляли уж какое количество оставшихся дней у братишки, которого я когда-то байкал и вывел в «Перевале» под наименованием Митьки. Славный парень, добрый, заботливый, от нашей семьи он лучший получился и вот…

Ходил в инвалидку к бабушке. Она меня через полчаса с трудом опознала. «Мужик-то вроде на Вихтора похож?» Она звала меня через «х», а не «к» — только она так и звала.

Шестнадцатого февраля она скончалась и горько, ох, как горько было мне узнать об этом в Москве, и нашла меня телеграмма уже после похорон. Что бог ее прибрал — ладно. Намучалась, настрадалась и годов уже 78 — хватит, но чувство вины, чувство горя никак не проходит…

Я стараюсь не раскисать. Работать постараюсь. Делаю роман о войне и сценарий по «Пастушке» написал, но как-то уж не так удало я работаю, чем прежде. Не дает мне покоя и Ваша беда. Все я рвусь в Цека поговорить с одним человеком напрямую. Есть такой человек, звал меня несколько раз «поговорить по душам», вот и хочу поговорить насчет Очеретина, у которого сын такой же подонок оказался, как он сам, совершил дезертирство из армии и кражу, но тем не менее Очеретина пасут и оберегают. И насчет Вас. Хочу уяснить себе все же — устарели мои моральные критерии или нет. Что сейчас дороже — подлость или честность! Мне говорят, бесполезно, Витя. Я не согласен с этим. Будет у нас в Вологде весной «мероприятие» по критике, приедет много начальства, и я все же заведу этот разговор. Равнодушные люди и, прежде всего, писатели наши уж совсем омещанились. Я был в Переделкино у Жени Носова[1] в гостях. Мы напились там и поколобродили. Это стало для многих, и для администрации тоже, потрясением — уже не пьют, не бушуют писатели, и вовремя питаются, гуляют по воздуху и щелкают сразу на машинку толстые романы и «критические статьи» к юбилею Федина, да монографии на беспроигрышных поэтов — на давно уже ографоманившегося Л. Мартынова[2], допустим.

Один только Алеша Прасолов[3] в Воронеже был так потрясен смертью Твардовского, что взял и повесился на собственном шарфике. Хороший был поэт, многим Твардовскому обязанный. А в 9 часов утра, когда открыли доступ ко гробу Твардовского, возле него оказался один только Симонов[4] больной и простуженный. Выспавшись, сделав прогулку и физзарядку, плотно покушав, писатели «хлынули» прощаться с любимым поэтом к полудню, шибко возмущались, когда их к оному не допустили.

Мещане, обыватели, стяжатели, прячущиеся с бабами под одеялом, завидующие тому, кто больше «огреб» или вдруг попал в критическую перебранку («то ж слава! То ж успех неслыханный!»). Сколько я гадостей выслушал в Москве из-за этой перепалки критической, по которой можно судить отчетливо, что даже такую не очень сложную вещь, как «Пастушка» не сумели или не захотели прочесть как следует.

Одичали?! Нет, хуже. Оравнодушели. Самое ужасное наступило — что-то похожее на этическую куриную слепоту и полное усыпление гражданских чувств. Сейчас все довольны. Черносотенцы не скрежещут зубами, евреи потихоньку дерево точат и копят гроши на дорогу…

А чтобы все пропало! Тебя ведь тоже равнодушные люди предали. Ты шеборшал, возмущался, а сейчас надо тихим, согласным со всем, сопящим в две дырки. Разве все в письме напишешь?! Фаине Васильевне привет. Володька-то как живет? Чтой-то он гордо смолк? Ну, поправляйся скорей, работай. Все равно тебя выгнали бы из журнала. «Н<овый> мир», кажется, по новой будут разгонять. Крепко тебя обнимаю, целую.

Твой В. Астафьев.

 

1. Носов Е. И. (192 —2002), прозаик.

2. Мартынов Л. Н. (1905—1980) поэт, прозаик, публицист. Автор «СО» с 1922 г.

3. Прасолов А. Т. (1930—1972), поэт.

4. Симонов К. М. (1915—1979), поэт, прозаик, драматург.

 

 

* * *

 

27.III.1972.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Уже находясь в санатории, получил я твое длинное и для меня нужное письмо. Приятно было посидеть с ним наедине и поразбирать твои только по началу неразборчивые «каракули». В окно било солнце и высоченные яркие сосны стояли словно на смотру, спокойные, подтянутые, величавые, и на душе у меня было так покойно, как никогда. В твоем письме много событий, названных и неназванных, которые и не вспоминаются с душевным спокойствием, но в них я видел прежде всего тебя, «переломившего» горе свое с доброй улыбкой и тем самым оказавшего на меня удивительно «успокаивающее» воздействие. Еще раз убедился я, что жизнь продолжается, что «лихому» в ней надо противопоставить свою жизнестойкость, несгибаемость, работоспособность. И наконец, еще —
и это самое главное — я ощутил локоть друга, который ни от чего «заветного» не отступит. Это «чувство локтя» в неслучайном сочетании с солнечным днем и рождает мое спокойствие, мою уверенность, мою радость бытия.

24 марта в Новосибирске прошел день празднования журнала «Сиб. огни» с связи с пятидесятилетием. На этом праздновании я не присутствовал по той простой причине, что долечивался и не хотел лишний раз расстраиваться, а потом еще не хотел видеть некоторые самодовольные рожи. В обычной жизни я их как-нибудь обойду, а на празднике буду вынужден созерцать.

Когда я получил твое письмо, я по случайному совпадению читал (перечитывал) «Последний поклон». Бабушке в «повести» отведено значительнейшее место по полному праву, и строчки, посвященные ей в твоем письме, прозвучали для меня как последний аккорд в ее многотрудном жизненном пути. Печальный аккорд, и я понял, как трудно навсегда расставаться с такими людьми.

Больно резанули по сердцу известия о последних днях и часах среди нас живого и мертвого А. Т. Твардовского. Был в январе здесь С. Залыгин. Последние дни жизни А. Т. он довольно часто бывал у него. А. Т. уже не говорил и отлично понимал, что дни его сочтены, но держался мужественно. Поразил меня один трагический по сути своей факт. У А. Т. врачи заметили какое-то затемнение в мозгу, решили, что это метастазы рака и поспешили облучить его. Оказалось, что никаких метастазов у него не было, это легко обнаружили врачи зарубежные, которые его лечили еще год назад. Они горько посетовали и сказали: «Неужели у вас так много Твардовских, что можно позволить себе такую невнимательность». В результате последние месяцы А. Т. по существу не говорил, с большим трудом составляя простую фразу, и мы, вероятно, лишились многого из того, что он мог бы сказать, надиктовать в эти месяцы. Может быть, С. Залыгин и подробней расскажет о своих встречах с А. Т. в эти дни. Но и сейчас он рассказывает о А. Т. интересно и с большой любовью.

В начале апреля я буду дома и начну, наконец, работать. Очень истосковался по своему рабочему столу, устал от вынужденного безделья.

В. С. был у меня в больнице, как обычно, шумный и категоричный. Но ко мне был заботлив. Пишет роман, говорит, с увлечением. Ругал ругательно разных людей, часто, увы, без разбора, и ко мне иногда приходят люди с жалобой на него. Успокаиваю словами: «Да разве вы не знаете В. С.? Шумит по неразумению… Ну а дело свое знает и работает хорошо…» Но ведь обиды, которые он наносит походу, этим не заглушишь, и бывает, что хорошие люди избегают его.

Ф. В. живет вместе со мной в санатории и шлет тебе привет, я целиком присоединяюсь к ней и надеюсь, что все у Вас благополучно.

Обнимаю

Н. Яновский

 

 

* * *

 

(Открытка без даты (апрель-май 1972))

 

Дорогой Николай Николаевич!

Тебя и Фаину Васильевну поздравляем я и Мария с праздником весны и Победы. А также с награждением «Сиб. огней» орденом, половину которого заработали для журнала Вы и, что бы там ни было, журнал был и останется (я в этом уверен) верен Вашей памяти и вся шушера ссыплется, как и прежде, с его страниц и останутся добрые имена добрых работников. Так уже было и так будет. Рад, что вы не падаете духом и поправляетесь. Начинай работать — тут и утешение, и спасение от всех бед. Читали ль Вы книжку стихов Толи Передреева[1] «Равнина»? Если нет — прочтите. Очень сильная книга. Целую — Виктор.

 

1. Передреев А. (1932—1987), поэт.

 

 

* * *

 

6.V.1972.

 

Дорогой Виктор Петрович!

Поздравляю тебя с днем Победы — этим подлинно национальным праздником. Чем далее отходим мы от этих дней войны, тем большей болью сжимается сердце. Боже мой, сколько прекрасных людей там (в том времени) осталось! Казалось, что человечество поймет все бессмыслие организованной бойни, и уже ничто не заставит его еще раз встать на этот путь. Мы любим повторять: никто не забыт, ничто не забыто. Увы, очень много забыто да еще как! Я размышляю над нашей прозой, посвященной войне. Если взять ее во времени, она просто соткана из потрясающих произведений, и определяющий ее стержень найти нелегко — да и есть ли он? Да и нужен ли он? Но ясно: писать об этом нужно и честно без кривляний, обусловленных конъюнктурой.

Апрель и май после болезни и лечений сижу дома и работаю. Отправил рецензии в разные журналы, пишу статью для «Дальнего Востока» (хочу съездить в Хабаровск — давно собирался). И вдруг — написал статеечку о В. Сапожникове (писал в свое время рецензию для издательства — она-то и выросла в статеечку). Хочу послать в «Наш современник»[1] — все-таки он их автор. Где-то на днях я ее дошлифую и пришлю тебе на совет — ведь ты все у него знаешь.

Словом, работаю я дома и не меньше, чем в редакции, и надо полагать, что напишу больше.

Марии Семеновне и всему Вашему семейству наш с Ф. В. поклон и поздравления.

Вышли «Затеси» — пришли, буду рад и срочно напишу рецензию, например, для «Дружбы народов».

Поздравляю с выходом этой хорошей книги.

Обнимаю, целую

Н. Яновский

 

1. Яновский Н. Грани таланта. О рассказах В. Сапожникова // Наш современник,
1973, № 2.

 

 

* * *

 

Дорогой Николай Николаевич!

Я уже в Сибири, в Красноярске, но! Еще не на месте. Отсюда завтра на пароходе вниз по Енисею 700 верст, и там уж успокоится моя душа.

Шлю обещанное. Как дела? Вернувшись в Кр<асноярс>к, числа 12—13 я позвоню Вам. А пока желаю всего доброго. Низкий поклон Фаине Васильевне. Увидите Володьку и Наташу — Сапожниковых им от всего семейства привет и доброе спасибо за приют.

3 июля. Ваш Виктор.

 

 

* * *

 

(Телеграмма, 1972 г.)

 

Буду проездом. Новосибирск 11 июля поезд 11 «Енисей», вагон 8. Виктор Астафьев.

 

 

* * *

 

(Отв.16.IX.72.)

 

Дорогой Николай Николаевич!

Фаина Васильевна!

Посылаю Вам свою самую толстую и нарядную книгу. В ней готовилась и «Пастушка», из-за которой книга выходила на полтора года дольше, чем могла бы выйти.

Давно собираюсь Вам написать и выяснить одно недоразумение, которое может было, а может, и нет?

Летом я был вызван к брату, в Ярцево — он уже сделался совсем плох и вскорости помер. Съел его рак проклятый. Брата зовут Колей, он мне родной лишь по отцу, но я с ним выводился (?) когда-то, что и описал в повести «Перевал». Отец наш основной обязанностью считает сделать ребят, выполнить главную работу, а там уж дело его не касается — хочешь сдохни, хочешь живи — полная свобода. Малыши сдохли половина, а остальные вот дохнут уже взрослые, оставляя детей и горе, а мне приходится заменять им отца и быть целителем — тяжелая задача, если учесть к тому же, что мне-то никто из родни никогда не помогал, не утешал и даже вспоминать обо мне не пытался, когда я жил в нетях, лапу сосал и из кожи лез вместе с Марьей, чтобы не уморить их голодом.

Не будь я русским, не поминай брюхом нашу дикость, нравственную дремучесть, в которой я еще раз убедился, пожив на таежном Енисее, то и обидеться мог бы, плюнуть на всех, но жалко, жалко убогих-то!

Вот я когда ехал с Енисея на кояке, то попросил своего красноярского друга дать тебе телеграмму, чтобы встретиться и хоть немного поговорить. Другу я наказывал: если поезд в Новосибирске будет поздно — не давай, а если подходяще — дай.

Сам я так отупел, что прочел расписание в вагоне не с того боку, т. е. с Запада на Восток и выходило, что будем мы в Новосибирске днем, а оказалось, глубокой ночью. Я не спал, а был в каком-то тяжелом забытьи, весь разбитый и почему-то подумал, что это уж сегодня Юрга или Тайга, наиболее запомнившиеся мне с давних времен, а потом выяснилось…

Словом, так я и не знаю, — давал друг телеграмму или нет, приходили вы к поезду или нет? Если он все же потревожил Вас и Вы были у поезда — простите мне великодушно, не из-за рассеянности или пьянства этакий казус получился…

Затем я оказался в деревушке Быковке, где поджидала меня Марья Семеновна. Однако и тут покоя не было, приехали сразу три племянницы жены, папа у них пьяница и идиот, и его шандарахнули по голове бутылкой и хоть пустая башка, стрясли еще чего-то там, кормить детей некому, мама моложе Марии, а распиздяйка такая же, как и жена моего покойного брата, делать ребят умеет — содержать силов нет и старанья тоже.

Потом начали пермские писаки одолевать с жалобами на судьбу и невезение, потом у Дуси, живущей за речкой девочка появилась ангелица небесная, у которой на глазах простой советский человек, т. е. папа замучал и забил до смерти свободную советскую женщину т. е. девочкину мать. Так и не отходила от меня эта глупая девочка, хотя всех остальных мужиков боится до ужаса.

Ну, были и веселые дела. Весь берег канского водохранилища заселен сов. мещанами, пытающимися походить на аристократов. Вода кипит от моторов, берег волнуется от заграничных курортников. Одна «аристократка» приобрела гдесь-то за немалые деньги миниатюрную японскую собачку, а деревенский толстолобый, низкопородный пес, что назвали Пират! Выследил эту собачку и съел ее. То-то слез было! То-то горя! «Вы знаете?! Это ж невозможно!..» Ну, прямо графини Шереметьевы в трансе, а рожи вот только пермяцкие, да жопа не по циркулю и ума чуть меньше, чем у Шереметевой графини.

Невозможно стало — и на Урале жить. Правда, Быковка наша в удалении от берега, однако и тут достают. Приехал мой папа из Астрахани, почти слепой, прорвал все санитарные кордоны. Выпил, реветь взялся, головой трясти. (Ну, не тебе рассказывать, как это пьяные сибиряки делать умеют!) «Мне бы вместо Кольки лежать, мне бы!..»

Вот уже полмесяца я дома. Стараюсь работать и глушить себя занятостью, а вокруг тревога и смятенье. Все лето в области нет дождей. Выгорело почти все. В городе пуха с тополей нет и уже падает лист с берез. Горят лес и торфяники. Солнца не видать в городе синий, даже серый цвет от торфа плавает. Подлое слово «смог» не знаю, уместно ли тут. Уж и проходил бы скорее этот високосный год, будь он не ладен!

Дочка моя, великовозрастная, решила попробовать самостоятельной жизни, поехала в Ижевск устраиваться на работу и поучиться в открывающемся там университете, но что-то не налаживается у нее там — работу постоянную не нашла. Квартиру тоже. Незадачливая какая-то она у нас, а вот сын грызет науку и путь у него тверд и прям — он в маму, а дочь в папу — бесхарактерная, как говорят на моей родине.

Пишу одну чудную штуку, навеянную пребыванием в Сибири и горем, пережитым там, а до рассказа пока руки не доходят — уж зимой добивать его буду.

В Москве не был с февраля, но одну повесть, облетевшую всю Россию (во всяком разе страдающий от засухи центр ее), услышал. Евгений, который Носов, переметнулся в Москву, отбив у художника — Юры Ракши его бабу — Ирину Ракшу, девицу, называемую в Москве — «вторая грудь», окончившую ВГИК, издавшую книгу «Катилось колечко», умеющую вести салонную жизнь и, конечно же, понимающую толк в сексе, куда как глубже, чем прежняя Носова жена — курская Валентина. У Ф. Абрамова[1] тоже будто бы роман с крашеной девкой. Пошли «деревенщики» походом на Москву и какого они там смеха и горя понаделают!

Ну, обнимаю и целую вас. Наташе и Володе Сапожниковым привет от меня и М. Семеновны.

Ваш — В. Астафьев.

 

1. Абрамов Ф. А. (1920—1983), прозаик.

 

100-летие «Сибирских огней»