Вы здесь

Переписка Н. Н. Яновского и В. П. Астафьева. 1980—1991

Продолжение
Файл: Иконка пакета 09_perepiska.zip (38.74 КБ)

3.III.1982 г.

Речкуновка

 

Дорогой Виктор Петрович!

Пишу тебе из санатория «Речкуновка». Это в 50 минутах езды от Новосибирска. Санаторий сердечный, и я здесь хорошо подлечиваюсь (уже третий раз за последние годы). Всякого рода «процедуры», свежий воздух (в десять раз лучше, чем в городе), лыжи почти ежедневно; потому и самочувствие лучше.

Но и здесь меня разыскали (никому я адреса не давал, знал лишь наш Союз), прислали из «Сов. писателя», просят срочно им позвонить.

Так вот выяснилось, что Лито держало мою книгу целый месяц (даже типография возмутилась — у них «горел» план) и потребовали убрать кое-какие цитаты из твоих высказываний и просто цитаты из художественных произведений, сняли какую-то полемику (я не разобрал, какую), словом, закрестили красным карандашом несколько страниц; и об этом мне сообщили, очевидно, для того, чтоб я потом не запротестовал и не обвинил редакцию в самоуправстве.

Итак, да здравствует «свободное слово»!

Мне это слегка потрепало нервишки, но теперь я успокоился (тоже слегка).

Здесь я понемногу работаю, как всегда в таких случаях, иначе со скуки подохнешь, да сроки по договорам поджимают. 10 марта наше житье-бытье в Речкуновке закончится.

Поздравляем Марию Семёновну с днем 8-го марта. Желаем ей с Ф. В. радостей и доброго здоровья.

Как идут дела у тебя? Что с романом? Как здоровье?

Время идет неостановимо, и все проходит…

Обнимаю.

Твой Н. Яновский.

* * *

4.V.1982 г.

Новосибирск

 

Дорогой Виктор Петрович!

Только что вернулся из Новокузнецка, где провели мы праздничные дни у дочери, и теперь сижу в канун дня Победы и думаю о пережитом. Как, в сущности, коротка жизнь и как мало в ней подлинных радостей! День Победы не просто одна из таких радостей, день этот исключительный и незабываемый — вот и пишу тебе поздравление, что не более в моих «писаниях», как бледная копия того, что тогда пережито.

Поздравляю, поздравляю!

Хотя давно уже этот день связан с нашей болью, не все и вспоминать хочется, но и не вспоминать нельзя.

Я только что посмотрел кино «Звездопад» (отсюда лирика, мне несвойственная, я давно стал сухарем). Вспомнил я повесть, как впервые прочитал, как потом о ней думал, что-то писал… Так вот, просмотрев фильм, убедился, что режиссер убоялся сосредоточиться на одной повести, создал побочные, по его мнению, «действенные» сцены, и упустил показать поэзию первой любви в чрезвычайных условиях, которые привели героев к проклятию войны, со всей силой ненависти к ней. В страданиях юных оказалась больше всего повинной «расчетливая» мать девушки. Многие детали фильма не работают на главное в нем (например, растянутая игра детей в папы-мамы). Вообще, от сцены к сцене у меня нарастал протест, и вышел я разочарованным.

Да, понимаю: у режиссера свой взгляд, другие средства прочтения повести, но снижать ее пафос у него права не было. Есть удачные сцены и удачные исполнители, но изменить «волю» постановщика они не смогли.

Я хотел с тобой о многом поговорить, но повел себя бог знает как, просто ужасно, и простить это себе не могу.

В «Енисее», кажется, появилась моя статья о «Царь-рыбе» — вот где-то (? — В. Я.), ничего не сообщают…

Еще раз поздравляю тебя и Марию Семёновну и обнимаю Вас.

Ваш Н. Яновский.

* * *

(отв. 16.VII.82)

6 июня 1982 г.

село Овсянка

 

Дорогой Николай Николаевич!

Из древнего города Порхова одна бродячая артистка с радостью сообщила мне (она читала тамошнему просвещенному народу «Сон о белых горах» и они заплакали), что купила книжку Н. Яновского об Астафьеве.

Я, конечно, ясно понимаю, что Новосибирску и Красноярску до Порхова далеко, <нрзб> так ретиво бороться за культуру, да еще за какую-то вы-со-ку-ю (очевидно, подразумевается и широкая еще?!), что уж до самой культуры руки не доходят, и вообще, «чё это тако?», многие совершенно не понимают, обалдев от парадов, тронных речей, приемов и видов «на будущие достижения» в области «духовной жизни».

У нас новый начальник отдела культуры Крайисполкома уже несколько месяцев на посту и не соизволил познакомиться с писательской организацией, пошел третий год, как я на Родине и со мной тоже никто не поговорил, а знакомились иные руководители идеологии в коридорах, мимоходом. Мне-то насрать, меньше трезвому и вони, но каковы культуртрегеры? Или по-русски — мудаки от культуры. Этакий пузатенький, шустрый советский мещанин при галстуке и волосиках, мельтешит, шумит, на телефонные кнопки нажимает и кажется ему, что мы, с его помощью, берем одну культ. вершину за другой.

А книжки вот в магазинах нет. Наверное, и у тебя еще нет?

А у меня вышло подряд три книжки: в Ленинграде «Последний поклон» с тремя рассказами; приложением к «Дружбе народов» — «Последний поклон» и «Царь-рыба» в «Современнике» открыла новую «библиотеку Нечерноземья». «Рыба», кстати, издана хорошо, а прислали книгу пока лишь ленинградцы и они же мне подсказали, что с меня, как с инвалида войны, не должны брать налог подоходный.

Во порядки! Никто до этого не подсказал такую вещь, и я же лопух ничего этого не знаю, и сколько ж с меня содрали грошей!? А ведь переиздания мои потом уже не приносили доходу, а новые вещи идут туго. Книга «Затесей», слышал я, слетала уже в Крайком из цензуры, на перестраховку, и едва ли ее там полюбят, уж очень она не в пику с продовольственной программой и прочими речами.

А и бог с ней! Последние месяцы зимы, весну и начало лета я вкалывал, как кузнец. Сделал второй заход на свой маленький роман, уже есть каркас и получились отдельные куски, остальные до осени. Написал шесть статей подряд разного размера, одну о Косте Воробьёве [1] покойнике, страшную и сердитую. Очень уж меня разозлила вся эта критическая болтовня об абвиволентной (так! — В. Я.) литературе и прочей вумной херне, нужной лишь для того, чтоб себя показать — не зря, мол, учились грамоте, а главное, уйти от злободневных и тяжелых вопросов действительности, от судьбы отдельного писателя, от его горестей, нужд, безысходности в мутное пространство очень мутной нашей и путаной теории. Вот я и попытался на конкретной, трагической судьбе прекрасного писателя приостановить этот критический благовест и послал статью в «Литературную газету», а повод к написанию был тот, что я прочел Костину книгу в Красноярске и делал к ней предисловие, но разошелся и написал 25 страниц, аж бумага дымилась.

Из двадцати пяти сделал 20 на предисловие, а целиком статью попробую все же напечатать [2]. Может тебе ее прислать в рукописи?

Мы ездили в тайгу, по «черкасовским местам», на реку Амыл и видели села, одно село настоящее, сибирское, с ухоженными домами, лошадьми, степенным трудовым народом, который оставил все лучшее от старого и взял все лучшее от нового — прекрасно и дружно живут люди, опрятные, мастеровые, трезвые. Душа пела и радовалась! Устал я на Нечерноземье видеть русское кладбище из деревень, городишек и поселков, устал глядеть на подавленных людей, на завшивленую зелень, <нрзб> земную пустыню, которую начали подрядно отдавать «младшим братьям» для окончательного надругательства над русской нацией.

Был дом и поле на два дышла,

Там ни двора и ни кола.

России нет, Россия вышла

И не звонят колокола.

О ней ни слуху и ни духу,

Печаль никто не сторожит.

Россия глушит бормотуху

И кверху задницей лежит.

И мы уходим с ней навеки,

Не уяснив свою вину,

А в Новгородчине — узбеки

Уже корчуют целину.

Вот какие стихи написал герой соц. труда Миша Дудин [3]! И его проняло! А ведь благополучный внешне и обласканный партией человек. Его подборка стихов в 1-м номере «Дружбы народов» это вообще самое серьезное из того, что я читал последнее время в нашей поэзии.

Был у меня крытик-эстет Курбатов дней десять. Многое мы с ним переговорили (ему Красноярское издательство заказало книгу к моему шестидесятилетию), так и он подбросил мне любопытный стишок Николая Шатрова, воспитанника писателя Софроницкого, кончившего дни от пьянства и заброшенности в расцвете лет:

Плюну в морду поганому кенту,

Не слюною, а сгустком огня:

Полюбуйся, какой я богемный —

Сколько крови моей у меня!

Что ты, Родина, делаешь с нами —

Лучшим цветом твоих сыновей?..

Кумачовое плещется знамя

Палачовой (? — В. Я.) рубахи твоей.

Вот такое «Лит. наследство» скапливается в столах «благодарных» современников! И все это под благодушное гудение трибун, под выездные праздники культуры. Мне за весну и лето пришло семь или восемь приглашений на разного рода «мероприятия», стоящие огромных денег, а <нрзб> навсегда в больнице свою деревенскую соседку, она с больными ногами ходит босиком — потеряли в пути тапочки, а в больнице их нет.

Собирался с М. С. на Нижнюю Тунгуску лететь. Выбрали меня депутатом Крайсовета — завтра первая сессия, после нее и полетим. Книжки штуки три пришли, едва ли я их тут куплю.

Поклон Фаине Васильевне от меня и Марьи Семёновны. У нее помер брат, она <нрзб> плохо перенесла, но сейчас работает вовсю и такие славные главы пишет в повесть «Отец».

Обнимаю, целую —

Твой Вик. Петров.

 

1. Воробьёв К. Д. (1919—1975) — прозаик.

2. Астафьев В. «И все цветы живые». О Константине Воробьёве (1983) // Собрание сочинений в 15 т. Т. 12. — Красноярск: Офсет, 1998.

3. Дудин М. А. (1916—1993) — поэт.

* * *

16.VII.1982 г.

Новосибирск

 

Дорогой Виктор Петрович!

Я получил твое письмо и посылаю три книги, которые я только вчера получил. Черт знает что, я заказал здесь 100 экз., город в июне получил только 130 экз., а книготорг «мудро» распорядился, разверстав эти экз. по всем магазинам города, а мне выделил только 30 экз., из которых в последний момент «умыкнул» еще 4 экз. Когда я возмутился и позвонил в облкниготорг, то мне ответили, что они не могут оставить магазины без книги. Ужас! Но вам не стыдно заставлять меня бегать по городу и скупать книгу?! — спросил я — вы ведь все равно получили бы те деньги, которые получите с покупателей в любом месте. Дубы молчат — у них «высшая политика», они, видимо, полагают, что автор начнет спекулировать своей книгой, потому что недоумевают, зачем их мне столько. Мне с трудом удалось вырвать 50 экз. книги Вяч. Шишкова «Дикольче», составленной мною. Так и спросили: «Зачем вам столько?» — «Торговать», — ответил я. Теперь отправил заказ в Москву, в книжную лавку писателей, но боюсь, что опоздал, понадеявшись на местных торгашей. Это еще один показательный штрих в «развитии» нашей культуры, о которой ты мне написал.

«Сов. писатель» издал мною составленные «Воспоминания о В. Шишкове», и из положенных составителю 5 экз. не выслал ни одного.

Сейчас тоже молчат, хотя один из числа «сигналов» положено было прислать мне. Я впервые увидел свою книгу, когда одна из читательниц в Ростове-на-Дону прислала мне ее с просьбой подписать, потому что она давно любит Астафьева, а я «прекрасно» о нем написал, да и вообще «сибиряки хорошо пишут». Вот такой первый отзыв я получил именно от читателя, а не от профессионала-литератора, судя по не очень грамотному письму. Тут, конечно, заслуга не моя, а твоя — свет твоей популярности теперь падает и на меня. Но что скажет наша критика, если она заметит эту книгу?

Чрезвычайно рад, что вплотную сидишь над романом — для меня такое известие праздник. Расслабляться ни при каких случаях, видимо, нельзя, надо упорно идти по избранному пути. Если есть лишний полный текст статьи о К. Воробьёве, пришли. Я мало сказал в книге о «Затесях» (анализ с «падением листа» попросту выбросили) и ничего не написал о сборнике твоих статей. Хочу к этому обязательно вернуться.

Лето у меня проходит в трудах, так сказать. Готовлю на 1984 год свою книгу (юбилейную, к 70-летию — сейчас не сдашь, книга к сроку не выйдет), а в 1983 году должен выйти том ЛНС, который все еще у меня на столе, заканчиваю вступительную статью, увяз в сложнейших комментариях к событиям столетней давности. Эти две книги, каждая из которых 500—600 стр., моя первая забота, и в августе я должен их сдать. Потому-то я сейчас и не могу сдвинуться с места, а так хотелось бы!

Стихи М. Дудина и Н. Шатрова читал с грустным удовольствием; спасибо за них. От Дудина я такого, право, не ожидал.

Ф. В. Марии Семёновне и тебе шлет привет. Марии Семёновне мой поклон.

Тебя обнимаю и желаю здоровья.

Твой Н. Яновский.

* * *

Дорогой Николай Николаевич!

Ну, вот и первая ласточка на твою книгу. Я убеждал Николаеву, что надо давать портрет автора, а не мой, но она как-то очень своеобразно и по-своему понимает лит. дело, по которому выходит, что это я о себе написал и в своей типографии, за свой счет издал книгу. Словом, как граф Хвостов.

Мои летние дела было начались хорошо, да вот кончились плохо. Когда был на Осиповских порогах, много бродил с удочкой в воде мой старый <нрзб> — ревматизм очнулся и я несколько ночей не спал вообще.

Пришлось уехать из Овсянки, начинать лечиться, а в городе-то я себя чувствую потерянно и тоскую по Овсянке, которую моя Марья Семёновна не любит и, если возможно, <нрзб> задерживает меня в городе. Вообще, в ней со временем укрепилась эта привычка, чтобы все было по ее и я, чтобы не травмировать ее, человека больного и пожилого уже, уступаю и лишь иногда употребляю силу мужскую — сколько этой моей силы ушло на то, чтобы поехать учиться на лит. курсы или переехать в Сибирь! Кабы не сопротивление М. С. молчаливое, либо говорливо-наступательное, давно бы я жил на Родине…

Ну, да что об этом говорить! Не расходиться же было из-за таких «мелочей», хотя люди более склочные и решительные, может, и разошлись бы.

Да и человек-то она очень хороший, но привыкший управлять и направлять, вести дом, семью — это тяжелые обязанности в наше время и при исполнении их она сильно износилась. Страшно не любит, чтоб я куда-то ходил или ездил, всегда чтоб на глазах был, каждый шаг мой под заботливым контролем. «Забота» эта не имеет границ и где навязчивость, где настырность, где унижение второй половины, уже часто и не различишь, а чтобы не тратить нервы попусту, и уступишь…

Ну, да что это меня повело на такую «тему»? Тут и «цены-то» нет, а есть мое распи…ство мужское, достойное всяческого презрения.

Николай Николаевич — голубь мой! Безмерно, братски любимый! Кончай пить! То есть совсем не бросай, но если хочешь выйти из круга пьянства — выдь! Возраст твой, жизнь твоя уже не приличествуют винопитию. Работяги сплошь запивающиеся, глотают зелье от пустоты жизни, безделья, побуждений к «веселому» времяпровождению и просто от гибельной наследственности и привычки нашего народа к зелью этому, клятому. Век твой уже близится к концу — уважь свою старость и поработай еще, а меж работой и повеселись. Совсем не выпивать — это уж совсем «пролить жизнь», и я против такого «приличия», сам горазд выпить от «восторга чувств», но не глухое пьянство, не система, не до одуренья и болезней…

Не спрашивай, где узнал, что ты пьешь крепко, не сердись, не взыскуй, а опохмелись и за стол, за письменный! Садись, обещай мне это, иначе я буду очень и очень расстроен, да и сам хочу и люблю выпить, но потом, потом и, чтоб силы твои для этого сохранились.

Спасибо Фаине Васильевне за письмо — переводчица Шарлотта Кошут уже не первую мою книгу переводит, ее тут главный редактор и директор издательства «Фонд ди Вельт» (или что-то в этом звучании) и, конечно же, работу ей дает. Я бывал у них в гостях — очень респектабельные и богатейшие немцы, хитрые, к тому же.

Кланяюсь, обнимаю и целую тебя —

Твой Виктор.

13 августа 1982 г.

* * *

16.XI.1982 г.

Пицунда

 

Дорогой Виктор Петрович!

Перед отъездом в Москву, а потом через недельку в Пицунду, в Дом творчества, я получил твое письмо и рецензию на мою книгу. Твое письмо меня взволновало, и я как-то не нашелся сразу, что на него ответить. Мое отношение к тебе давно и искренно, прочно выражено во всем, что я делал до сих пор со дня, как мы повстречались и поняли друг друга.

О книге я получаю хорошие отзывы, что будет еще в печати, — не знаю, как не знаю, будет ли вообще, но ругатели всегда найдутся, как это сделала Г. Белая в закрытой рецензии. Хорошо, что «Сов. писатель» к ней не прислушался, она и для меня оказалась совсем бесполезной, хотя и «недостатки» были перечислены по пунктам.

В Москве я занимался Потаниным и на обратном пути буду заниматься им. Узнал, кстати, и о том, что книга о Шишкове подписана к печати на 1983 год (изд-во «Художественная литература»). Дай-то бог, я с нею давно вожусь и мечтаю увидеть реальной книгой к 110-летию со дня рождения Вяч. Яковлевича.

В Пицунде работал над книгой о Леониде Иванове (для Омского изд-ва на 1984 год), кажется, закончил, потому что у меня о нем было немало написано, получилось теперь листов пять. Писать о нем — публицисте — трудно, но интересно, т. к. он знающий человек, любящий свое дело и правдив, как речь заходит о наших недостатках в с/х-ой политике.

Написал здесь еще предисловие к новой книге Н. Самохина [1]. Обрати внимание на этого человека, на его автобиографическую, лирическую прозу последнего времени, он настоящий писатель, и предисловие к его книге писать было радостно.

Перечисляю тебе все это для того, чтоб ты не подумал, что я все в себе «заложил за воротник». Это чепуха и гиль. Впереди немало разных «заделок», которые мечтаю осуществить, пока есть силы и здоровье. Живу я не заказами, давно уже сам «навязываю» темы издательствам и печатным органам. А верен Сибири, сибирским темам. Отъезжая, сдал в Зап.-Сиб. изд-во новую книгу свою листов на 20 (где половина действительно новая) и назвал ее «Верность» [2]. Кстати, в ней будет о «Затесях», где я использую анализ рассказа «Падение листа», выброшенного «Сов. писателем», разумеется, из-за полемики с «Коммунистом». Теперь я упоминание о «Коммунисте» убрал, но суть анализа подчеркнул — не надо дразнить гусей, видимо. Все читавшие и читающие разберутся, что к чему.

Стихи из твоего письма я запомнил и повторяю, когда почему-либо мне становится невыносимо. Для ради созвучия с создавшимся настроением, и странно — успокаиваюсь, потому что думаю так не я один — и ты, и автор этих стихов, и многие другие: значит, жива еще Русь…

Здесь с Ф. В. мы купаемся, гуляем, сколь возможно, набираемся сил в преддверии зимы. Мы шлем Марии Семёновне и тебе привет и добрые пожелания здоровья.

Обнимаю.

Твой Н. Яновский.

 

1. Самохин Н. Я. (1934—1989) — прозаик.

2. Яновский Н. Верность. Портреты, статьи, воспоминания. — Новосибирск: Западно-Сибирское книжное издательство, 1984.

* * *

(отв. 12.XII.82)

 

Дорогой Николай Николаевич!

С великим трудом и осложнениями вышли «Затеси» [1]. Уж давно надо бы отправить тебе, но жизненка так крутит, что и на письмо времени нет. Марья Семёновна отсутствует — заболела дочь, тяжело и она уехала в Вологду, а затем в Ленинград, где дочь лежала в клинике. Сейчас они все вернулись в Вологду до января, а я 1-го лечу в Москву, на пленум, потом к ним и там уж смотреть и решать будем, как и где жить дальше дочери с детьми.

Работал пока еще мало, хотя осень мое время. Закончил, правда, «Зрячий посох», но все воруя у дел «необходимых» и людей настырных. «Посох» повезу с собой, но едва ли кто возьмется напечатать его целиком. Летом удалось поездить маленько по краю. Осенью, с ружьецом три дня побыл на Мане. Три незабвенных дня! В остальное время дома безвыходно и бесполезно. Все какие-то дурацкие дела и обязанности перед всеми. Ах, как я не умею жить строго, согласно возрасту жалеть силы и время. Так и не научился!

Вернусь домой в середине декабря, так, надеюсь, и засяду за роман, так надеюсь. Может, за зиму что и удастся сделать, если бог будет милостив к нам.

Более никаких новостей нет — издавать будут «Царь-рыбу» в Италии. Как она прозвучит на бельканто? Трудно представить. Вышла «Рыба» и в «Прогрессе», на английском. Очень хорошо издана, а глава о <нрзб>, нарожавшей кучу детей от зэков, называется: «Маленькая леди». Каково?!

Поклон Фаине Васильевне.

Обнимаю и целую тебя, желаю доброго здоровья.

Твой — Виктор Петрович.

26 ноября 1982 г.

1. Астафьев В. Затеси. — Красноярск: Красноярское нижное издательство, 1982.

* * *

12.XII.1982 г.

Новосибирск

Получил твои «Затеси» и очень обрадовался — еще одна добрая книга появилась. Пусть в нее вошли не все, но то, что вошло, само по себе весомо, и дает мне повод в книге, которую я готовлю на 1984 год, дописать главу о «Затесях» (в том числе и о «Падении листа»).

Книга оформлена скромно, но жаль не та бумага, сыроват был переплет. Но тут ничего не поделаешь.

В «Лит. России» появилась рецензия на книгу — положительная, слава богу. В. Курбатов прислал мне хорошее письмо, говорит, что книга ему поглянулась. Я не обольщаюсь, знаю только одно — писал я ее с полной отдачей, добросовестно.

Живу сейчас незавидно — прихварываю больше, чем обычно; работаю, но не столь продуктивно, как раньше; приготовил книгу (листов на 20) на 1984 год, сдаю сейчас «Лит. наследство», том 6 (листов 30). Дело страшно канительное и трудоемкое. В набор пойдет 20/XII, и я вздохну посвободней.

«Жить строго, согласно возрасту», и я не умею, но все-таки «жалеть силы и время» надо, надо ради того, для чего родились мы, ради того, что тебе и никому другому дано. Потому я приветствую твою решимость «засесть за роман» и не когда-нибудь, а нынче зимой. Желаю скорейшего осуществления твоего замысла, это надо всем нам, людям, тебя любящим.

Семейству, Марии Семёновне наш поклон.

Обнимаю.

Твой Н. Яновский.

* * *

28.IV.1983

Новосибирск

 

Дорогой Виктор Петрович!

Бог знает, сколько времени я не имею от тебя вестей! Что у Вас? Как здоровы, работа, самочувствие?

Я поздравляю Вас с Марией Семёновной с Днем Победы, великим для всех нас днем. Хочу, чтоб этот день встретили так, как мы встречали его впервые. Какое давнее, незабываемое и прекрасное время! Мы верили и надеялись, что впереди нас ждет счастье, только оно и ничего другого за реальность признавать не хотели.

Что-то осуществилось — не будем думать о своем времени только плохо, но многое засело как боль в сердце, не затухающая с годами, совсем наоборот, и с этим уже ничего не поделаешь.

Обнимаю и целую милого мне человека, желаю, чтоб и в этот сегодняшний день, как тогда, в 45-ом, ощутил всем сердцем: впереди счастье…

Твой Н. Яновский.

* * *

21.IX.1983

Новосибирск

 

Дорогой Виктор Петрович!

Давненько я тебе не писал и твоего голоса тоже не слышал. Собирался я нынче летом в Красноярск по своим архивным делам, да так и не выбрался — то своим «Наследством» занимался (шестой том сдавал в производство, нынче он выйдет), то дописывал и сдавал свою юбилейную книгу (в 1984 г. мне «стукнет» 70, а тебе, как я понимаю, 60). Книгу я сдал (ее уже отредактировали), а годки между тем набежали, и мне уже совсем скоро станет 69, старею, болезни чаще посещают меня, и уже потянуло на воспоминания о встречах с хорошими людьми (в книге, которая, дай бог, выйдет, ты эти воспоминания найдешь).

Летом жил на даче, занимался с внуком, с существом занятным и веселым, копался на своем огороде, изрядно запущенном, но прелести от «общения» с землей это не уменьшало. За это лето я не только «посвежел», но и немало поработал.

25/IX по «библиотечным делам» лечу в Москву, потом буду в Бежецке, где состоится конференция в связи с 110-летием со дня рождения Вяч. Шишкова (я ведь «шишковист»), а затем сразу в Малеевку и отдохнуть, и подлечиться, и поработать («отдохнуть» от забот об обедах — у нас все же трудненько с продуктами — мясо, масло по талонам). Появлюсь дома не раньше середины ноября, потому что мечтаю на недельку съездить в Ленинград в связи с задуманной книжкой (материалы наиболее полно можно найти только там).

Марии Семёновне наш с Фаей поклон, тебя я обнимаю и желаю здоровья.

Твой Н. Яновский.

P. S. В книге моей глава о «Затесях» в более полном виде, чем то, что уже напечатано. Н. Я.

* * *

(отв. 6.XII.83)

19 ноября 1983 г.

Дорогой Николай Николаевич!

Поскольку в последнем ко мне письме ты указал, что будешь дома в конце ноября только, вот я и подгадываю с письмом к этому сроку.

Пишу «изблизя», из Белокурихи, куда, не знаю зачем и почему приехал. Но все по порядку.

Ты же знаешь, что я весной чуть не умер от тяжелого воспаления легких с присоединившимися к нему, как говорят доктора, «побочными явлениями». А потом не было весны и «погасло» тепло в наших казенно-панельных домах. Надо было ехать в деревню, ближе к цели, к деревенским печам, второго обострения болезни легких мне было бы уже не перенести.

Ко дню Победы уехали в Овсянку, устроились, начали обживаться, все холодно, ветрено, сыро, но все же копались маленько в земле и на берег Енисея среди дня я выползал, а это для меня такое наслаждение, такая лечебная процедура, что я уже начал приходить в себя, хотя напротив меня в бабушкиной избе одиноко и тяжко болела тетка Апроня и дети не спешили скрасить ее одиночество. Но когда я приехал (зимой тоже навещал, но именно навещал из города), а когда приехал, терпел на ее глазах и заходил к ней по три раза на день, когда обласкаю, когда поругаю, она и шкандыбать начала, с палкой к нам через дорогу перебиралась. Однако одиночество, неумелое и непомерное потребление современных «средств медицины» (лекарствами их как-то боязно называть) сделали уже свое дело, она вроде как подвинулась умом и желала лишь одного — смерти.

Она и раньше о ней говорила много, страстно и, что уже выглядело иногда ханжески, раздражало всех. В конце мая какие-то черти и зачем-то унесли меня на сутки в город, а утром, как из-под земли звонок из Овсянки: «Умерла Апроня»…

Да кабы умерла! Еще вечером, когда я уезжал и говорил, что вот приеду, что тепло скоро станет, и мы с нею будем «гулять» по улице, а она слово гулять иначе, как выпивать, веселиться и песни петь не понимала, вдруг начала меня резко, толчками, обнимать, целовать и хотя плаксива была, как и многие наши деревенские бабы, тут без слез сказала: «Ну, поезжай с богом! Не обижай Марью. Хорошо живите»…

Мне бы и приостановиться, вслушаться, а у меня голова-то проблемами соцреализма забита, в ней же роман крутится, как жернов. Словом, на утре тетка перекинула веревку через перекладину под навесом и залезла в петлю, она даже не завязала веревку наверху, но и этого хватило, одного желания умереть было достаточно…

Господь меня избавил от того, чтоб я видел все в первоначальном виде (а я вынимал из петли людей и знаю, что это за процедура), однако трепотни, деревенских кривотолков и многого другого было и есть еще предостаточно.

Хоронить у нас старух еще умеют. Всю «организационную», часть денежной, операции проделали мы, с моей любимой сестрой — Галей, и братцы, сыны Апрони и невесточки, будто искупая вину за черствость свою и невнимание к матери, сделали могилу и поминки ладом.

И опустела бабушкина изба, и навалилась на меня такая пространственная пустота, такое горе, такая скорбь вселенская и вина, что мочи нет никакой и погоды нет, хотя уже и лето по календарю.

И прибег я к старому способу спасения себя, сел за стол и начал писать военный роман. Отчего-то с третьей, последней части, отчего-то с середины, абы писалось!

И расписался! Композицию потом перестроил. Вдруг пошло-поехало, давно вплотную-то не работал. Все три части романа будут разны по композиции и даже по стилю, но третья, последняя, под названием «Веселый солдат» идет от первого лица, напрямую, с отступлениями и размышлениями, подобными тем, что в «Царь-рыбе», и это дает мне возможность один на один поговорить с читателем о том, что же это было? Какую жизнь и как мы прожили?

Израбатывался сильно, научился сам себе мерить давление и маленько регулировать его, стараюсь особо никого в дом не пускать, хотя это мало и удавалось, ничего, кроме деловых писем я не писал и даже черновик, как это у нас принято, Марии не читал.

А там и распогодилось! С середины августа сделалось теплее, светлее, но я уж к той поре дошел до ручки. Надо было сделать хоть маленький перерыв. На несколько дней я съездил на Малый Абакан, затем на водохранилище (читай — водогноилище) и снова за стол, но сил уже маловато. Мы с М. С. выбрались в Читу по приглашению на «Читинскую осень», проводимую с памятного тебе 1965 года. Но там было дождливо <нрзб>, и мы, не доведя «осень» до конца, вернулись в Овсянку.

Перерыв был кстати, я <нрзб> меня на рукопись и к концу октября сделал-таки черновик половины третьей части, а это 800 страниц моих и примерно 500 на машинке. Работнул!

Книга идет предельно серьезная, местами уже готовая. Марья Семёновна собралась в тур. поездку по Финляндии, и я решил где-то спрятаться от людей, от телефона и от рукописи, и еще сказали, что лучше всего это сделать в Белокурихе, и правильно сказали — такой глухой дыры сейчас уже трудно сыскать и в Сибири. Мечтал я подлечить ноги, сердчишко, гипертонию, но, как всегда, после большой работы, мало чего соображал, не испросил путевку и приехал «просто так», а «просто так» может ездить лишь начальство и «полезные» люди. Однако комнатку мне дали, на питанье поставили, велели бегать много и долго, чтоб «оформиться на лечение» и чего-то там где-то доплатить «со скидкой как инвалиду войны», а я говорю: «От себя же заплачу, чтобы только не бегать, не добиваться скидок, которых мне никто и никогда не делал, а хочу лишь одного: забыться и заснуть»…

Такую возможность мне дали, и я вот несколько дней сплю без просыпа в этой тихой благодати. Никто меня здесь не знает и «не узнает» (на телевизоре-то я исторчал давно) и я никого не знаю, хожу себе и выплевываю из бронхов всякую гадость и хлопотать насчет лечения не буду, а посплю здесь числа до 25-го и рвану в Барнаул, чтоб повидаться с семьей погибшего на войне друга и оттуда домой.

К этой поре Мария моя вернется и зима, глядишь, к нам будет милостива, а к весне уедем на Урал навестить могилу дочки и родителей Мани, затем к фронтовым друзьям и на 1-е мая к детям и внукам — это и будет «мой юбилей», а слушать казенные, хвалебные слова, загонять единственного крепостного и дворового человека в гроб, мою Марью, даже во имя юбилея, не стоит, ибо я все чаще и чаще на старости лет повторяю <нрзб> слова: «Такую бабу не отдам никому, такая баба нужна самому!»

Вот-с, такие дела!

25-го, в Доме кино в Москве идет фильм-премьера «Дважды рожденный» по моему и Жени Федоровского сценарию; в конце года по телевизору пойдет фильм по моему рассказу «Тревожный сон» («Ненаглядный мой»), и это вот вроде бы будет серьезно, но поглядим, а так боюсь и смотреть.

Читал ли ты Дальтона Трамбо в «Сибирских огнях» [1]? Моя работа! И она мне перед богом зачтется, и еще я подготовил «Письма с войны» убиенных на войне и умерших красноярцев в «Енисей» и тоже светлое дело сделал, и еще написал штук 20 новых «Затесей» и охота еще напечатать рассказы для ребятишек — накопилось «на природе» штук десять, да сил нету. Буду копить.

Маня успела напечатать на машинке лишь 300 страниц рукописи. Пока печатает остальное, пока читаю, делаю первую правку, глядишь, и зима пройдет, а там и весна, лето, и я возьмусь, бог даст, за вторую часть «Солдата». Пожелайте мне мужества и сил!

А я Вам желаю доброго здоровья, благополучия у детей и внуков и обоих, с Фаиной Васильевной, сильно обнимаю и целую. Ваш Виктор.

1. Трамбо Д. Джонни получил винтовку // Сибирские огни. — 1983. — № 9.

* * *

6.XII.1983 г.

Новосибирск

Дорогой Виктор Петрович!

Меня очень обрадовало твое письмо, теперь я имею, пожалуй, полное представление о твоем житье-бытье, а то ходят разные слухи… Ну, да о них потом. А сейчас о главном: ты даже не представляешь, как я рад, что рукопись твоего романа, пусть в черновике, уже реальность и целых 500 стр.! Теперь дай бог тебе здоровья для завершения работы. Свое шестидесятилетие ты встречаешь достойно — это ли не радость! В том, что «книга идет предельно серьезная», я не сомневаюсь.

Думал ли ты о журнале, в котором пойдет твое новое произведение? Не давай в «Сиб. огни», они уже «забодали» твои рассказы, забодали по-глупому, отдав их на предварительную цензуру в… Обком. Чего же они хотели? Чтобы Обком взял на себя ответственность? А зачем это Обкому — и судьба рассказов была решена. Судя по перечисленным работам, ты и в самом деле «работнул», многое мне пока недоступно, а роман Дальтона Трамбо я прочитал залпом. Вот это истинно антивоенный роман, потрясающий, выматывающий все жилы! Каким образом ты имел к нему отношение? Но какое бы ты к нему ни имел отношение, твоя работа «зачтется тебе перед богом» — безусловно. Роман гвоздем впивается в мозг, и нестерпимая боль от него теперь уже неуничтожима.

Потрясла меня история тети Апрони. Страшная, жуткая вещь — одиночество, от него одно спасение — бегство в небытие, так нередко поступали люди, заключенные в одиночные камеры, а тут — «она даже не завязала веревку наверху…». Читать это я не мог без накипевших слез. Старость и к нам подступает (мне сегодня ровно 69 стукнуло), и неизвестно, как и чем она к нам обернется, да уже и «оборачивается» не очень веселыми событиями. Не удивляйся, что я вдруг заговорил и о себе — смерть каждого мы невольно примеряем к самим себе, это неизбежно.

Надеюсь, что в Белокурихе ты и отдохнул и подлечился; во всяком случае, в тишине — она нам очень нужна — набрался душевных сил, чтоб работать. Лично я нахожу в «делах праведных» отдохновение от разных бед и повседневной сутолоки; ну, куда ни сунешься, обязательно натыкаешься то на очередную глупость, то на равнодушие. Вот стараешься пореже выходить «на люди».

Только что приехал и сразу услышал, что тебя будто бы «выживают из Красноярска», что ты будто бы в Томске выступил «в защиту Солженицына»; у меня же хотят найти подтверждение этому; мне об этом говорят так: «Вы, конечно, знаете…» Я плюю и отвечаю, что, конечно, ничего не знаю, а сплетни не распространяю. Надо же людям всюду совать свой нос!

Если у тебя есть какой-нибудь, хоть четвертый экз. новых «Затесей», — пришли. Буду читать и хранить. Шутка в деле — 20 новых «затесей». Если бы они у меня были, может, что-нибудь сумел использовать в своей о них статье. (Я к ним еще раз буду возвращаться.) И «Енисей» с письмом пришли.

У меня пока дело складывается более или менее хорошо: свой юбилей в 1984 г. «отмечаю» двумя книгами — «Вяч. Шишков» в изд-ве «Худож. лит-ра» и «Верность» в Новосибирске, каковая ну буквально сегодня отправляется в производство, а «Шишков» уже в корректуре, два дня назад вернул изд-ву сверку. Тщательно они издают, и это радует.

В последнее время прихварываю, но чаще когда дома, а вот в поездке — а был я в Бежецке, Калинине, в Малеевке и Ленинграде и, разумеется, в Москве — ни один черт меня не брал. Еще что ль куда-нибудь двинуться?!

Марии Семёновне наш общий поклон. Тебя обнимаю и желаю успеха в главном твоем деле. Твой Н. Яновский.

(Продолжение следует.)

 

100-летие «Сибирских огней»