Вы здесь

По долинам и по взгорьям

Повествование в рассказах
Файл: Иконка пакета 04_korotkova_pdipv.zip (39.88 КБ)

Предыстория

Видный был мужик Алексей Матвеевич, высокий, статный. Много девок деревенских до войны на него заглядывалось. А он, как с фронта вернулся, сразу к Анне посватался.

Анна из семьи большой, шумной. Одних детишек десять душ. Мал мала меньше! Теща, женщина верующая, в войну всех своих вымолила. Муж со старшими сыновьями с фронта вернулись без единой царапины, младшие и голод и холод пережили. Так что родня у Алексея большущая оказалась! Дружная, веселая, немного заполошная. У самого-то с войны только брат старший вернулся. Да мать, слава богу, жива.

После женитьбы порешили Алексей с Анной с Алтайского края под Новосибирск перебраться, вслед за братом Иваном. Того начальником горотдела тамошней милиции назначили. Городишко небольшой, уютный, зеленый. Любо-дорого! Со временем и остальные родственники один за другим подтянулись.

Ох и нелегко было на ноги становиться! Поначалу жили тяжко, голодно. Случалось, луковицу одну на двоих делили, как лакомство какое.

Ешь! Тебе, беременной, нужнее, — уговаривал Алексей жену.

Мало-помалу обустроились. Сынок, первенец, народился — Сергунка. И тут выяснилось, что городишко их вскоре под воду пойдет. К тому времени плотину ГЭС начали строить. Постановили власти: быть здесь Обскому водохранилищу. Уж как Анна убивалась! Жалко — сил нет. Ведь только-только обжились.

Раскатали сруб по бревнышку, перевезли подводами на новое место да опять собрали — для матери. А себе Алексей с братом Иваном новые дома срубить надумали: отделяться пора, семьи-то растут. Благо переселенцам лес бесплатно выписывали. Бор сосновый все одно под затопление шел. Вот власти и разрешили лес пилить на строительство. И государству хлопот меньше, и людям польза. Бери сколько хочешь! Но вывози сам — как сумеешь. А бревна-то семиметровые! На руках, на веревках тягать — с непривычки жилы порвешь. Ну да мужикам не привыкать. Управились.

Так дома в ряд и поставили: Алексею, Ивану — брательнику да матери — Пелагее. А по соседним улицам — остальная родня. На время строительства по огородам землянок нарыли. Для фронтовиков дело привычное. Так и жили до первого снега. Ну а уж как в дома перебрались, тут оно сразу повеселее стало.

Время шло. Алексей на завод устроился наладчиком. Вскоре его в мастера перевели. Деньжата кое-какие появились. Мотоцикл купили. Живность всякую завели: кур, гусей. Бычка на откорм взяли. На другой год — порося. Вот с этим-то поросем по осени оказия и приключилась.

Подельники

Алексей поднялся рано, даром что выходной: у него на сегодняшний день свои виды были, особые. Потому и не стал дожидаться, когда жена проснется. А не то все планы коту под хвост.

Он накинул телогрейку прямо на майку и вышел на крыльцо. Поежился: ноябрь на пороге. Достал папиросы, прикурил, затянулся. Хорошо! Воскресенье, погодка шепчет. С вечера договорились с соседом, Василь Иванычем, в мотоцикле поковыряться. Ну и выходной заодно отметить. Не грех после трудовой недели.

В доме на кухне загремели посудой. Леха подхватился было в сторону калитки, да поздно: вышла жена Анна.

Далеко ли собрался?

Так, это... с Василь Иванычем мотоцикл вчера разобрали. Надо до ума-то довесть, — засуетился Алексей, поворачиваясь к жене правым боком.

Левый карман, с бутылкой, предательски топорщился.

Ага! Знаю я ваш мотоцикл. Щас опять на весь день умотаешь. Дома дел невпроворот!

Да какие дела, Ань? Выходной же.

Выходной ему. Ты порося-то резать собираешься? Или как? — начала заводиться Анна. — Долго еще будешь волынку-то тянуть?!

Алексей поморщился: это ж на поклон к соседу идти надо, к Петровичу, а с Петровичем они — как на грех! — опять разругались на прошлой неделе. Тут, как ни крути, выход один.

Схожу сегодня к свояку попрошу.

Да толку-то от твоего свояка! — плюнула в сердцах Анна.

Ну не знаю. Он говорит, что на этом деле собаку съел.

Съел! Да хвостом подавился. Трепло! Он быка тебе уже зарезал. Забыл?

* * *

Это да. В прошлом году с быком, действительно, накладочка вышла.

Взяли, значит, Алексей с Анной бычка. Хороший бычок. Справный. На Авангарда откликался. Анна где-то откопала имя такое мудреное. Ну а когда пришла пора резать, то Алексей, как человек ко всякому такому смертоубийству неприспособленный, пошел по знакомым да сродственникам за подмогой.

Обычно в этом случае к Петровичу обращались. Лучшего специалиста не сыскать. Да не брал их с Алексеем мир. Петрович хвастун был, каких мало. Взялся раз доказывать, что нет во всей округе, окромя него, никого лучше по части ремонта мотоциклов. А у Лехиного как раз движок задымил и масло изо всех щелей потекло. Уж он и головки перебрал, и клапана новые поставил, и кольца — один хрен! Дымит. Вот и решил Алексей специалисту довериться, соседу то есть. Доверился. Мотоцикл совсем крякнул. Ну, у Алексея душа и не вытерпела. Сорвался. Слово за слово. Петрович рукава уж начал подсучивать. Еле-еле их Василь Иваныч растащил.

Так что просить помощи у Петровича не представлялось никакой возможности. Оставался свояк. Тот откликнулся на это дело с готовностью. Он вообще был легким на подъем. Быка ли завалить, огород ли кому вскопать, технику починить — ему все едино. Лишь бы не дома. Дома — девок четыре штуки! Крик, ор. Потому Николай любому поводу был рад со двора смотаться. Так все выходные и полкал* по друзьям да знакомым. Евдокия, бывало, сунется к соседям — к одним, другим. Не видали, мол, моего? Да где там!

 

Для начала быка нужно с ног свалить, — со знанием дела втолковывал Николай. — Мы ему ноги веревкой спутаем. Слышь меня, нет?

Ну, — кивал Алексей. — Дальше-то че?

Дальше другой веревкой вяжем ему рога — и к столбу какому или забору той веревкой. Поближе. А другую — на себя тянешь. Он на землю упасть должон. Сечешь?

Секу, — кивал Алексей.

Ну вот. Как он, голубчик, упал — тут-то ты нож берешь и... того.

Чего того?

Чего-чего... Режешь, ешкино коромысло!

Мужики принялись вязать быка. Авангард грозно ревел. К себе не подпускал и всякий раз, когда к нему приближались, норовил незадачливых подельников насадить на рога. Дело было в огороде. На бесплатный цирк вышла поглазеть соседка. Мужики к быку и так и сяк — тот ни в какую! Пришлось звать Анну. Без нее с быком не сладить.

Авангард, Авангардушка... Тише, тише. Э-эх... непутевые.

Анна с самого начала сомневалась в успехе предприятия. Доверяла она в таком ответственном деле только Петровичу, с которым Алексей наотрез отказался мириться. И потому Анна раздражения своего не скрывала.

Кое-как опутав Авангарда веревкой, мужики взялись тянуть, поначалу — каждый на себя. Сообразив, что делают что-то навовсе несуразное, наладились тянуть в одну сторону. Толку — чуть.

Разве ж его такого с места сковырнешь? — Алексей тяжело дышал, утирая пот со лба.

Да в нем весу не иначе как четыре центнера! — предположил Николай.

Четыре... Да тут все четыре с половиной будут, — почесал затылок Алексей.

Николай бросил веревку:

Погоди, свояк! Оплошал я! Есть еще способ. В прошлом году видел, как мужик один быка валил. Тащи ведро со жратвой!

На кой?

Тащи, тебе говорят. И кувалду.

Хозяин притащил ведро с кормежкой. Поставил перед быком.

Вот... — продолжал Николай. — Теперь он, значит, жрать будет, а ты ему промеж рогов кувалдой и саданешь, ешкино коромысло. А как он скопытится — тут ты его и...

А чего это я-то... кувалдой? Не-е-е, мы так не договаривались.

Чего не договаривались?

Как-то это не того... кувалдой-то.

А ножом, значит, того? Тьфу!

Алексей поморщился. Взял кувалду. Подошел к быку. Тот уже добирал последнее из ведра.

Не могу, свояк. Что хошь делай — не могу!

Да етишь твою... — психанул Николай, отбирая кувалду. — И-и-и... эх! — замахнулся и со всей дури саданул скотину по лбу.

Передние ноги у быка подогнулись, и он, как Николай и обещал, рухнул. Алексей облегченно выдохнул. Но радоваться, как оказалось, было рано.

М-м-му-у-у...

Авангард тяжело поднялся, мотанул головой и, насадив на рога целый пролет изгороди, понесся по огороду, загребая все на своем пути. Мужики гнали как подорванные. На представление, разинув рот, таращилась соседка.

Коррида продолжалась. Бык одним махом порушил парники и разнес в щепки уборную. Мужики в поисках спасения метнулись на сеновал. Животное еще какое-то время в ярости крушило все подряд и наконец остановилось, в изнеможении опустив рога с остатками изгороди.

Матерясь и чертыхаясь, подельники, улучив момент, спустились с сеновала и рванули за помощью к соседу...

 

* * *

Ну дак это когда было? — возмутился теперь Алексей. — Тоже мне, вспомнила!

Он заправил штаны в сапоги, запахнул телогрейку и отправился к свояку.

Тот жил неподалеку, через пару улиц. Не ко времени, конечно, с поросем этим затеялись: у Николая жена только вчера родила. Да куда денешься? Своя-то вон всю плешь проела: зарежь ей порося — и все тут! Ни раньше ни позже. Ну да ничего. Свояк — мужик геройский. Фронтовик, как и Алексей. Шесть раз в танке горел. На теле живого места нет. А тут дело-то, по сути, пустяковое — свинью зарезать.

Алексей и сам не робкого десятка, на фронте за чужими спинами не прятался да и фрицев этих сколько положил. Так то ж фашисты! А здесь тварь невинная. Жалко.

Он зашел к свояку во двор, поднялся на крыльцо: на двери висел замок. «Вот нескладуха! — подумал с досадой. И тут же повеселел: — Поживет еще порось. Не судьба, видать!»

С легким сердцем Алексей отправился домой. Прошагал улицу, завернул за угол, стал обходить канаву на пути. И тут из лопухов послышалось что-то заунывное и нечленораздельное. Он остановился, прислушался.

Кто-то старательно, со слезой в голосе выводил:

В рваных шинелях...

Понятно... «Рваные шинели» — коронная песня свояка. Как хватит лишнего, так и затянет.

Коля, ты, что ль? — Алексей пошел на голос.

Свояк валялся в канаве, в скукожившихся лопухах, подернутых инеем.

Леха! — размазывая слезы по щекам, всхлипнул Николай. — Она ж мне опять девку родила! Пятую... А ведь сына обещала. Сына! Эх...

Алексей выволок незадачливого родственника на дорогу и потащил до дому. На сегодня экзекуция кабанчику точно отменялась.

 

К следующему воскресенью Алексей подготовился основательно: нож — порося резать — наточил, посуду, мешки под мясо приготовил. Все чин чинарем. Со свояком с вечера договорились, что тот будет утром как штык.

Утро выдалось славное. Вчерашняя серая хмарь развеялась. Небо прояснилось. Благодать! Обидно, небось, таким утром помирать-то? Алексей тоскливо посмотрел в сторону сарая.

Хоть и в деревне он вырос, а все ж таки не лежала душа у него к этому делу — скотиняку жизни лишать. Сосед вон... Этих поросят на раз уничтожал. За ногу его заднюю поднимет, хрясь в самое сердце — и готово. Тот и пикнуть не успеет. Да...

Алексей закурил. Вскоре подошел Николай.

Здорово, Леха. Чего это у тебя рожа такая? Как будто киселя прокисшего нахлебался.

Ты, смотрю, зато шибко веселый.

Мандражируешь? — ухмыльнулся свояк.

Чего мне мандражировать? Делов-то — порося зарезать. Не на фронте, поди.

Николай заглянул в сарай. В загородке заметался не кормленный с вечера кабан.

Подвинься.

Алексей потеснил Николая, стоявшего в дверях. Поставив на проходе таз со жратвой, откинул засов загородки. Кабан набросился на еду.

Лопай, лопай, свинота. Порадуйся напоследок, — неестественно хохотнул свояк.

Алексей протянул ему здоровенный нож. Тот повертел его в руках. Отступил на шаг-другой и, состроив зверскую рожу, пару раз замахнулся. Сунулся снова в сарай. Свин оторвался от корыта и посмотрел недобро. Свояк замер с занесенным в руке ножом, кончиком лезвия почесал затылок. Алексей наблюдал за его маневрами.

Слушай, скажи честно: ты сам-то резал когда?

Николай опять почесал затылок:

Да ведь как тебе сказать, Леха... Помогать — помогал.

Так и я помогал! — Алексей плюнул. — Тут помогать некому, тут самому корячиться.

Леха, я вот че подумал: я ж танкист как-никак.

Предлагаешь на танке его задавить?

Да я с ножами этими как-то не того. Может, мы его из ружья порешим?

Леха посмотрел на свояка:

Ты когда-нибудь слышал, чтоб свинью из ружья расстреливали? Что он тебе, диверсант какой?

Да какая, хрен тебе, разница: стрелять или резать? Ну, станем мы его полосовать — это ж кровищи! Верещать начнет на весь околоток. А так пух — и готово. И животине не мучиться, и мы все в белом. А, свояк?

Алексей вздохнул:

Думаешь?

Да че тут думать? Я дело говорю! С ружьем мы на раз управимся. Мы ж из гуманных, понимаешь, соображений!

Хозяин направился в дом.

Ты чего это? — всполошилась жена, увидав мужа с мелкашкой в руках.

Чего-чего... Расстрел прописали свиноте твоей.

Ой, бо-о-ожечки... — всплеснула руками Анна. — Люди добрые! Это ж курам на смех!

Папанька, и я с тобой! — увязался было за отцом Сергунка.

Сиди уж! — одернула мать. — Гляди, подстрелят... Те еще убивальщики.

Алексей принес мелкашку Николаю.

О! — оживился свояк. — Это ж совсем другой коленкор!

Где приговор в исполнение приводить будем? — хмуро поинтересовался Алексей.

Так давай в сарае и положим его. А чего? Ему там деваться-то некуда будет. А то начнет еще по всему двору носиться.

С чего это начнет? — насторожился Алексей.

Ну как с чего? Мало ли...

Ты ж сказал, что с первого раза уложишь.

Да не кипешись! С первого и уложу.

Ну, смотри... А то как даст нам — и год досрочно кончится! — хмыкнул Алексей.

Не сумлевайся, Леха. Все будет зер гут.

Мужики зашли в сарай. Кабан поднял морду от корыта с тюрей, тяжело посмотрел исподлобья.

Здоровый хрюндель... — уважительно протянул Николай, утирая пот со лба.

Руки его потряхивало.

Ты давай не рассусоливай, — ткнул его в бок Алексей.

Сам он тоже заметно волновался. Свояк вскинул винтовку, прицелился. Кабан не отрываясь глядел на него.

Вот ведь, ешкино коромысло!

Николай опустил оружие. Выдохнул. Снова прицелился...

Услышав выстрел, Анна кинулась к окну и увидела, как из распахнутой двери сарая один за другим вывалились мужики. Следом — окровавленный кабан.

Первым бежал Алексей. Бежал на удивление легко! Можно сказать, лихо — высоко поднимая колени, как заправский спортсмен. За ним Николай — спотыкаясь и постоянно озираясь, с мелкашкой в руках, весь белый. Свин жутко верещал, гоняя мужиков по двору, точно зайцев. Те метались из одного угла в другой. В конце концов ломанулись обратно в сарай. Кабан — за ними.

Все смолкло. Но не успела Анна опомниться, как кабан вновь выскочил наружу, добежал до калитки в огород — и свалился.

Ой, божечки...

Анна бросилась во двор, к сараю. Следом — Сергунка.

В проходе сарая и в загородке для свиней никого не было. Она в недоумении огляделась, подняла глаза... Аккурат над загородкой имелся навес для кур. Вот на этом-то навесе, поджав ноги, все в перьях и курином помете, и скрючились свояки.

Где этот гад? Сдох? — заикаясь, выдавил из себя Николай.

Анна, заходясь от смеха, медленно сползла по стенке.

Ты че ржешь-то? — пришел в себя Алексей. — Ее мужик чуть жизни не лишился, к свиньям собачьим, а она ржет!

В дверях, раскрыв рот, хлопал глазами Сергунка.

 

Но не все злоключения на этом закончились.

Порося требовалось опалить. Поскольку паяльной лампы у них не имелось, по-деревенски обложили тушу соломой и подожгли. Сергунка вовсю помогал, старался, подтаскивал солому. Когда костер запалили, мужики наконец выдохнули.

Давай, свояк, покурим, — предложил Алексей. — Что-то я сегодня того... перенервничал.

Да и то сказать! Здоровый, гад, живучий попался. Нет, ты видал, Леха? Как я ему промеж глаз! А ему хоть бы хны. Ешкино коромысло!

Мужики присели на старые покрышки от мотоцикла спиной к костру. Вскоре по двору потянуло паленой щетиной.

А здорово ты, свояк, трухнул! — хохотнул Алексей, вспоминая, как Николай наматывал круги по двору.

Это да... Я ведь шесть раз в танке горел, а страху такого сроду не знал! Етишкин дух.

Хе-хе...

Алексей поднес папиросу к губам и вдруг почувствовал, как кто-то тычется ему в спину.

Чего тебе, сынок? — обернулся он.

Перед ним, покачиваясь, стоял попаленный, с обгоревшими ушами кабан.

Вы чего же, ироды, делаете? Вы долго еще над скотиной измываться будете?!

На крыльце стояла разъяренная Анна. За ее спиной испуганно жался Сергунка.

Да чтоб вам повылазило, лихоимцы! Чтоб вас подняло да ударило! Чтоб вам...

Не дослушав проклятий жены, Алексей рванул к соседу. Вслед раздавался утробный рев кабана.

Пелагея

Суровая была баба Пелагея. Нравная. На расправу, в случае чего, скорая. Спуску никому не давала. А чтоб пожаловаться там или слезу на людях пустить — этого нет, сроду такого не бывало.

Невысокая. Крепкая. Сильная да ухватистая. А выносливая — что ты! Не всякий мужик мог в работе за ней угнаться.

Горюшка выпало на ее бабий век с лихвой. В войну мужа потеряла, сына младшего, любимого. Но и тогда слез от нее никто не дождался. Почтальонша — та, что похоронку на сына принесла, — рассказывала потом, как страшно, не своим голосом закричала Пелагея, закаменела лицом и повалилась навзничь. Ноги отнялись. Три дня пластом пролежала. Слова не проронила. Дочка Валюшка от матери ни на шаг не отходила. Натерпелась страху. Никогда она мать такой не видала — думала, что не подымется.

Поднялась... О сыне, о муже погибшем с тех пор — ни слова! «Вот баба каменная! — покачивали головами соседки. — Ведь ни единой слезиночки не пролила».

Двое старших сынов, слава богу, вернулись. На Иване живого места нет. Алексей — тот аж в сорок седьмом объявился, с японцами еще повоевать успел. И ни царапины! Только вот язву заработал. Сначала в запасном полку впроголодь довелось мыкаться, после на фронте в окружение попал — три месяца траву да коренья жрали. А уж в Маньчжурии, в сопках, окончательно себе желудок угробил. На марше иной раз запасов воды не хватало, так приходилось воду из радиаторов понемногу сливать и пить. Всю жизнь потом Алексей с язвой своей загибался.

Ну вот... А уж как сыновья вернулись, переезжать из деревни в город затеялись. Бросай дом родной, Пелагея! Дело по тем временам непростое: деревенским-то паспортов не давали. Хорошо, старшего Ивана — бывшего фронтового разведчика, капитана запаса — начальником горотдела милиции назначили. Вот его-то хлопотами сначала мать перевезли, а следом и остальная родня подтянулась.

Дом продали, барахлишко разное, скотину. Жальчее всего с коровой-кормилицей расставаться было. Поначалу решили с собой взять. До Камня-на-Оби своим ходом с ней добирались, а как до города, до переправы, дошли да на паром грузиться стали — тут тебе и приехали. Паромщик уперся: не возьму с коровой — и все! Пришлось спешно на скотобойню гнать — не бросать же... А она, коровенка горемычная, как чует. Ее ведут, а у нее слеза бежит. Пелагея увидала — сердце зашлось. Но все-таки сдюжила. Не дала слезам воли.

В общем, досталось бабе — не приведи господи! Однако не того замеса была Пелагея, чтобы руки опускать: дочь еще на ноги подымать надо — дите совсем, сыновьям помочь.

Ну да ничего. Прижились на новом месте. В городе оно вроде как полегче. Скотину Пелагея заводить не стала, а от огорода куда денешься? Семья растет, внуки.

А тут им еще участок под картошку отвели. И вот ведь одно к одному! Картошку копать, а Алексей, как на грех, с язвой слег. Сноха беременная. У старшего Ивана служба. Только на внуков и надежда. Хотя проку с них мало, маленькие еще: Сергунке с Пашкой по десять лет, Саньке восьмой пошел. Ну да какие-никакие, а все же помощники. Они, конечно, городские растут, избалованные, к работе не шибко приученные. Пелагее это в диковинку: в деревне-то ребятня с малолетства при хозяйстве. Но она к сынам с советами не лезла: пускай уж как знают.

 

Вилы, ведра, мешки под картошку Пелагея с вечера еще приготовила. Внукам велела, чтобы те к шести утра как штык готовы были.

Чуть свет и поднялись. К тому времени дед Лоскутов за ними на лошади подъехал, кум Пелагеи. Та с ним накануне договорилась. Он как раз в деревню соседнюю по каким-то своим делам стариковским собрался, заодно согласился подбросить их по дороге, а на обратном пути забрать.

По-быстрому скидали на телегу мешки, ведра, вилы. Воды набрали флягу. Пелагея еды прихватила. И тронулись по холодку.

А как до места добрались, тут ребятня и заскучала сразу. Полю-то конца края не видно! Все травой заросло — лебеда да осот — картошки и не разглядеть вовсе.

Да только с бабкой особо не заскучаешь! Косынку повязала, рукава подсучила — и вперед. Пелагея вилами кусты подкапывает — мальчишки картоху в ведро только успевают накидывать да в мешки ссыпать. Умаялись уж, а Пелагее хоть бы хны, подгоняет да посмеивается:

А ну, подтянись, пузочесы!

Сергунка с Пашкой сопят, но стараются от бабки не отстать. А Санька — тот знай по полю полкает взад-вперед. Меряет! Сколько откопали да сколько осталось. Старшие братья только пыхтят:

Вот жучара!

Но Санька и ухом не ведет, рожу морщит озабоченно, глаза закатывает — подсчитывает вроде как в уме. В общем, шибко занят!

С такими работниками Пелагея двенадцать соток не разгибаясь и выпластала. К вечеру откопались. А Лоскутова не видать. Обещал приехать мешки с картошкой забрать, да что-то припозднился.

Ждали, ждали. Пелагея рукой махнула:

Собирайтесь, ребята! К переправе пойдем.

А те и рады. На лодке через речку куда как интереснее, чем на подводе трястись. Мешки с картошкой ботвой закидали — от чужого глаза. Вещички подхватили, вилы на плечо — и пошагали. А до речки тоже путь неблизкий. Пацаны за Пелагеей еле поспевают. Устали — сил нет.

С горем пополам дошли до переправы. Глядь, лодка цепью к мосткам примотана, замок висит. А перевозчика нет.

Ну что ж, подождем.

Пелагея бросила вилы и тяжело опустилась на землю. Тоже уморилась.

Прождали с полчаса. Никого. Ребятня изнылась. Наконец Пелагея не выдержала:

Где его леший носит?

Огляделась вокруг, подобрала каменюку и давай замок сбивать. Пацаны от удивления рты поразевали.

Полезайте! — откинув сбитый замок в сторону, скомандовала Пелагея.

Только мальчишки вещи в лодку скидали — смотрят, со стороны деревни по песчаной косе человек бежит. Перевозчик, должно быть. Мужик махал руками и что-то кричал.

Пелагея обернулась на крик. Перевозчик приближался. Стало слышно, как страшно он ругается.

И вот ведь! Роду Пелагея была крестьянского, всю жизнь в деревне — какая уж там, казалось бы, культура? — а слова матерного в семье отродясь не слыхивала. Ни от отца, ни от мужа, ни от кого другого в родне. Да не то чтобы слова поганого! Ни тебе анекдота непристойного, ни шутки какой сальной. Ни-ни!

Мальчишки увидели, как Пелагея побледнела. Лицо ее сделалось каменным, взгляд стеклянным. Никто и никогда в жизни Пелагею так не паскудил. Она схватила вилы наперевес. И пошла в штыковую.

И, видать, до того была страшна она в ту минуту, что мужик сначала остановился как вкопанный, поперхнувшись грязным словом, а потом развернулся и молча припустил в обратную сторону. Пелагея — за ним. Его счастье, что расстояние между ними было неблизкое.

Пелагея, поняв, что не догонит, замахнулась и что было мочи швыранула вилы в сторону обидчика. Пацаны такое только в кино про индейцев видели.

Вилы воткнулись в песок. Пелагея остановилась. Скулы ее ходили ходуном. Глядя на бабку, внуки поняли: догони она его — каюк мужику.

Домой мальчишки вернулись присмиревшие.

Чего это с вами? — удивился отец. Выслушав, усмехнулся: — Мать может...

Став постарше, пацаны узнают, какой отчаянной была их бабка в молодости. Как в Гражданскую мужа своего умирающего из тифозного барака выкрала. Как волокла его на санках домой в зимнюю стужу без малого тридцать верст. Как с того света вытащила, в травах отпаривая в огромной деревянной лохани.

А в Отечественную, когда младшего сыночка, Енечку ненаглядного, мальчишку семнадцатилетнего, на фронт забрали, — так она в районный центр, на сборный пункт, в буран пешком ходила: повидать его, подкормить дитенка. Да наглядеться досыта. Как чуяла, что не вернется.

 

...Пелагея зажгла в комнате свет. Задернула занавески. Не торопясь, расправила постель. Подойдя к зеркалу, потянула гребень — волосы тяжело упали на плечи. Она медленно расчесала их. Вдруг замерла. Задумчиво провела ладонью по лицу. Из зеркала на нее смотрела немолодая, но еще крепкая и красивая женщина.

Она подошла к комоду, взяла в руки шкатулку и, сев на кровать, достала пожелтевшее, свернутое треугольником письмо со штампом полевой почты. Бережно разгладила на коленях выцветший листок, исписанный мелким уверенным почерком: «Уважаемая супруга моя Пелагея Петровна и вы, детки мои...»

Пелагея читала, беззвучно шевеля губами. А на листок, оставляя мокрые следы, падали невыплаканные бабьи слезы.

По долинам и по взгорьям

В доме Бочарниковых с утра на удивление тихо и спокойно. Бабка чуть свет со старшими девчонками в лес отправилась, за ягодой. Жена Евдокия — в керосиновую лавку, не скоро вернется. Самую младшенькую сестре Анне подкинула — понянькаться. Той в радость. По дороге еще обязательно к какой-нибудь подружайке своей заглянет. Так что пара часиков у Николая в запасе имелась.

Дождавшись, когда за Евдокией захлопнется калитка, Николай, довольно потирая руки, направился в сенки. Откинув половик, открыл крышку погреба. Спустился.

Умостившись кое-как между бочками с соленьями, аккуратно взял с полки четвертную бутыль зеленого стекла. Бережно отер рукавом. Горлышко было закупорено пробкой из туго свернутой газеты. Он ухватил пробку зубами, потянул — в нос ударил ядреный дух самогона.

Ух! Мать честна...

Николай вытащил из кармана граненый стопарик. Нацедил. Не спеша пригубил.

Пойдет.

Вытянув губы, он медленно потянул в себя мутную жидкость. Крякнул. Занюхал рукавом рубахи. По телу разлилось приятное тепло.

Покарабкался наверх, бодро напевая «Марш танкистов»:

 

Броня крепка, и танки наши быстры,

И наши люди мужества полны.

В строю стоят советские танкисты —

Своей великой Родины сыны.

 

Николай вышел во двор. Эх! Погодка как на заказ. Хорошо!

По двору, громыхая цепью, гонялся за курами Валет. Следом за ним мотылялась из стороны в сторону будка. А сама будка была привязана к забору — на тот случай, если Валет вздумает навовсе со двора, вместе с будкой, упереться. Куры суматошно кудахтали, заливался лаем Валет, а на заборе восседал петух, свысока наблюдая за всем этим безобразием. Жизнь кипела.

Щурясь от яркого солнышка, Николай хозяйским взглядом оглядел двор. Дом поставили весной, между бревен еще торчала пакля: всё руки не доходили законопатить. Да и когда? За баранкой же целыми днями! Вот только воскресенье и имелось, чтоб хозяйство подлатать да душой отдохнуть.

Николай работал на автобазе, шоферил на своем видавшем виды самосвале. Вывозил на свалку отходы с производства: с мебельной фабрики — деревяшки, с радиозавода — некондицию разную. Ну а ежели чего в хозяйстве могло сгодиться — так то домой вез. Не пропадать же добру.

Машинешка у него старенькая, расхлябанная, дребезжит вся. Ему не раз предлагали поменять ее на новую. Заслуженный шофер все-таки. Да он ни в какую! Прикипел к ней. Пропах насквозь железом да бензином. И машина Николаем пропахла — махрой да дешевым «Шипром». Сроднились, в общем.

Я ж с ней, с милушкой моей, и Крым и Рым прошел! — отмахивался он, бывало.

Николай продолжил обход. Эх... Ему бы материалу подходящего — он из дома игрушечку сделал бы! У него уже и дранка припасена — для веранды, под штукатурку — по случаю приобрел. У забора — лаги для пола, по-хозяйски прикрытые от дождя рубероидом. Рядом шифер аккуратно сложен.

Под навесом верстачок с инструментом. Тут тебе и рубаночек, и стамески, и напильники, и другое разное добро, что любому рукастому мужику в хозяйстве необходимо. Хочешь — строгай, хочешь — пили. Николай задержался у верстака, любовно перекладывая инструмент.

В целом он остался доволен результатами ревизии. Безмятежно посвистывая, выглянул на улицу. Посмотрел, не видать ли Евдокию. Не видать...

Так... Выходим на оперативный простор!

Он вновь взял курс на дом. В погребе, откупорив бутыль, махнул еще стопарик. Подхватил из кадки квашеной капустки и привалился спиной к лестнице.

Хорошо-то как! Дом, детишки, жена... Евдокия — она, конечно, немножко заполошная, шумоватая. Да разве ж это беда? У других жены — не приведи господи! А его Евдокия — женщина душевная, с пониманием. Да и сам он... И хозяин не хуже других, и на работе его ценят. Нет, жизнь все-таки удалась! В войну-то вон какую страсть довелось пережить. Вспомнить страшно! А так-то жить можно.

Николай выбрался из погреба.

 

Гремя огнем, сверкая блеском стали,

Пойдут машины в яростный поход,

Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин

И первый маршал в бой нас поведет!

 

Эх! Сейчас бы к свояку сходить, да тот с утра в Морозово собирался: белила ему там какие-то густотертые приспичило покупать. А Николая так и подмывало поделиться с кем-нибудь переполнявшей его радостью бытия. Не с кем!

Он снова выглянул на улицу — не видать ли Евдокию на горизонте? Улица как вымерла. Посмотрел в сторону дома, опять на улицу, почесал затылок.

Была не была! — Он махнул рукой и решительно пошагал к крыльцу.

После третьего стопарика Николаю совсем захорошело. Вспомнилась служба, дружки его фронтовые. Сколько их в живых-то осталось? А сколько полегло... Николай всю войну прошел механиком-водителем на танке. Горел шесть раз. Как жив остался?

Последний раз его подбили на западном берегу Одера, под Кюстрином. Выскочил из танка — да под самый минометный огонь! И ведь так гвоздят, гады, что головы не поднять. Пока до первой воронки дополз, не раз с жизнью простился. А воронка — одно название. Как ни мостился, целиком не помещается. Он уж и так и сяк. Или голова, или зад. Выбирай, как тебе больше нравится. Николай рассудил, что голова, как ни крути, дороже. Лежит, мордой в землю уткнулся, а зад наружу торчит. Ну и... аккурат в самое незащищенное место и прилетело. Вот с таким, можно сказать, срамотным ранением в медсанбат угодил. Сказать кому — неловко.

Впрочем, войну он старался не вспоминать. Заведут, бывало, мужики в компании разговор — Николай все больше отмалчивается. Такая она паскуда, война эта. И подумать тошно. Он не раз замечал: кто честно воевал да всю страсть-то эту видел — тот лишний раз и не поминает ее, проклятую. Не бередит душу. А которые и пороха-то нюхнуть толком не успели — те завсегда герои, те шибче других кулаками в грудь себя бьют.

Да...

Николай было загрустил, но тут вспомнился ему госпиталь, где он лежал после своего негероического ранения. И медсестра Тонечка.

Хех! Етишкин дух! — смущенно хохотнул Николай.

И так тепло, так благостно на душе у него стало.

 

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза...

 

Вот непутевый! Калитка расхлобучена, дверь в дом настежь. Евдокия поднялась на крыльцо и остановилась, услыхав в сенях какие-то завывания. Это еще что такое?

Переступив порог, она увидела откинутую крышку погреба, откуда доносилось задористое, с присвистом:

 

По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперед,

Чтобы с бою взять Приморье —

Белой армии оплот...

 

Из погреба Николая тащили втроем: свояк Алексей, благо он к тому времени из Морозова приехал, сосед его Василь Иваныч да брат Евдокии Митрий — тот как раз в гости заглянул.

Вы посмотрите, кака подлюка! Да чтоб ты пропал, морда звериная! — голосила Евдокия.

Мужики, заходясь от смеха, кое-как волокли Николая.

Ну всё... Попьешь ты у меня еще после баньки беленькой, попьешь. Орясина!

Николай же к тому моменту достиг такой степени блаженства, что настроение ему проклятья Евдокии никоим образом испортить не могли. И песню свою он допел!

Райкина свадьба

Свадьба гудела — шумная, веселая, многоголосая! Завальниковы выдавали замуж младшую — Раису. Гуляли третий день. Родня-то немаленькая — под сотню набралось! У одной только невесты братьев да сестер десять душ. Да семьи у каждого. У Евдокии вон пятеро девок. Это Райка припозднилась.

Хотя... как припозднилась? Замуж второй раз выходила, с первым-то не заладилось. Ну да чего вспоминать? Взгляд у Раисы озорной, ямочки на щеках, и вся она такая ладная да живая. Огонь, а не девка! Так и светится, глаз с мужа молодого не сводит. Да и есть на что посмотреть: Юрка парень статный, осанистый. Стеснительный только больно, не чета жене.

А свадьба, как говорится, пела и плясала! Женщины — нарядные, цветастые, шумные. Мужики — те сдержанные, степенные, хоть и лет им всем чуть за тридцать. Фронтовики. А бабенки, оно и понятно, натерпелись за войну, намыкались. Война — она ведь на самые на молодые годочки пришлась, когда только бы гулять да веселиться, петь да плясать. А тут... какие уж праздники? какие наряды? Пахали не разгибаясь да голодовали. Да мужиков своих ждали. Не все и дождались... Вот и наверстывали теперь, торопились за всю свою молодость покалеченную отгулять да отплясать.

Анна примостилась у веранды под яблоней. Притомилась. Тяжко ей с животом-то. Рожать скоро. Рядом сестры, Валя с Машей, да брат Митрий затянули что-то протяжное.

А Евдокия-то... Глянь-ка! Посреди двора, на сколоченном для танцев деревянном помосте, задористо отбивает дробушки. Рядом, бок о бок с ней, Алексей с гармошкой увивается:

 

Вот Евдокия, во дает!

Она и пляшет и поет!

Она любого перепьет,

Коль выйдет спор!

 

А муж Евдокии Николай на лавке сидит, спиной к дереву привалился. Тяже-о-олый! Да и остальные мужики хорошие уже.

А пойдемте на речку! — вскинулась Раиса, глядя, как молодой супруг голову к столу клонит.

На речку! На речку! Ура! — Ребятня, что расположилась по заборам да яблоням, с визгом посыпалась вниз.

Женщины, накинув на плечи платочки (дело-то к вечеру), с кулечками семечек в руках, на ходу сплевывая шелуху, вышли за ворота и не спеша потянулись к реке. Николай с Алексеем и Сергеич, Валюшкин муж, ушли вперед.

На речке хорошо, свежо. Мужики разделись. Николай, смущенно поправляя черные сатиновые трусы и одергивая майку, окунул ногу в воду.

Ух ты! Ешкино коромысло!

Отошел подальше. Сделал пару энергичных рывков руками. Разбежался и бултыхнулся с головой.

Мужики на берегу, не торопясь, покуривали, глядя на воду. Время шло. Николай не показывался. Все напряглись.

Ой, бо-о-ожечки! — заголосили бабы. — Алексей! Че стоите-то? Потонул ведь! Потонул!..

Алексей откинул недокуренную папиросу. Разуваясь на ходу, с разбега сиганул в воду. На берегу затихли, напряженно вглядываясь в речную рябь.

И тут наконец из воды показалась голова Николая:

Ух! Мать честная... Хорошо!

По берегу пронесся вздох облегчения.

Живой! Живой! — загомонили бабы. — Напугал, черт проклятущий!

Николай озирался вокруг, не понимая причины переполоха. Ему махали руками и кричали наперебой, пытаясь что-то объяснить.

Алексей! Алексей!.. — доносилось до Николая.

Он вытаращил глаза, сообразив, что, пока нырял, утонул свояк.

Ешкино коромысло!

Набрав побольше воздуха в грудь, Николай ушел под воду. В этот момент неподалеку вынырнул утопший Алексей.

На берегу тем временем творилось не пойми что. Каждый кричал свое.

Закупались! Ой, закупались! До мокрых соплей... — хохотала Евдокия.

До пузырей!

Вот ведь полощутся! — хватался за бока Василь Иваныч.

Да он синий уже!

К берегу, к берегу греби...

Алексей только головой крутил да глазами хлопал.

Алексей, да едрит твою за ногу, мы ж думали, ты потонул! — сплюнул в сердцах Сергеич. — Вылазь, к едрене фене!

А Николай-то, Николай! — опять заголосили бабы.

Алексей понял так, что свояк объявился. Он осмотрелся, но Николая, однако, нигде не увидел. Тут до него дошло, что это ему на берегу радуются — что он не потонул. А Николая дальше искать надо. Он хватил побольше воздуха и скрылся под водой.

Когда в очередной раз вынырнул Николай, то увидел, как вдоль по берегу, придерживая живот руками, подвывая, бегает перепуганная Анна.

Ешкино коромысло... — Николай снова ушел под воду.

Не видать ни хрена! Муть одна! — выныривая и отплевываясь, проорал Алексей. — Течением, видать, отнесло. Не найду!

Воцарилась гробовая тишина.

Чего стоите, рты раззявили?! Сергеич, помогай! — И голова Алексея вновь скрылась.

Да... — почесал затылок Сергеич. — Эдак они до ночи бултыхаться будут.

Расстегивая на ходу ремень, он поспешил к воде.

...Когда Алексея и Николая, как мокрых щенят, выволакивали на берег, мужики, откашливаясь, ошалело озирались по сторонам. Бабы подхватили под руки своих незадачливых супругов и, костеря их почем зря, потащили по домам. Так закончился третий день свадьбы в семье Завальниковых.

К ночи у Алексея родился сын.

Послесловие

Я дописываю последние строчки своего повествования. Рядом лежит семейный альбом. Старые, пожелтевшие фотографии не дают забыть лица тех, кого давно уже нет на этом свете. Я листаю страницы альбома. Вновь и вновь вглядываюсь в родные черты.

Для чего я пишу о них? Почему мучаюсь странным чувством вины? В чем она, вина моя перед ними? Перед теми, чьи образы сложились из обрывков, схваченных цепкой детской памятью, и рассказов родителей.

Пишу... А что еще я могу сделать для них? Для тех, чья жизнь в сравнении с моей нынешней была истинным подвигом. Война, голод, работа тяжкая, непосильная... Как сумели они сохранить в себе, несмотря ни на что, любовь к этой жизни, живой интерес ко всему, что окружало их, радость неизбывную? Почему я не умею так радоваться?

Может, в этом вина моя? И имя ей — неблагодарность?

А может, исчерпали деды мои и бабки меру этой радости, роду нашему отпущенную свыше? А я так... по сусекам скребу?

Есть над чем подумать...

100-летие «Сибирских огней»