Вы здесь

По следам Таманцева

Повесть
Файл: Иконка пакета 01_trahimenok_pst.zip (138.24 КБ)
Сергей ТРАХИМЁНОК
Сергей ТРАХИМЁНОК



ПО СЛЕДАМ ТАМАНЦЕВА
Повесть



Глава 1

Ваши документы, — сказал мне сержант-крепыш, наметанным глазом выделив меня из толпы.
Да, не дружески встречает меня Москва. Хотя я понимаю: сам виноват. Психолог хренов. Сознавая, что мне предстоит долгая дорога, а в ней и иголка тяжела, я взял с собой маленькую сумку, куда сунул смену белья, бритвенные принадлежности и диктофон. Оделся я также по-походному: на ногах кроссовки и джинсы, на голове панама защитного цвета, а пространство между джинсами и панамой сокрыто футболкой-полурукавкой камуфляжной раскраски и серым жилетом — вещью, весьма любимой операторами кино и спецназовцами за огромное количество карманов и карманчиков. И хотя во мне трудно признать «лицо кавказской национальности», — у меня уже дважды проверяли документы.
Первый раз — на Белорусском вокзале. Второй — на вокзале аэро, куда я приехал, чтобы купить билет на самолет до Новосибирска.
Но если на Белорусском милицейский патруль сначала представился, а уж потом попросил предъявить паспорт, то околовоздушная милиция была более бесцеремонна.
Сержант повертел паспорт в руках, потом повернулся и пошел прочь, однако, как будто вспомнив о чем-то, вернулся, сунул паспорт мне в руки и, не говоря ни слова, направился далее, рассматривая посетителей с видом высшего судии.
Билет до Новосибирска я взял свободно. А затем поехал к своему другу и коллеге, который в отличие от меня еще служил. Сделал я это не только потому, что понимал — если буду болтаться по Москве в таком одеянии, меня проверят еще несколько раз. И, хотя процедура не представляла для меня опасности, мне почему-то не хотелось подвергаться ей еще раз.
Добравшись до Ясенева, я попал в район, где на меня смотрели не так подозрительно, и это вселяло надежду на более спокойное пребывание в столице.
Весь день я пробыл у своего друга и коллеги. Мы болтали, вспоминали однокашников, своих преподавателей.
— А помнишь, — сказал я ему, — как ты пытался объять необъятное…
— Помню, помню, — сказал он.
Мой друг был технарем по своему первому образованию и в учебном заведении КГБ, где мы с ним учились на одном курсе, пытался связать то, что могло быть связано только в технике. А поскольку парень он был ответственный, его попытки соединить несоединимое и найти в бывшей идеологии некую железную логику, едва не закончились плачевно. И я законно горжусь собой, что сумел разъяснить ему это. Следовательно, я мог рассчитывать на некую благодарность со стороны контрразведки России, что не дал, говоря курсантским сленгом, «поехать крыше» у одного из ее неофитов, и она не потеряла в его лице ценного сотрудника — аналитика.
Потом я пожаловался на сверхбдительность московской милиции. На что мой бывший коллега сказал:
— Не хрен выряжаться так, война идет…
Что я мог ему возразить?
— Ладно, — сказал я ему, — война так война. Ты меня проводи вечером до самолета. Я не хочу, чтобы меня неожиданно поместили в какой-нибудь ИВС на тридцать суток по подозрению в террористической деятельности.
— И правильно сделают, — проворчал мой друг голосом первого президента России, — приехал из другого государства и создаешь, понимаш, проблемы правоохранительным органам столицы.
Но, посмотрев на выражение моего лица, немного смягчился:
— Провожу, — сказал он, — непременно провожу. Да, что это мы все о прошлом, да о прошлом — расскажи, как там у вас в Белоруссии?
Я, было, открыл рот, чтобы поведать ему о житье-бытье в Беларуси. Но появилась его младшая дочь Света, которой было всего шесть лет и которая, как все поздние дети, была чрезвычайно самостоятельна и не по годам развита.
— О, — сказала она, — дядя Селеза приехал… Щас я рассказу тебе смесной анекдот.
Здесь надо сделать отступление. Несмотря на свой юный возраст она действительно рассказывала смешные анекдоты. Но смешны они были потому, что она, сама того не сознавая, делала акцент на том, чего взрослые не замечают в силу своего житейского опыта. Именно это и придавало анекдотам в ее устах необычность и остроту.
— Дай нам поговорить, — перебил ее отец.
— Вот рассказу анекдот, тогда говорите…
Видя, что от дитя не отделаться просто так, отец сказал:
— Рассказывай, только быстро.
— Не торопи меня, — ответила дочь.
— Хорошо, хорошо, только ты говори быстрее…
— Спрасивает муз у зены, — начала она. — «Ты поцистила мой пидзак?» — «Поцистила». — «А брюки поцистила?» — «Поцистила». — «А сапоги поцистила?» — «А сто, у тебя в сапогах узе есть карманы?»
Мы сдержанно усмехаемся. А Светка, полагая, что до нас не дошла суть анекдота, объясняет:
— В сапогах не бывает карманов.
Тут мы начинаем хохотать, понимая, что для нее еще непонятны особенности отношений между супругами, и она видит изюминку анекдота в том, что ей более понятно.
Видя, что цель рассказывания анекдота достигнута, дите покидает нас, а мы возвращаемся к прерванной беседе. Но друг не напоминает мне про Беларусь. Значит, вопрос был задан из вежливости и его не очень интересует, как там у нас в Беларуси.

* * *
Вечером мы были на аэровокзале.
— Ты на каком самолете летишь? — спросил друг у меня.
— Аэробус, — ответил я.
— Хороший самолет, — сказал он и, немного помедлив, добавил, — комфортный.
— На других не летаем, — ответил я, — хотя взял билет на этот рейс только потому, что в этом самолете было много свободных мест.
Объявили начало регистрации.
— Ты почему с такой легкомысленной сумкой? — спросил он.
— Чем она тебе не нравится?
— Замков нет, а вдруг кто-нибудь туда заглянет.
— Типун тебе на язык, у меня там диктофон и батарейки.
— Хочешь кого-нибудь записать?
— Да, — сказал я, — одного очень интересного человека. Богомолова читал?
— Читал, — ответил он.
— Вот я лечу работать с одним из его прототипов.
— Далеко?
— На Дальний Восток.
— Кто оплачивает? Заказчик?
— Нет. Добрые люди.
— Неужели такие еще водятся?
— Как видишь, не перевелись.
Моя сумка уплыла по транспортеру, а я получил красивый аэрофлотовский талон.
— Ну, — сказал мне друг, — давай прощаться.
— Давай, — ответил я, — но прежде возьми этот телефон.
— Мне по нему нужно позвонить?
— Да, позвони дня через три-четыре.
— Это оперсвязь? — спросил он, заглянув в бумажку.
— Обижаешь — в/ч. Позвонишь в Минск моим коллегам, они тебе сообщат информацию для меня по некоему Коловратову, по непроверенным данным, разжалованному майору «Смерша».
— Ты совсем чокнулся, — сказал он мне, — ваши, наверное, запросили информацию у нас, мы сообщили им, а я возьму эту информацию у ваших и передам тебе…
— Специфика момента, — ответил я ему, — правой рукой чешем левое ухо, но иначе нельзя: в разных государствах живем. Попросить это сделать тебя я не могу. Так что, брат, вот так через… некую часть тела все и делаем.
— А чем провинился этот Коловратов, что его разжаловали, по непроверенным данным?
— По непроверенным данным его разжаловали и уволили после участия в операциях во время войны с Японией.
— А тебе-то он чем интересен?
— Во время войны он, по плохо проверяемым данным, участвовал в операциях «Смерша» на территории современной Беларуси.
— А на Востоке он почему осел?
— Спроси что-нибудь полегче. Впрочем, я тебе смогу все объяснить по возвращению. Разумеется, если тебе это будет интересно.
— А почему мне может быть неинтересно?
— Потому, что одно дело — детективы читать, а другое дело — реально расследовать жизненные ситуации. Они, чаще всего, не столь стремительны и не столько увлекательны…
— Это в тебе говорит бывший следак… Если ты любишь то, чем занимаешься, то тебе все интересно.
«Посадка на рейс 36-74 до Новосибирска заканчивается» — проинформировал женский металлический голос.
— А почему ты сразу не летишь на Восток?
— Ты, как старый контрразведчик, хорошо усвоивший то, что нам читали корифеи этого дела двадцать лет назад, должен понимать, что у человека должна быть какая-то база, с которой он действует. И эта база должна быть расположена неподалеку от театра военных или иных действий.
— Ни хрена себе база, — сказал мой друг, — в трех тысячах километров от самого театра.
— А ты что хотел, чтобы она была в Москве, в шести тысячах километров от означенного театра.
— Ладно, не заводись перед полетом, звони…
— Конечно, ты моя информационная ниточка.

* * *
Всего через три с небольшим часа Ил-86 доставил меня из столицы России в аэропорт неофициальной столицы Сибири Толмачево, и я почувствовал себя покорителем больших пространств и похитителем времени. Все произошло как нельзя лучше, в полете я не спал, но перед посадкой все-таки задремал. Разбудили меня аплодисменты пассажиров. Я выглянул в окно. Самолет бежал по взлетно-посадочной полосе, а над постройками порта красовалась надпись «Новосибирск».
Получив багаж, я взял такси и приехал на улицу Сибирскую, 17.
— Привет, дядь Сережа, — сказала мне повзрослевшая за годы, пока мы не виделись, нынешняя хозяйка квартиры Соня Самохина. Тюфячок вас ждет. Можете спать хоть до обеда. Если будете уезжать — ключ отдайте соседке слева. Мы с девяти на работе. Помните соседку слева?
— Помню.
— Да, кстати, как там в Белоруссии?
Деловой стиль общения современной молодежи.
— Потом расскажу, — сказал я и пошел в комнату, где меня ждал расстеленный на полу матрасик, который почему-то назывался тюфячком.
Я улегся на тюфячок и, поскольку ночь у меня пропала благодаря парадоксу полетов на Восток, уснул. Когда я проснулся, часы показывали половину первого.
Хозяев не было, на столе в кухне лежала записка с лаконичным содержанием: «Хлеб в хлебнице, чай в буфете, все остальное — в холодильнике».
Я принял душ, побрился, выпил чаю, а потом стал бродить по квартире.
В ней многое изменилось, с тех пор как я здесь бывал. Неизменными, пожалуй, остались лишь полки с книгами, да картины сибирских художников, когда-то подаренные ее хозяину, Николаю Самохину, известному российскому писателю-беллетристу и сатирику, трагически ушедшему из жизни в восемьдесят девятом году.
Двадцать лет назад я познакомился с ним случайно, хотя, наверное, это не совсем верно, поскольку начинающих литераторов всегда рано или поздно прибивает к мастерам пера, как начинающих правонарушителей к уголовным авторитетам.
Но наша дружба не была замешана на литературных интересах, точнее, я видел в нем писателя, а он во мне лишь человека редкой профессии, о которой в писательской среде, благодаря постоянному промыванию мозгов СМИ, было какое-то инфантильно-извращенное представление.
Впрочем, если кто-то спросит: чему научил меня Самохин — писатель — я с уверенностью могу сказать: способности самому давать оценку тому, что ты написал, и не верить никаким другим мнениям, от каких бы литературных авторитетов они ни исходили.
Я подошел к книжной полке, взял в руки книгу Самохина «Где-то в городе на окраине» и стал листать. На семьдесят третьей я нашел то, что хотел.
«Получил я первое яблоко, когда мне исполнилось шесть лет. С этим яблоком в руках я вышел на улицу.
А на улице как раз готовилось большое сражение, шло, в связи с этим, деление на «синих» и «красных» и раздавались командные чины. Должность Клима Ворошилова захватил Кешка Дорофеев. Разобраны были также Чапаев, Буденный, Щорс, Стенька Разин и Амангельды Иманов.
Увидев меня с яблоком, Кешка подошел ко мне и сказал:
— Дай сорок, я за тебя заступаться буду.
Я доверчиво протянул ему яблоко.
Бессовестный Кешка, пользуясь тем, что я не знаком с дробями, откусил не сорок, а шестьдесят процентов.
Затем сорок потребовали Чапаев, Буденный, Щорс и Стенька Разин.Чапаев при этом обещал взять меня к себе Петькой-пулеметчиком.
Прежде чем дать сорок предводителю «синих» Стеньке Разину я быстро откусил сам, а ему протянул огрызок.
— Подавись ты им, жмот, — обиделся Стенька и запустил огрызком мне в лоб.
В ту же секунду верный союзническим обязательствам Кешка — Ворошилов опрокинул атамана наземь.
«Синие» бросились на выручку своему предводителю. Завязалась схватка, из которой я, несмотря на свой нейтралитет, выбрался с разорванной штаниной, оцарапанным коленом и подбитым глазом».
Я закрыл книгу, поставил ее на место и поймал себя на мысли, что детство моего героя, прототипа богомоловского Таманцева, тоже прошло в Сталинске, на тех же окраинных улочках, но на двенадцать лет раньше. Возможно, он тоже играл в Чапаева, Щорса, или был в противном лагере атамана Стеньки Разина. Все возможно.
Я позвонил на киностудию. Приятный женский голос ответил мне, что директор задерживается, но к обеду обязательно будет.
— Распрекрасно, — произнес я вслух, — к обеду доберусь до киностудии.
Затем я набрал мобильный одного моего коллеги. Он работал начальником службы безопасности в фирме, торгующей бумагой.
— Привет, начальник, — сказал я ему, — как жив, здоров?
— Ты где? — спросил он коротко, не желая тратить время на приветствия и вопросы вежливости.
— В Н–ске, — сказал я.
— Долго пробудешь?
— Не знаю, Володя, завтра, наверное, улечу дальше.
— Тогда встречаемся в шесть у меня.
— Цель? — желая передразнить его, я перешел на телеграфный стиль.
— Поужинаем, — ответил он.
— Лады.
— Около шести звякни.
— Звякну.
После столь недолгих переговоров, которые вызвали бы приступ смеха у большинства женщин, я закрыл квартиру и пошел на вокзал. В здание вокзала я заходить не стал, а спустился в метро и поехал до станции «Студенческая».
От «Студенческой» к студии я шел не спеша, потому что времени до предполагаемой встречи у меня был вагон. Но, несмотря на это, в приемную я пришел, когда директора еще не было.
Какое-то время я развлекал секретаршу информацией о том, что происходит «там за Уралом», а потом вообще остался один: секретарша убежала на обед, а мне для досуга оставила газеты и бюллетени с фестивалей кино.
В одном из газетных номеров я нашел критическую статью о фильме Сибирской киностудии, в котором я комментировал события семидесятых годов в Новосибирске. «Сибирь на экране: мифы и реальность» назывался тот фильм. Полемика вокруг него развернулась нешуточная, но напоминала она разговор двух глухих. Впрочем, когда одно и то же обсуждают два поколения, первое из которых отцы, а второе — дети, иначе и быть не может.
Детям было непонятно, как можно снять с показа или не утвердить фильм только за то, что у артиста на майке надпись на латинице. А отцы не могли им внятно этого объяснить и ссылались на КГБ, который «не давал творцам развернуться». Но и этот аргумент был непонятен молодым. И тогда отцы, обидевшись, вспомнили современную рекламу и сказали молодым:
— За то нас с экрана никто за «Клинским» не посылал, да и не мог послать.
— При чем тут «Клинское»? — удивилась молодежь. — В ваше время его не было, а было лишь «Жигулевское».
И на этом полемика двух поколений закончилась, и каждая сторона не продвинулась в понимании того, что же в кино считать мифом, а что реальностью, ни на шаг.
Директор появился с шестым радиосигналом, извещающим о конце обеденного перерыва, вместе с секретаршей.
Мы сразу прошли в его кабинет. Перед выездом из Минска я звонил ему по телефону и в двух словах изложил цель своей поездки. Поэтому директор, как человек деловой, начал без вступлений:
— Ты привез заявку?
— Нет, — ответил я, — до заявки еще далеко.
— Ты полагаешь, что этот человек мог умереть?
— Все возможно.
— Но это не беда для кинематографа, тем более неигрового, есть документы, свидетели…
— Так-то оно так, но…
— Напрасно, Москва требует заявок и сценариев к будущему юбилею Победы. Пока заявим, пока они утвердят…
— Съезжу, и на обратном пути все детально обсудим. Заявку в течение получаса можно написать.
— Как знаешь, — сказал мне директор, — ты не обедал?
— Я недавно завтракал.
— Ну, все равно, пойдем, у меня есть бутерброды и кофе.
— Я пью чай.
— Найдем и чай, для гостей можно чего-нибудь и покрепче, а мне нельзя, я на работе.
— Я тоже не буду, у меня вечером встреча с другом.
— Ну сейчас со мной, а вечером с другом…
За такой болтовней мы прошли в комнату за кабинетом, директор открыл холодильник и стал доставать ингредиенты к бутербродам, заварил чай, с некоей мужской эстетикой разложил все это на столике на салфетках и произнес:
— Ну, как там у нас в Белоруссии?

* * *
От директора я ушел через два часа, предварительно звякнув Владимиру.
— Обстоятельства изменились, — сказал он, — я немного задержусь на работе.
— А что делать мне?
— Приходи к семи в сквер за цирком, там есть летнее кафе-шашлычная.
— Договорились.
Я вернулся на правый берег на метро. Прошелся пешком по Красному проспекту, постоял в центральном сквере, рассматривая струи фонтана. А затем так же пешком направился к цирку.
В назначенное время я сидел за пластмассовым столиком в означенном кафе и крутил головой по сторонам, не зная, откуда появится мой друг и коллега.
Он возник в конце аллеи ровно в семь. Сухой, поджарый Владимир двигался легко и стремительно.
В детстве он занимался танцами и, когда в семидесятых годах Новосибирск захлестнула волна интереса к каратэ, с головой ушел в тренировки.
Видимо, от многолетней школы танцев у него были легкие ноги и боковые удары — маваши-гери в голову он наносил с быстротой и элегантностью бабочки, машущей крыльями. Несколько лет подряд он стабильно становился бронзовым призером первенства Советского Союза. Но чемпионом так и не стал. Его противники, понимая, что его не переиграть, травмировали его на подступах к первому месту.
— Что будем? — спросил он, усаживаясь на пластмассовый стул.
— Мне завтра в полет, поэтому только пиво и шашлык.
— Годится, — сказал он и щелкнул пальцами.
Откуда ни возьмись появилась официантка.
— Два салата, лаваш, два шашлыка и… пиво на выбор гостя.
Официантка, записав все, что ей продиктовал Володя, вопросительно посмотрела на меня.
— Он пошутил, — сказал я ей, — я ничего не понимаю в российском пиве и совсем не ориентируюсь в сибирском.
— Есть «Сибирская корона»… — начала официантка.
— Пусть будет она, — сказал я, — тем более, что она сибирская.
Уже через пять минут официантка принесла лаваш, салат и две высокие кружки с пивом.
Мы отхлебнули по глотку, и Володя спросил:
— Ну, как там, в Белоруссии?

* * *
Конечно же, утром я проснулся, когда мои хозяева уже ушли на работу. Я побрился, выпил чаю и стал собираться в дорогу. Прежде всего я вернул в сумку бритвенные принадлежности. Затем осуществил ревизию ее содержимого и ужаснулся. Уже в Толмачево я почувствовал, что сумка стала немного легче, но не придал этому значения. Теперь я понял, что это действительно так: в ней отсутствовал диктофон.
Выругавшись и понимая, что нельзя тратить энергию на то, что ушло в прошлое, я собрался, черкнул записку Соне, в которой сказал, что на обратном пути непременно заеду и побуду чуть дольше, отдал ключ соседке и пошел к кассам аэрофлота.
Входя в офис, вспомнил, как ловко и быстро я взял вчера билет на самолет в Москве. Здесь все должно быть так же быстро и комфортно, поскольку людей рядом с окошками касс почти не было.
Но все оказалось иначе. Компьютер в кассе «Сибирских авиалиний» выдавал информацию о том, что от Красноярска до Благовещенска есть целых девять мест, но до Красноярска нет ни одного.
— Что вы хотите, — сказала кассирша. — Нестыковка частных компаний. До Красноярска летает меленький самолетик, а от Красноярска большой. Да и вообще с билетами летом везде проблема.
— Ничего подобного, — сказал я, — только вчера я взял свободно билет в Москве.
— Наверное, это был Ил-86-ой, — ехидно произнесла кассирша.
— Да, — сказал я, — именно Ил-86-ой.
— Все ясно. Третьего дня этот тип самолета впервые разбился под Москвой, вот на него билеты и посдавали.
— Оптимистично, — сказал я, вспомнив тактичность моего друга, который позавчера переспросил меня, на каком типе самолета я лечу, но не стал портить настроение, говорить о катастрофе. Тут мне стали понятны и те бурные аплодисменты, которые раздались в салоне аэробуса, когда мы приземлились в Толмачево. Это пассажиры выражали радость от удачного приземления вообще, а не от мастерства пилотов при посадке.
Через полчаса я уже был на железнодорожном вокзале.
Но там меня ждал тот же ответ:
— Мест нет.
— И что мне делать?
— Записывайтесь на проходящие, — сказала мне уже железнодорожная кассирша, — и подходите время от времени к кассе.
Делать было нечего и я стал подходить к кассе, а затем возвращаться на свое место в зале ожидания вокзала. Когда-то я посещал его очень часто, но почему-то не любил. Масштабность новосибирского вокзала, которой так гордились в шестидесятые—семидесятые, вызывала у меня чувство неуютности и безысходности. И я никогда не находился долго: пришел, миновал вокзал, вышел на перрон и — в поезд.
Но то был старый вокзал. От него остались только стены. Новый же — был хорошо и в современном стиле отремонтирован и разделен на две половины. В первую — вход был платный или по билетам. Во вторую и к кассам можно было подойти свободно, но уровень комфортности, чистоты и отношения к пассажирам на этой половине был совсем другим. И только сегрегационной таблички «Для черных» там не хватало.
Свои визиты к кассе я совершал из половины «Для белых». Ближе к вечеру я уже хотел было возвратиться на квартиру по адресу Сибирская, 17, как произошло чудо. Я вдруг увидел неспешно шествующую по залу дежурную по вокзалу, с которой был знаком еще во времена учебы в юридическом институте.
Один мой одногруппник, бывший железнодорожник, познакомил меня с ней в конце семидесятых. В те времена дефицита, в том числе и железнодорожных билетов, это знакомство не раз помогало мне уехать из столицы Сибири в самые напряженные дни, перед праздниками, когда, казалось, весь Новосибирск сходил с ума и пытался выбраться в провинцию.
Мне не составляло труда вспомнить, как ее зовут, тем более на ее форменной рубашке красовался бэджик — «дежпом. начальника вокзала Валентина Михайловна».
Несмотря на то, что в последний раз мы виделись лет пятнадцать назад, она меня узнала:
— Ты где сейчас, — спросила она меня?
— В Белоруссии.
— А здесь чё сидишь?
— Пытаюсь уехать в Благовещенск.
— Пойдем в дежурку.
По дороге моя благодетельница рассказала, что вокзал отремонтировали на те деньги, что выручили у китайцев за проданные рельсы вторых путей на южном направлении дороги. И что в зал она ходила посмотреть, все ли в порядке с летним садом, который создали новосибирские умельцы.
— У вас есть летний сад в вокзале? — поразился я, вспомнив, что ранее на этом вокзале цветы не росли даже в горшках, потому что пассажиры умудрялись тушить о них окурки.
— Так ты не видел наш сад? — сказала она. — Пойдем, я тебе его покажу.
И, хотя я не очень жаждал увидеть летний сад Новосибирского вокзала, я все же пошел с ней и выразил свое восхищение этой растительностью.
По дороге обратно Валентина Михайловна отчитала контролершу на входе в зал ожидания «Для белых» за то, что та чуть было не пропустила бомжа, мимоходом объяснив мне, что только так можно бороться с кражами вещей пассажиров.
«Пролетевший» бомж ретировался, но весь его вид говорил о том, что чуть позже, когда эта баба с беджиком «дежпом» скроется с глаз, он опять предпримет попытку попасть в зал «Для белых».
— Ты чё развалился на кресле с ногами? — сказала она мужчине, который пытался устроиться в кресле в обуви. — Либо спи сидя, либо перебирайся на улицу.
— Все, все, — ответил мужчина, — уже исправился.
— Ну, то-то, — сказала Валентина Михайловна и пошла по лестнице вниз. Там, на первом, она, забыв про меня, затеялась говорить с уборщицей, которую почему-то называла странным отчеством — Матреновна.
— Матреновна, — сказала она в заключение беседы, — ты гоняй отсюда голубых, что-то они в последнее время совсем обнаглели и для своих сходок место под лестницей облюбовали.
Матреновна — толстая женщина в синем халате и в возрасте слегка за шестьдесят, отдыхала от работы, опиралась на швабру. Переведя дыхание, она совершенно искренне спросила:
— А как мне определить, голубой это или нет?
— Ты их по телевизору чуть ли не каждый день видишь, — сказала дежурная.
— Так он у меня… это, Валя, черно-белый.
Никто из участников этого диалога даже не усмехнулся комичности ответа. Валентина пошла дальше, а Матреновна перестала опираться на швабру и принялась протирать пол под лестницей.
Так, раздавая указания и делая замечания, мы дошли до апартаментов дежурной. Валентина открыла кабинет ключом, кивнула мне на стул и стала звонить по телефону:
— Люся, — сказала она не представляясь, — застолби одно место до Благовещенска хорошему человеку.
— …
— Нет, Люся, он женатый и живет в Белоруссии.
— …
— И сразу позвони мне.
— …
— Нет, Люся, на обратном пути он в Новосибирск не заедет…
— …
— Жду звонка.
Потом она повернулась ко мне и спросила:
— Ну, как там у вас, в Белоруссии?

* * *
Где-то в середине ночи я, стараниями Вали и Люси, попал в вагон проходящего поезда «Москва — Благовещенск». В купе, которое указал мне заспанный проводник, спали три закутанные в одеяла фигуры, и определить их половую принадлежность, а также социальный статус, как говорили мои коллеги следователи, не представлялось возможным. Я забрался на верхнюю полку и попытался уснуть, вспомнив, однако, старую как мир поговорку — не имей сто рублей, а имей столько же друзей.
Заснул я под стук колес, дав себе обещание привести завтра в порядок свои мысли и тщательно спланировать то, для чего я поехал на Дальний Восток, за семь тысяч километров от Беларуси.
Глава 2
Лесок, в котором притаилась группа, только-только стал покрываться листвой и надежно спрятаться в нем было еще трудно. Однако за сутки в сторону леска ни со стороны города, ни от проселочной дороги не прошло ни одного человека, так что «опасность демаскировки могла возникнуть только теоретически». Так заумно мог бы сказать о такой возможности только нынешний командир группы.
— Теоретически, — произносит шепотом Коловратов, — теоретически…
Слово не вызывает у него никаких ассоциаций.
«Умные все больно», — думает Коловратов, которому иногда кажется, что его товарищи по операциям специально употребляют разные мудреные слова, чтобы подчеркнуть разницу между собой и им.
Коловратову хочется курить, но командир группы проверил лично, чтобы никто из бойцов не брал с собой ни махорки, ни трофейных сигарет.
Командир любит порядок, его фамилия Граббе. Впрочем, это, скорее всего, не настоящая фамилия, а псевдоним. Наверное, он получил его потому, что в совершенстве знает немецкий: говорит без акцента и документы на немецком читает как на родном.
Наступила ночь. Граббе выставил двух дозорных. Все это означало, что все остальные могут немного покемарить. Правда, сон в тылу врага это даже не сон вполглаза и вполуха, это бред какой-то. Вроде и спишь, но все слышишь. Иначе и быть не может. Наверное, подсознание, опять же выражение Граббе, не позволяет тебе отключиться полностью, чтобы не уснуть «навсегда» и иметь возможность проснуться.
Спустя час-другой такого сна Коловратов слышит какое–то оживление, а затем приглушенные голоса, чья-то рука толкает его. Это Трошин, впрочем, Трошин ли он на самом деле — Коловратов тоже не знает, возможно, это выдуманная фамилия. Группа комплектовалась из кадровых «смершевцев» и прикомандированных военных, которые по каким-то признакам попали в поле зрения контрразведки и были привлечены для операций.
— Пришел, — говорит Трошин и идет дальше, где спит еще один боец.
Командир о чем-то перешептывается с фигурой в бесформенном брезентовом плаще. Это и есть тот, кого группа ждала уже целые сутки — агент из числа местных жителей.
Коловратов не слышит, о чем говорит командир с местным, но догадывается о том, какое командир примет решение. Скорее всего, нападение будет сегодняшней ночью. Во-первых, потому, что они и так уже потеряли сутки, во-вторых, кто знает, что может случиться на следующий день. Группа не выходила в эфир, поскольку опасалась, что будет запеленгована противником. Рисковать, то есть остаться еще на день, чтобы проверить информацию местного, у группы нет возможности. Да и самого местного надо бы проверить, но Коловратов знает, что этого не сделают. Нет времени. На базе они неоднократно проводили комбинацию, которую сегодня надо будет осуществить в реальности. Но то на базе. Там они добились неплохой слаженности. Правда, к тренировкам большинство из них относилось с прохладцей. В группе почти все в действующей армии чуть ли не с первых дней войны, и играть в войнушку понарошку считается «западло», и даже аргументы Граббе, что это может когда-нибудь спасти им жизнь, близко к сердцу не берутся.
Тактика нападения проста, как березовые поленья, которыми когда-то молодой Коловратов топил печку в доме своей матери в Сталинске. Несколько бойцов группы затевали кутерьму возле какого-нибудь охраняемого объекта, отвлекали силы гарнизона, а основная часть решала главную задачу.
Так, скорее всего, будет и на этот раз.
Продвигаясь по маленькому аккуратненькому городку, они достигли комендатуры. Командир глянул на часы. До условленного времени надо было немного подождать. Коловратов мельком увидел лицо местного. Он был бледнее смерти. Его нетрудно понять. Местный сейчас между двух огней… Не успел вовремя уйти — тебя и твоих родственников ликвидируют немцы. Пройдет неудачно операция — попадешь под подозрение своим.
Твою мать, как тяжело переносится эта неопределенность. В тишине апрельской ночи кажется, что сердце бухает как церковный колокол, а дыхание каждого слышно за версту. Коловратову невыносимо хочется курить. Прав Граббе, нужно бросать совсем, а не на время операций.
Где-то на окраине раздается взрыв гранаты, и сразу же автоматные очереди.
— Уже веселее…
Четкий немецкий порядок сейчас сработает…Часть комендантского взвода убудет туда, посты удвоятся, но это и есть тот ход, который в определенной степени дезориентирует караул. И хотя в уставе немецкой армии у часового те же обязанности, что и в нашем — он должен не только охранять, но и оборонять пост, однако оборонять его в данной ситуации им несподручно. И если они не будут убиты в первые секунды, то в дальнейшем часовым не дадут поднять головы, поскольку часть группы будет продолжать вести огонь против них, а другая проникает в комендатуру.
Группу не интересуют языки, это не операция армейской разведки. Задача у группы иная — документы. И для этого у каждого члена группы имеется свободный вещмешок.
Вот немцы усилили и тем самым обнаружили посты, вот тревожная группа на мотоциклах уехала на окраину города, где завязался бой, а вот теперь пора и нам.
— Начали, — шепотом произносит командир и огонь восьми автоматов разрывают ночную тишину. Пять из них будут прикрывать трех штурмовиков, которые и должны решать главную задачу.
Коловратов один из трех. Он впадает в то почти нереальное состояние, которое всегда возникает у него в бою. Граната в окна. Очередь впереди себя, и он уже в коридоре, однако коридор комендатуры пуст. На какое-то время мозг пронзает мысль: а не ловушка ли это? Но все становится на свои места, когда Коловратов видит дежурного офицера, который почему-то без оружия. Коловратов нажимает на спусковой крючок, поворачивается направо и выбивает ногой дверь, краем глаза видя, что его напарник делает то же с левой дверью. Он проделывает все это в состоянии какой-то жуткой радости, автоматически фиксируя происходящее вокруг.
На стуле в комнате — девочка-подросток с черным от многодневных побоев лицом. Рядом две мужские фигуры. Одна в штатском, другая — в военной форме. Военный хватается за кобуру, но его пистолет лежит на столе. Две короткие очереди. Затем Коловратов, оглядываясь на дверь, сгребает бумаги со стола и из открытого сейфа.
За всем этим следят испуганные детские глаза. Надо же, она еще может пугаться.
— Сё знаю, сё знаю, — вдруг произносят распухшие губы девочки…
— Свои, — раздается голос Трошина, и он появляется в проеме двери, затягивая горловину своего вещмешка.
— Все знает, — говорит Коловратов, кивая на девочку.
— Она говорит, что она связная, — произносит Трошин, — пошли.
— Сё–знаю, — слышит в свою спину Коловратов и налетает головой на дверной косяк. Когда-то его за этот рост, грозную внешность и умение стрелять, граничащее с результативностью цирковых номеров, взял к себе в группу Граббе.
Коловратов возвращается в комнату, берет девчонку под мышку и, держа автомат другой рукой, движется к выходу. Его выход из комендатуры обеспечивается огнем группы поддержки. То, что сделал Коловратов — нарушение негласных и гласных правил рейда за линию фронта. Однако никто не говорит ему, что он должен оставить девчонку. Штурмовая троица отходит первой. Остальные, меняясь и отстреливаясь, следуют за ними.
Уже на выходе из города в некотором отдалении заметили группу людей. Это могли быть только немцы, но те делают вид что «не видят» продвигающиеся к окраине тени: лето сорок четвертого года — все жить хотят.
Неожиданно быстро находит их первая часть группы.
— Потери? — спрашивает Граббе.
— Макаров, — отвечает кто–то.
— Отпусти ее, — говорит Граббе Коловратову, — пусть уходит.
Но ему, да и всем понятно, что девочка в таком состоянии никуда не сможет уйти.
— Оставим партизанам, — хрипло говорит Коловратов.
— Хорошо, — отвечает Граббе. — Вперед…
Группа идет вперед вместе с девочкой, но все в ней понимают, если продвижению группы девочка будет мешать, ее придется оставить.
Однако все складывается как нельзя лучше. В нужную точку они выходят на рассвете. Там их ждут. Далее передвижение идет еще быстрее. Партизаны сооружают носилки. Уже на подходе к основной базе Граббе дал сигнал о высылке самолета.
Прибывший самолет увез все, что взяли в комендатуре, и раненую девочку. Коловратов только и смог узнать, что ее звали Настя.
Отлежавшись на базе трое суток, они пошли в новый рейд. Но, — то ли удача от них отвернулась, то ли немцы после нескольких нападений усвоили тактику таких групп, — рядом со следующей комендатурой их ждала засада. И, мало того, их потом еще долго и организованно преследовали.
Потеряв половину группы, они вернулись на партизанскую базу. Был легко ранен и Коловратов. Но что ему, Коловратову, такое ранение, на нем этих шрамом — как на бродячей собаке блох. Одним меньше, одним больше.

* * *
Слава Богу, я — обитатель верхней полки. Я это к тому, что моими соседями оказались: вверху — парень лет двадцати, а на нижних полках — две молодые мамы с трехлетним мальчишкой и пятилетней девочкой.
Мамы с детьми раз в два часа усаживались есть. Точнее, мамы усаживали есть детей. Но те, разумеется, ничего не ели. Около часа продолжались уговоры съесть ложечку за папу, маму и бабушку, затем «прием пищи» заканчивался и начинались игры. Для этой цели обе мамы везли с собой по мешку игрушек. Но и это было не самое примечательное. В вагоне ехал еще добрый десяток их сверстников, и они постоянно приходили в гости к нам с предложениями поиграть в машинки, поиграть в куклы, поиграть в паровозик.
— В-ву, в-ву, — выл маленький карапуз, водя машинкой по одеялу нижней полки, а его соседка в это время уговаривала многочисленных кукол «съесть хоть крошечку».
Парень с верхней полки сел в поезд в Омске и не успел вкусить прелестей пребывания в одном купе столь разновозрастной компании. Когда же он их полностью осознал, то попросился в другое купе. Я же остался на своем месте, говоря себе, что человек должен адаптироваться к любым условиям, на то он и человек. В подкреплении своим рассуждениям я вспомнил восточную поговорку о том, что нежелательную ситуацию нужно либо вытерпеть, либо остаться к ней равнодушным, либо проникнуться к ней любовью.
Так прошел день и только к вечеру, когда мои юные попутчики успокоились, я, наконец, смог спокойно обдумать ситуации, в которую попал.
Год назад мне позвонил пограничник, который когда-то служил на границе по Амуру, но с распадом Советского Союза вернулся в Беларусь. Он попросил встречи, намекнув, что обладает уникальной информацией по спецоперациям «Смерша» на территории Белоруссии.
В то время я пытался найти материалы и свидетелей деятельности партизанской группы Шаповала. На информацию об этой группе я натолкнулся случайно. У меня появилась идея написать очерк о тех, кто освобождал Беларусь, но родился за ее пределами. Здесь я опять вспомнил повесть Николая Самохина «Сходить на войну».
В книге «Всенародное партизанское движение в Белоруссии в годы Великой Отечественной войны», я нашел описание того, как данная группа, — в ее состав входили выходцы из России, оказавшиеся волей судьбы на территории оккупированной Белоруссии, — в апреле сорок четвертого пустила под откос вражеский эшелон, в котором было три вагона с живой силой и 14 вагонов техники. На счету этой диверсионной группы было много других боевых рейдов и диверсий. Но дальше этой информации я не пошел: Шаповал после войны из Белоруссии уехал, в место призыва не вернулся.
С бывшим пограничником мы встретились в кафе «Узбекистан». Невидимый магнитофон транслировал на весь зал Киркорова, немногочисленные посетители, поглощали блюда восточной кухни и негромко разговаривали.
Официантка в белом фартучке, на котором было огромное жирное пятно, одарив нас обворожительной улыбкой, спросила:
— Что закажете?
Мой будущий собеседник поморщился, а затем сделал заказ:
— Фартучек заменить, — сказал он тоном, не терпящим возражений, — музыку тоже, а потом… манты, соус «Восточный» и зеленый чай.
Обескураженная официантка повернулась ко мне.
— Мне то же самое, — ответил я.
Официантка исчезла. Но вскоре появилась вновь в чистом фартуке и расставила на столе приборы. Вскоре в зале зазвучала цветистая восточная мелодия, правда, опять в исполнении Филиппа Киркорова.
— Ну вот, — сказал мой собеседник, — два наших заказа уже выполнены. Моя фамилия Терский, я из кубанских казаков. Я видел ваши фильмы «про шпионов» и готов дать вам еще одну «наколку». Как вы к этому отнесетесь?
— Думаю, положительно, — ответил я.
— Вы читали «Момент истины» Владимира Богомолова?
— Да.
— Дак вот, в Амурской области в сорока километрах от пограничного поселка Поярково в деревне Канино живет прототип богомоловского Таманцева.
— А вам-то это откуда известно?
— Я служил там в пограничной комендатуре.
Понимая, что передо мной почти коллега, поскольку в советские времена оба ведомства размещались под одной крышей, я прямо спросил:
— А вы его по учетам проверяли?
— Да, — ответил мой собеседник, — все соответствует.
— Он сейчас жив?
— Несколько лет назад он был жив, но зачем вам это?
— В документальных фильмах нужны живые герои, или свидетели.
— Я полагал, — сказал он, — что в документальных фильмах необходим документ.
— Совершенно верно, — сказал я, — но в данном случае информация, озвученная живыми свидетелями событий и есть кинодокумент.
— Странно, — заметил он, — в предыдущих ваших фильмах герои ушли в мир иной еще раньше, и тем не менее…
— Что тем не менее?
— Тем не менее, — сказал мне собеседник довольно бесцеремонно и с оттенком обиды, — вы взялись и за тему, и за героев и сделали фильм.
— Я могу взяться за любую тему, которая для меня представляет интерес, но сценарий — это полуфабрикат, нет смысла тратить время на то, что киношники или телевизионщики не возьмут в работу.
— Я полагаю, что это очень интересная тема.
— Я тоже так полагаю, но вот кураторы от культуры могут сказать, что тема эта уже прозвучала, в том числе в последнем фильме по сценарию Богомолова «В августе сорок четвертого». И они не будут финансировать этот сценарий.
— Если вы подадите материал нужным образом…
— Материал можно подать очень интересно, но чиновники от культуры руководствуются другими критериями.
— Я думаю, что вы не должны пройти мимо такой темы и такого человека, — сказал Терский, абсолютно не реагируя на мои контраргументы и даже не замечая их. Он, как глухарь во время пения, слышал только себя и видел что-то свое во всей этой затее.
Официантка принесла манты, хлеб и, поскольку понимала некую вредность одного из заказчиков, спросила:
— Когда подать чай?
— Через полчаса, — ответил Терский, — а заваривать начните за десять минут до подачи на стол.
— Все сделаем, — ответила официантка и удалилась за ширму, а мой собеседник продолжил тем же тоном:
— Все это безумно интересно…
— Меня-то не надо уговаривать, все, о чем вы говорите, действительно любопытно…
— Не сомневайтесь, — сказал собеседник, — у него даже письма есть.
— Какие письма?
— Письма, которые он писал Богомолову. Они когда-то в госпитале познакомились. И Коловратов ему свою историю рассказал. А уж потом, после войны, они переписывались.
— А кто такой Коловратов?
— Это и есть Таманцев. Богомолов изменил ему фамилию на более распространенную.
Конечно, я мог поспорить с Терским о том, какая фамилия более распространена: Таманцев или Коловратов. Но это для меня уже не имело значения. Мой собеседник все рассчитал правильно. Я, как охотничья собака, уже встал в стойку, поскольку почувствовал возможность реализации нового интересного сюжета.
— А ваш-то интерес в этом? — спросил я его
— Упомяните меня парой строк в вашем будущем фильме.
— И все?
— И все, я человек не тщеславный, точнее, тщеславный, но в рамках разумного.
— А почему бы вам самому не взяться за это?
— Я пробовал, — честно признался он, — но у меня ничего не получилось.
И он достал из папки три рукописных листка.
— Вот фактура по Таманцеву Коловратову.
К тому времени я действительно был автором сценариев пяти фильмов, как верно заметил мой собеседник в кафе «Узбекистан», шпионской тематики.
Опыт работы по написанию предыдущих сценариев давал надежду, что справиться с представленным материалом будет нетрудно, независимо от того, жив ли герой, или его уже нет. И, просмотрев оставленные мне тексты, я решил делать сценарий. А работу по группе партизан-диверсантов отложить до лучших времен.

* * *
Но как добраться до Благовещенска? Это не Москва и не Питер, куда я в свой отпуск ездил устанавливать контакты с родственниками моих героев и самими героями. Однако я не особенно огорчался. Ведь существовал принцип барахтающейся в молоке лягушки. Если долго молотить лапками по молоку, то можно взбить масло и выбраться не только из кринки, но и из сложной ситуации, разумеется, если Господу Богу это будет угодно.
Начав «молотить лапками», я почти сразу вышел на одного из своих друзей, который порекомендовал мне обратиться в некую организацию под названием «Белазсервис»: ее представители часто ездили в Минск из-под самого Улан-Удэ.
— Давай, давай, — сказал мне друг, — Улан-Удэ — это почти рядом с Благовещенском, я по карте посмотрел.
— Какой масштаб? — спросил я.
— Масштаб чего? — не понял мой друг.
— Масштаб карты.
— Не знаю, — сказал он, — но там видно, что это недалеко.
Друг родился и вырос в Беларуси и дальше южного берега Крыма никуда не выезжал. Я не стал его разочаровывать, объяснять, что от Улан-Удэ до Благовещенска столько же, сколько от Москвы до Урала. Я стал искать выходы на «Белазсервис» и нашел их.
Когда я писал предыдущие сценарии, а потом искал деньги на реализацию фильмов, то всегда чувствовал момент, когда тот или иной проект, что называется, стронулся с места или, как говорил первый Президент СССР, пошел. Все это похоже на попытку раскрутить огромное старое колесо, к тому же одетое на ржавую ось. Сначала эти попытки не удаются, и у тебя возникает желание бросить эту затею. Но наступает момент, когда ты чувствуешь — колесо стронулось с места и стало потихоньку крутиться. Именно такой момент наступил, когда я встретился с приехавшим на очередное совещание руководителем этого Восточносибирского подразделения «Белазсервиса».
Им оказался молодой человек, чуть старше сорока лет: энергичный, крепкий, на лету схватывающий поступающую ему информацию.
Ко всему прочему начальник был белорус, который жил и работал в Сибири более двадцати лет. У нас сразу же нашлись общие точки соприкосновения. Он — белорус в Сибири. Я — сибиряк в Беларуси. Мало того, у него было весьма редкое отчество — Оттович. Но я не клюнул на самое близкое и простое в разгадке его происхождения и оказался прав.
Действительно его дед, как истинный патриот своей Родины, назвал своего сына и будущего отца моего контактера Отто в честь руководителя экспедиции на пароходе «Челюскин».
Четко уловив суть предложения и цепко удерживая в своих руках ситуацию, Александр Оттович сразу же заявил, что представители его фирмы не ездят в Минск на машинах, потому что это неудобно и долго. Но помочь мне белорусские сибиряки могут и сделают это в рамках сотрудничества Беларуси и России.
— Если ваш журнал или какое-то издательство напишет бумагу с просьбой помочь вам съездить в творческую командировку, чтобы осветить жизнь тех, кто каким-то образом был связан с Белоруссией в годы войны — наша бухгалтерия не будет иметь претензий.
— И все?
— Нет, эта организация должна иметь свой расчетный счет. На этот счет им и перечислят деньги на творческую командировку, поскольку выдать их наличными вам нет основания.
Уже на следующий день я пришел в редакцию одной республиканской газеты и предложил им написать очерк о своем путешествии на Дальний Восток. Главный редактор, с которым я был шапочно знаком, проявил живейший интерес к этому, но сразу же заявил, что очерк они возьмут, но денег на командировку у них нет.
Тогда я предложил ему написать означенное выше ходатайство и даже предоставил вариант его проекта.
Бюрократическая машина завертелась, и к июлю мне сообщили из газеты, что деньги пришли. Однако газета, испытывая материальные трудности, выдала их мне не полностью.
— Войди в наше положение, — сказал тот же редактор, — на билеты тебе хватит, а суточные и прочие мы тебе выплатим потом в форме гонорара.
— Лады, — сказал я редактору и отправился собираться в дорогу.
И вот я мчусь, хотя к поезду, который огибает Байкал, это мало относится, по просторам Сибири на встречу с очередным своим героем.


Глава 3
Коловратов проснулся утром. Что-то щекотало в носу. Рядом сидел Коровин и осторожно травинкой касался лица Коловратова.
— Начальство тебя зовет, — сказал он
В госпитале Коловратов пробыл до июля сорок четвертого. Затем снова вернулся в часть. Все это время он пытался разыскать или хотя бы узнать что-либо о судьбе спасенной им девчонки. Но все было напрасно. Группой командовал новый командир, да и задачи были иные.
Но в начале августа его разыскал Граббе, и он оказался в составе совсем уж крошечной группы из трех человек. Третьим был радист Коровин, долговязый белобрысый парень, начавший войну, наверное, не более года назад.
— Выспался? — спросил Граббе.
— Угу, — буркнул Коловратов.
— Пойдешь со мной, — сказал командир, — Леша нас подстрахует.
«Тоже мне, страховщик», — подумал Коловратов. Но ничего не сказал.
Они пошли к опушке, где была назначена встреча.
Коловратов знал свою роль. Он громилой-телохранителем всегда возвышался за спиной Граббе. Таким образом он играл окружение короля, грозное, неумолимое, беспощадное. А сам же король был аристократом, говорил тихо, но каждое его слово слушали в гробовом молчании.
Какой-то больший чин контрразведки, вручая Граббе медаль, назвал его полиглотом. Коловратов долго не мог запомнить это слово, пока не соотнес его со словом «проглот». Работая с Граббе, Коловратов узнал, что тот в совершенстве владеет и польским.
Вообще награды у закордонников вещь редкая. И дают их за большие заслуги и чаще всего посмертно. С чем это связано — Коловратов до сих пор не может понять.
На встречу пришли двое. И эти двое были их уменьшенной копией. Переговорщик — маленький, холеный, в сапогах, бриджах и некоем подобии френча. Второй угрюмо и молча стоял за его спиной, всем своим видом показывая свое назначение. На нем была кепка, брезентовая куртка, в правой руке «шмайсер», с каким-то шиком примотанный к предплечью кожаным ремнем. Все это говорило о том, что и он и автомат одной целое. Но Коловратов, хотя и в вузах не учился, знает, если человек выпячивает что-то, значит, он что-то пытается спрятать. А что может прятать эта «уменьшенная копия» Коловратова, как не собственную неуверенность.
Граббе так быстро говорит по-польски, что Коловратов не понимает, о чем идет речь. Хотя о чем бы она ни шла, все было просто и ясно как божий день. Болтаясь по лесам и выдавая себя то за представителей бандформирований Армии Крайовой, то за некую третью силу, которая возжелала бороться с Красной Армией и Советами, они не только выявляли подозрительные группы оставшихся в тылу немцев и сообщали о них руководителям операции, но и устанавливали контакты с нарождающимся бандподпольем.
Эти прощупывания, намеки, разговоры вокруг да около мог вести только Граббе. И у него никогда не было срывов. Его внутренняя аристократичность была неким знаком, который помогал ему выглядеть своим в таких акциях. Точнее, он не выглядел советским, а все, что таковым не является, вызывает доверие со стороны предполагаемых антисоветчиков.
В разговоре Коловратов часто слышит слово «пан». Вот и сейчас:
— Цо пан хце?
Чего хочет пан Грабе — ему ясно. А что хочет пан Коловратов? Выспаться, тем более, что предыдущую ночь ему это сделать не удалось. Потом не мешало бы попариться в баньке, выпить чарку водки или, на худой конец, самогонки.
Думая об этом, Коловратов как-то выпал из своей роли. Наверное, этот птичий шипящий язык его усыпил. Шевеление в кустах он увидел с опозданием и, не целясь, выстрелил туда. Выстрелов со стороны Коровина он не слышал, но что-то рвануло его в плечо, закрутило по спирали и невыносимой тяжестью прижало к земле.

* * *
В Улан-Удэ я выскочил на перрон, чтобы позвонить своему благодетелю, но телефона не нашел и вернулся обратно, едва не опоздав на поезд, который уже набирал ход. Я запрыгнул в предпоследний вагон и долго пробирался к себе, поскольку переходы между вагонами были перекрыты, и я ждал, пока их откроют проводники.
Мое купе было пустым, что меня весьма удивило. Куда же делись мои попутчики? Но тут все разъяснилось. В коридоре раздались обеспокоенные голоса, и в купе заглянула проводница. Она взглянула на меня, что-то пробормотала и исчезла из дверного проема, в котором тут же появились мамы и их дети. Ребятишки закричали: «Ур-ра!..» А мамаши объяснили, в чем дело. Оказывается, когда поезд тронулся и я не появился в вагоне, ребятишки испугались и расплакались. А мамы поспешили сообщить об этом проводнице, которая тут же пришла «снимать мои вещи».
На какое-то время я стал объектом внимания всего вагона, поскольку ребятишки рассказали о том, что я чуть было не отстал, тем, кто приходил в гости, а те — своим родителям. А потом они время от времени спрашивали своих мам:
— А дядя не будет болсе выходить?
— Спросите сами у дяди, — отвечали им мамы.
— Ты болсе не будешь выходить? — спрашивали меня ребятишки по очереди.
— Нет, — отвечал я так, как и подобает взрослому и терпеливому человеку, — больше не буду…
На какое-то время они успокаивались, а потом все начиналось сначала... Я вышел в коридор и долго смотрел на полустанки, разъезды некогда единственной железнодорожной артерии, связывающей восток и запад.
Двадцать два года назад я был в этих местах в командировке. О, что это была за командировка! Меня, тогда еще молодого следователя военной прокуратуры, послали сюда «отсекать хвосты» по уголовным делам, которые были в производстве других следователей. Огромная страна и огромные Вооруженные силы не хотели, чтобы возбужденные в этом году уголовные дела переходили на другой год и портили статистику.
За два десятка дней я пролетел самолетом и проехал поездом половину Дальнего Востока и Восточной Сибири. Вот это были гонки. Я проводил следственные действия в Розенгартовке и Хабаровске, поселке Смирных на Сахалине, в Благовещенске и Белогорске, Чите, Улан-Удэ, Нижнеудинске и Иркутске.
В Белогорске со мной приключился казусный случай, который я вспоминаю по сей день. УНР нескольких строительных отрядов выделило мне грузовой автомобиль для того, чтобы я смог съездить в некий пограничный поселок Анновку, допросить там нескольких свидетелей по делу. После этого водитель должен был отвезти меня в аэропорт Благовещенска.
В Анновке мы припозднились и в Благовещенск поехали, когда уже стало достаточно темно. Водителем у меня оказался срочник, который призывался из Еревана. Отдать ему должное, машину он любил и водил вполне прилично. Однако он не мог ориентироваться в незнакомой местности. Не помощник ему в этом был и я. Мало- помалу и он, и я поняли, что заблудились.
Оба начали нервничать. Огни Благовещенска должны были вот-вот показаться, но не показывались. И вдруг машина съехала с берега на лед большой реки.
— Слушай, — сказал я ему, — а не Амур ли это?
— Не знаю, — ответил он хрипло.
— А может, мы уже в Китае? — спросил я его через какое-то время.
Он долго молчал, а потом сказал:
— Нет, там по Амуру должна быть колючая проволока.
Проволоки не было, и это обнадеживало.
Чтобы как-то успокоить водителя и моего возможного партнера по несчастью, я стал рассказывать ему анекдот о распространенности армян на земном шаре.
— Разбился самолет над Африкой, — начал я, — кое-кто из пассажиров погиб, кое-кто остался живым. Налетело какое-то воинственное племя и пленило оставшихся в живых. Их привязали одной веревкой к огромному дереву, и, перед тем, как съесть, племя устроило пляску. Один из пленных был армянин. И видит он, что вождь с огромным кольцом в носу уж очень похож на него. «Ара, дуга ес? ( Ты армянин?)», — спрашивает он его по-армянски. «Че ес папуас (Нет, я папуас)», — отвечает по-армянски вождь.
Я не знал армянского и воспроизводил реплики на слух, чтобы рассмешить водителя. И я его рассмешил.
— А, — заорал он, — ха-ха-ха….
Я тоже усмехнулся в ответ, довольный тем, что могу словом воздействовать на другого человека. Но уже в следующую секунду я понял, что водитель смеялся не над развязкой анекдота: он увидел огни Благовещенска.
Уже на улицах этого города, когда мы стояли у светофоров, он стал страшно разговорчив и сказал мне, что знает другой анекдот о двух наших летчиках, которые в тумане залетели в Китай.
— Это черный анекдот, — сказал я ему, — он заканчивается словами: учите матчасть.
— Да, — произнес мне водила, — именно так он и заканчивается.
И он тяжело вздохнул.
Прощаясь на площади у аэропорта, я спросил его:
— Обратно-то не заблудишься?
— Нет, — ответил он, — отсюда дорога асфальтовая с указателями.
— Ну ладно, счастливо доехать, и учи географию, чтобы потом на вопросы про матчасть китайцам не отвечать…
В конце вагона появилась проводница. Она демонстративно размахивала веником. На языке дальних пассажирских перевозок это означало только одно:
— Расходитесь по своим купе, я начинаю уборку в коридоре.
Я не стал кочевряжиться, стоять у окна и уворачиваться от веника хозяйки вагона. Открыл двери своего купе, забрался на вторую полку и попытался заснуть, помня, что завтра я, наконец, доеду до места, и мне многое станет ясным.


Глава 4
Собственно, чему было удивляться. Если их подстраховывал Коровин, то и «контактеры» должны были позаботиться о своей безопасности.
Коловратов застрелил страховщика переговорщиков, а Коровин, поскольку держал на мушке тех, с кем они разговаривали, положил их, но зацепил и Коловратова. Кто стрелял и попал в Граббе — было непонятно. Словно кто-то еще держал его на мушке и точно выполнил поставленную задачу.
Осень сорок четвертого Коловратов встретил в 145 военном госпитале в Подольске.
Госпиталь был НКВДэвский. Размещался он в здании бывшей гимназии. И хотя до фронта еще было рукой подать, город бомбили редко, и спускаться в подвал в бомбоубежище почти не приходилось.
Первое свое ранение Коловратов получил в Севастополе. Откуда был эвакуирован в Сталинград. Однако долечиться окончательно ему не удалось. Начались бои за город и Коловратов вместе с другими «недолеченными» ушел воевать в десантно-штурмовые группы, которые действовали на танках.
— Коловратов, к начальнику госпиталя, — сказала сестра, заглянув в палату.
Коловратов, накинул халат и двинулся на второй этаж. Его интуиция подсказывала ему, что не начальник госпиталя его ждет. Только и дела начальнику до таких, как Коловратов.
В своих предчувствиях он не обманулся.
В кабинете начальника его ждал капитан в общевойсковой форме.
— Следователь Попатенко, — представился он.
Коловратов ничего не ответил, а присел на краешек стула, чуть ссутулившись.
Попатенко по своему оценил эту позу, усмехнулся, достал из портфеля лист бумаги, ручку и сказал:
— Что вы можете показать по делу о гибели группы Граббе.
— Да я уже все сказал в полевом госпитале, — ответил Коловратов.
— Я ознакомился с вашими показаниями, — сказал следователь, — и они меня не устроили.
Коловратов пожал плечами, насколько это позволяло раненое плечо.
— Вам не кажется, — начал следователь, — что такого рода провал не мог быть не связан с предательством.
— Предательством кого?
— Предательством одного из членов группы.
Коловратов вторично пожал плечами. Он не бросился защищать своих товарищей, говорить «нет, такого не может быть». Он был стреляный воробей, такие воробьи знают ловушки следователей.
Попатенко молчал. Но Коловратов не стал заполнять эту паузу своими пояснениями. И тогда следователь спросил:
— Вы отбывали срок до войны?
— Да, — ответил Коловратов
— Почему это не отмечено в вашем деле?
— Я не знал, что такое дело есть.
— Вот те на, служили в «Смерше» и не знали, что на каждого сотрудника есть личное дело.
— Не знал.
— Вы же проходили проверку?
— Я проходил проверку в Сталинграде… на броне танков, — сказал Коловратов, чувствуя, что заводится.
— У нас все проходят такую проверку, — сказал следователь, — а я говорю о спецпроверке.
— Я не знаю о чем речь…
— Вы не знаете ничего о спецпроверках, ничего не хотите отвечать…
— Я за всех не ответчик.
— Хорошо, ответьте за себя.
— Пожалуйста.
— За что вы отбывали срок? Только не говорите, что за хулиганство…
— Именно за него, — ответил Коловратов
— Пусть будет так, — сказал следователь. — И в чем же выразилось ваше хулиганство?
— Долго рассказывать, — недружелюбно ответил Коловратов.
— А я никуда не тороплюсь, — ответил Попатенко, — и готов внимательно и терпеливо выслушать…
— Подрался с командированными…
— Где?
— В Сталинске… — ответил Коловратов, вспоминая события почти пятилетней давности.
Он, хотя и работал тогда на строительстве Кузнецкого металлургического, все-таки считался местным, так как родился и вырос в Сталинске, а всех остальных называл командированными. Стычки в нерабочее время между различными группами работников были не так уж редки, но на них никто не обращал внимания: подумаешь — парни подрались. Но, видимо, в тот раз начальство решило навсегда избавиться от этого «позорного явления прошлого» и устроить показательный процесс. И надо же было как всегда попасться на этом именно Коловратову. Впрочем, ему всегда не везло: дерутся все, а замечают почему-то его. Наверное, все происходит от его звероподобного вида и неумения потом, после драки, поплакаться в жилетку и покаяться.

* * *
Прояснить ситуацию я хотел еще в Белоруссии. Больно уж много нестыковок с Коловратовым выходило. То он служил в «Смерше», а потом куда-то исчез. То объявился на Дальнем Востоке и участвовал в войне с Японией, но за какие-то действия, граничащие с нарушением закона, был разжалован и уволен из Вооруженных сил.
Впрочем, с теми, кто когда-то служил в разведке, контрразведке и спецподразделениях, всякое могло случиться и приключиться. И мой Коловратов мог объявляться то там, то тут вовсе не по своей воле, а по прихоти приказа.
Такие мысли роились в моей голове, пока поезд шел последний участок пути от Белогорска до конечного пункта, Благовещенска.
Разумеется, я не поехал за тридевять земель, не созвонившись с коллегами из Поярково. Однако в Поярково начальником отделения УФСБ был новый человек, который слышал что-то о старике-смершисте, но дополнительной информации ко всему, что я имел, добавить не мог.
Да и, собственно, чем он мне мог помочь? У него другие задачи и проблемы.
За четыре дня пути я словно сросся со своими попутчиками. Мамы по очереди объясняли мне, как добраться до Поярково, если меня никто не встретит. А дети спрашивали, поедет ли дядя с ними дальше?
От Белогорска поезд шел с опозданием, и в Благовещенск мы прибыли затемно. Я уже планировал, как устроюсь на вокзале, а утром поеду автобусом в Поярково, как высокий молодой парень, стоящий на перроне обратился ко мне по имени-отчеству.
Оказалось, это водитель начальника Поярковского отделения УФСБ. Через минуту появился и сам начальник — парень лет тридцати с небольшим. И я порадовался тому, что на Дальнем Востоке дают расти оперативной молодежи.
Мы сели на привокзальной площади в машину и поехали в Поярково. По дороге я выяснил, что Коловратов в районе не значится. По непроверенным данным родственники поместили его в дом престарелых в Белогорске. Но в Поярково живет человек, который хорошо знал Коловратова, поскольку когда-то служил на заставе, рядом с которой находилась деревенька, в которой Коловратов жил. Он неоднократно возил к нему корреспондентов местных СМИ.
Мы ехали в темноте и довольно быстро, но в Поярковскую гостиницу добрались только к часу ночи. Водитель называл начальника Петровичем, не стал ломать традицию и я.
— Спасибо, Петрович, — сказал я ему на прощание, — как завтра?
— Водитель приедет за вами в девять, — сказал Петрович и покинул мои апартаменты.
Я разобрал постель, улегся и посмотрел на часы, пытаясь фосфорными стрелками загипнотизировать себя. Эти стрелки показывали второй час ночи по Амурскому времени. Но обмануть внутренние часы мне не удалось. Ведь в Минске сейчас было только шесть вечера. Промучившись в постели с полчаса, я встал, умылся, достал из сумки несколько листов бумаги и стал писать план завтрашних действий.
Итак, все складывается как нельзя лучше. Коловратов жив и находится в доме престарелых. Туда его сдали родственники, а это тоже источник информации. Мало того, есть вполне вменяемый приятель Коловратова, который тоже может сориентировать меня.
Я начертил схему источников информации, набросал вопросы, которые надо будет задать родственникам и приятелю завтра.
В это время в дверь постучали. Я подошел и отрыл ее. В коридоре стоял не вполне трезвый мужик:
— Не спишь? — спросил он.
— Откуда такая догадливость? — сказал я.
— Ты что, еврей?
— С чего ты взял?
— Вопросом на вопрос отвечаешь, — бесцеремонно оценил меня мужик, а потом милостиво пояснил: — Свет пробивается в дверные щели.
— Я подоткну одеялом, — попробовал отшутиться я.
— Что подоткнешь? — не понял он.
— Щель.
— Да нужна мне твоя щель, — сказал он, — дай лучше закурить.
— Не повезло тебе, брат, — ответил я вполне панибратски, — я не курю.
— А… это, может, в ночник… я сбегаю…
— Ночью не пью, — сказал я.
— Не курит, не спит, не пьет…— уничижительно пробормотал мужик и пошел прочь.
После этого визита я решил не испытывать судьбу и не приманивать на свет других обитателей гостиницы, да еще в состоянии абстиненции.


Глава 5
Срок Коловратов отбывал, работая на том же строительстве, только уже за колючей проволокой.
— У вас, — подчеркнуто вежливо, что обычно не предвещало ничего хорошего, сказал следователь, — странный послужной список. Вы вдруг возникли в Севастополе в моряках, потом вдруг оказались среди танкистов.
Что мог ответить ему Коловратов? Он и сам не понимал зигзагов своей
судьбы.
С началом войны он попросился на фронт. Его направили сначала в штрафную, но уже на разборке всех, у кого были небольшие сроки и кто не имел 58-й, отравляли на фронт обычным порядком. И громила Коловратов понравился какому-то «покупателю» в морской форме.
Так он оказался в Севастополе. Его ремесленное образование пригодилось, и он попал на тральщик помощником моториста.
— В Севастополе я оказался по мобилизации, — сказал Коловратов. — А после ранения меня отправили в госпиталь в Сталинград. Тогда никто и не думал, что немцы начнут наступление на Сталинград.
— И вы оказались в рядах танкистов?
— Нет, с моими габаритами в танке не поместиться, я был в танковом десанте.
Уже тогда кто-то из фронтовых остряков сказал, что танк — это железный гроб. Так оно и было, особенно в условиях города, где танк фактически беззащитен, и поджечь его можно на любой узкой улочке из любого окна.
Вот тогда и появилась идея обеспечения с одной стороны — безопасности танков, а с другой — быстрого передвижения мобильных групп бойцов, как говорили некоторые начальники, «под прикрытием брони». Но те, кто сидел на броне, ясно понимали, что ею невозможно прикрыться, скорее, они сами были прикрытием этой брони.
Он вспомнил, как после одной из вылазок один танкист рассказывал другому:
— Ударила болванка, гул пошел, аж через шлемофон слышно. Глянул — руки и комбинезон в крови, матерюсь, а командир говорит: это не твоя, это кровь десанта.
— Какого десанта?
— Того, что на броне был.
Видимо, Коловратов «выпал» из беседы, и следователь вернул его из мира воспоминаний, хотя и неприятных, но все же безопасных, в реальность еще более неприятную и опасную.
— А кто вас рекомендовал в «Смерш»?
— Меня отобрали в «Смерш», — ответил Коловратов.
— Странно все это, — сказал Попатенко. — С вашей биографией нельзя попасть в «Смерш», а вы туда попали.
— На фронте биографиями не интересуются, — произнес Коловратов.
— Интересуются, еще как интересуются, — не согласился следователь. — Вот я, например, выяснил, что в Сталинграде при странных обстоятельствах погиб командир вашей роты.
— Там все погибали при таких обстоятельствах, — сказал Коловратов.
— Да, — поддался ему Попатенко, — но перед этим им не угрожали подчиненные…
— Я ему не угрожал.
— То и подозрительно: вы действительно ему не угрожали, но за тем, кто угрожал, стояли вы… Старый зэковский прием: сделать что-либо чужими руками.
— Я не успел стал зэком, — вспылил Коловратов.
— Вы отбывали срок…
— Да, но зэк, это тот, кто сидел не менее трех лет, я же был в лагере только два.
— Еще один способ вывернуться. И опять доказательство вашей вины.
— Вины в чем?
— До этого мы еще дойдем. А теперь скажите, почему вы умолчали о вашей судимости и пребывании в лагере при беседе в Сталинграде с представителями
«Смерша».
— Меня об этом не спрашивали, да и беседы никакой не было. Меня нашел Граббе и взял себе в охрану.
— И чем же вы занимались там с Граббе?
— Я охранял его, а он, наверное, склонял немцев к сдаче, после того как они попали в кольцо.
— Есть еще более странные обстоятельства. Человек, который привез вас в Севастополь, погиб. Ваш командир роты в Сталинграде — погиб. Граббе, после того как взял вас к себе, тоже погиб. Как вы можете это объяснить?
— Никак, — коротко и зло ответил Коловратов.
— Правильно, — ответил почти дружелюбно Попатенко. — Однако вам придется ответить еще на один вопрос. Куда вы исчезли на целых двадцать четыре часа перед последней операцией в прифронтовой полосе?
— …
— Но ответить на этот вопрос вам придется уже в другом месте.
Попатенко встал, и тут, словно этого ждали невидимые соглядатаи, открылась дверь и вошли двое солдат с автоматами.
Попатенко поморщился и произнес:
— К чему этот театр? Мы с раненым выйдем во двор и пройдем к выходу, а вы уж потом, с автоматами в положении «на ремень».
В госпитале был тихий час, и Коловратов с Попатенко подошли к машине с будкой незамеченными никем. В какой-то мере Коловратов был благодарен Попатенко за то, что тот не устроил спектакль с выводом его из кабинета начальника госпиталя под конвоем.
Пока один из конвойных бегал за его обмундированием, а затем относил халат, он сидел со следователем в будке. Потом следователь выпрыгнул наружу, а вместо него забрались солдаты с автоматами.
— Проваторов, — раздался голос Попатенко.
— Я, таш капитан, — отозвался один из конвойных.
— Будешь за старшего.
— Есть.
Коловратов присмотрелся к своим конвоирам. Бритва еще не касалась их лиц.
— Давно на службе? — спросил он
— Разговор-рчики, — прорычал старший Проваторов.
«И то верно», — подумал недотянувший до статуса зэка Коловратов. Однако между тем Коловратовым, который тянул срок с тридцать девятого по сорок первый, и нынешним, имевшим опыт спецопераций в тылу и не в тылу врага, была дистанция огромного размера. И когда машину начало качать, в голову Коловратова мгновенно пришла интересная мысль. А что если при очередном качке придать телу дополнительное ускорение и перелететь на противоположную лавку, где сидел второй конвоир. Чуть придержать его автомат и ударить ногой Проваторова, а затем задавить второго. И это должно получиться, поскольку начало его движения ни у кого из конвоиров не вызовет подозрения.
«Я тебе покажу «разговор-рчики», — подумал он с некоторым злорадством и стал ждать следующей кочки или впадины в колее дороги.
* * *
Двери камеры закрыты. В углу за решетчатой перегородкой горит крошечная лампочка. Я лежу под грязным дырявым одеялом и смотрю на дверь камеры. Дверь как дверь — железная, с волчком посредине и «кормушкой», все, как в настоящей тюрьме. Мне, правда, непонятно, за что меня «закрыли». Правда, есть во всем этом что-то странное. Кто-то настойчиво и требовательно колотит в дверь снаружи.
«Идиоты, они рассчитывают, что я смогу им открыть изнутри», — подумал я и проснулся.
Кто-то стучал мне в дверь. Я глянул на часы, было половина девятого. Петрович обещал появиться в девять.
— Да-да, — заорал я, чтобы не подумали, что номер пуст, — я сейчас открою.
Конечно же, я уснул под утро, и тех двух с половиной часов сна мне не хватило, чтобы выспаться и выглядеть отдохнувшим.
Я открыл дверь. Передо мной стоял свежий, выбритый и пахнущий одеколоном Петрович.
— Извините, — сказал он, — я на полчаса раньше. Готов отвести вас на завтрак.
— У-у, — замотал я головой. — Есть я захочу только к обеду. А готов к выезду уже сейчас.
— Хорошо, — ответил Петрович, — я жду вас в машине.
Вода в кране оказалась жесткой и мгновенно снимала мыльную пену. Но я сумел побриться и не порезаться. Затем захлопнул дверь номера и с папкой под мышкой спустился вниз, где у входа в гостиницу меня ждала отделенческая машина и Петрович.
— Человек, о котором я вчера говорил, — сказал Петрович, — в двух шагах отсюда, начнем с него?
— Угу, — ответил я.
Мы вернулись в гостиницу, прошли в кабинет на первом этаже, где нас встретил мужчина в возрасте чуть за сорок. Он дружелюбно улыбнулся, и я понял, что Петрович с ним уже предварительно поговорил. Прекрасная оперативность и ориентированность для молодого начальника.
— Сейчас я сделаю звонок, — сказал хозяин кабинета, — и мы поговорим, а вы пока присядьте на диванчик.
Мы с Петровичем не заставили себя уговаривать, плюхнулись на продавленный диван, купленный, наверное, еще в советские времена, и стали ждать, пока хозяин кабинета закончит разговор по телефону.
Я давно обратил внимание, что не могу слушать, как другие говорят по телефону. Мне почему-то кажется, что они не умеют экономить время, уделяют много внимания несущественным деталям, слишком издалека подходят к главному вопросу или ответу. Но разговор хозяина кабинета по телефону с неизвестным лицом мне понравился. И я понял, что у меня с ним будет контакт. Таким образом, утро начиналось с хороших предчувствий.
— Федор Антонович Крючков, — представился мне хозяина кабинета, закончив разговор, — чем могу?
Я тоже представился и спросил, не знает ли он некоего Терского, который когда-то служил здесь, в погранкомендатуре.
— Знаю, — сказал Крючков, — и очень хорошо.
— Значит, я на верном пути.
— Возможно, — ответил он.
— Петрович сказал, что вы были знакомы с Коловратовым.
— Был, и довольно хорошо, но рассказывать о Коловратове дело неблагодарное.
— Почему?
— Много непонятного. И я полагаю, что вы сами должны все послушать и сами оценить сказанное.
— А где сейчас Коловратов?
— Коловратов в доме престарелых, во всяком случае был там полгода назад.
— Это в Благовещенске?
— Нет, это еще дальше, в Белогорске.
— Так, — сказал я вслух, — сто шестьдесят до Благовещенска и сто до Белогорска действительно далековато, даже по меркам Сибири.
— Дальнего Востока, — поправил меня Петрович.
— Ах, да, совсем запутался, — сказал я.
— Ничего страшного, — ответил Петрович. — Раз уж вы заехали сюда, надо отработать этот участок, а потом заехать в Белогорск.
— Логично, — сказал Крючков. — Мы можем начать с местного музея. Там есть материалы о ветеранах войны. Но можно и съездить в деревню, где жил Коловратов.
— Можно, — вмешался в разговор Петрович, — тем более что я туда еду по делу.
— Такую оказию нельзя упускать, — сказал Крючков. — Если не возражаете я съезжу с вами, а то жена Коловратова без меня с вами говорить не будет.
— У него жива жена?
— Конечно, она же значительно его моложе.
— А как ее зовут?
— Ее зовут Анастасия.
— А уж не она ли?…
— Она…
— Ну, таких чудес не бывает.
— Бывает, — сказал Крючков, — и вы в этом убедитесь.
— Последний раз спрашиваю, — сказал Петрович, — будем завтракать?
— Нет, — ответил ему я, — завтрак нужно заработать.
— Как хотите, — произнес Петрович и пошел к машине. Мы с Крючковым сочли это за приглашение и двинулись вслед за ним.
Когда мы все уселись в машину и она, пропетляв по улицам поселка Поярково, выехала на трассу, Крючков, откинувшись на сиденье, спросил:
— Как там в Белоруссии?


Глава 6
— Ну, — сказал Коловратову Попатенко, — было время подумать?
— Н-да, — неопределенно произнес Коловратов.
— Так где мы отсутствовали целые сутки перед очередным выходом на задание?
— Я был… у одной знакомой.
— Так и запишем. Это было 20 августа?
— Да.
— И где живет эта знакомая?
— В Лиде.
— А точнее?
— Не знаю.
— И как давно вы знакомы?
— С двадцатого августа.
— Лихо, — произнес следователь.
Коловратов на это только неопределенно пожал плечами. Двадцатого августа он пошел на рынок за самосадом. Трофейные сигареты его не устраивали. Он хотел перед операцией накуриться до одури, чтобы тошнило, и таким образом на некоторое время избавиться от потребности в куреве. Он обменял мешочек самосада на пару банок немецких консервов и стал бесцельно ходить между торговыми рядами, пока не заметил грудастую бабу, бойкую, языкастую. Он остановился перед ней и стал бесцеремонно разглядывать. Трудно сказать, что заставило его выделить эту женщину среди других торговок. Впрочем, это и не столь важно. Он уже давно заметил, что к определенным женщинам его тянет, как магнитом. И, как ни странно, почти такое же влечение испытывали эти женщины и к Коловратову.
— Пан офицер угостит пани сигаретой? — сказала женщина с едва уловимым акцентом и таким низким грудным голосом, который привязывал к собеседнице еще крепче, чем внешний вид.
— Н-да, — произнес Коловратов и протянул женщине начатую пачку трофейных немецких сигарет.
— Пан офицер свободен?
— Н-да, — так же неопределенно сказал Коловратов.
И дама тут же стала собирать вещи с прилавка…
— Как ее зовут? — спросил Попатенко.
— Лёдя…— ответил Коловратов.
— Это имя или прозвище?
— Имя.
Лёдя жила в домике на окраине Лиды. Дом был окружен палисадником, во дворе чисто, значит, ни живности, ни кур у Лёди не было.
Они зашли в дом. Коловратов снял вещмешок и поставил на пол. Леокадия бросилась мимо него к буфету, при этом она чуть коснулась гостя, отчего Коловратова мгновенно бросило в жар. Женщина достала из буфета бутыль с самогоном, поставила ее на стол и тем же путем двинулась обратно. Но Коловратов не дал ей пройти. Он протянул к ней свои ручищи, и по тому, как она тоже потянулась к нему, понял, что ее рейды за бутылью и закуской были наживкой, на которую она ловила его, а он не мог не попасться.
Из дома Леокадии он ушел утром, пообещав прийти еще, хотя наверняка знал, что обещания своего не выполнит.
— Так, — произнес следователь. — Значит, вы дважды нарушили требования конспирации. Во-первых, ушли накануне операции на рынок, а во-вторых, исчезли на целую ночь, правда, прикрываете все это контактом с женщиной.
— Ничего я не прикрываю, — сказал Коловратов. — Я действительно был с женщиной. И я сказал об этом Граббе.
— Ну, с Граббе сейчас взятки гладки, — ответил следователь, — он расплатился за свою доверчивость жизнью.
— А я тут при чем?
— Вас надо было отстранить от операции, операцию отменить, а Граббе не сделал этого. И мало того, он же попросил Коровина не говорить никому о том, что один из членов группы перед операцией отлучался из расположения группы.
— Невелика провинность, — сказал Коловратов.
— Да нет, велика, — не согласился с ним следователь. — Повернитесь лицом к стене.
Коловратов медленно вместе с табуретом повернулся лицом к стене.
— Введите, — сказал кому-то Попатенко.
Было слышно, как кто-то вошел и сел на другой табурет.
— Скажите, Коровин, — произнес следователь, — случалось ли, что перед операциями Коловратов отлучался из расположения?
— Да, — сказал Коровин.
— Это не вызывало ни у кого подозрений?
— Вызывало, — ответил Коровин.
— Перед последней операцией Коловратов тоже покидал расположение части?
— Да.
— Где он был?
— Граббе говорил мне, что Коловратов был у женщины, а так как это нарушение, то просил меня никому об этом не говорить.
— А вы как полагаете, где на самом деле был Коловратов?
— Уже после операции, после того как погиб Граббе, я долго думал над этим и пришел к выводу, что Коловратов передал кому-то информацию о нашей группе.
— Коловратов, — произнес следователь, — что вы можете сказать по этому поводу?
— Ничего, — ответил Коловратов. — Я не знал ни задания, ни места, куда мы пойдем…
— Вы действительно не знали маршрута? — спросил следователь невидимого Коровина. — Или Граббе так же в нарушении инструкции вас заранее просветил?
— Нет, — ответил Коровин, — Граббе нам ничего не говорил. Но для этого не нужно знать маршрут. Если ты знаешь, что группа выходит на задание завтра вечером, то нужно только сообщить ее состав, приметы, и этого вполне достаточно.
— Что скажете на это, Коловратов?
— …
— Правильно, сказать-то вам нечего. Уведите…
Коловратов напрягся, но потом понял, что слово «уведите» относится к Коровину, и опять расслабился.
— Можете повернуться, Коловратов, — сказал Попатенко. — Все, что вы слышали, это только предположения вашего товарища по группе. А самое главное доказательство, изобличающее вас полностью, я оглашу сейчас. А может быть, вы облегчите свою участь, пойдете на чистосердечное, на сотрудничество со следствием, трибунал это учтет?
— Нет, — ответил Коловратов.
— Ну, нет так нет, — сказал Попатенко, — тогда слушайте…

* * *
В Канино приехали через час. И весь этот час Крючков готовил меня к встрече с женой Коловратова. Делал он это, как хороший сын, который намеревается показать посторонним свою не совсем психически нормальную мать.
Я не должен был обращать внимание на беспорядок в доме, если таковой будет. Не должен обращать большого внимания на то, что на один и тот же вопрос Анастасия Дмитриевна может ответить по-разному, и так далее.
Канино было небольшим селом, перерезанным пополам довольно широким ручьем. Мы проехали по мосту и выехали на улицу, которая могла бы называться центральной.
— Здесь должна быть школа? — сказал я.
— Да, — ответил мне Крючков, — именно здесь она и есть.
— А там, — стал я развивать мысль, — есть уголок ветеранов.
— Есть, — ответил мне Крючков, — но того, что вы ищете, там нет.
— Почему?
— Потому, что директор этой школы — женщина и историк. Она человек факта. У Коловратова были два ордена за сталинградские бои, вот информации о них там есть, а его участие в спецоперациях ничем документально не подтверждено.
— Ладно, раз так, нет смысла заезжать в школу, во всяком случае сейчас. Едем к Коловратовой.
— Едем, — сказал Крючков, — но она носит другую фамилию.
— Ну что ж, другую так другую.
Мы крутанулись по главной улице, съехали в переулок и остановились у полуразрушенного домика. Крючков вышел первым и закричал:
— Анастасия Дмитриевна, к вам гости.
И тут же на крыльце домика развалюхи появилась старушка. Она была в платке и, несмотря на летнюю пору, в телогрейке, правда не застегнутой на пуговицы. Старушка смотрела на нас с явным любопытством.
— Приглашай в дом, Дмитриевна, — сказал Крючков и вытащил из сумки пакет китайского чая, — это вам маленький подарок.
Старушка взяла чай и скрылась в доме. А Крючков мотнул нам головой, мол, входите, это и есть приглашение.
В доме было две комнаты, и Крючков, как свой человек в этом доме, сразу же провел нас во вторую, которая служила горницей, или залом.
Нужно было устанавливать контакты, и мы с Крючковым начали о погоде, видах на урожай.
Старушка неохотно отвечала, но после того, как Крючков сказал, что я приехал за семь тысяч верст поговорить с ней, разошлась, и я понял, почему Крючков просил меня относиться осторожно ко всему, что она скажет.
— Дмитриевна, — произнес Крючков в какой-то степени кокетливо, — а лет-то вам сколько?
— А семьдесят, милок, — ответила Дмитриевна.
— А ты скажи гостю, как ты с Коловратовым познакомилась?
— А он разыскал меня после войны.
— В каком году это было? — спросил я.
— Однако в шестидесятом.
— А до этого вы в Белоруссии жили?
— Нет, в Белоруссию я во время войны попала. Родилась в Туве, и в сорок третьем году мы поехали в Москву.
— Вас мобилизовали? — спросил Петрович.
— Еще чего, — сказала Дмитриевна, — мы сопровождали железнодорожный эшелон с мясом для фронта.
— Очень любопытно, — сказал Петрович.
Поощренная этой репликой, старушка долго в красках и деталях рассказывала о том, как эшелон двигался по Сибири в Москву. Я, Крючков и Петрович, как воспитанные люди, терпеливо ждали, когда же она закончит этот этап и расскажет о том, как попала в Белоруссию. Но прошло полчаса, она по-прежнему вспоминала детали поездки в эшелоне с мясом, и только.
— Ну, а в Белоруссию-то вы как попали? — не выдержал, наконец, Петрович.
— А так и попала. Мы не стали возвращаться в Туву, ребята через военкомат мобилизовали, а нас, девчат, добровольно.
— Спецподготовку где проходили? — спросил Петрович.
— Ась?
— Где вас готовили для работы в Белоруссии? — перевел Крючков.
— Где — не помню, но знаю, что под Москвой.
— А забрасывались в тыл самолетом?
— Да.
— То есть на парашюте? — спросил Петрович.
— Нет, — ответила хозяйка, — самолет садился на аэродром.
Мы переглянулись, и я попытался сменить тему разговора, а точнее, его направленность.
— У Григория Ивановича были военные фотографии?
— Да, — уверенно ответила хозяйка и пошла к шкафу.
Она достала оттуда старую картонную папку и принесла к столу.
Крючков бросился ей помогать. Он долго возился со шпагатными тесемками. Видя, что их не развязать, хозяйка пошла во вторую комнату и вернулась с охотничьим ножом. Уверенное движение, и клинок разрезает шпагатный узел. В папке несколько фотографий Коловратова в морской форме, вырезки из газет.
— Это Гришины интервью, — говорит хозяйка.
— А где письма? — спрашивает Крючков.
— Какие письма?
— Те, что ему писал Богомолов.
— Не знаю, наверное, похитили.
— Кто?
— Завистники.
— А, понятно.
На самом дне папки был сверток, точнее, что-то завернутое в пожелтевшую от времени газету. И я, и Петрович напряглись, потому что в нем могло содержаться то, что расставляло все точки над i, или, наоборот, то, что ставило крест на красивой легенде о прототипе Таманцева.
Крючков стал разворачивать газету. Он еще не закончил это делать, но я уже понял, что будет в газете, и не ошибся. В ней была книга Владимира Богомолова «В августе сорок четвертого» — одно из первых изданий. Я стал листать книгу в надежде найти посвящение, которое подписал автор своему прототипу, но не нашел такового. Зато увидел множество подчеркиваний, которые когда-то делал Коловратов.
Они все были в главах «Таманцев». И представляли собой ключевые фразы, освещающие биографию Таманцева и основные сюжеты его деятельности в качестве «чистильщика» и грозы «паршей». (Чистильщик, сотрудник СМЕРШа, специализирующийся на операциях по очистке прифронтового тыла от диверсантов. Парш — диверсант, сброшенный в тыл на парашюте.)

И только в одном месте карандашом был выделен целый отрывок текста. Это была сцена «дуэли» Таманцева с Павловским. Отрывок начинался словами «Я уверен, ему и в голову не могло прийти, что даже из этой пукалки я успею послать две, а то и три пули в подброшенную вверх консервную банку, и что за годы войны я взял живыми более сотни агентов-парашютистов, а они хорошо знают, что их ожидает в случае поимки, и поэтому сопротивляются с ожесточением смертников. Я упредил его, может на какую-то долю секунды и рухнул в чапыжник одновременно с его очередью из автомата. Меня осыпало листвой и обожгло бок — все-таки задел. Пуля прошла впритирку. Он чуть меня не убил, молодчик, с таким не каждый день встречаешься. Мысленно я ему аплодировал».

Глава 7
Еще сутки провел Коловратов в КПЗ — не КПЗ, гауптвахте — не гауптвахте. Это было странное сооружение — отдельный дом, что-то вроде флигеля с решетками на окнах, крепкими дверьми и часовым за стенами.
На следующий день его опять повели на допрос к Попатенко.
— Ну-с, — сказал тот, увидев Коловратова, — вот и наступает…
— Что наступает? — спросил Коловратов.
— А вы не догадываетесь?
— Нет.
— Момент истины наступает, знаете, что это такое?
Коловратов ничего не ответил, что такое момент истины он — не знал, да и не хотел знать. А все, что было выше его понимания, он не только не принимал близко к сердцу, но и вообще не брал в голову.
— Повторим пройденное, — сказал следователь. — Вы утверждаете, что 20 августа ходили на рынок не для встречи со связником?
— Каким связником?
— Армии Крайовой, — ответил следователь.
— Не знаю я такой армии.
Следователь сочувственно покачал головой, а потом вдруг произнес:
— Ну, не знаете и не знаете, они же не представляются таковыми?
— …
— Ну, конечно, не представляются. Да, как там звали эту женщину, с которой вы провели целые сутки вне части?
— Я провел с ней ночь.
— Ах да, всего лишь ночь, вот и в протоколе это записано, да и Коровин подтвердил, что вы отсутствовали ночью в казарме. Все сходится, все сходится. А сегодня ничего не хотите дополнить?
— Нет.
— Ну, тогда я поставлю последнюю точку в нашем расследовании.
После этих слов Попатенко встал, прошел к сейфу, демонстративно достал папку, вынул оттуда лист бумаги, стал читать:
— «На ваш запрос от 30 августа сорок четвертого года, входящий… сообщаем, что Пшебельская Леокадия Казимировна, тысяча девятьсот четырнадцатого года рождения, уроженка Белостока, проживающая в городе Лида, по улице Лесная, дом 2,1 нам известна. Разрабатывается нами как близкая связь «Янека», руководителя разведпляцовки в Гродно…»
— Чего руководителя? — переспросил Коловратов.
— Разведплощадки, — пояснил следователь. — На сем наше следствие окончено. Вас требует под свое крылышко трибунал. Проваторов!
В комнату вошел уже знакомый Коловратову конвоир.
— Будете сопровождать подследственного, — сказал ему Попатенко.
— Руки назад! — грозно скомандовал Проваторов. — Вперед, шагом марш!
Во дворе Коловратова ждал второй конвоир и машина.
Коловратов влез в будку, за ним прыгнул второй конвоир, а Проваторов чуть задержался. В это время из дома вышел военный, звание которого Коловратов не успел рассмотреть, и скомандовал:
— Хватит одного…
— Но по инструкции… — попытался возразить Попатенко.
— Я здесь инструкция, — отрезал военный.
Проваторов закрыл дверь будки, и машина тронулась. Коловратов посмотрел на своего конвоира. Чокнулись они здесь в тылу, что ли? Оставить его один на один с этим пацаном, у которого автомат в положении «на грудь». Да он и в первый раз мог задавить обоих конвоиров, но связал это тогда с качкой машины, а ее почему-то перестало качать.
Коловратов еще раз взглянул на своего конвоира. Паренька трясло и, как догадался Коловратова, трясло от страха. Он боялся Коловратова, боялся три дня назад, когда конвоировал его с Проваторовым, и тем более сейчас. Его прямо парализовало от страха. Но не тяжелый взгляд Колворатова был этому причиной, а что-то другое. И именно это остановило Коловратова. Звериным чутьем он почувствовал здесь опасность ловушки. Однако он не преминул сделать свою физиономию еще более зверской. Этим он довел конвоира до состояния шока, что в какой-то мере компенсировало его унижения в последние трое суток.
Когда-то его дед, живший в Горной Шории, брал его на лето к себе в деревню. Именно дед научил его стрелять, а вовсе не инструктора в Севастополе. От него Коловратов усвоил железное правило: чтобы всегда попадать в цель, нужно выработать в себе чувство устойчивости. А оно не зависит от того, пятьдесят в тебе кэгэ или сто. Устойчивость это внутреннее состояние. Устойчив ты внутри, устойчиво и твое тело.
Еще там, в тайге, стало появляться у Коловратова интуитивное чувство будущей удачи при стрельбе. Он знал, что в эту цель он попадет, а стрелять по той цели не будет. И какое бы оружие потом ни брал в руки Коловратов, ему достаточно было сделать несколько пристрелочных выстрелов, и он словно срастался с автоматом или пистолетом. Однако пистолет он не любил. Однажды он увидел, как Трошин стреляет из двух пистолетов одновременно, и предложил тому пари. Пари он выиграл, но никогда больше не стрелял из пистолета.
И перед тем пари он почувствовал, что будет победителем, а сейчас этого чувства у него не было, хотя внешне все было на его стороне. И Коловратов не стал нападать на конвоира. Он погасил внутреннюю злость, закрыл глаза и поплыл по течению реки, которая носит название обстоятельств, зная, что развязка скоро наступит, но в данном случае ее не стоит приближать самому.
Прошло более часа. И вдруг машина остановилась. Дверь будки открылась, и Коловратов увидел, что машина стоит в лесу. Конвоир без команды выпрыгнул на землю и поменял положения автомата, взял его на изготовку к стрельбе.
Прошла целая минута, как вдруг раздался голос Попатенко:
— Коловратов, чего вы ждете, выходите.
— Мне некуда спешить, — сказал Коловратов.
— Я бы так не сказал, — ответил ему Попатенко.
Коловратов немного помедлил, но потом все же выпрыгнул из машины и не поверил глазам. Машина находилась в двухстах метрах от входа в 145-й госпиталь.
— Вот ваши документы, — сказал ему Попатенко и протянул его красноармейскую книжку и аттестаты. — О наших беседах, а тем более о гражданке Пшебельской вам надлежит забыть.
Коловратов стоял неподвижно, не веря случившемуся. В это время затарахтел мотоцикл и подъехал военный, звание которого Коловратов не разглядел во дворе. В коляске мотоцикла с автоматом наизготовку сидел Проваторов. И только тут Коловратов все понял. Его дважды проверяли: три дня назад и сегодня. С доказательствами возможной вины у Попатенко не густо, вот он и решил проверить его на вшивость: дать возможность попытаться убежать и таким образом доказать его вину.
Что ему, Коловратову, было задавить этого куренка-конвоира. И он бы задавил его. Но сзади в мотоцикле ехал второй с Проваторовым. И те, конечно, не преминули бы его взять или подстрелить при явной попытке к бегству.
«Наверное, дырку для медалей уже крутили, сволочи», — подумал Коловратов. Подумал, но ничего не сказал, а повернулся к машине спиной и пошел по направлению к госпиталю.
— Счастливо долечиться, — сказал ему вслед Попатенко.
— Пошел на хрен, — сквозь зубы процедил Коловратов.

* * *
В Поярково мы вернулись после обеда. Петрович сразу же уехал к себе, Крючков занялся своими делами, а я направился в музей, чтобы встретиться с людьми, которые когда-то собирали материалы, в том числе и о Коловратове, как участнике Великой Отечественной войны.
Музей размещался в старом здании, как мне сказали, временно приспособленном для этой цели. Оказывается, полгода назад здание музея сгорело, о чем сотрудники очень жалели, и я как гость долго и терпеливо выслушивал их сетования по этому поводу.
Мы ждали бывшую заведующую музеем, которая должна была подойти с минуты на минуты. А пока она не подошла, мне показали экспозицию.
Я осмотрел утварь, с которой переселенцы начала прошлого века прибыли на Дальний Восток, поразился тому, что почти все, что было необходимо им для жизни и земледелия, они могли делать сами.
Молодая сотрудница, которая рассказывала мне об экспонатах, сказала, что у них есть материалы по партизанскому движению в Белоруссии.
— Как они у вас оказались? — спросил я.
— Это уже послевоенное переселение европейцев на Дальний Восток, — объяснила мне сотрудница, — а среди переселенцев были те, кто партизанил в Белоруссии.
Конечно, она почему-то хотела обратить мое внимание на это, но я был зациклен на Коловратове и пропустил ее сообщение мимо ушей. А сотрудница не стала возвращаться к этой теме еще раз.
Вскоре подошла бывшая заведующая. Звали ее Нина Петровна. Мы уединились в кабинете, длинном и больше похожем на коридор. Видя мое недоумение, Нина Петровна, не зная, что я уже осведомлен о пожаре, рассказала мне эту историю еще один раз, пояснив, что кабинеты сгорели и сотрудники вынуждены ютиться по бывшим кладовкам.
Потом мы стали говорить о Коловратове.
— К Коловратову наши сотрудники стали проявлять интерес в середине семидесятых, — сказала мне Нина Петровна.
— А до этого?
— До этого он не был заметен. Конечно, он — орденоносец, воевал в Севастополе и Сталинграде. Но в то время ветераны войны были еще молоды, было их много, и все это было в порядке вещей.
— А что подтолкнуло вас…
Моя собеседница не дала мне закончить вопрос.
— В областной газете появилась статья о Коловратове, в которой он рассказывал об участии в спецоперациях в Белоруссии.
— И вы…
— И мы не могли пройти мимо. Но когда мы стали изучать его биографию детально, у нас выявилось много нестыковок…
— И вы взялись за их устранение?
— Да, но устранить их было невозможно.
— Почему?
— Он говорил, что еще многое не может рассказать, а архивы его ведомства нам недоступны.
— И вы прекратили исследование?
— Нет, но мы, в отличие от журналистов, относились ко всем этим фактам весьма осторожно. Он безусловно герой войны, человек, награжденный двумя орденами за участие в Сталинградском сражении, но все остальное у нас не нашло подтверждения. Мы, краеведы, не могли получить подтверждения…
— Документального подтверждения?
— Да.
— А вы работали с ним?
— Конечно. Но чем глубже мы вдавались в детали, тем было непонятней, то ли Богомолов писал книгу после рассказов Коловратова, то ли Коловратов внимательно читал Богомолова.
— В чем это выразилось?
— Он все время строил свой рассказ на нескольких ключевых фразах книги. Например, «и стреляли мы их, пока не поумнели», или часто говорил о том, что «стрелял диверсантам в коленную чашечку».
— И он стал вам не интересен.
— Да, но стал он нам не интересен не только поэтому: последнее время он много пил, впадал в буйство, и его жена, хотя она сама не очень распространяется, сдала в дом престарелых. Я полагала, что вы проделали такой путь совсем для другого. У нас есть дневник одного из членов диверсионной группы Шаповала.
— Вы сказали Шаповала, я не ослышался?
— Нет, не ослышались. А вы его тоже знаете?
— Я знаком с деятельностью группы Шаповала, но не знал, что он ваш земляк, поскольку в его биографии значится, что он родился и призывался в армию из Сталинграда или его окрестностей.
— Так-то оно так, но после войны он почему-то не прижился в Белоруссии и с женой белоруской приехал сюда. И здесь и он, и она нашли свою вторую родину, у них здесь масса детей и внуков.
— Он жив?
— Нет, но когда он был жив, к нему в гости приезжали его ребята по партизанской борьбе в Белоруссии.
— И как выглядит этот дневник? — спросил я и представил себе несколько листочков, похожих на те, что мне передал Терский.
— Я знала, что вы заинтересуетесь этим, — сказала бывшая заведующая музеем и открыла ящик стола. — Сам дневник — наш экспонат, а это его ксерокопия.
И она протянула мне то, что по-белорусски называется сшитком, а по-русски — тетрадью.
«Ни хрена себе, — подумал я. — Куэльевщина какая-то. Надо было сорваться и проехать семь тысяч километров, чтобы найти то, что я безуспешно разыскивал в Белоруссии. Да… это тебе не из Испании в Египет перебраться, здесь расстояние раз в пять больше».
— Мне вам ее вернуть?
— Нет, можете взять с собой и распорядиться как вам будет угодно.
После всего этого бывшая заведующая сказала:
— Что-то мы все про Коловратова и Коловратова, расскажите, как там у вас, в Белоруссии?


Глава 8
— Гришка, Гришка, — тряс его за плечо Мордашев, сорокалетний мужик, у которого были ранения в обе руки, — расскажи, как тебя дочка генерала принимала.
Мордашев был самым старшим в палате и считал, что может обращаться с более молодыми столь бесцеремонно.
— Я уже рассказывал, — ответил Коловратов.
— Ну еще расскажи…
— Отстань, — говорит Коловратов, но только для проформы: делать в госпитале нечего, и он опять рассказывает в лицах, как его вызвал какой-то капитан и передал приглашение от генерала, фамилию которого он называть не хочет. Коловратов поехал с капитаном, а потом оказалось, что это был вовсе не генерал, а генералова дочка. Она увидела Коловратова в госпитале и воспылала к нему любовью.
— Ой, врешь, все врешь, — говорит на это молодой боец, сосед Коловратова по койке слева.
— Не врет, — заступается за Коловратова Мордашев, — я в молодости таким же ухорезом был, и со мной однажды такая же история с географией приключилась.
— А, — говорил сосед справа, — пусть даже врет, зато врет красиво.
— Ни хрена не врет, — вмешивался Мордашев, — он три дня в госпитале не был, другого давно уже под трибунал бы отдали, а этот лежит себе и хоть бы хны, ясно?
— Все равно врет, — не унимался сосед слева.
— Не врет, — говорит Мордашев, — я видел этого капитана, когда он Гришку увозил.
Отсутствие Коловратова в госпитале начальство «не заметило», а ребятам в палате он рассказал историю о любовной связи с дочерью генерала. Он думал, что этим и ограничится, но его стали просить рассказать об этом еще и еще. И, как ни странно, Коловратов, который и матом то не ругался потому, что не мог связать трех слов, вдруг почувствовал себя совсем другим человеком, человеком, к которому судьба относится не так, как к другим. В госпитале он стал достопримечательностью, на него ходили смотреть из других палат. Одно было плохо: левая рука так и не восстановилась. Уже зимой его перевели в один из уральских госпиталей, а потом и совсем уволили из армии по ранению.
По выписке Коловратов уехал в Горную Шорию и целый год прожил в деревне деда. Старые таежники парили ему руку в настое конских яблок, заставляли играть на гармошке. Точнее не играть, а нажимать на басы. В конце концов все это дало результат: он стал чувствовать пальцы и почти восстановил подвижность руки в суставах. В те времена такая инвалидность была счастьем: вон сколько вернулось с фронта одноногих и одноруких, а то и без рук и ног, самоваров, как называли их тогда.
* * *
Я вышел из музея и осмотрелся. Через дорогу было здание районной библиотеки, и я не преминул зайти туда и ознакомиться с каталогами. Разумеется, своих книг я в каталоге не нашел, но установил хороший контакт с заведующей и обязался переслать ей несколько экземпляров таковых в будущем.
Из библиотеки я пошел в отделение УФСБ, с радостью воспринимая то, что сам ориентируюсь хотя и в небольшом, но районном центре, где никогда до этого не был.
Петрович проводил совещание со своими подчиненными. Он познакомил меня с сотрудниками. И мы немного поболтали, надеясь вспомнить сослуживцев, с которыми я когда-то служил или учился. Обычное дело, когда встречаются несколько профессионалов, которые готовятся для работы в закрытом ведомстве в одном или нескольких вузах.
Затем мы с Петровичем уединились в кабинете.
— Ну, — спросил я его, сгорая от нетерпения.
— Она не могла быть ни связной, ни радисткой.
— Почему?
— Она 36 года рождения и в сорок четвертом ей было восемь лет.
— Да-а.
— Что будете делать?
— Поеду обратно, но в Белогорск я все же заеду.
— Дело ваше.
— Петрович, а сколько сейчас в Москве?
— Минус шесть, — ответил Петрович.
— Значит утро.
— Угу.
— Один звонок в белокаменную.
— Ну, если только один.
Я набрал номер Анатолия. Соединение прошло безукоризненно. Слышимость была тоже хорошая, правда параллельно с голосом было какое-то завывание.
— Привет, начальник, — обратился я к своему однокашнику, — как жив, как жена, как дети?
— Все нормалек, ты откуда?
— С Востока.
— Доехал все-таки.
— А ты сомневался?
— Да нет, зная тебя…
— Как моя просьба?
— Выполнил, но порадовать ничем не могу. Коловратов Григорий Иванович, рождения 20 года и уроженец Сталинска, в кадрах «Смерша» не значился.
— А может, он был прикомандирован.
— Нет, такие тоже учитывались.
— Спасибо, отбивайся. На обратном пути я к тебе заскочу…
— Ну что? — спросил Петрович.
— По учетам не проходит.
— Что будем делать?
— Простимся с Крючковым и в путь.
— Прямо сейчас?
— Нет, думаю, завтра.
Однако проститься с Крючковым не удалось. Он был занят и сказал, что может встретиться со мной только утром. Вечер я провел в компании моих коллег в квартире начальника отделения. За товарищеским ужином я показал им свой последний фильм, а затем пошел в гостиницу.
На крыльце стоял мужик, страдающий бессонницей. Он узнал меня, радостно осклабился, щелкнул себя по горлу и сказал:
— Предложение остается в силе.
— Ничем не могу помочь, — ответил я ему.
— Почему? — почти обиделся он.
— Я уже выбрал лимит спиртного на сегодняшний день.
— А на завтра? — спросил он с надеждой.
— А о завтрашнем лимите будем говорить завтра.
— Лады, — сказал он, — я завтра зайду…
Утром я встал пораньше и пошел в кабинет к Крючкову.
— Готовитесь убыть? — спросил меня Крючков вместо приветствия.
— Да, — сказал я, — поэтому хочу проститься и заодно задать несколько вопросов.
— К вашим услугам, — с долей иронии ответил он.
— Как вы сами познакомились с Коловратовым?
— Я, как и Терский, служил когда-то в погранкомендатуре, а это мужской коллектив, мужские интересы.
— И в чем заключались интересы вашей комендатуры?
— В охоте, в чем же еще.
— И в этом вам помогал…
— И в этом мы не могли обойтись без помощи местных…
— Охотников-любителей?
— Ошибаетесь, — сказал он, — профессионалов. Коловратов когда-то был профессиональным охотником и даже инструктором по охоте и туризму. И в одно время появился у нас зам по воспитательной работе, фамилию его называть не буду, назову его по-старому, как привычней и вам и мне — замполит. И имел он страсть к охоте, хотя сам охотник был слабый. Так вот, он сколотил маленькую группу из подчиненных, чтобы не быть одному, и привлек к этому делу в качестве проводника и знатока здешних мест Коловратова.
— Но, судя по разговорам, Коловратов был бирюк бирюком.
— Для соседей — да. Но там, где он чувствовал, что в нем нуждаются, тем более заглядывают в рот, он был совсем другим человеком.
— И чего же охотничья братия не заступилась за него, когда жена сдала его в дом престарелых?
— Не дело братии вмешиваться в дела семейные — это во-первых, а во-вторых, к этому времени братия уже распалась.
— Почему?
— Времена наступили малопонятные.
— В смысле?
— Во-первых, стали приезжать совсем молодые офицеры, а это поколение даже я не совсем понимал, а…
— А во-вторых?
— А во-вторых, сам Коловратов перестал быть понятен. И потом, когда он начинал говорить о войне, над ним стали потихоньку посмеиваться. Правда, делали это не в глаза, но он, видимо, чувствовал это. И однажды тот же замполит сказал ему, что о войне невозможно узнать правду, пока живы ветераны войны.
— Да, согласился он. Но Коловратов не подумал, что в эту фразу замполит вкладывал совершенно другой подтекст.
— И какой же?
— А таковых с каждым годом становится все больше и больше, — сказал тогда замполит.
— И Коловратов обиделся?
— Да, но тогда он виду не показал, а отомстил замполиту по-своему.
— И после этого его уже не приглашали на охоту и охотничьи посиделки?
— Да.
— Понятно. Но ведь вы-то давно сделали себе вывод о Коловратове, его прошлом. Почему же мне сразу не сказали о неадекватности его жены и небылицах самого Коловратова?
— Я бы не стал утверждать категорично, что Коловратов все придумал — это, во-первых, а во-вторых, я никогда не сужу людей, и свой вывод о нем вы должны сделать сами.
— Логично. Передать привет Терскому?
— Передайте.


Глава 9
В сорок шестом перебрался Коловратов в Сталинск и стал инструктором по спорту и туризму. В сорок восьмом отменили карточки, жизнь стала лучше, появились люди с деньгами. Люди эти хотели развлечений. Коловратов стал водить группы в тайгу. Работа — не бей лежачего. Неделя на маршруте, две недели дома. На маршруте даже интересней. Разный попадался в группах народ, но опять же, что нравилось Коловратову, он для всех в тайге царь и бог. Он один все знал и умел. Иногда у костра нет-нет да рассказывал Коловратов туристам о рейдах в немецкий тыл в отряде ОМСБОН. А когда особо любопытные пытались выяснять детали, многозначительно умолкал. И слушатели правильно понимали: время деталей еще не наступило.
Осенью сорок девятого он пошел в тайгу с очередной группой. В группе был мужик по имени Вадик, который ему сразу не понравился. Но разве в мужиках дело, ведь еще от первого срока на бедре Коловратова красуется наколотая тушью в три иголки надпись «Вот что нас губит», а ниже ее — бутылка, нож и женщина.
Была в той группе женщина, которую взял с собой Вадик. Звали ее Клавдия. Ее интерес к своей персоне Коловратов почувствовал сразу. Была ли это истинная страсть или только способ позлить своего дружка, тогда это трудно было понять. Но между мужиком и Коловратовым началось незримое соперничество. И надо же такому случиться, что на одном из привалов Вадик предложил устроить соревнование по стрельбе. Но не просто так, а после стакана спирта.
Разлили спирт по кружкам, поскольку в поход стаканы не брали, выпили:
— Пошел, — сказал мужик.
Кто-то бросил в воздух свою кепку. Вадик выстрелил первым, но промахнулся. И тогда выстрелил Коловратов. Кепку резко подбросило вверх, раздались восторженные возгласы.
Но мужик не согласился с результатом. И тогда они повторили соревнование. И Вадик опять проиграл.
Ночью в палатку Коловратова пришла Клава. Раньше Коловратов не допускал на маршруте вольностей с туристками. Но спирт сделал свое дело и Клавдия осталась у него, пообещав, правда, утром перебраться в свой спальник.
Солнышко слегка припекало сквозь брезент палатки. Коловратов проснулся и увидел свой нож, всаженный по самую рукоять в спальный мешок Клавдии. Нож был широкий, и на спальнике совсем не было крови. В первую минуту Коловратов подумал, что его пытаются разыграть, мстя за вчерашний проигрыш в стрельбе. Но все оказалось не так. Потом была драка с Вадиком, который прекрасно сыграл роль оскорбленного любовника и мстителя за убитую подругу.
«Два петра», как говорили зэки, из своего двадцатилетнего срока оттянул Коловратов и решил в Сталинск не возвращаться. Он поступил в Хабаровске в строительный техникум, окончил его и распределился в самую глушь, в поселок Канино, оттуда потом никуда не уезжал.
Перед самым отъездом из Хабаровска познакомился он с женщиной, напоминавшей ему ту девочку — связную, которую он спас в Белоруссии. Впрочем, с той поры Коловратов, казалось, прожил несколько жизней, и настоящих и вымышленных, и стал путать одни с другими.
Места, в которых он жил, были больше рыбачьи, чем охотничьи: Амур-батюшка в двух шагах. Коловратов занялся рыбалкой, но и ружье не бросал: любил побродить с ним по мелколесью. Со временем он стал чем-то вроде проводника и егеря в мужских охотничьих и рыбацких компаниях.

* * *
Петрович довез меня до Благовещенска. Там я попытался взять билет до Улан-Удэ, но выяснилось, что самолеты из Благовещенска туда не летают. Пришлось брать билет до Иркутска на завтра, прощаться с Петровичем и ехать на вокзал, откуда я электричкой поехал в Белогорск.
Почти три часа понадобилось мне, чтобы добраться до Белогорска. Двадцать с лишним лет назад я был здесь зимой. Но даже если бы я появился здесь в зимнее время, я бы, конечно, не вспомнил ничего от того Белогорска. Впрочем, нет. Я вспомнил, что двадцать лет назад здесь в столовых в качестве гарнира подавали картошку с папоротником. Это была дальневосточная экзотика, с которой я раньше знаком не был. Папоротник имел вкус грибов. И я решил снова попробовать то, что мне когда-то так понравилось.
— Мне на гарнир папоротник, — сказал я женщине, стоящей на раздаче в столовой.
— Папоротник весь в Японии, — ответила она полушутя-полусерьезно, — есть шрапнель.
— Сразу видно, что у вас в городе стоят военные, — сострил я в ответ.
— Не стоят, — сказал мне дама, — а несут службу.
— Простите, именно это я и хотел сказать, но в духе прошлого века.
— Вы хотели сказать, позапрошлого?
— Ну разумеется…
— Откуда вы такой разговорчивый?
— Из Белоруссии
— Боже мой, и как же вас сюда занесло?
— Приехал попробовать ваш папоротник…
— А если серьезно?
— Ищу дедушку.
— И чем закончился поиск?
— Вышел на дом престарелых.
— Да, там сейчас несладко.
— Почему?
— Как и везде, плохо с финансированием.
— А вы не родственница директору?
— Нет, я сестра кастелянши.
— Черкните записку, чтобы меня там не обижали.
— Передайте ей привет от Вали из четвертой столовой, этого будет достаточно.
— А как мне проще найти этот дом?
— Автобус за углом, на пятой остановке нужно сойти…
Пообедав я сел за углом на автобус, проехал четыре остановки и сошел на пятой.


Глава 10
К вечеру подстрелили косулю и притащили ее в лагерь.
Коловратов наклонился над тушей, рассматривая добычу, затем вытащил нож, чтобы снять с нее шкуру и разделать.
— Шкуру нужно снять, а на куски резать не надо, — сказал замполит, — мы пожарим ее на вертеле.
Но Коловратов не тот человек, чтобы слушать кого бы то ни было. Он снял шкуру, а потом стал рубить тушу на части.
— Ну я же просил, — возмутился замполит.
— Сварим в казане, — сказал, как отрезал, Коловратов.
Он не то чтобы был против этого экзотического способа приготовления мяса, просто он не знал, как жарить мясо на вертеле, а раз так, то это не стоило его внимания.
Мясо еще варились, а охотничье сообщество уже уселось вокруг скатерти «самобранки», роль которой исполняла клеенка, на которой было все, что называют холодной закуской.
Выпили по первой, закусили, потом по второй. К третьей подоспело мясо.
Большие дымящиеся куски разложили на крышке от казана.
— Кто под горячее не пьет, — сказал замполит, — тот богато не живет.
Все выпили и навалились на мясо. После горячего пиршество пошло медленнее.
— Когда я служил на Кавказе, — сказал замполит, — я видел, как на вертеле зажаривают быка, а в быка помещают барана, а в барана — гуся, а в гуся –— утку, а в утку –— фазана, а в фазана –— голубя, а в голубя — воробья.
Подчиненные выразили удивление.
— Царское блюдо, — произнес замполит.
— У-у-у, — поддержали его подчиненные.
— За падло, — сказал на это Коловратов
— Что? — не понял замполит.
— За падло воробья есть.
Замполит обиделся. Присутствующие стали его успокаивать.
Вскоре все забыли об этом инциденте. В устоявшихся охотничьих компаниях, большие они или маленькие, у каждого своя роль. И не только на охоте, но и отдыхе, самой приятной части выезда на охоту, ради которой многие и ездят в поле или лес. Апофеоз мероприятия вовсе не поедание трофеев, а послеобеденная или «послеужинная» беседа.
Уязвленный замполит лучше других знал это. Он ждал часа своей мести и дождался.
Все уже отвалились от скатерти-клеенки и расслабленно отдыхали и от лазания по кустарнику, и от азарта преследования дичи, и от процесса ее приготовления и поглощения. Разговор шел сначала ни о чем, а потом, как обычно в мужских компаниях, пошел о женщинах.
— У нашего бывшего коменданта, — начал один из охотников, — была жена — золотая женщина. Все считали, что они дружили в детстве, а потом выяснилось, что познакомились они весьма странно.
Говорящий сделал паузу.
— Не тяни кота за хвост, — сказали ему, — что было дальше?
— Он еще лейтенантом приехал в отпуск. Встречает его во дворе какая-то старуха и говорит:
— Нет ли у офицера желания отдохнуть с девушкой.
У офицера такое желание было. Старуха назвала цену и дала ключ от квартиры. Приходит он в квартиру. Там действительно ждет его довольно молодая девчонка. Он с ней пытается поговорить, а она:
— Делай свое дело и уходи.
Лейтенант наш возмутился, но слово за слово выяснил, что у девчонки этой умерла мать, а старуха дала ей деньги на похороны. А потом потребовала, чтобы она все это отработала.
— Достоевщина какая-то, — отреагировал на это замполит.
— Тогда наш летеха одевает зеленую фуражку, берет девицу и едет к своим друзьям, занимает деньги и выкупает ее у старухи. Вот такая история.
— А Иваныч, — сказал один из охотников, — вообще свою жену у немцев утащил…
Все примолкли, давая Коловратову возможность рассказать о том, как вынес он свою будущую жену из немецкой комендатуры. Однако в паузу вклинился замполит:
— У Василия Шукшина, — сказал он, — есть рассказ, который называется «Миль, пардон, мадам». Там один мужик, которого смешно звали Бронькой Пупковым, рассказывал всем на охоте, как покушался на Гитлера.
Коловратов разозлился, его еще никто не перебивал в этой части охотничьего отдыха. Но замполит, видимо, решил окончательно добить Коловратова.
— Вот вы говорите, — сказал он, — что стреляли с двух рук, но кто это может подтвердить?
— Я сам и могу, — ответил неласково Коловратов.
— Все это слова, — сказал замполит, — мне кажется, что вы сейчас и в верблюда не попадете.
— Сто шагов в твою коленную чашечку, — сказал Коловратов.
Дело зашло слишком далеко. Собравшиеся зашумели. Но как это обычно бывает, опять уговорили замполита и Коловратова не заводиться и продолжили пьянку. Замполит даже предложил тост: за поколение, прошедшее самую жестокую войну двадцатого века, и налил Коловратову полную кружку водки. Потом треп продолжился, но некий осадок от стычек начальника с Коловратовым остался, наверное поэтому в тот день выпили больше обычного и стали делать то, чего никогда ни делали. Впрочем, чему удивляться, у нас не Германия, где охотники после охоты отправляют ружья домой и только потом садятся за трапезу и пьют шнапс. У нас оружие всегда под рукой — и на охоте, и после.
Установили рядышком две пустые бутылки, отмерили пятьдесят метров и стали стрелять.
Коловратов смотрел на развлечение молодежи с иронической усмешкой и не участвовал в нем.
— А не слабо, — сказал ему замполит, — самому? Это, конечно, не верблюд…
— В твою шапку, — сказал Коловратов.
— Годится, — ответил замполит, — но бросаю я.
— Угу, — ответил ему Коловратов.
Замполит сорвал с себя шапку и высоко подбросил. Шапка взлетела очень высоко и на какое-то мгновение остановилась в воздухе, именно в это мгновение ее и догнал заряд дроби из ружья Коловратова.
То, что эту шапку уже нельзя будет носить, поняли все еще до того, как она упала на землю.
Но Коловратов на этом не остановился. Мрачным взором оглядел он притихшую компанию, резко повернулся и выстрелом из второго ствола разнес бутылки, в которые не могли попасть собутыльники.
— Фраера! — сказал он сквозь зубы, покачнулся и пошел спать.
С той поры на охоту с военными он не ездил.

* * *
Конечно, я не собирался искать кастеляншу, но выяснилось, что директор в отпуске, его зам в исполкоме, а главной в доме престарелых является кастелянша. Все это сообщила мне женщина, протирающая коридор огромной шваброй, на перекладину которой была намотана такая же огромная тряпка.
— Добрый день, — сказал я, разыскав кастеляншу, — я вам привет привез от Валентины.
— Какой Валентины?
— Из четвертой столовой.
— О, от Вали… Как там она?
— Распрекрасно, стоит на раздаче, делит шрапнель, поскольку папоротник весь ушел в Японию.
— Ничего не поделаешь, — философски заметила кастелянша, — стране нужна валюта.
После установления контакта я попросил ее о помощи. Сказал, что хотел бы поговорить с Коловратовым, но знаю, что он старик вздорный и может меня послать…
— Нет, — перебила меня кастелянша, — не может.
— Почему? — удивился я, не догадываясь о причинах такого ответа.
— Он умер, — просто ответила кастелянша.
— И давно?
— Полгода назад.
— А почему об этом никто не знает?
— Мы сообщаем родственникам, но если они не приезжают и не забирают умершего, хороним сами на местном кладбище.
— Вот как.
— Вы его родственник?
— Нет, я человек, который его хорошо знал или даже знаю.
Я не стал спрашивать у кастелянши, как проехать на кладбище. Кладбище — самое известное место в любом городе. Если не верите мне, то проверьте: все жители городов, поселков и других населенных пунктов могут не знать, где находятся их управляющие органы, но где находится кладбище — вам подскажут все. Недолго думая, я поймал частника и попросил его отвезти меня на кладбище. По дороге я сказал ему, что захоронение должно быть свежее, полугодичной давности.
— Частное или общечеловеческое? — спросил мой водитель, ошарашив меня последним прилагательным.
— В каком смысле? — не понял я.
— В прямом. Если его хоронят родственники, то это частное захоронение, если организации, то общечеловеческое.
— Они что, в разных местах?
— Разумеется.
Подъехали к кладбищу. Я попросил водителя подождать меня и пошел влево, где были так называемые общественные захоронения. Могилу я нашел быстро. На табличке, что была прибита к деревянному колу, значилось, что там похоронен Коловратов Григорий Иванович. Там же значился год рождения и год смерти, но ниже кто-то приписал шариковой ручкой: «Награжден орденом Красного Знамени и орденом Отечественной войны Второй степени».
Вернувшись с кладбища в город, я решил добраться до вокзала и уехать в Благовещенск. Я помнил, как мои попутчицы по поезду Москва— Благовещенск расхваливали зал ожидания на городском вокзале. Жизненный опыт подсказывал мне, что большого количества пассажиров там быть не должно, поскольку Благовещенск это железнодорожный тупик. И я уже представлял, как сплю, забравшись с ногами в кресло, подложив под голову вместо подушки сумку, в зале «усиленного комфорта» вокзала.
Но всему этому не суждено было сбыться.
На вокзале, а точнее еще на подступах к нему, меня остановила старушка и спросила, не нуждаюсь ли я в ночлеге.
— Конечно, нуждаюсь, — ответил я.
— Я могу вам предложить комнату, это буквально рядом с вокзалом.
— И сколько стоит комната в Белогорске?
— А сколько заплатите, столько и стоит.
Услышав такой ответ, я решил не ездить в Благовещенск, переночевать в Белогорске, а утром махнуть на электричке в областной центр.
— Я только узнаю, когда завтра будет оказия до Благовещенска, — сказал я старушке, — вы меня подождите здесь.
— Подожду, — сказала она.
Я сходил на вокзал, посмотрел расписание поездов и электричек. Затем съел в буфете два пирожка с ливером, запил все это стаканом кофе с молоком и пошел обратно. На выходе из вокзала меня остановила женщина средних лет и тоже предложила комнату.
— Сколько до утра? — поинтересовался я.
— Триста, — сказала женщина.
— Круто, — ответил я.
— Ладно, — согласилась женщина, — сто пятьдесят, но меньше не могу, это пять долларов.
— И я не могу.
— Почему?
— Уже одной старушке пообещал.
— Нашел кому обещать, — искренне обиделась женщина и повернулась ко мне спиной.
По дороге старушка, которая представилась Антоновной, рассказала мне, что настали трудные времена, и не потому что не хватает пенсии и приходится «кормиться квартирантами», а потому что «люди перестали быть людьми».
Словно в подтверждение ее слов нас чуть не сбил какой-то лихой водитель, не замечающий ни зебры, ни красного сигнала светофора.
Антоновна привела меня в квартиру, показала мне комнату, в которой было еще три кровати, и стала опрашивать по схеме, известной с времен Римского права: кто я, откуда, с какой целью и по каким мотивам прибыл в Белогорск.
— Это вам для анкеты проживающего? — пошутил я.
— Нет, — совершенно серьезно ответила Антоновна, — товарки вечером на лавочке соберутся и спросят, откуда жилец?
— А вы скажите им, что я из Новосибирска.
— Правильно, — ответила Антоновна, — а то, если скажу, что из Минска, так они вопросами замучат, а из Новосибирска… это же рядом…
Я отдал Антоновне сто пятьдесят, она указала мне мою кровать, снова пожаловалась на то, что «на жильцов не сезон», и пошла на улицу к товаркам. Правда, дойдя до дверей, она вдруг остановилась и спросила:
— Да, а как там в Белоруссии?
— Так же, как и у вас, — сказал я.
— Ясно, — сказала Антоновна и закрыла дверь.
А я развалился на кровати, достал из сумки дневник и стал читать.

* * *
На следующее утро я без приключений добрался на электричке до Благовещенского вокзала, пересел там на «маршрутку» и уже через полчаса был в аэропорту. Надо сказать, что я не выспался. Стоило мне погасить свет в комнате, куда меня поместила Антоновна, как что-то стало меня кусать. Я зажег свет, но ничего не обнаружил. И тут я понял, что это, скорее всего, клопы, которые не входили в перечень услуг Антоновны, но вносили колорит в мое белогорское приключение.
Разумеется, я сразу провел параллель с событием почти четвертьвековой давности, когда я ночевал буквально в пятистах километрах от Белогорска в одной забытой богом войсковой части. Командир роты предложил мне на выбор переночевать:
а) в канцелярии роты на столе;
б) в кладовой для хранения имущества на топчане.
Я выбрал второй вариант, потому что в канцелярии было холодно, а в кладовой был тэн, который стоял под топчаном.
Я забрался на топчан, укрылся шинелью и уже предвкушал, как просплю до утра, но… Стоило погасить свет, как тут же началось подозрительное шуршание. Я зажег свет и увидел, как стайка мышей, с невероятной скоростью перебирая лапками, разбежалась в разные стороны. И сколько я ни убеждал себя, что это всего лишь мыши, и они не смогут съесть такого большого мужика, как я, сон не шел ко мне. Мое подсознание не верило логике, и я всю ночь пролежал с открытыми глазами, слушая шуршание моих соседок.
У входа в аэропорт я заметил знакомую фигуру Петровича.
— Ну, как поездка? — спросил он. — Удачно?
— Любопытствуешь, — сказал я, — или есть свой интерес?
— И то, и другое.
— Коловратов умер полгода назад.
Петрович развел руками, мол, все в руках божьих.
— Здесь по делу? — спросил я.
— Нет, я же помню номер и время рейса, заехал проводить.
Мы двинулись на регистрацию, после которой я опять вспомнил поговорку: «не имей сто рублей…»
Молоденький сержант-пограничник спросил меня:
— Ваша регистрация?
— Я только что зарегистрировался, — ответил я ему.
— Вы зарегистрировались на рейс, — сказал он мне тоном, каким обычно папаши наставляют неразумных дитятей, — а где ваша регистрация в Амурской области, вы же в пограничной зоне.
Твою мать, если бы я был командированным, я бы сохранил квитанцию гостиницы, а так… она сейчас лежит в урне в далеком поселке Поярково.
— Володя, — радостно произнес сержант, обращаясь к милиционеру, стоящему поодаль, — твой клиент.
Милиционер лениво двинулся ко мне, но и я был не лыком шит:
— Петрович, — сказал я своему коллеге, — у меня проблемы.
Милиционер уже рассматривал мой паспорт, когда подошел Петрович, представился и, кивнув на меня, сказал:
— Это наш коллега и гость… из Белоруссии.
Милиционер неумело козырнул и оставил меня в покое. А я еще раз тепло попрощался с Петровичем.
Была жара, и пассажиры страдали от духоты в салоне. Но вот двери закрылись, самолет взлетел, стало прохладно. Я достал из сумки сшиток. Но читать не было сил. Сказалась бессонная ночь, и я уснул.
Проснулся я, когда самолет заходил на посадку в Иркутске. Я пожалел, что просмотрел Байкал с высоты птичьего полета. Но вспомнил, что увижу его еще раз из окна поезда, и успокоился.
Переезд из аэропорта на вокзал не занял много времени. Я погрузился на какой-то проходящий и поехал в обратную сторону, в Улан–Удэ.
На этот раз с пассажирами мне повезло, это были вполне взрослые люди. Они разъяснили мне, что нужно заранее подготовиться к одной станции, где продают копченого байкальского омуля, так как в последнее время бригады проводников, чтобы не выбрасывать горы «копченого мусора», не открывают тамбура и не пускают торговцев внутрь. Но все это не проблема. Нужно открыть окно, указать пальцем на нужный по размерам пакет или связку омуля, протянуть деньги, и ты обладатель рыбки, которая нигде в мире больше не водится.
Я поступил так, как мне советовали: купил пару копченых омулей, съел их, запивая пивом вместе с моими соседями по купе. Затем, выбросив мусор, тщательно вымылся, побрился и лег спать, предвкушая завтра приятную встречу с моим спонсором в Улан-Удэ.
        

Глава 11
Шаповала бьет мелкая дрожь.
До чего же холодно лежать на снегу. И даже полушубок не спасает. Впрочем, разве это полушубок — одно название. Ему лет десять, и подшерсток, а именно он дает тепло, давно вытерся. Да что там подшерсток, и шерсть стала короче наполовину. Стоило менять телогрейку на такой полушубок? Но… в партизанской иерархии командиру диверсионной группы не пристало ходить в телогрейке… Однако, что-то на этот раз уж очень холодно, да и еще начинает трясти мелкая дрожь. Уж не заразился ли он тифом, ночуя два дня назад в одной незнакомой крестьянской избе. Спали они на соломе и всю ночь слышали, как кашлял на печи больной старик.
«Не приведи бог, — думает не верящий в Бога Шаповал, — заболеть. Что скажут ребята? Хотя скажут, что надо лечиться, отлежаться. А возможно, кто-то подумает, что испугался Шаповал, решил не участвовать в операции».
Эту операцию Шаповал готовил давно. Сначала поставил задачу местным мальчишкам отмечать интенсивность движения и фиксировать крупные эшелоны с техникой и живой силой. Трубник собирал информацию через своих связных. Особое внимание и тот, и другой обращали на составы, безопасность которых обеспечивалась дополнительными средствами. Потом данные Трубника и Шаповала сравнили. В основном они совпадали.
Пока собирали сведения, отрядные умельцы приделали детонатор к 152-миллиметровому снаряду и передали его ребятам Шаповала. Общий вес взрывного устройства 36 килограммов. Пришлось искать подводу и ночью подвезти его поближе к железнодорожному полотну магистрали Минск — Москва.
Это не бог весть какая акция, но Шаповал знает, что немцы через своих пособников внимательно следят за такими передвижениями. И чем меньше посторонних людей задействовано, тем больше надежды на конспиративность мероприятия и на его успех.
Устройство закопали в снегу неподалеку от железнодорожного полотна, обозначили вешками, чтобы можно было найти его в темноте. С этого момента с окончанием операции тянуть было нельзя. И не только потому, что у немцев были свои глаза и уши вокруг железной дороги, но и потому, что могло случиться множество совершенно непредвиденных вещей: на устройство мог случайно натолкнуться кто-то из полицаев или местных жителей, да и самодельный детонатор мог отсыреть.
По имеющимся данным особо охраняемых эшелонов в сутки могло проходить несколько пар. Днем подобраться к железнодорожному полотну и тем более заложить заряд было невозможно, значит, операцию необходимо проводить ночью.
И вот они ждут состав. Рядом с Шаповалом лежит Трубник. Невдалеке от них Кашин, Львов и Антонов. Все молчат. Ночью, да еще в лесу, даже шепот слышен очень далеко. Все это знают и научились обмениваться информацией при помощи жестов.
Середина марта: днем тепло, и снег начинает чернеть и таять, а ночью растаявшее схватывается морозом. Эти тонкие льдинки сейчас больно режут руки. Чтобы время шло быстрее нужно научиться его убивать. И Шаповал думает о том, что еще два года назад он и не предполагал, что будет лежать возле полотна железной дороги и караулить немецкий эшелон.
Он призывался в сороковом году и начинал службу в 120-м отдельном батальоне связи стрелковой дивизии. Войну встретил под Гомелем. Дивизию мгновенно перебросили под Оршу, где после ожесточенных боев она попала в окружение. Но большая часть дивизии все же вышла из него. Вышел и Шаповал, в военной форме, с оружием и документами. Было это под Смоленском. После переформирования Шаповал попадает в 136-й отдельный саперный батальон 28-й армии маршала Тимошенко. Опять бои и опять окружение.
На этот раз все сложилось менее удачно.
Фронт стремительно уходил на Восток. Разбившись на мелкие группы, бойцы пытались пробиться к своим, но вскоре стало ясно, что второй раз из окружения им не выйти.
Группа, в которой был Шаповал, решила идти обратно в Белоруссию, где, по их мнению, уже развернулось широкое партизанское движение. Но партизан им пришлось искать долго, поскольку первые группы, которые были оставлены в тылу для развертывания партизанских действий, в большинстве своем были уничтожены противником. А массовое партизанское движение началось в середине сорок второго. Через местных жителей Шаповал попадает в партизанский отряд «За победу», входящий в состав партизанской бригады имени Кирова. Здесь и пригодились его техническая подготовка и военный опыт и, после нескольких операций, он становится старшим диверсионной группы. А потом…
Зашевелившийся Вася Трубник вернул Шаповала из мира недавних воспоминаний в реальность настоящего. Вася показывает пальцем на дорогу.
— Ага, вот и патруль, значит, скоро будет и эшелон.
Шаповал слышит, как тяжело и напряженно дышит Трубник, и ему кажется, что дыхание остальных членов группы слышит не только он, но и патруль.
Патруль идет медленно, переговариваясь по-немецки, просвечивая фонариками пространство впереди на рельсах и рядом с насыпью. Как только он скрывается из виду, Шаповал приподнимается и кивает головой. Трубник и Кашин берут в руки носилки, на которых уложен снаряд, и быстро несут к насыпи.
Шаповал, прижавшись к стволу дерева, пытается увидеть в темноте то, что может помешать им. Ему кажется, что Трубник и Кашин работают слишком медленно и не успеют заложить снаряд.
Новая отмашка — и на помощь Трубнику и Кашину устремляется Антонов, мгновенно преодолевая пространство до насыпи.
В той части группы, что сейчас устанавливает взрывное устройство, главную роль играет Трубник. Работают маленькие лопатки, но Василий на секунду останавливает Антонова и Кашина и прикладывает ухо к рельсу.
Легкое подрагивание рельса говорило о том, что состав на подходе. Снова заработали лопатки, но работа идет медленней, чем хотелось бы. А звук приближающего состава становится все явственней. Его уже слышит даже Шаповал.
— Твою дивизию, — произносит Шаповал и в отчаянии бьет кулаком по снегу.
Но именно в этот момент три фигуры, пригнувшись, отбегают от полотна железной дороги.
Но это еще не все. И Шаповал лучше других знает это. Кашин и Антонов пробегают мимо Шаповала и говорят:
— Есть!
— Хорошо, — произносит Шаповал.
Но до «хорошо» еще далеко. Шаповал видит, как Трубник возвращается к полотну.
«Не приведи Господи», — думает Шаповал.
Но фигура Трубника вновь отбегает от насыпи. Теперь ему предстоит самая главная и трудная задача: выдернуть чеку из взрывателя. Чека привязана за шнур, а шнур очень короток. Но не потому, что у партизан нет возможности найти более длинный шнур. С коротким надежнее, хотя и опаснее. Сейчас многое зависит от Трубника, он ставит точку во всей операции. Чеку нужно выдернуть, когда паровоз поравняется со снарядом, и по возможности не пострадать самому.
Вот уже показалась дрезина, на ней мешки с песком и пулемет. Вот уже виден и сам состав. Впереди паровоза две платформы, на которых за мешками с песком пулеметный и зенитный расчеты.
А вот паровоз поравнялся с заложенным под рельсы снарядом.
Трубника не видно, не видно шнура, не слышно ничего, потому что грохот проходящего состава вытеснил все звуки. И вдруг — столб огня, а затем взрывная волна оторвала Шаповала от дерева и бросила на снег. Но уже в следующую секунду он поднялся и побежал в лес, с удовлетворением и радостью чувствуя за своей спиной дыхание Трубника.
— Молодец, Вася, молодец, задание выполнил и живой остался.
* * *
Поезд пришел в Улан-Удэ точно по расписанию. Александр Оттович уже ждал меня на перроне. Мы сердечно обнялись.
— Как планы? — спросил я его.
— Сразу едем в гостиницу, а по дороге поговорим о планах.
Мы ехали по городу и водитель комментировал каждую улицу, каждый поворот, каждый выдающийся дом славного города Улан-Удэ.
— Вот это наш бассейн, — говорил он, кивая в сторону некоего сооружения, в котором угадывались черты спортивного, — но у нас проблемы с водой.
— Нет воды? — переспросил я простодушно.
— Нет, вода есть, только она почему-то не держится в ванной. А вот это наш базар. Здесь можно обменять валюту по выгодному курсу.
— Ты говоришь так, будто я прилетел не из Благовещенска, а из Харбина.
— Это я к слову, — ответил Оттович. — А вон впереди гостиница, а за ней дом правительства. Но его отсюда не видно.
Когда мы остановились на площадке перед гостиницей, он сказал:
— Это наша лучшая гостиница, сервис на высшем уровне, но о деталях потом, сейчас нужно устроиться.
Мы прошли в вестибюль, я протянул администратору свой паспорт, та дала бланк для заполнения. Времени это заняло немного. И уже через пять минут я имел на руках квитанцию оплаты и пропуск на свой этаж.
— Здесь есть касса аэрофлота, — сказал Александр Оттович.
— Сколько у меня времени на реализацию планов «Белазсервиса»? — спросил я полушутя.
— Сегодня день адаптации, завтра работа, а послезавтра…
— Все ясно, берем билет на послезавтра до Новосибирска.
Мы прошли к кассе, но до Новосибирска был только один рейс, который летал раз в неделю.
— Берите через Красноярск, — сказала кассирша, яркая блондинка, но с едва уловимой раскосостью в глазах.
— Давайте через Красноярск, — сказал я, — будет возможность посмотреть на него сверху.
— Сверху, — ответила кассирша с некоей восточной мудростью, — все города одинаковы. Сверху на них смотреть не нужно.
— Почему? — удивился я.
— Потому что человек не птица, он должен смотреть только снизу.
— Логично, — сказал я, — ничего не попишешь, вас так на курсах аэрофлота готовят?
— Нет, — вмешался мой попутчик, — это восток, а он, как известно, дело тонкое.
Мы прошли к лифтам и поднялись на одиннадцатый этаж.
Номер был маленький, но вполне современный: вместо стола некая деревянная косынка, цвета мореного дуба, идущая прямо от подоконника, на ней телевизор; кровать, той же расцветки, что и косынка; совмещенный туалет и умывальник, набор полотенец на кроватном покрывале. В общем, все как везде.
— Ну, я вас покидаю до завтра, — сказал Александр Оттович. — Завтра нас ждут в обществе Российско-Белорусской дружбы. А сегодня … все перед вами…
Он обозначил рукой пространство, которое лежало за окнами гостиницы.
— Вдали — базар, налево — кафе «Театральное», там можно перекусить. Слева музей национальный, сзади кинотеатр. Все к вашим услугам. Да, если будут звонить девочки из «гостиничного сервиса» и их услуги вам не нужны, скажите, что вы импотент.
— Да, — ответил я, не уловив всей тонкости этого восточного подвоха, — этим от них не отделаешься, скорее наоборот…
— Вы меня не дослушали, — сказал Александр Оттович, — вы скажите, что вы импотент, а затем сделайте паузу и поясните… финансовый. Такой вид импотенции сразу делает вас неинтересным для них… Ну, пожалуй, все — до завтра…
Оттович ушел, а я, разглядывая город с высоты одиннадцатого этажа, думал, с чего же начать его осмотр, как вдруг раздался звонок. Я снял трубку. Приятный женский голос проинформировал меня:
— Гостиничный сервис, массаж… можно с вызовом в номер, иные интимные услуги…
Если бы этот звонок был сделан вечером, я бы, наверное, ответил так, как посоветовал мне Александр Оттович, но все произошло уж очень стремительно. И я забыл слова своей роли.
— Это альтруизм? — спросил я женщину.
— Что-что? — растерялась она.
— Вы оказываете услуги из любви к ближнему или за деньги? — спросил я строго, так спрашивает пожилой школьный учитель не в меру расшалившуюся старшеклассницу.
Женщина справилась с растерянностью и ответила:
— Что за вопрос? Конечно, за деньги…
— Тогда ничем помочь не могу, — ответил я.
— Почему? — удивилась представительница «гостиничного сервиса».
— Предпочитаю альтруизм, в том числе в сфере интимных отношений.
— И откуда вы такой? — уже совершенно справившись с ситуацией, спросила женщина.
— Из Белоруссии, — сказал я
— И как там у вас в Белоруссии?
— Так же, как и у вас в России, — сказал я, — никакого альтруизма.
— Странный какой-то мужчина, — произнесла женщина, но не в трубку, а, видимо, какой-то товарке, находящейся рядом с телефоном.
— Оставь его, — ответила товарка, — еще на психа нарвемся…
На другом конце провода положили трубку. Но последняя фраза убедила меня в том, что «гостиничный сервис» в Бурятии находится еще на любительском уровне.
Я пошел в город, где посетил рынок и попил квас из бочки. Затем зашел в театральное кафе и пообедал. Потом посетил национальный музей, купив там пачку открыток, затем побывал в кино, где посмотрел современную версию уэлсовской «Машины времени».
В номер я вернулся вечером, порядочно уставший. Впрочем, я и хотел себя утомить, чтобы хорошенько выспаться. Но только я появился в номере, как мне опять позвонили и предложили услуги «гостиничного сервиса».
— Это с вами я уже говорил утром? — поинтересовался я.
— Нет, — ответили мне, — это параллельная фирма. А почему вы спраши-
ваете?
— Они отказались работать со мной.
— Почему?
— Сказали, что я псих.
— М-да, — сказала моя собеседница и положила трубку.

* * *
Утром следующего дня позвонил Оттович и сказал, что выехал и скоро будет.
Я вышел на улицу, чтобы подождать его там. Он подъехал на машине. Я сел в салон, и мы поехали. Однако казус ситуации состоял в том, что ехать пришлось метров пятьсот, а потом долго искать место для парковки.
— Как в столице нашей Родины, — сказал я.
— Это тоже столица, — сказал мне Александр Оттович.
— Безусловно, — ответил я. — Судя по тому, что мы не можем найти место для парковки, здесь количество машин равно количеству жителей.
— Так оно и есть. Национальная традиция. Когда-то здесь было престижно иметь лошадь, а теперь — машину.
Наконец мы все же припарковались рядом с нужным нам зданием и вошли внутрь его.
Общество Российско-Белорусской дружбы располагалось в самом конце первого этажа и занимало две смежные комнаты.
Председатель ждал меня. Это был весьма энергичный человек в возрасте под шестьдесят. Он тактично спросил о том, каким ветром меня занесло столь далеко от Беларуси. Я поведал историю о своей поездке на Дальний Восток. Глаза его загорелись, оказалось, что по профессии он журналист и является автором ряда сценариев документальных фильмов, а также участником нескольких поисковых экспедиций, по материалам которых он писал статьи.
— Но у нас к вам, — сказал он наконец, — конкретный интерес.
— Рад буду помочь, — поспешил заверить его я.
— В соседней комнате вас ждут два представителя нашей прессы: самой взрослой газеты Бурятии и газеты молодежной. Кроме того, через час сюда подъедет съемочная группа телевидения. Всем им интересно знать о том, как живет братская Белоруссия.
Я открыл было рот, чтобы возразить, заявить, что я не уполномочен говорить от лица Беларуси, но мой собеседник продолжал:
— Мы также хотим использовать вас для восстановления связи с гомельчанами.
— Но я живу в Минске.
— Это все равно ближе, чем от нас.
— Ну, если так.
— Конечно.
— И что же вас интересует в Гомеле?
— Мы потеряли связь с сотрудниками Ветковского музея.
— И чем же близка вам наша Ветка?
— В восемнадцатом веке наш край заселяли в том числе и старообрядцы, часть из которых жила до этого в Ветке. Там есть музей старообрядческой культуры, а у нас в этнографическом музее есть сектор жизни и быта семейских, так у нас называли старообрядцев. Поэтому к вам предложение выступить ниточкой, которая восстановит связи нашего музея с вашим.
— А не проще сделать все это посредством почты или Интернета?
— Живой контакт всегда надежней, согласны?
— Да.
— Ну, тогда за работу. А после обеда вас свозят в этнографический музей и дацан.
Мы перешли в другую комнату, где я был представлен журналистам.
Представитель взрослой газеты был серьезен и непроницаем. Он задал несколько дежурных вопросов, честно выслушал мои ответы, но по его виду было понятно, что многие годы журналистской работы научили его видеть текст сообщения еще до того, как он его получит от конкретного лица.
Представителем молодежной прессы была юная девушка — полная противоположность представителю взрослой прессы. Она задавала нестандартные вопросы, а может быть мне только так казалось, поскольку я почти не встречался со стандартами и рамками тем молодежной российской прессы.
Потом приехало телевидение, и я стал говорить в камеру все, что думаю об основах объединения Беларуси и России, а также о тех факторах, которые, на мой взгляд, препятствуют этому.
Когда все было закончено, мне предложили выпить чаю вместе с журналистами.
После первого глотка беседа пошла оживленнее, и представитель взрослой прессы вдруг сказал:
— Наверное, я выражу общее мнение, если спрошу о том, как там у вас в Белоруссии?

* * *
После обеда мы с Оттовичем посетили этнографический музей, а затем съездили в дацан. На выходе девушки, торгующие сувенирами, стали предлагать нам свой товар:
— Возьмите этого монаха, — сказала одна из них, — он приносит счастье.
— Хорошо, — сказал я, — возьму, только объясните, как он это делает?
— Что делает? — не поняла девушка.
— Счастье приносит.
— Очень просто, — сказал девушка, — нужно загадать желание, а потом провести триста кругов возле пупка.
Я вспомнил свои знания по судебной медицине и сказал:
— После такого количества раз вокруг пупка будет ссадина или кровоподтек.
Взрыв хохота был мне ответом.
— Вы меня не так поняли, — сказала девушка, — вокруг пупка нужно водить у статуэтки монаха… А не статуэткой вокруг человеческого пупка.
То ли от огромного количества контактов, то или от большего объема полученной информации, но к вечеру у меня разболелась голова. Пришлось принять обезболивающее и расстаться с моим белорусским сибиряком.
Утром следующего дня все повторилось. Оттович позвонил, что едет за мной. По дороге в аэропорт он комментировал все достопримечательности в обратном порядке. На самолет я сел без проблем и задержек. На этот раз квитанция о регистрации в гостинице была у меня под рукой, но меня никто не проверял. Полет проходил нормально. Но на подлете к Красноярску самолет стало болтать. Все насторожились. Однако появившаяся стюардесса сказала:
— Остатки грозового фронта…
Все облегченно вздохнули, потому что, с одной стороны, непонятно, как эти «остатки» действуют на полет и вообще действуют ли. Но с другой стороны, причина болтанки не в технических неполадках, а в природных явлениях, а это лучше. Природа всем кажется добрее, чем человеческая безалаберность, и даже если она — причина катастроф, то ни у кого не возникает желания предъявить ей иск. Что с природы возьмешь?
Объявили снижение и заход на посадку. Самолет резко накренился и довольно долго оставался в таком положении. Все невольно стали смотреть на крылья и, конечно, заметили странный дымок, который распространялся из щелей между крылом и элеронами.
— Граждане пассажиры, — произнес чей то голос, — вы видите, правый двигатель дымится и не работает…
— Да замолчите вы, — накинулись на шутника соседи, — нашли время смеяться.
Шутник замолчал. Остальные пятнадцать минут прошли в напряженном ожидании. А когда самолет коснулся посадочной полосы и скорость стала гаснуть, в салоне раздались аплодисменты. На этот раз я точно знал, чем они были вызваны.
Металлический голос стюардессы объявил о том, что наш самолет совершил посадку в аэропорту города Красноярска. Затем он принес извинения за «дискомфортные обстоятельства» и выразил уверенность, что и в следующий раз пассажиры предпочтут летать самолетами компании «Красаэро».
Уже садясь в автобус, который должен был довести нас до аэропорта, я подумал, а не рвануть ли мне в город, ибо никогда не был в Красноярске, а до посадки на рейс в Новосибирск еще целых четыре часа.
Но оказалось, что транзитников из зала ожидания не выпускают.
Делать было нечего. Я нашел свободное место, достал сшиток и снова углубился в чтение.


Глава 12
— Миша, ребята вернулись из рейда, — говорит Трубник, входя во взводную землянку.
Шаповал затягивает ремень поверх полушубка, собираясь выйти наружу.
— Все живы? — спрашивает он.
— Да, — говорит Трубник, проходит к железной бочке, которая играет роль печки буржуйки, и греет возле нее руки, — есть интересные новости.
— Какие?
— Жителей деревень, что вокруг места диверсии, привлекали к перевозкам убитых и раненых.
— И сколько их было?
— Судя по тому, что работали трое суток, а ранеными забиты все близлежащие деревни, около полутысячи.
— Солидно.
— Тебя можно поздравить.
— Всех нас можно поздравить.
— В деревнях развесили листовки.
— С фотографией?
— Нет, но твоя фамилия указана правильно. За тебя и твою группу назначено вознаграждение.
— И какое?
— 10 тысяч немецких марок.
— Всего то? Пожадничали фрицы, нашей группе цены нет. Но не это интересно.
— А что?
— А сам подумай, ты же диверсант.
— Не догадываюсь.
— Откуда у них такая точная информация?
— Да, любопытно. Выходит, они тоже не зря хлеб едят?
— Не зря, не зря. Но о чем это говорит?
— Не знаю.
— О том, что конспирацию соблюдать надо, — говорит Шаповал и уходит из землянки. Трубник остается один. Он падает на сено, что покрыто старым половиком, принесенным из ближайшей деревни, и закрывает глаза.
«Откуда у Шаповала, не профессионального военного, столько понимания законов партизанской войны? — думает он. — Войну начинал связистом. Командиром не был, громовым голосом не отличается. Да и вид у него не начальственный: всегда торчащие русые волосы, вздернутый нос, лукавая улыбка. Никогда не высовывается. Правда, очень живой, подвижный, про таких говорят: семь дыр на месте вертит. Но мало ли в отряде подвижных ребят…»
Сколько раз попадал с ним Трубник в трудные ситуации, но ни разу не видел растерянным. И каждый раз удивлялся его самообладанию. И каждый раз ему казалось, что Миша где-то получил специальную подготовку, но по законам конспирации не может об этом рассказать.
А может быть, никакой подготовки он не получал? Просто врожденный воин? Может быть, эти качества дремлют до поры до времени в каждом мужчине, а унаследованы они от многих поколений предков, каждый из которых на своем веку не раз брался за оружие, чтобы защитить себя, свою семью, свою землю?
— Отдыхаешь? — прервал размышления Трубника голос Виктора Михневича, одного из тех, кто только что вернулся из рейда.
— Да нет, прилег на минутку, — говорит Трубник, поднимаясь с тюфяка, — Шаповала там не встречал?
— У командира твой Шаповал, — говорит партизан и, также, не раздеваясь, бросается на сено, где только что лежал Трубник, — поваляюсь, пока Марковна крупу варит.
— Поваляйся, — отвечает Трубник, — дело хорошее, — и направляется к выходу.
Неподалеку от землянки Марковна, не старая еще женщина, но старая партизанка, пережившая с отрядом две блокады, готовит кондер для тех, кто вернулся с задания.
— А где Миша? — спрашивает ее Трубник.
Марковна кивает головой в сторону командирской землянки. И Трубник замечает в ее глазах то же, что минуту назад прочитал в глазах Михневича.
— Не можешь минуты прожить без своего Миши.
Трубник ловит себя на мысли, что это действительно так, но, чтобы перевести все в шутку, подтверждает слова Марковны:
— Так точно, не могу.
Марковна улыбается. Миша любимец всего отряда, и многие молодые парни хотели бы походить на него и дружить с ним. И многие девчата хотели бы видеть в нем если не жениха, то друга. Но Миша не был ловеласом и девушек сторонился.
Но последнее время он изменился. Появилась в нем некая рассеянная грусть. Трубник уже год в партизанах. Он не раз видел смерть и знает, что перед ней странно меняются люди, когда предчувствуют свою гибель. На их лицах появляется маска отрешенности от забот этого мира. Словно человек уже попрощался с ним и готов покинуть его.
И Трубник стал держаться рядом со своим командиром, чтобы в нужный момент иметь возможность помочь. Больше всего боялся Василий, что у Шаповала наступил период, когда человек, сам того не понимая, устает от войны и начинает искать себе смерть. Это легко выявить: такой человек безо всякой осторожности берется за решение невыполнимых задач и похож на свечку, запаленную с двух концов.
Однако в бою Миша был по-прежнему дерзок, но спокоен. Без нужды на рожон не лез. Значит, причина изменения его поведения в другом. И, чтобы разобраться с этим, Василий стал тенью своего друга. Это не прошло незамеченным. Но партизаны, если и подшучивали над Трубником, то достаточно беззлобно. Так продолжалось несколько недель, пока Трубник наконец не понял, что Шаповал, скорее всего, влюбился.
Вычислить объект Мишиного поклонения не составило особого труда. Эта была единственная молодая женщина в отряде, которую Шаповал тщательно избегал. А та, скорее всего, и не знала о чувствах, которые испытывал к ней один из любимцев отряда.

* * *
Когда наконец объявили посадку моего рейса, я вспомнил кассиршу в Новосибирске. Она сказал, что до Красноярска летает маленький самолетик. И вот этот самолетик передо мной. Название его АН-24. Давненько я не летал на таких. В советские времена он использовался на средних расстояниях и на внутриобластных трассах. И вот сегодня его используют для полетов между такими городами как Новосибирск и Красноярск. Как говорил мой недавний контактер из Поярково Крючков, непонятные времена настали.
Я давно не летал так медленно и так низко от земли. Но мне это было приятно: когда еще представится такая возможность увидеть Родину не из-под облаков, а с высоты птичьего полета. Я не стал читать, не попытался заснуть, чтобы убить время, а наблюдал за тем, что проплывает у самолета под крылом. Два с небольшим часа потребовалось самолетику, чтобы долететь до Новосибирска. Я ожидал, что он прилетит в маленький городской аэропорт, но он приземлился в Толмачево.
Не мудрствуя лукаво, я дождался маршрутки и доехал до вокзала. Оттуда было рукой подать до моей базы. И уже через час я подходил к дому на Сибирской, 17.
Хозяева были дома. Мне пришлось поболтать с ними, рассказать о приключениях в поезде, выведать последние новосибирские новости.
И только тут я почувствовал, как сильно устал и от поездок, и от перелетов, и от многочисленных контактов с другими людьми. Мне требовался отдых на необитаемом острове. Но как туда попасть? И я, сославшись на надвигающуюся головную боль, ушел к себе на тюфячок и уснул.

* * *
Проснулся я рано, но не потому, что рано лег спать. Начинал действовать синдром перемещения на Запад. Даже за те несколько дней, что я провел на Дальнем Востоке, организм уже привык к его часовому поясу и просыпается раньше, чем это принято в Новосибирске.
Но вставать не хотелось, и я долго лежал, раздумывая, что же мне делать дальше и стоит ли вообще что-нибудь делать.
В конце концов, я собрался, перекинулся несколькими словами с собиравшимися на работу хозяевами, позавтракал и поехал к киношникам.
Студия кинохроники находилась на левом берегу. Но на этот раз я не поехал туда на метро, а по старой памяти проехал автобусом до Горской, а там двинулся переулками на Немировича-Данченко.
Несмотря на сезон отпусков и одновременно киноэкспедиций, директор студии был на месте.
— Ну как? — спросил он.
— Как видишь, я жив и здоров, значит, все в порядке.
— Будешь писать заявку?
— Не знаю…
— Почему?
— То, что я хотел получить, я не получил…
— Но ты, судя по твоей физиономии, получил что-то другое?
— Да.
— Ну так пиши заявку.
— Видишь ли, с позиций исследования человеческой психологии и самого человека то, что я нашел, безусловно интересно, но в рамки госзаказа, о котором ты мне говорил перед поездкой, оно не вписывается.
— А ты что, против чествования ветеранов и празднования юбилеев Победы?
— Да нет, я не против, и чествовать надо, и праздновать тоже. Но эти чествования не должны ограничиваться одним днем в году или в пятилетие.
— Ты, конечно, прав, но мы с тобой здесь ничего не изменим. Так будешь писать заявку?
— Нет.
— Почему?
— Именно потому, что к однодневному празднованию это не подойдет.
— А к многодневному? — сострил директор.
— К многодневному подойдет, но здесь можно впасть в нашу славянскую крайность.
— Поточнее?..
— После войны началась компания по идеализации войны, или изображения ее в некоем облегченном варианте.
— Астафьев назвал его опереточным.
— Да. Но это было еще не все. Потом началась перестройка, и новая элита, чтобы оправдать смену власти и собственности, стала дискредитировать все, что было в Советском Союзе, в том числе и победу в войне, представляя войну как серию ошибок и просчетов, дебилизма ее участников…
— Это было временное сумасшествие…
— Нет, это не было сумасшествием, это была вполне осознанная акция. Но ее результаты были бы не так ощутимы и болезненны для участников войны, если бы ранее не было этого опереточного варианта. Именно он позволил так называемым реформаторам высмеять и ту войну, и ту победу. А у нынешнего поколения выработалось превратное представление о войне и о том, что реально происходило во время войны. А это само по себе страшно.
— Почему?
— Потому что этот исторический урок неверно отражен обществом, а раз так, то и не усвоен обществом.
— Да мало ли уроков не усваивалось обществом?
— Не мало, но если урок не усвоен, то он возвращается вновь и вновь.
— Зачем?
— Чтобы быть усвоенным, либо…
— Что «либо»?
— Либо уничтожить тех, кто не способен его усвоить.
— Да, — сказал директор, — докторам наук нельзя писать сценарии фильмов.
— Не в докторах дело.
— А в чем же?
— Дело в истине.
— Что есть истина? — спросил директор и сделал вид, что он, как Понтий Пилат, заворачивается в тогу.
— Истина, — ответил я, — это адекватное отражение действительности.
— Совершенно верно, — сказал директор, — вот поэтому и нужно запретить ученым писать киносценарии.


Глава 13
Колеса телеги были разболтаны, и ее больше обычного бросало из стороны в сторону. Мария сидела посредине, прижимая к себе Гену и Лилю. Гена был сыном Марии, а Лиля ее сестрой, хотя обоим было по четыре года.
Охрана — два полицая. Один из них правит лошадью, второй сидит сбоку от Марии, положив карабин себе на колени, и что-то насвистывает.
У Марии болит все тело, но особенно ноет левое плечо. Прежде чем увезти, полицаи избили ее. А тот, который свистит, ударил ее прикладом, когда она пыталась вытолкать из хаты Гену. После того как ее посадили в телегу, Мария поняла, что ее везут в город, а избили только для того, чтобы по дороге она не смогла убежать. Впрочем, даже если бы она и могла это сделать, то не сделает: лучше всякой веревки привязана она к телеге и полицаям Геной и Лилей.
Когда полицаи вломились в хату, Мария подумала, что пришли за ее братом Толей. Возможно, кто-то донес, что он сдал немцам сломанный приемник, а детекторный оставил себе. Брат слушал сводки Совинформбюро, а Мария писала листовки и распространяла среди жителей   близлежащих деревень, собирала продукты, за которыми приходили люди из леса.
Мать успела быстро собрать немного еды и теплые вещи Гене и Лиле.
Куда их везут? Скорее всего, в Борисов.
Так и есть, телега въехала в Борисов, долго петляла по грязным улицам и остановилась у ворот тюрьмы. Недолгий обыск, уточнение фамилии, имени, отчества, и вот их ведут по гулкому тюремному коридору. И Мария мысленно готовится воспрепятствовать разлучению ее с детьми. Но этого не происходит. Лязгает замок, и ее вталкивают в камеру, в которой находится несколько десятков человек.
Ей указывают на место в углу на соломе, и она устраивает детей, а потом устраивается и осматривается сама. Ее сокамерники в основном сельские жители, и понятно, что все они содержатся здесь за связь с партизанами. Отсюда и термин, которые употребляют и немцы, и сами партизаны, — связные.
Рано утром в камеру вошел молодой надзиратель. Марии показалось, что она где-то видела его. В руках у надзирателя была картонная папка. Он быстро сделал перекличку, причем не ошибся ни в одной фамилии.
— Будут вызывать на допрос, — говорит Марии соседка, женщина лет сорока, оставь на кого-нибудь детей.
— Как оставь? — не понимает Мария.
— Оставь, значит, познакомь, чтобы они не боялись остаться в камере. А то надзиратели не любят, когда дети плачут.
— А меня будут вызывать на допрос?
— Конечно, — говорит женщина.
— Так, может, вы и присмотрите? — спросила Мария.
— Нет, — ответила женщина, — лучше попросить кого-нибудь из мужчин.
— Почему? — удивилась Мария.
— В тюрьме дети их лучше слушаются.
Но первый раз на допрос Марию вызвали только на третий день. А до этого дня она достаточно насмотрелась вызовов на допросы и возвращения с допросов сокамерников. Иногда они приходили на своих ногах, иногда их приносили. Работу эту выполняли несколько заключенных из тюремной обслуги.
Повернулся ключ в дверях камеры, открылась дверь:
— Пронина, — произнес возникший в дверях молодой надзиратель, который показался Марии знакомым.
Мария уже знала: если вызывают без вещей — значит, к следователю.
Она шла по коридору впереди надзирателя и вдруг не поверила своим ушам.
— Мария, — сказал он, — не молчи, но и по делу ничего не говори, а главное, не бойся и не верь обещаниям.
И тут Мария вспомнила этого парня. Когда она после окончания педтехникума уезжала из своей деревни, он был еще мальчишкой. А вот теперь вырос…
В кабинете ее ждали двое: следователь, мужчина лет сорока, и его помощник.
Следователь протянул листок бумаги:
— Фамилия, имя, отчество, учебное заведение, которое закончила, — сказал он почти вежливо.
Еще не понимая подвоха, Мария написала на листке требуемое.
Следователь положил листок в папку и стал задавать вопросы:
— Кто из партизан бывал у вас в доме?
— Приходили какие-то люди, — сказала Мария, — просили поесть.
— Оказание помощи бандитам — уже преступление перед оккупационными властями, — сказал следователь равнодушно, видимо, эту фразу он вынужден был повторять много раз на день.
— Время такое, кто с ружьем, тот и прав, — сказала Мария.
— Значит, с партизанами связи не было?
— Не было.
— Ну да, — сказал следователь, — все вы так говорите, но потом каетесь…
После этих слов помощник поднялся со своего стула и ударил Марию по лицу. Мария упала на пол, а помощник несколько раз ударил ее ногами.
— Поднимайся, — сказал он, закончив избиение, и указал на стул.
Ошеломленная случившимся, Мария поднялась с пола и присела на краешек стула.
— Продолжим, — сказала следователь. — Кто в деревне помогает партизанам? Где находятся партизаны? Как осуществляется с ними связь?
— Не знаю, — сказала Мария.
— Знаешь, — ответил за нее следователь и показал два листка бумаги. На одном из них были только что написанные фамилия, имя и отчество Марии, а на втором — переписанная ее же почерком листовка, сводка Совинформбюро.
— Не знаю, — сказал Мария.
— Знаешь, — сказал следователь. — Сейчас ты вернешься в камеру и хорошенько подумаешь. А потом мы вызовем тебя еще раз, а может, и еще… Но это будут твои последние визиты к нам. Мы работаем с теми и даем возможность жить только тем, кто не пытается водит нас за нос…
Следователь махнул рукой. Помощник открыл дверь и позвал надзирателя.
И снова она шла по коридору впереди надзирателя, ужасаясь ситуации, в которую попала. Она понимала: когда у следователя кончатся кулачные аргументы, он вспомнит про Гену и Лилю.
Каждый следующий день она ждала нового вызова на допрос. Но с ней словно играли в кошки-мышки. Шли дни, и она все больше боялась, что в нужный момент у нее не хватит сил сопротивляться, в особенности, если следователь попытается использовать в качестве средства давления на нее сына и сестру.
Через неделю все повторилось. Опять ленивые угрозы следователя и остервенелые удары его помощника. И снова не отличающиеся разнообразием вопросы: «Кто помогает партизанам в деревне? Как и кто поддерживает связь с партизанами? Где находится лагерь партизан и гражданский лагерь их родственников, которые не участвуют в боевых действиях, но и не живут в деревне?»
Мария пыталась говорить о том, что в деревне действительно появляются какие-то люди, но кто это — ей неизвестно, поскольку они не афишируют свое появление.
Следователь выслушал это и произнес:
— В следующий раз мы будем беседовать в присутствии ваших детей.
И опять она возвращалась в камеру едва держась на ногах. Надзиратель поставил ее лицом к стене и стал открывать ключом дверь.
— Не бойся, — сказал он ей тихо, — все будет хорошо.
Она ничего не ответила. Чем ей может помочь этот почти мальчишка, тем более, служащий оккупантам? Странное чувство нереальности происходящего охватило ее. Она машинально кормила детей, отвечала на вопросы сокамерников. В одну из ночей вдруг открылась дверь, и знакомый молодой голос произнес:
— Всем взять свои вещи и на выход…
Она так же машинально разбудила детей, взяла их за руки и пошла в коридор. Когда их колона проходила через тюремные ворота, вышла небольшая заминка.
— Почему без конвоя? — спросили Анатолия.
— Спроси у начальства, — уверенно ответил тот, — они тебе объяснят.
Держа карабин наперевес, Анатолий повел колонну не главной дорогой, на которой был пост, а какими-то своими путями. К утру они были уже далеко от города.
— Привал, — сказал их конвоир. — Кто не желает идти со мной, могут возвращаться домой. Всем остальным короткий отдых, и уходим к партизанам.
— В какой отряд? — спросили конвоира.
— Придем, там всё узнаете, — был ответ.
Так Мария Павленок оказалась в партизанском отряде «За победу» партизанской бригады имени Кирова. Детей со временем переправили родственникам в соседнюю деревню: домой отправлять их было опасно, да и не было у нее больше дома. Его сожгли полицаи в отместку за побег.


Глава 14
И чем взяла Мишу эта учительница? Ничего интересного — рыжие волосы, правда, красиво вьющиеся, ровный и всегда тихий голос. Нет в ней огня будущей боевой подруги такого парня, как Шаповал.
Идем с задания, все устали, много дней спали урывками по несколько часов. Все клюют носом и кемарят на ходу.
— Отстань немного, — сказал я Мише.
— У тебя есть секреты от ребят? — спросил он.
— Есть, — ответил я ему.
— Странный ты какой-то в последнее время, — произнес Миша, — что-то с тобой творится…
— Все мы сейчас странные…
— Ну, ладно, давай отстанем.
— Миша, — начал я, когда расстояние между группой и нами стало таким, чтобы нашего разговора не было слышно, — я все вижу.
— Что ты видишь?
— Твои метания.
— Ну, мои метания это мои метания.
— Нет, брат, метания на войне это не только твои метания. Ты сам говорил, что от настроя каждого зависит жизнь всех бойцов группы. Говорил?
— Угу.
— А еще ты говорил, чтобы между нами не было никаких обид, размолвок и недоговоренностей. Так?
— Так.
— Дак вот, чтобы недоговоренностей не было, давай я буду твоим посредником.
— Посредником в чем?
— Посредником в переговорах с Марией.
Легкая краска бросилась в лицо Мише, но я «не заметил» этого и продолжал:
— Ты любишь ее, она тебя, чего же вы в прятки играете?
Миша долго молчал и, казалось, был невозмутим. Но меня обмануть трудно. Походка его выдавала. Он был напряжен. Такого с ним не бывало даже во время операций. Хрусть, хрусть, — это полусгнившие прошлогодние сучья ломаются под сапогами Миши.
— Вася, — сказал он наконец, — война…
— Вот потому-то и не нужно молчать.
— Нет, Вася, ничего из этого не выйдет. Она пережила смерть мужа, сама чуть не погибла в тюрьме… А если меня убьют, каково ей одной оставаться?.. Я к смерти готов в любую минуту. Ну, а как потом она? У нее муж погиб в финскую. Она это едва пережила. Я погибну — она совсем сломается.
— Знаешь, в чем ты не прав?
— Нет.
— Любовь дело двоих, а ты сам все решаешь.
— Ну, а кто же еще должен решать?
— Оба…
— Но я решаю за двоих.
— А ты реши сначала за одного.
— Это как?
— Поговори с ней, а если сам не можешь — я выступлю посредником.
— Ладно, обойдусь без посредника.

* * *
Выйдя от директора киностудии, я вспомнил, что собирался позвонить в Москву. Однако возвращаться в кабинет после столь резкой беседы мне не хотелось. Перебравшись на правый берег Оби, я зашел в кассу, где когда-то продавали билеты на самолеты. Располагалась она в левом крыле здания областной администрации, или проще, облисполкома. Там я неожиданно легко взял билет до Москвы на утренний рейс. Впрочем, это был все тот же ИЛ-86.
После этого я поехал на Главпочтампт и позвонил оттуда в Москву.
— Светлана Васильевна, — сказал я, услышав знакомый голос, — это белорусы вам из Сибири звонят.
— Как тебя туда занесло?
— Завтра прилечу и все расскажу, а сегодня мне нужна ваша помощь. Не могли ли вы посмотреть по справочнику писателей — москвичей телефон Владимира Богомолова.
— Такого телефона нет.
— Почему? — искренне удивился я.
— Потому что Владимир Богомолов не член Союза писателей.
— Как не член? — снова удивился я. — Столь популярный писатель, книги которого выходят огромными тиражами…
— Владимир Иосифович, — произнесла Светлана Васильевна, — когда-то поссорился с большими литературными начальниками и отказался подавать заявление для вступления в Союз писателей.
— Вот те раз…
— Вот те два, — пошутила Светлана Васильевна. — Но ты не переживай. Я тебе найду его домашний телефон через его друзей писателей. Перезвони через час.
— Чтоб я без вас делал, Светлана Васильевна?
— Да все вы без меня ничего бы не делали, — так же шутя ответила Светлана Васильевна. — Звони…
Светлана Васильевна была референтом приемной комиссии Союза писателей России. И через ее руки прошли все, кто в последние годы вступал в Союз. Мало того, приемная комиссия была первым подразделением в писательской организации, с которым сталкивались неофиты. И этот контакт у большинства вступивших сохранялся надолго. Во всяком случае у провинциалов. Бывая в Москве, они, если и заходили в Союза писателей, то чаще всего в приемную комиссию. Там можно было передохнуть от сумасшедшей Москвы, в особенности, если ты приехал на день и у тебя нет гостиницы. Там можно было встретиться с коллегами писателями, выпить чайку, порыться в книгах патриотической тематики на развале киоска, находящегося у самого входа в помещение Союза.
Я вышел из переговорного пункта и прошел в кафе, что было рядом с «Универсамом». Заказал орешков и кружку пива.
Впервые я никуда не торопился и даже не обдумывал свой следующий шаг, следующую встречу. Нужно было честно признаться, что я «влетел» с поездкой. Цель, которую я перед собой ставил, не достигнута.
Но я не огорчался. То ли пиво привело меня в столь благодушное настроение, то ли я в глубине души не считал себя проигравшим. С любопытством смотрел на сидевших за столиками людей, официанток, их обслуживающих, прохожих, которые сновали за невысокой перегородкой, отделявшей кафе от тротуара, и просто радовался. Все это было мне интересно. А значит, я не потерял вкус к жизни. И как тут не порадоваться этому. Впрочем, радоваться жизни нужно «не потому, что…», а просто так. Тогда появится возможность порадоваться и «потому, что…»
За такими рассуждениями я пересидел час в кафе, затем вернулся на переговорный пункт и снова набрал номер приемной комиссии Союза писателей России.
— Записывай… — ответил мне тот же голос. — Кстати, он сейчас в Москве, только что вернулся из военного санатория, который находится в Белоруссии, не то в Лепени, не то в Липени.
— В Лепеле, — сказал я, потому что другого военного санатория в Белоруссии нет.
— Ну, пусть будет в Лепеле, — сказала Светлана Васильевна.
— С меня шоколадка при встрече.
— Распрекрасно, — ответила Светлана Васильевна, — а с меня чай к шоколадке.
Я повесил трубку на рычаг, постоял немного в кабинке и, собравшись с мыслями, набрал номер полученного от Светланы Васильевны телефона.
— Да, — ответил мне низкий мужской голос.
— Это Владимир Иосифович? — спросил я.
— Да, — так же бесстрастно ответил мой собеседник на другом конце провода.
Тут я немного растерялся. Как войти в контакт с человеком другого поколения, если ты его даже не видишь? Решение пришло ниоткуда.
— Это коллеги-контрразведчики из Белоруссии вам звонят, — сказал я, — мне ваш телефон дали в Союзе писателей…
Богомолов ничего не ответил, пауза затягивалась, и я продолжил монолог:
— Я автор нескольких документальных фильмов о разведчиках времен войны, и у меня есть задумка написать что-либо о тех, кто работал в контрразведке. Не могли ли вы, как автор романа «Момент истины», сказать несколько слов перед камерой о контрразведке времен Великой Отечественной…
— Нет, — ответил Богомолов категорично, — я человек не публичный и камеры не люблю.
— Но у меня есть весьма любопытная для вас информация по одному из прототипов ваших героев…
— Моих героев?
— Да.
— Любопытно…
— Я завтра буду пролетом в Москве...— продолжал я, надеясь, что мой телефонный собеседник поймет, куда я клоню, и избавит меня от необходимости напрашиваться на контакт.
— Вы хотите встретиться?
— Да, в любом приемлемом для вас месте, и поговорить…
— Не знаю, — ответил Богомолов, — чем я вам могу помочь…
— Вы очевидец и летописец той войны…
— Я летописец, — прервал меня собеседник, — одной операции, и на большее не претендую, пока… во всяком случае…
— Я не настаиваю…
— Вообще-то я занят…
— Тогда, может быть, во время следующего моего приезда в Москву или вашего в Минск?
— Ладно, чего не сделаешь для коллег и белорусов. Когда появитесь в Москве, перезвоните мне…
Установив контакт с Богомоловым, я тут же сделал еще один звонок в Москву. Услышав в трубке знакомый голос, я поздоровался и сообщил:
— Андрей, завтра я прилетаю в Москву, буду в девять ноль-ноль в Домодедово рейсом из Новосибирска.
— Вас надо встретить?
— Да, но это не главное. Помнишь, ты когда-то хотел встретиться с Богомоловым, взять автограф, поговорить…
— Ну, — сказал Андрей.
— Так вот, встретишь меня завтра, и поедем к Богомолову на встречу. Если ты, конечно, не занят.
— Ну, ради такого дела я отпрошусь у начальства.
— Тогда до встречи.
— До встречи.
— Да, не в службу, а в дружбу, купи коробку конфет его супруге, и по возможности белорусских, может быть, ему будет приятно. А я с тобой рассчитаюсь.
— А у него есть супруга?
— Наверное, есть…
— Все сделаю.
— Да, и книгу прихвати для автографа.
— Книгу не смогу, она в Минске осталась.
— Ну, найди где-нибудь книгу. Это нужно для знакомства и разговора.
Я повесил трубку. Все складывалось как нельзя лучше. Я удачно «наживулил» завтрашние контакты в Москве и осталось просить Господа, чтобы самолет на задержали и в полете ничего не случилось, Богомолов не передумал и Андрей приехал в аэропорт. Впрочем, Андрей не может не выполнить своего обещания. Если он не появится, то можно со всей определенностью сказать, что небо рухнуло на землю в том месте, где находился он.
Андрей был самым способным моим выпускником, но, как часто бывает с неординарными личностями, эта способность сыграла с ним злую шутку. В военное время или в экстремальных обстоятельствах деловые качества таких сотрудников позволяют маленьким и большим начальникам с их помощью успешно решать боевые задачи. И это устраивает всех: самого сотрудника, так как он объективно оценен, и его начальников, которые тоже ценят его и стараются у себя в подразделении иметь побольше таких.
В мирное время все иначе. Неординарность таких сотрудников в отсутствие реальных задач может быть расценена как желание выделиться, чтобы «подсидеть» начальство. И начальство начинает «гнобить» возможных конкурентов. Со временем на них вешается ярлык неудобного и неуправляемого человека, с которым «в разведку уж никак нельзя».
Так вышло и с Андреем. Но благо рядом дружественное государство Россия, в которой есть нужда и в хороших спецназовцах, и в тех, кто может хороших спецназовцев готовить.
Был ранний вечер, и я решил пройти пешком по Вокзальной магистрали до железнодорожного вокзала. По дороге я заглянул в магазин, который в мое время назывался «Золотым ключиком», и купил коробку конфет.
На привокзальной площади я побродил среди многочисленных киосков, вошел в вокзал и постучал в дверь дежурной. Но моей благодетельницы там не было. Впрочем, я мог бы и не стучать, поскольку на означенной двери была фамилия другой дежурной. Но я вошел в дежурку и передал через нынешнюю дежурную привет и благодарность Валентине.
Потом я взял несколько бутылок пива «Сибирская корона» и стал продвигаться к себе на базу. Хозяева были уже дома. Мы сели за стол и начали пить пиво. Через какое-то время пришло благостное состояние расслабленности, и Вадик сказал:
— Кстати, а как там у вас в Белоруссии?


Глава 15
В нашей землянке готовится праздник. Марковна, в помощь которой выделили партизанку Настю, руководит Кашиным и Антоновым. Сначала те по ее команде носили воду, затем кололи дрова для костра, на котором Марковна готовит «праздничный кондер». Но в отличие от обычного приготовления сегодня и костер праздничный, точнее, это два костра. За первый отвечает Кашин, за второй — Антонов. На первом Марковна варит в котле свое главное блюдо, а на втором на сковороде шипят шкварки, которыми она собирается заправлять кондер.
Потом «диверсанты» накрывают «стол», располагая на половике, который постелен прямо на лапник в землянке, алюминиевые чашки, кружки, а также холодную закуску: все, что удалось добыть в деревнях по такому случаю.
В полдень пришли гости. Первыми появились хозвзводовцы во главе с командиром по фамилии Грахович. Они тут же возмутились, поскольку половик, на котором был накрыт «стол», предназначался ими для подарка молодым. Но Кашин успокоил их, сказав, что потом молодые используют его по назначению, отгородят им угол в землянке и будут жить-поживать и добра наживать.
Землянка набилась битком. Но у торца половика, где сидят в накинутых на плечи полушубке и пальто Мария и Миша, было свободное место. Его держали для командира отряда.
Командир хозвзвода сидит на лапнике, скрестив ноги по-турецки, а рядом с ним стоит обшарпанный саквояж. Он закрыт на два замка. Но в отряде все знали, что там две бутыли. Одна с самогоном, другая со спиртом. В трудные времена, когда спирт кончался, для лечения больных и раненых, партизаны просили местных жителей выгнать самогонки. Когда же удавалось создать запас спирта, самогон переставал быть неприкосновенным запасом. И опять же все знали, что Грахович вовсе не ждет команды командира отряда, какую бутыль открыть. Все гораздо тоньше. Если командир появится в своем полушубке, перетянутом ремнем, и в шапке, надвинутой на лоб, про спирт можно и не вспоминать, подальше спрятать его в саквояж, а на «стол» выставить бутыль с самогоном. Но если он будет в расстегнутом полушубке, а шапка сдвинута на затылок — можно рискнуть подать на стол и спирт. Что для партизанской свадьбы предпочтительней.
Слышится скрип снега перед землянкой, открывается наклонная дверь, и, пригнувшись, входит командир. Радостное оживление на лицах: он без полушубка и в шапке, сдвинутой на затылок. За ним входит писарь.
Командира усаживают на свободное место, писарь пристраивается рядом. Это не первая партизанская свадьба в отряде, и все знают об особой роли писаря. Командиру и писарю наливают в кружки спирт, подвигают хлеб, сало, пучки черемши. Командир отряда кивает писарю. Тот протягивает молодым гроссбух, перо и чернильницу. Миша и Мария расписываются в месте, где писарь поставил карандашом две большие птички. Потом слово берет командир. Подняв кружку, он говорит:
— Сегодня у нас родилась еще одна партизанская семья. Сегодня у нас праздник. А завтра опять будут будни. И я предлагаю тост за скорейшую победу над врагом. Она будет лучшим подарком, в том числе и нашим молодым. Мише не надо будет ходить в рейды, а Марии ждать его в отряде. Они будут жить, работать и радоваться жизни. За что мы сейчас и выпьем.
Командир обвел всех взглядом и подытожил тост:
— За победу!
После ухода командира слово взял Грахович. Он тоже произнес тост, но перед тем как выпить «за победу», не преминул сообщить, что хозяйственники для обустройства молодой семьи подарили молодым ковер. Все зааплодировали и выпили. Потом слово взял Кашин.
— Миша, — сказал он, — тебе досталась лучшая женщина в отряде, да ты и сам парень не промах… Дожить вам до победы и прожить еще сто лет.
После тоста Кашина выяснилось, что вся холодная закуска кончилась, и помощники Марковны внесли кондер, который был тут же разлит по чашкам и через пять минут уничтожен. Оставаться в землянке не было смысла, и все высыпали на улицу, если можно назвать улицей партизанский бор. Кашин и Львов чуть задержались. У них была задача сделать молодым сюрприз: оборудовать для них жилье. И они достойно справились с этой задачей: при помощи палки и половичка соорудили то, что в отрядных партизанских землянках называли «семейными углами». А потом присоединились к празднующим на улице.
В это время Антонов развернул гармошку, и такой мирной жизнью пахнуло, словно и не было вокруг войны, погибших товарищей, сожженных деревень, прошлых и будущих боев с оккупантами…

* * *
Самолет, пробив облачность, пошел на посадку. И опять все напряглись и ждали, когда он столкнется с посадочной полосой. Когда это произошло, все с облегчением вздохнули, однако аплодисментов на этот раз не было.
На выходе из аэропорта меня ждал Андрей. Мы отбились от профессиональных вымогателей — таксистов и прошли к «Пежо» красного цвета.
Я попросил у Андрея мобильник и набрал нужный номер.
— Коллеги из Минска, — пошел я проверенным путем, — я звонил вам вчера.
— Да, я помню, — сказал Богомолов.
— Мы в часе езды от вас.
— Вообще-то я занят, — но если вы подъедете сейчас, полчаса я вам уделю.
— У нас есть полчаса, — сказал я Андрею.
— Нормально, — ответил он.
— Ты не захватил книгу, чтобы взять автограф?
— Нет, — сказал он, — я хочу его спросить…
— О чем?
— Об основном движении при «качании маятника».
— А из книги ты этого не понял?
— Нет.
— Ну что ж, спрашивай, только тактично.
— Трудно тактично спросить человека о том, что… что его способ качания маятника никуда не годится.
— Почему?
— Если использовать его, то вероятность попадания в цель достаточно низка, если не сказать большего….
— Вообще невозможна?
— Нет, невозможно попадать в цель стабильно, а в стрельбе это главное.
— Почему?
— Нет достаточной устойчивости.
Андрей знал, что говорит. Он был автором одной из методик подготовки к стрельбе спецназовцев.
— Ну, вот и спросишь его об этом.
— А удобно?
— Ну, если ты сделаешь это не с порога, а выбрав нужный момент и в уважительной форме, я думаю, будет удобно.
Возле метро «Проспект мира» мы оставили машину и нашли нужный нам дом.
— Мой коллега и выпускник, — сказал я, представив Андрея.
— Проходите на кухню, — ответил нам хозяин дома.
Я видел его на фотографиях, но не ожидал, что он такой крупный. Однако ощущения скованности, какое бывает при встрече с незнакомыми людьми, у меня не появилось. И объяснялось все просто: хозяин был уверен в себе, и эта уверенность передалась нам.
Андрей передал хозяину коробку белорусских конфет и сказал, что это для хозяйки. Богомолов принял их.
— Сразу хочу извиниться, — сказал он, — но я жду друга, чтобы передать ему конскую колбасу. Мне ее подарили почитатели, а я конину на дух не переношу… Я ее объелся на фронте, у вас, в Белоруссии.
Он поставил на плиту металлический чайник, а на стол чашки, сахарницу и тарелочку с печеньем.
— Еще раз просим прощения, — сказал я, — есть у меня задумка написать сценарий неигрового фильма о прототипах героев вашего романа.
— У меня есть опыт съемок по мотивам моего романа, — сказал он, — не очень удачный… если не сказать большего…
Разговор неожиданно перешел в то русло, которое не имело к нашему визиту никакого отношения. Но нам ничего не оставалось делать, как выслушать хозяина, надо было дать ему выговориться. Возможно, в этом монологе и будет ответ на мой вопрос. Но, видимо, мы все говорим лишь о том, что нам близко и больно.
— Все режиссеры, — подвел он итог, — видят свои фильмы и не хотят видеть, что литературная основа их совершенно иная.
— Совершенно с вами согласен, — ответил я, — но это объективная закономерность кино, и от нее никуда не деться. Другое дело, если у кого-то из режиссеров есть свои тайные задумки и ожидания, которые он связывает со съемками фильма. Здесь он напоминает посвященного от своего жанра, который пытается надуть лоха сценариста…
— Где вы остановились? — спросил он нас, видимо, не поняв того, что я попытался высказать.
— Я здесь проездом, а Андрей живет в Королеве.
— А в какой гостинице?
— Ну, ваши гостиницы для меня не по карману. Впрочем, как и многое другое.
— Правильно, — согласился он. — Вот и с меня в вашем санатории вдруг содрали стоимость проживания, как с иностранца… И это несмотря на то, что у нас создается союзное государство…

Мы тоже посетовали, что при всей видимости сближения, к сожалению, все больше расходимся. И стали приближаться к теме визита.
— Итак, что за идея? — спросил Богомолов.
— У меня появилась идея снять фильм о прототипах ваших героев.
— Каких? — был вопрос.
— В частности, Таманцева.
— У Таманцева не было прототипа.
— Вообще не было? — удивился Андрей, который в детстве бредил Таманцевым и, наверное, избрал профессию военного, пытаясь «сделать жизнь с него».
— У меня, — медленно произнес Богомолов, — не было прототипов положительных героев…
— А отрицательных? — спросил Андрей.
— А вот отрицательных — были… Точнее, был. Так, прототипом Мищенко был известный диверсант по фамилии Грищенко. Кстати, на этой фамилии появились спекуляции.
Раздался звонок в дверь. Хозяин пошел открывать, а я посмотрел на часы. Наше время истекло, и если это приехал друг, то нам надо откланиваться. Тут из прихожей на кухню вошел хозяин с новым гостем.
— Слава, — сказал Богомолов гостю, — у меня коллеги из Белоруссии, так что я тебе отдам колбасу, а об остальном поговорим в следующий раз. Договорились?
Слава, а по возрасту он был ровесником хозяина, кивнул головой. Богомолов достал из холодильника конскую колбасу, передал ее Славе, проводил до лифта, а затем вернулся к нам.
— Один из… не очень, — здесь Богомолов сделал паузу, — нормальных людей недавно дал мне телеграмму о том, что на родине Грищенко под Ростовом ему поставили памятник.
— И это действительно так?
— Я позвонил в управление культуры их областной администрации, там мне сказали, что в перечне памятников Ростовской области ничего подобного не значится.
— Это был пиаровский ход?
— Нет, — сказал нам хозяин, — мне это было преподано как инициатива его земляков в пику моим положительным героям.
— Прототипам положительных героев?
— Нет, именно положительным героям. Поскольку реальных прототипов ни Алешина, ни Таманцева, ни Блинова не было. Это были собирательные образы. Давайте пить чай.
Мы стали пить чай и говорить на темы, не связанные ни с кино, ни с литературой.
Было три часа дня, когда мы откланялись.
— А если, — сказал я на прощанье, — у кого-то появится желание дать средства на фильм о человеке, который, будучи взрослым, играл в ваших героев, я могу надеяться на несколько фраз перед камерой?
— Нет, — сказал Богомолов, — эти грани для меня не представляют ни писательского, ни человеческого интереса.


Глава 16
Три попытки подобраться к полотну железной дороги и три неудачи. Первый раз нам помешали немецкие секреты, второй раз диверсионная группа партизан, которые вышли на полотно на этом участке раньше нас, третий раз мы напоролись на двойные немецкие секреты.
И если бы немцы не поторопились отрыть огонь, трудно сказать, чем бы закончилась эта вылазка. Отстреливаясь, мы отошли. На наше счастье, никого не потеряли.
Стало ясно, что подходы к полотну в этом месте изучались нашими связными некачественно. Но и претензий к ним быть не могло, против них играли профессионалы.
Время, отведенное для очередной операции, подходило к концу. Но возвращаться на базу без результата было не в наших правилах. Что делать?
— А не использовать ли нам резервный вариант? — сказал Кашин.
У нас действительно был такой. Связные отмечали постоянное движение двух машин из села Дохудаево через Смолзавод в деревню Радица на строительство зенитной установки.
Разговор происходит в хате одного из крестьян, где мы отсиживаемся и ждем наступления ночи.
— Принимается, — сказал Шаповал.
— А сколько их там? — спросил Антонов.
— Подсчитаем в бою, — ответил Шаповал.
— Их не должно быть более двадцати, — заметил Кашин.
— Значит, будем рассчитывать на двадцать человек, — согласился Шаповал.
— А не много на шестерых? — спросил Антонов
— Ну, какой же ты партизан, если не справишься с четырьмя фашистами, — в сердцах говорит Миша. — На нашей стороне внезапность, напор, наконец, правда…
— Все это хорошо, — говорю я, понимая, что Шаповал раздосадован нашими неудачами. — И правда за нами, и внезапность. Но мы все-таки начинаем самодеятельность, плохо знаем вооруженность противника…
— Да, ты прав, — говорит Миша. — Я забыл сказать, что на эту самодеятельность к нам просятся двое партизан из отряда имени Суворова.
— Кто же это? — спросил Кашин.
— Комвзвода Бакулин и его постоянный спутник Хадосевич.
Сергея Бакулина мы хорошо знали, да и Хадосевича тоже, пути наши пересекались много раз. Мы знали результаты их работы, а они нашей.
— С чего они здесь?
— Они пошли за разведданными в один из гарнизонов. Сегодня ночью будут возвращаться и зайдут к нам. Так что ночь будем отдыхать, а на рассвете уйдем в лес.
— Где будем делать засаду? — спрашивает Кашин.
— Засаду сделаем между Смолзаводом и Радицей в перелеске. Лес у дороги, где ходят машины, не вырублен и примыкает к дороге. Поедем на двух подводах, в каждые сани — пару лошадей, снег глубокий, — говорит Шаповал.
— А если не пройдут лошади, снег-то глубокий?
— Тогда перепряжем лошадей…
Готовимся ко сну, но перед этим проверили оружие, гранаты, свою нехитрую экипировку. В 23 часа стук в окно, и в хату вместе с облаком пара ввалились «суворовцы»:
— Принимайте гостей. Да вы тут неплохо устроились, приятный запах борща, — говорит Бакулин. — Перекусить найдется что-нибудь?
— Для хороших людей всегда найдется, — отвечает Антонов.
Сегодня он главный кашевар. Расставляет на столе чашки. Кашин спрашивает гостей:
— Вы чего же решили с нами?
— Вы идете на охоту, а мы что, в стороне останемся? Вместе будет веселее.
— Темнишь ты чего-то, Серега, — говорит Кашин.
— Четно говоря, — произносит Бакулин, — я хотел сделать это своим взводом, но когда это будет? Пока соберемся, они раздумают здесь ездить. А место очень хорошее. Возле гарнизона. Здесь на них никогда не нападали, да и сейчас они не ждут, тем более, что рядом магистраль и железка.
Пять часов тридцать минут — мы уже в санях. Едем, немного прохладно. Ребята сжались, не столько от холода, сколько от неизвестности. Время ожидания столкновения с врагом всегда более тяжкое, чем само столкновение. Там уже некогда заглядывать в себя и думать, что с тобой может произойти.
Лошади идут рысью. Сани легко движутся сначала по дороге, а потом и по снегу в лесу. Но вот лес становится гуще. Убираем пристяжных, привязываем сзади и продолжаем движение. Бакулин ориентируется лучше нас. Он здесь бывал чаще. И становится понятным его участие в операции. Скорее всего, он действительно присматривал этот «объект» для себя.
— Стоп, — говорит он, — дорога в полукилометре.
Останавливаемся. Привязываем лошадей, даем им сена, одеваем маскхалаты и след в след начинаем движение в сторону дороги.
Тишина. Вдруг раздается пулеметная очередь. Падаем. Но, упав в снег, понимаем, что очередь не совсем обычная. Это дятел. Бакулин и Шаповал пробираются к кустарникам у дороги. Свежих следов машин нет: приехали напрасно.
— Что будем делать? — спрашивает Миша.
Он зря задает этот вопрос. Всем понятно, что возвращаться днем на нашу стоянку нельзя: кругом села, в двух из них полицейские гарнизоны. Заметят нас случайно — сами в засаду попадем на следующий день.
— Повторим заход, — говорит Миша, — а до вечера побудем в лесу. Костров не разводить.
— Приготовлением пищи не заниматься, — подхватывает Кашин.
И фраза эта достойна партизанской шутки, поскольку еды у нас нет. Уходим к лошадям. Греемся, прыгая вокруг саней или затевая борьбу друг с другом. К вечеру изрядно устаем, но благо, зимний день короток. Возвращаемся на свою стоянку. Горячий ужин, провальный сон, подъем, и опять та же дорога. Всхрапывают лошади. Идем к магистрали.
Есть следы машин. Но сколько их прошло — понять трудно. Если их больше двух, то справиться с ними будет тяжело. Делимся на две группы: благо нас четное количество. Прячемся в кустарнике. Полагаем, что нас с дороги не видно.
Уже достаточно светло. На дороге появляются четыре женщины. Одеты по-зимнему: полушубки, валенки, шерстяные платки. У каждой в руках корзинка. Из корзинок торчат головы живых гусей.
Женщины громко разговаривают и почему-то внимательно всматриваются в кусты. Одна из них замечает Хадосевича, маскхалат которого трудно назвать белым. Шаповал шепотом ругается.
— Жанчынки, — кричит женщина, — палядитя…
— Ишь какая любопытная, — говорит Шаповал, — ну-ка идите сюда. Вы нам как раз и нужны. Куда это вы с гусями, уж не партизанам ли подарочки несете.
Время военное, женщинам непонятно, кто их остановил. И они ведут себя сообразно ситуации.
— Им и без нас гусей хватает, — говорит самая языкастая… — На базар несем в Смолокурку. Сами знаете… трудно сейчас с солью, спичками… А вы, наверное, и есть партизаны? Ишь куда забрались…
— Угадала, бабуся.
— Якая я табе бабуся?
— Ну ладно, ладно, — примирительно говорит Шаповал, — я это к тому, что… базарить вам сегодня не придется…Будете с нами.
— А чаго нам с вами робить, отпустите с богом.
— Нельзя, проболтаетесь. Садитесь под теми кустами, и чтобы ни один из ваших гусей не пикнул. У немцев чуткое ухо на живность, особенно на курочек и гусей.
— Вот попали, — говорит одна из женщин.
— Хватит болтать. Чтоб ни звука…
Женщины устраиваются под кустом и тихо переговариваются.
— Надо их опросить, — говорит Бакулин и идет к женщинам.
— Машины немецкие видели?
— Да.
— Сколько их на Радицу прошло?
— Одна.
— Много в ней немцев?
— В кузове человек десять.
— Ну, это хорошо.
Снова сидим в засаде. Но минут через пятнадцать новый элемент ситуации: на дороге появляется мужик в полушубке, валенках и с огромным мешком на спине. Нас он заметил сразу. Точнее, он заметил демаскирующих нас женщин, а потом, присмотревшись, увидел и нас.
Шаповал пальцем поманил его. Но мужик, бросив мешок, побежал в противоположную от нас сторону.
Поскольку ближе всех к нему — я, бросаюсь за ним.
— Стой, — говорю, — стрелять буду.
Однако понимаю, что стрелять мне нельзя: менее чем в километре от нас гарнизон Смолзавода. Незнакомец уходит все дальше. Успеть за ним с моей поклажей невозможно. Он уже скрылся за деревьями. Все, убежал. Теперь еще одна опасность появилась. Если он расскажет немцам и полицаям о нашей засаде…
Возвращаюсь к дороге. Ребята без доклада понимают, что я мужика упустил.
— Что будем делать? — спрашивает Бакулин Шаповала.
— Оставим охрану с женщинами и переместимся в другое место.
Идем искать другое место и находим его метрах в трехстах. Густой ельник и огромные сосны, все это примыкает к дороге.
Бакулин и я маскируемся в ельнике, а остальные пятеро метрах в пяти от нас. Шаповал разъясняет нам с Бакулиным задачу.
— По команде «к бою» выбегаете к сосне и расстреливаете тех, кто сидит в кузове. Остальные работают на тех, кто в кабине. Они же выводят машину из строя.
Шаповал выставляет дозор, следовательно, остальным можно подремать. Неожиданно для себя я засыпаю и тут же чувствую толчок в бок.
— Машина, — говорит мне Бакулин.
И действительно, до нас доносится звук работающего мотора.
— Метров пятьдесят, — говорит Бакулин.
Гул машины становится все отчетливей. Мы с Бакулиным перебегаем к сосне. Берем оружие наизготовку.
— Как только… — произносит Бакулин.
— Знаю, знаю, — отвечаю я.
Машина поравнялась с нами. Стрелять с Бакулиным мы начинаем одновременно и без какой-либо команды. Мы, точно сросшиеся близнецы, не нуждаемся в сигнале, чтобы действовать одновременно.
Сидевшие в кузове мгновенно падают на дно. Тут же раздается стрельба со стороны основной группы. Чувствуется, что машина потеряла управление, хотя еще двигается по инерции. Но вот она прошла метров десять и остановилась. Это еще не конец. Раздается команда:
— Фаер!
И оставшиеся в живых приподнимаются над бортами и отвечают нам автоматным огнем. Затем снова скрываются за бортами: стреляные ребята.
Я и Бакулин продолжаем стрелять по кузову. Но стоит нам прекратить огонь, как снова раздается команда:
— Фаер!
И противник отвечает нам огнем. Кто-то толкает меня в бок. Это Шаповал. В это время с головы его пуля срывает кубанку. За дальним от нас колесом устроился автоматчик. Я стал обходить машину, но он, поняв маневр, бросился бежать.
— Хальт, — ору я.
Он не останавливается и бежит в лес, в одной руке у него автомат, в другой — портфель. Понимаю, что мне его не догнать, останавливаюсь и с колена стреляю. Попал. Подхожу ближе — офицер. Лежит лицом вниз. Времени на изучение его нет, забираю портфель и автомат. Ухожу. Со стороны Смолзавода слышатся автоматные и винтовочные выстрелы. Подхожу к машине, ребята выбрасывают из кузова трофеи.
— Бери, Вася, что можешь.
— Много не могу, — отвечаю, — а кое-что возьму.
Тут же на меня вешают два автомата, медицинскую сумку, боеприпасы. А в руках у меня портфель.
— Отход, — командует Миша.
Мы быстро уходим в сторону леса. Но уже через двадцать метров засвистели и защелкали по стволам деревьев пули от одиночных винтовочных выстрелов, а затем ударили автоматные очереди.
Быстро бежим к лошадям. Оказавшись в густом ельнике, слышим за собой сплошной гул.
— Противопехотки, — командует Сергей.
Ставим в конце нашей цепочки одну противопехотную мину и бежим дальше, а затем еще одну.
— Достаточно, — задыхаясь, говорит Миша, — на одной взлетят — дальше не сунутся.
Подбегаем к лошадям. Все в сборе. Подсовываю портфель под солому и сажусь на него. Лошади, несмотря на то, что застоялись, взяли дружно. Несут нас изо всех сил подальше от преследователей. Стрельба не стихает. Отъехав километра четыре, сворачиваем круто направо и по балке спокойно въезжаем в деревню, где по нашим данным не должно быть полицаев, но кто его знает, как там на самом деле. Можно было бы свернуть в лес, но так навлечешь на себя подозрение. Решаем въехать в деревню спокойно, чтобы нас приняли за обычные подводы. До наступления темноты часа два-три.
В деревне своя жизнь. Кто идет с ведрами по воду, кто чистит снег перед избой. Чувствуется недружелюбие по отношению к нам: нас приняли за полицаев. Да и невозможно было не принять, поскольку Кашин напялил на всякий случай белую повязку.
— Опять за самогоном, — быстро произносит пожилая женщина, — все уже выглохтали, и когда вы ее только налопаетесь окончательно…
Мы едем не торопясь, и женщина какое-то время идет рядом с санями. Переругиваемся с ней лениво и тихонько продвигаемся по деревенской улице.
— А ты смелая, — говорит Кашин, снимая с рукава полицейскую повязку. — Не боишься, что тебя за связь с партизанами упекут?
— А чё бояться. За три года уже набоялись. Все одно… один уж конец. Кому мила така жизнь? А то… за связь. Чего повязку-то снял, стыдно стало?
— Да нет, мамаша, мы партизаны.
— Нет, меня старую не проведете.
Останавливаемся, продолжаем говорить. Подходят еще несколько женщин и мальчишек.
С нами Ваня Костюкевич. Он называет имя своего родственника из этой деревни. Но женщины осторожничают и начинают выспрашивать детали родства. Ваня охотно отвечает. Лед недоверия постепенно тает.
— Дитятки вы мои, — произносит наконец женщина, с которой мы переругивались, — чего ж это вы средь бела дня в деревню… Тут немцы кругом…
— Пока да, — говорит ей Бакулин, — скоро их не будет.
— А вы откуда? — спрашивает женщина помоложе.
— А вот это военная тайна.
Пожилая, с которой мы зубатились, перебивает односельчанку:
— Чай голодные?
— Да не мешало бы перекусить.
— Ну, ходите ко мне.
— А не боишься?
— Я уж говорила.
— Может, к нам зайдете? — говорит та, что помоложе.
— Подумаем.
Делимся на три группы. Одни идут с пожилой, вторые — с женщиной, которая спрашивала, откуда мы, третьих взяла к себе женщина, которая была с мальчишкой.
Я попал в первую группу. По дороге, наконец, знакомимся. Хозяйку зовут бабой Фросей.
В хате бабы Фроси чисто. Моем руки под умывальником, усаживаемся за стол. Баба Фрося суетится, мечется от печи к столу, на ходу сообщая, что у нее два сына в Красной Армии. Николай и Василий. Весточек нет третий год. Может, вернутся?
— Вернутся, обязательно вернутся, — успокаиваем ее. — А письма придут, когда немца прогоним.
— Скорей бы уж…
Пообедав, садимся в сани и выезжаем из деревни. По дороге подводим итоги. Остались живы, ни одного из нас даже не царапнуло. Значит, организовали все грамотно. Трофеи: ручной пулемет, 4 автомата, 6 винтовок, пистолет, боеприпасы, гранаты.
Открываю портфель. Ба! Там яичница вперемежку с кусками мыла и стеариновыми свечами. Но в другом отделении портфеля карта минных полей, чертежи блиндажей и сооружений вокруг зенитных установок, того, что, видимо, строили немцы.
Офицер, скорее всего, был инженером и человеком честным, поскольку предпочитал не отбирать яйца у местного населения, а менять их на мыло и стеариновые свечи, что бывало не так уж часто. На какой-то миг стало жалко этого человека. Да разве я виноват?… Разве я пришел к нему в дом? В бою не разбираешь, где честный человек, а где нет — все, кто в тебя стреляет, или может стрелять, твои враги…
Останавливаемся, прощаемся с «суворовцами». Бакулин с Ходасевичем оставляют нас и уходят в свой отряд с трофейными автоматами, винтовками и гранатами.
А мы, отсидевшись на стоянке, через сутки появились вблизи деревни Радица, чтобы снять информацию о нашей акции. То, что мы узнаем, является для нас полной неожиданностью. Мужик, заметивший нас, был бывшим полицаем из-под Смоленска. Он во время зимнего наступления Красной Армии бежал с семьей на запад. Служил немцам и в Белоруссии. Но чем-то не угодил начальству, был уволен.
Прибежав на Смолзавод, он сообщил о нашей группе, причем преувеличив в несколько раз количество бойцов. Это в определенной степени нас и спасло. Местный гарнизон побоялся блокировать такую большую группу, комендант запросил помощи со станции Крупки. Оттуда сразу же выехали две крытые грузовые машины с солдатами. К каждой машине была прицеплена 45-миллиметровая пушка.
Прибыв на Смолзавод, оккупанты приняли боевой порядок и стали прочесывать лес. Когда у нас завязался бой с личным составом, сидевшим в машине, немцы остановились и выслали разведку для уточнения обстоятельств. Разведка вышла на Хадосевича, который стерег женщин. Он открыл огонь, завязался бой. Женщины, побросав гусей, бросились бежать в лес. Туда же стал уходить и Хадосевич. Он знал наше место сбора. Впрочем, другого места и не могло быть. Это была поляна, где мы оставили лошадей. Разведка не стала его преследовать, а вернулась и доложила результаты.
Дальние последствия нашей акции были такими: немцы прекратили строительство укреплений, взорвали блиндажи и убрали минные поля.

* * *
Когда мы покинули квартиру Богомолова в Протопоповском переулке, я спросил у Андрея:
— Чего же ты не спросил его о методике подготовки стрельбы по-македонски? Времени во время чая было достаточно.
— Из уважения, — ответил он.
— Логично, ничего не скажешь.
— Вас куда отвезти?
— Давай на Комсомольский проспект, 13, мне нужно рассчитаться с коллегами-писателями.
После чая и разговоров в Союзе писателей, «ахов» и «охов» по поводу расстояния, которое мне пришлось преодолеть, я простился с коллегами, съездил на вокзал, купил билет до Минска на один из вечерних поездов и вернулся на Лубянку. До встречи с Андреем было еще полчаса, я зашел в бюро пропусков и позвонил своему однокашнику.
Через десять минут он был уже перед крыльцом означенного бюро.
— Ну, — сказал он, — ты обещал рассказать мне о том, кто такой Коловратов.
— Ну и память у тебя, запомнил фамилию…
— Ты мне зубы не заговаривай. По дороге на восток ты говорил, что расскажешь о Коловратове.
— Умер Коловратов.
— Жаль. А вместе с ним ушла и его история?
— В определенной степени да.
— И чего же ты, бывший следак и опер, не смог расследовать ее после смерти героя?
— Каюсь, не смог.
— Ты меня извини, — сказал друг, — у нас маленькая запарка, я должен вернуться на рабочее место.
— Опять террористы?
— Они, что б им пусто было…
Я простился с однокашником и перешел к входу в универсам.
Андрей появился ровно в шесть.
— У меня для вас сюрприз, — сказал он.
— Мне закрыть глаза?
— Нет, сейчас мы пройдем несколько сот метров и посетим интересный ресторан на Большой Лубянке.
— Он называется «Лубянка»?
— Нет, он называется «Щит и меч».
Мы пошли вверх по Большой Лубянке, пока не дошли до некоего участка тротуара, который был огорожен железными цепями и столбиками, стилизованными под пограничные столбы бывшей границы Советского Союза.
— Прошу, — сказал Андрей, — внутри еще любопытней.
Этот ресторан — «чекистский кич». Стены его увешаны плакатами, вроде «Не болтай», «Болтун — находка для шпиона». В зале — портреты всех министров внутренних дел и председателей ВЧК–КГБ–ФСБ.
Меню нам принесла девица лет двадцати, в униформе: короткая юбка и белая рубашка с пустыми погончиками. Она положила перед нами кожаную папку, на которой золотом был оттиснут гриф «Хранить вечно».
Но во всем остальном это был обычный ресторанчик.
Мы взяли по кружке пива и жареных ребрышек. Затем заказали шашлык.
— Как вы считаете, кому в голову могла прийти мысль устроить этот балаган? — спросил Андрей.
— Только не бывшим сотрудникам. Скорее всего тем, кто идеализировал спецслужбы и…
— А возможно и тем, кто просто захотел заработать на таких людях.
— Маловероятно. Посмотри, какой здесь контингент: одни мужчины с короткими стрижками. Они не дают прибыли. Они могут много выпить, но не в состоянии оставить здесь больше, чем у них есть в карманах, а в карманах у них не так много…
— Вы хотите сказать, что на таких людях не заработаешь?
— Именно это я и хотел сказать…
Мы заказали еще по кружке, а затем попросили счет. Та же девица подала нам кожаную папку, на которой было написано: «Приговор».
В тот же вечер я уехал из Москвы в Минск. На этот раз меня никто не задержал, наверное, потому, что на мне вместо футболки камуфляжной расцветки была футболка обычная.


Глава 17
Осень. Темные ночи. В лесу сыро, запах прелости. Птиц уже не слышно. Тишину притихшей деревни нарушал лишь собачий лай да редкое мычание коров. Даже не верится, что идет война. Но об этом постоянно что-либо напоминает. Вот и сейчас взлетает ракета, слышится пулеметная очередь, и все становится на свои места.
Мы идем из деревни Прудище Смолевичского района, где была наша временная стоянка, в деревню Осовец. Идем тихо, каждый думает о своем. «Наверное, суждено мне жить», — думаю я.
В Прудищах я стоял в сенях одного дома, прислонившись к косяку, и разговаривал с Мишей Любимовым. Точнее, говорил со мной он. Его прямо распирало от какой-то непонятной радости. Он шутил, рассказывал анекдоты.. И вдруг высоко в небе показалась итальянская «рама».
— Высоко летают, — говорю я. — Кого боятся — непонятно, зениток и артиллерии у партизан нет, да и партизан здесь тоже нет, а если и появляются, то редко.
— Как нет? — говорит Миша. — Есть и зенитная артиллерия — спаренный пулемет на комле. Десяток самолетов сбиты партизанами бригады. А ты, между прочим, отойди от двери, а то неровен час…
И только он это проговорил, как свистнули пули и воткнулись в стену позади нас… Смерть была в нескольких сантиметрах.
— Значит, не судьба сегодня, — философски произнес Миша, осматривая пулевые отверстия.
Мои размышления прервал шедший впереди проводник. Он остановился и предложил несколько вариантов подхода к автомагистрали Москва—Минск.
Долго совещаемся, каждый выдвигает свои доводы. Наконец, решаем делать это через деревню Осово. Один конец деревни упирается в лес, а другой выходит к автомагистрали. Здесь немцы меньше всего могут ожидать партизан.
Провели разведку: неприятеля в деревне нет. Проходя мимо школы, увидели свежие следы погрома, зашли. На полу — разбитые стекла, разорванные тетради и учебники. Я взял в руки глобус. Он был без ножки и со следом сапога на помятом боку. И так мне стало его жаль, словно это было близкое мне живое существо, безмолвное и беззащитное.
— Изверги, — говорит Степа Иванников, и добавляет крепкое словцо.
— Чума, — в тон ему отвечает Володя Пашкевич.
Открываю дверь в учительскую и невольно останавливаюсь. Там на стене висит новенькая гитара. Как она могла уцелеть?
— Возьмем? — говорю Мише Шаповалу. — Антонов ее быстро освоит, у него слух музыкальный.
Миша думает, а потом произносит:
— Не сейчас…
— На обратном пути?
— Если… — говорит Миша, но тут же спохватывается, наш негласный кодекс поведения не позволяет говорить о смерти, тем более накануне операции.
— Как, командир? — спрашивает Пашкевич.
— На обратном пути, — говорит командир группы.
Уходим из учительской, а мне кажется, что гитара укоризненно смотрит вслед и мелодичным звоном струн говорит: «Возьмите меня с собой. Мало ли что может случиться. Может быть, у вас обратного пути не будет. А может, меня здесь не застанете». Ловлю себя на мысли, что становлюсь сентиментальным.
К магистрали подходим метрах в трехстах от деревни, чтобы не навлечь впоследствии карателей на ее жителей.
— Ребята, — говорит Миша, — в нашу задачу входит оседлать магистраль и вырубить полметра кабеля, соединяющего ставку Гитлера с фронтом. Кабель проложен на глубине 75 сантиметров вдоль правой стороны магистрали, если смотреть на восток.
Миша профессиональный связист и знает, что говорит.
— Трое будут рыть, а по двое пойдут в боковые охранения, — распорядился старший группы.
Начинаем работать кирками и лопатами. Но проходит десяти минут и правое охранение замечает патруль. Новички, входящие в группу, растерялись и без приказа покинули магистраль, за ними последовали и другие. Мы с Шаповалом не поняли сразу, чем вызван переполох. Но сработал рефлекс: сначала укрыться, а потом оценивать обстановку. Мы залегли в кювете. Через несколько минут видим в тумане колонну людей, точнее, видим ее начало. Миша прицеливается, то же самое делаю я.
— Миша, — говорю ему шепотом, — мы не знаем, сколько их. Если их много, они нас прижмут, отходить будет некуда, кроме как через болото. Давай чуть отойдем.
Миша кивает в ответ. И мы отбегаем в тень большого ветвистого дуба. Наше передвижение прошло незамеченным. Колона идет спокойно. Впереди двое — видимо, офицеры. На наше счастье за дубом небольшая воронка от снаряда. Мы укрыты надежно. Хвоста колоны по-прежнему не видно.
— Давай пропустим часть колоны и вжарим, — шепчет Миша. — Я по голове, а ты в другой конец.
Фашисты идут не спеша, тихо переговариваются. Автоматы держат на руке, чуть опустив, впрочем, у многих они на плече или на груди. Это хорошо видно, поскольку они идут почти рядом с нашим укрытием. Голова колоны минует нас, и мы открываем огонь.
Наше оружие работает четко. На дороге вопли, крики, стоны. Миша перезаряжается, а я продолжаю стрелять — у меня в диске 71 патрон. Но вот на дороге не остается никого: уцелевшие скрылись за насыпью. Раненые и убитые лежат на дороге. Противник приходит в себя, надо отходить.
Но уйти нам не удалось. Взвивается ракета. Падаем. Миша бьется ногой о пень и тихо ругается. Светло, как днем, а то и лучше. Замечаем несколько пней и небольшое углубление. Видимо, лес вырублен недавно. Начинается стрельба в нашу сторону. Сначала редкая, а потом дружная. Огонь ведется из автоматов. Но вскоре подключается ручной пулемет. Стреляют по нам, значит, заметили, но пули летят выше. Отползаем в сторону. Гаснет ракета. Мы срываемся с места. Миша сильно хромает. Снова ракета, и мы снова падаем, отползаем в сторону, понимая, что с каждым разом неприятель все более приходит в себя и ведет более прицельный огонь. На наше несчастье из-за туч выходит луна и освещает местность не хуже ракеты. Добираемся до ближайшего овина. Видим, на дороге появился броневик и первым же выстрелом попадает в овин. Начинается пожар.
Положение критическое. Мы — как на блюдечке, да еще и освещены луной, горящим овином и ракетами. Почему-то опять вспоминаю одиноко висящую на стене учительской гитару.
Бежим от овина. Останавливаемся, преследования нет. Но стрельба принимает сплошной и постоянный характер. Снаряды ложатся веером вокруг нас, летят в деревню.
— Почему не преследуют? — спрашивает Миша.
— Наверное, оказывают помощь раненым, убирают убитых, это же магистраль. Да и засады боятся, знают тактику партизан.
Среди пней тяжело разобраться. Каждый пень можно принять за человека. Бежим дальше, минуя деревню, к лесу. Миша хромает все сильней. Вот почти и окраина и одиноко стоящая школа.
— А гитара, Миша? Не оставлять же ее фашистам…
— Ты видишь, какой огонь? Вдоль деревни. А школа на противоположной стороне. Схватишь шальную пулю.
— Я попробую.
— Тогда идем вместе.
Перебегаем улицу напротив школы. Не зацепило, пронесло. Вбегаем в школу, в темноте находим учительскую, берем гитару. А стрельба сзади нас усиливается. Идем обратной дорогой. Бежим. Группу мы, разумеется, потеряли. Вот пролесок заканчивается и начинается настоящий лес. Можно чуть расслабиться. Но что это? Вооруженные люди перед нами. И сразу понятно, что это не жители близлежащей деревни. Они, как по команде, приседают на одно колено и берут оружие наизготовку. Рой мыслей проносится в голове, самая главная: кто это? Мы падаем и так же изготавливаемся к стрельбе.
Идут мучительные секунды. Противник огня не открывает. Молчим и мы.
— Ребята, — наконец произносит Миша, — кто вы?
«Ребята» молчат.
Миша твердым голосом командира, за которым минимум взвод, повторяет вопрос.
В ответ молчание. Лежим, проходит не одна минута.
— Уходим назад, к лесу, — говорю ему, — хватит лежать. Чего доброго, напротив каратели.
Полусогнувшись, отходим назад, держа оружие наизготовку. Понимаем, что мы видны. Но по нам не стреляют. Не стреляем и мы: авось пронесет. Добрались до леса. Спокойно. Решаем обойти подальше неизвестных и вновь заходим в деревню.
И тут же натыкаемся на своих. Ребята чувствуют свою вину, и тараторят:
— Где вы пропали? Что за бой идет рядом с деревней? Мы беспокоились за вас.
— О-о, да вы гитару не забыли?
— Не забыли, — говорю я ему, — на, неси…
Володя Пашкевич берет гитару. Идем в лес подальше от деревни...
Через день я и Шаповал вернулись в Осовец, чтобы узнать о том, что произошло. Из рассказов местных и информации связных мы установили, что нам удалось вывести из строя около десяти солдат противника. Курсировавший по магистрали броневик и его поддержка подумали, что магистраль оседлали партизаны, и завязали бой с колонной, которую мы обстреляли. И те, и другие дрались с остервенением. Много раз поднимались в атаку. И только утром осознали, что воюют со своими. Обе стороны понесли большие потери. Зажигательные снаряды залетали в деревню. Сгорело несколько хат, но из жителей никто не пострадал.
На следующую ночь мы перерубили-таки кабель, идущий вдоль магистрали. А по возвращению в отряд мы с Мишей получили от командования благодарность за смелость и находчивость.

* * *
День по возвращению я отсыпался, а затем пошел в редакцию.
— О, какие люди, — сказал главный редактор. — Ждем материал.
— Материала не будет, — ответил я ему.
— Почему?
— Я налетел на «пустышку».
— Давай подробнее.
— Герой, скорее всего, слегендировал биографию…
— То есть врал?
— То есть преувеличивал.
— Ясно. А ты не подумал, что можно написать очерк о том, как этот мужик придумал себе… героическую биографию?
— Можно, но…
— Никаких но. Если ты не представишь материал, то не получишь компенсации, это во-первых, а во-вторых, это будет еще интереснее. Да-да, и, пожалуй, похлеще, чем у Шукшина… Был у него такой персонаж, Бронька Пупков, который должен был расстрелять Гитлера.
— Дался вам этот Пупков.
— Ты не отказывайся, подумай.
— Подумаю.
— И позвони мне.
— Позвоню.
Потом был звонок из киностудии:
— Ты вернулся?
— А что, меня хотят пригласить на главную роль в очередной сериал?
— Нет, — ответил мне редактор студии документального кино. — Формируем портфель на ближайшие годы. Нужна заявка на военный или имеющий отношение к войне фильм.
— Могу написать сценарий о своем путешествии на Дальний Восток, в поисках прототипа богомоловского Таманцева.
— Кому это интересно?
— Мне.
— А ты мог бы прямо сейчас в двух словах изложить суть будущего сценария?
— Пожалуйста. Живет на земле крутой мужик, но его не считают таковым, потому что стереотипы героя у его окружения иные. И тогда он дотягивает свою биографию до этих стереотипов.
— Знаешь, все хорошо, но нет драматургии.
— Что ты понимаешь под драматургией?
— Напряженность и интерес.
— Ты считаешь, что здесь нет напряженности?
— Конечно.
— Ну, да ведь напряженность сейчас понимается как «жареный» факт, некий скандальчик или фрондирование… или пощипывание сильных мира сего…
— Ничего не попишешь, старик, кино это зрелище.
— Вот это качество и не дает возможности в ряде случаев передать на экран…
— Да хватит тебе, — сказал мой невидимый собеседник, — не заводись, лучше расскажи, как там в России?
— Да все то же, только люди порезче, расстояния побольше и проблемы поглобальнее.
— Все ясно, но ты все-таки подумай.


Глава 18
Трижды пытались уничтожить фашисты нашу партизанскую бригаду. Последний раз бригада была заблокирована весной 1944 года.
Артиллерия, танки, пулеметы через каждые пятьсот метров. Самолеты постоянно бомбят расположение отрядов бригады. Прорваться через такое кольцо практически невозможно. Разбившиеся на группы партизаны уходили от поисковых подразделений противника: ни пищи, ни связи. Ели павших лошадей, питались клюквой, заячьей капустой, шишками, корнями растений.
С опушек леса периодически слышалась речь на русском языке, впрочем, если это можно назвать русским языком. Партизанам сообщались последние новости. Вот и сейчас слышно:
«Манька, Ванька! Сдавайтесь! У нас в плену командир бригады Гамза, начальник штаба Подобаев, начальник разведки Шаповал. Шаповал ранен. Ему оказана помощь. Все кто сдался, накормлены, помылись в бане. Не бойтесь. Вам будет дарована жизнь».
Правдой в этой психологической акции было лишь то, что Михаил Шаповал действительно ранен. Мы несем его на носилках, постоянно уклоняясь от поисковых групп противника.
Прошли какой-то отрезок пути, остановились, прислушались: нет ли рядом немцев? И все же мы просмотрели одну из поисковых групп противника.
Пулеметная очередь, и сквозь редкий пролесок уже видны вражеские мундиры. Некогда думать и сознательно оценивать случившееся. Бросаем носилки и вместе с Шаповалом лезем в болото.
Кашин накрыл голову кочкой, а Михаилу кочек не осталось, и он накрыл голову лопухами.
Немцы выходят на поляну перед болотом. Брошенные носилки их настораживают, и они начинают поиск: рыщут вдоль болота, стреляют в подозрительные места, затем уходят.
Выбираемся на сухое место. Никто из нас не пострадал. Мише совсем плохо. Снова укладываем его на носилки и несем дальше. Он то приходит в сознание, то впадает в забытье.
Несколько месяцев назад отрядный врач освободил Марию от длительных переходов, и ее прикрепили к кухне. Мария ждала ребенка. Как радовался этому Миша. И казалось, еще немного, и все, кончится оккупация, и все заживут…
Но однажды нужно было провести беседу с жителями села Адамовка. Мария села в сани с Федором Пинчуком и поехала в Адамовку.
О том, что оккупации скоро конец, чувствовали все, и всех интересовал вопрос: почему не открывают второй фронт американцы? Завязалась нешуточная дискуссия. Мария с позиций своего педагогического образования и той информации, которой она располагала, объясняла, что американцы заинтересованы в победе над Гитлером, но не заинтересованы в укреплении позиций СССР.
В этот момент в хату вбежал Федор и закричал:
— Маруська, немцы!
То ли наше охранение из числа жителей проморгало появление противника, то ли немцы готовили эту операцию. Но когда Мария и Федор оказались в санях, их сразу же стали обстреливать и преследовать.
— Держи вожжи! — закричал Федор Марии.
А сам стал устраиваться за пулеметом.
Преследователи приближались.
— Стреляй, Федя, стреляй, — волновалась Мария.
— Патронов мало, — отвечал Федор.
— А если они в лошадей попадут?
У самого леса он заорал:
— Гони в отряд сама, — и вывалился с пулеметом на дорогу.
Почти сразу же Мария услышала звук очереди из пулемета Пинчука. Перестрелка была короткой и недолгой. Вскоре все смолкло. А Мария продолжала нахлестывать лошадей, понимая, что у Федора шансов спастись почти не было.
По возвращению в отряд она доложила командиру о случившемся.
— Жаль Федю, — сказал тот, — а ты, Мария, должна знать, что отныне твое место на кухне. Это мой приказ, и за его неисполнение будешь нести ответственность по законам военного времени.
Утром в землянку заглянула Марковна:
— Федя Пинчук вернулся, — сказала она.
А Федор рассказал партизанам, что мысленно простился с жизнью, оставшись один на один с преследователями. Но то, что он не стрелял до этого, ввело немцев в заблуждение. И когда они оказались рядом, он открыл огонь и из неравной схватки вышел победителем.
Мы уже поняли тактику оккупантов. Самолеты-разведчики наводят на отдельные группы партизан поисковиков. И мы решаем идти к одному из островков, чтобы там в зарослях кустарника скрыться от вражеских самолетов.
Миша снова открывает глаза:
— Пристрелите меня, — тихо произносит он, — мне все равно не выжить, а из-за меня вы все погибнете.
— Ерунда, Миша, — говорю ему, — не из таких передряг выбирались.
Хотя сам понимаю, что в такую передрягу мы еще не попадали ни разу.
Когда мы подошли к острову, Миша уже в сознание не приходил. На острове под защитой болот и кустарников было чуть спокойнее, но в отряде не было продуктов. Теряем силы, начинаются голодные отеки.
Командование принимает решение идти на прорыв. Эстафета начальника разведки от Миши переходит ко мне. Собираем остатки съестного и оставляем их Мише. Уходим. С Мишей остаются Мария и Костя Кашин.
Уже отойдя на некоторое расстояние, соображаю, что может произойти в ближайшее время, возвращаюсь и отдаю из санитарной сумки несколько упаковок бинтов, вату и марганцовку.
Прорыв мощной блокады малыми силами, ослабевшими от голода людьми с дефицитом боеприпасов, был равен одному шансу из ста. И этот шанс нам выпал.
Остатки отряда с боем вышли из окружения. А через две недели мы соединились с частями Советской Армии. Сразу же за Михаилом и его спутниками послали повозку с бойцами отряда. Их привезли в страшном состоянии. Мария и Костя едва держались на ногах, Миша лежал на носилках и слабо улыбался. Он справился с ранением, справился, потому что рядом была она. У них родился сын.
Через месяц партизанский отряд был расформирован. Большинство партизан ушло на фронт. Однако Миша на фронт не попал, он был признан инвалидом.
— Миша, — сказал я ему, — всю оккупацию я думал, что ты подрывник, отправленный с большой земли в партизанский отряд для проведения диверсий.
— Нет, — ответил мне Миша, — я человек гражданский, монтер по специальности.
Мы уходили на фронт уже в регулярную действующую армию. Прощались со своим командиром. И всем почему-то вспомнился тот эпизод, когда мы во время последней блокады чуть было не погибли, столкнувшись в лесу с поисковой группой противника. Немцы тогда не обратили внимания на «растущий» посередине болотца куст лопуха, которым была прикрыта голова Шаповала. Они не знали о том, что лопух на болоте не растет.

* * *
Вечером я позвонил еще по одному телефону. Мне казалось, что разговор с владельцем его расставит все на свои места. Здесь осечки быть не могло.
— Я буду дома завтра после обеда, — ответил мне знакомый голос, — можешь подойти часам к пятнадцати.
На следующий день ровно в пятнадцать я набирал кодовый замок в большом доме по улице Столетова.
— Сколько лет, сколько зим… — сказал мне хозяин, которому было уже за семьдесят, но назвать его стариком не поворачивался язык. Он был одет по-домашнему: в спортивном костюме и тапочках с загнутыми вверх носами. Это был Геннадий Юшков, герой одного из моих сценариев. Он начал войну мальчишкой в Минской области, затем воевал в тылу врага в Восточной Пруссии, а после войны окончил школу НКВД и боролся с бандподпольем в Западной Белоруссии.
Пожалуй, он был единственный человек, кто мог помочь мне выпутаться из этой ситуации.
— Да не так уж и давно, — ответил я, — вынимая из пакета шоколадку и бутылку коньяка. — Это в бар…
— В бар так в бар, — сказала хозяин. — Проходи в комнату.
Комната, в которой я оказался, напоминала музей, причем восточный. И, поскольку я оказался в этом музее впервые, хозяин стал рассказывать, как он объездил весь мир, но почему-то поездки в Корею, Китай, Вьетнам запомнились ему больше всего. И именно потому он привез оттуда множество сувениров. Это были шкатулки, картины, статуэтки из различного материала — от эбенового дерева до слоновой кости.
Я слушал его и удивлялся. Может быть, именно его тяжелое, голодное военное детство, в котором он не раз видел смерть людей и не раз рисковал собственной жизнью, развило в нем такой интерес к людям? Причем людям других культур.
— Ладно, — сказал он наконец, — соловья баснями не кормят, ты тут посиди, а я чай приготовлю.
Я уселся на стул и стал рассматривать картины, привезенные из Китая. На них были изображены странные деревья, что-то среднее между саксаулом и ракитой. Я никогда не был в Китае, но видел множество картин, на которых были изображены именно такие деревья. Что это? Китайская растительность или художественный символ Китая? Пока я раздумывал над этим, появился хозяин с подносом, на котором были грибы в пиалке, бутерброды с сыром и колбасой, две рюмки.
— А где же чай? — спросил я.
— А чай будет потом, он сейчас заваривается.
Хозяин достал из шкафчика бутылку необычной формы и сказал:
— Корейская, ты такой никогда не пробовал и не видел.
— Точно не пробовал, — сказал я, — зато в восемьдесят пятом году я обеспечивал безопасность Ким Ир Сена во время его поездки из Владика в Москву и видел самого.
— Я его тоже видел, — сказал хозяин, — во время поездки по Северной Корее.
Он разлил водку по рюмкам, и мы выпили.
Вкус водки был непривычен, и я начал:
— Сказать, что приятная, не могу…
— И не говори, — ответил хозяин. — Водка она и есть водка, что ее пробовать и ждать от нее приятности. Это не настойка, не вино, которые можно смотреть на свет, греть в руках, вдыхать букет, пробовать на вкус… В водке весь смак в результате, а не в процессе потребления…
— Наверное, так, — сказал я. — А вам во время войны в партизанском отряде и там, в Восточной Пруссии, приходилось пить водку?
— Приходилось, но у меня никогда не было тяги к ней. Хотя, как ни странно, выпить я мог много, но пил очень редко.
— А по необходимости приходилось?
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду необходимость оперативную…
И я рассказал ему случай, который когда-то произошел с моим будущим одногруппником на мандатной комиссия при зачислении на Высшие курсы КГБ СССР.
— Водку пьете? — спросил его кто-то из членов мандатной комиссии.
— Нет, — ответил он, — я спортсмен.
— Ну, а если, — не унимался дотошный член мандатной комиссии, — если нужно будет выпить?
— Не понимаю, — ответил абитуриент.
— Вдруг появится необходимость выпить с врагом.
— Я научусь, — нашелся мой будущий коллега.
Мой собеседник подумал и сказал:
— Пожалуй, что нет. Хотя несколько раз мне приходилось пить не свою чарку… Так что тебя привело?..
— Попал я в интересную ситуацию. Столкнулся с описанием того, что сейчас называют партизанщиной.
— А именно?
— Читаю дневник одного из партизан и вижу, что операции проводились так, что был большой риск одной группе подставить другую. Разведку каждая группа осуществляла сама, не было единого координирующего центра, чтобы «развести» при необходимости группы.
— А как ты вышел на автора дневника?
— Здесь еще более интересная история. Пограничники поделились информацией о том, что на Дальнем Востоке живет прототип богомоловского Таманцева.
— И он действительно там живет?
— Он там действительно жил, но вряд ли он был прототипом. Хотя мне непонятно, почему этот не слабый мужик, имеющий два ордена за Сталинград, приписал себе еще и операции «Смерша» в Белоруссии.
— Как бывший следователь бывшему следаку, — сказал он. — Ты знаешь, кто по статистике больше всего осуждался за разглашение секретных сведений?
— Догадываюсь, — сказал я.
— Правильно догадываешься: это мужчины. Так что ты и сам мог ответить на свой вопрос. А насчет партизанщины… Это было народное движение. И как его ни пытались привести к какой-то упорядоченности, стихийность в нем все время выпирала. И упорядочить все это было невозможно. Впрочем, если б это было возможным, то и движения никакого бы не было. Хотя к сорок третьему году все стало более менее управляемым. У партизан была введена военная структура. Отряды делились на роты, роты — на взвода, а последние — на отделения и группы. Командиры отвечали за все: боевые операции, поведение своих подчиненных, контакты с населением. Сбором продуктов у населения после сорок третьего года занимались только хозяйственные взвода, всем остальным было запрещено делать это.
— И это исполнялось?
— Да, и обеспечивалось жестко, по-военному. В соседнем отряде был такой случай. Вернулся из рейда партизан на лошади, а вместо седла красивый коврик.
— Где взял?
— Да так, — говорит, — в одной деревне.
Стали разбираться и выяснили, что он самовольно заехал в деревню и взял себе коврик у одной женщины, муж которой был в партизанах. Парня в назидание другим судили и расстреляли.
Мы выпили еще по одной.
— Вот ты говоришь, что ему не хватало? А, наверное, и не хватало этого признания. Воевал мужик, а потом, после войны, писатели стали описывать войну не совсем так, какой она была на самом деле. Появились литературные герои, и они заслонили реальную войну и реальных участников. Вот и обиделся мужик, и чуть-чуть подправил свою биографию, дотянул ее до образцов массового сознания.
— Да, это я и сам понимаю.
— А в чем вопрос?
— Что с этой информацией дальше делать?
— А это уж сам решай, не перекладывай на чужие плечи. Давай еще по одной.
Мы выпили по рюмочке и закусили грибами.
— А что касается операций, — сказал собеседник, — вся правильность их с позиций военного искусства тоже появилась потом, после войны, когда в учебных заведениях все те операции превратились в схемы, а схема от жизни отличается прежде всего правильностью… Вот ты прочитал дневник и видишь, что все там происходило неправильно…
— Значит, все идет не от…
— Да, все идет от идеализации войны, от идеализации партизанского движения, а идеализация иногда играет плохую шутку. В ней есть элемент того, что в реальности не могло существовать, то есть…
— То есть вымысла?
— То есть вымысла, но вымысла, который порожден некоей конъюнктурой времени. А это заключает в себя опасность того, что потомки вдруг начинают свысока смотреть на дела своих предков. Как же — они ведь видят фальшь в конъюнктуре прошлого…
Слово за слово мы допили бутылку, но так ни в чем и не разобрались. Просто стали говорить сумбурнее, иногда перебивая друг друга… Первым решил поставить в этом точку мой собеседник:
— Ладно, — сказал он, — подведем маленький итог…
— Подведем, — согласился я.
— Первое — что тебе делать с полученными материалами — решай сам. Второе… В любом случае, ты не суди их строго, — сказал мне мой собеседник. — Они свою миссию выполнили, и самое интересное, что выполнили отнюдь не по чьей-то указке… А то, что они не вписываются в какие-то стандарты героев или схем негласной работы, то это потому, что схемы эти слишком правильны, а значит, не жизненны, да и появились они спустя целое поколение… Понял?
— Угу.
— В так называемую перестройку появилось много литературы о войне, о ее страшных и черных сторонах. Многие писатели и режиссеры совершенно искренне считали, что наступила «эра милосердия», о которой писали когда-то Вайнеры.
В их повествованиях и фильмах стала звучать тема о том, что некая добрая цивилизованная сила пришла к нам, чтобы сделать нас лучше и счастливее, а мы уничтожили ее себе во вред, да еще и радуемся тому, как варварски, не щадя себя, мы это сделали.
Каждый значительный эпизод того страшного противостояния был использован, и, в том числе партизанская война и все ее проявления: и «рельсовая» война, и «мостовая» война.
А надо сказать, еще в «Войне и мире» Толстой очень образно сказал о дубине народной войны. Так вот, сопротивление оккупантам нарастало невероятно, особенно в сорок третьем, сорок четвертом годах. Как ни крути, но это было то массовое движение, которое порождало настоящий массовый героизм. Мы почему-то стали стыдиться его в семидесятых и оплевали в конце восьмидесятых. Так вот, многие мальчишки того времени готовы были выполнить любое задание даже ценой своей жизни.
Не был исключением и я. В начале сорок четвертого Михаил Иванович, наш командир группы, стал собирать информацию об охранении Станьковского моста. На последнем этапе на доразведку к мосту послали меня. Я обошел мост, спустился на быки, посмотрел места возможной закладки взрывного устройства. Присмотрелся, как его можно будет доставить к месту будущей диверсии. В общем, сделал все довольно-таки профессионально. И одновременно с этим я «заразился» идеей участия в будущей диверсии. Мне казалось несправедливым, если в этой акции не буду участвовать я, причем на ее завершающем этапе.
Я прямо-таки стал бредить предстоящей операцией. Я готов был выполнить ее во что бы то ни стало. Я даже представлял себе, как будут печалиться после моей геройской смерти мои взрослые боевые товарищи.
Однако перед тем, как принять окончательное решение, мы получаем информацию от своих связных: немцы узнали, что партизаны готовятся взорвать мост, и усилили его охрану.
Мы дополнительно изучили систему их новой охраны и, как опытные в тайной войне люди, разработали несколько вариантов операции по преодолению всех препятствий.
Разумеется, главная роль отводилась мне. Поскольку лет мне тогда хотя и было пятнадцать, но роста я был небольшого, а голодное военное детство не дало мне набрать веса более тридцати килограммов. И мое появление на мосту не могло вызвать беспокойства охраны.
Стали докладывать Михаилу Ивановичу. Он выслушал всех, а потом сказал:
— Геннадий, погуляй пока возле землянки.
Я без обиды вышел на улицу и стал ждать решения. Удивительного в этом ничего не было; правда, Михаил Иванович никогда не называл меня Геннадием, всегда звал просто Геной. Через какое-то время вышли остальные члены группы.
— Ну что, — спросил я их, — какой вариант приняли?
— Единственно верный, — сказал Наполеон Ридевский, — операцию проводить не будем.
Я, полагая, что в ходе обсуждения мои старшие товарищи не смогли доказать командиру группы мою способность снять ножом часового, вошел в землянку и сказал, что могу это сделать.
— Геннадий, — еще раз сказал Михаил Иванович, — мы не сомневаемся в этом.
— А в чем же дело? — спросил я.
— Этот мост, — сказал мне командир, — не стоит твоей жизни.

* * *
Домой я пришел в полном смятении, сказал жене, что дико устал, и завалился спать, рассчитывая, что утро принесет мне решение. Но спрятаться за утро не удалось. Утром позвонил главный редактор.
— Ну, — сказал он вместо приветствия, — что надумал?
— Ничего.
— Ну, вот. А я то полагал, что ты уже набросал черновик статьи…
— Нет, — ответил я.
— Ну что ты так просто сдаешься? Пободайся…
— Нет.
— Ты что же, зря съездил за семь тысяч верст? — сказал главный редактор, пытаясь хоть этим меня завести.
— Выходит так.
— Дать тебе подумать еще денек?
— Нет, все решено.
— Ну, дело твое, — сказал он и повесил трубку.

Итак, я отказался, но, вопреки ожиданию, не почувствовал облегчения после этого. А вдруг я поступил неправильно? Может, все-таки стоило описать историю с Коловратовым?
Теперь меня стал мучить вопрос: почему я отказался от написания очерка или сценария? Скорее всего, этому могло быть две причины. Если бы я знал или хотя бы интуитивно догадывался, что эта история приблизит меня, а потом и читателя, к какому-то выводу, который можно назвать истиной. И усвоение этого вывода позволит ему в будущем не совершать ошибок, которые выпали на долю предыдущих поколений, я бы не отказался от этого. Но сделать такой вывод я не могу…
А может быть, дело и не в выводе, а просто в отсутствии некоего штриха, который мне не дается, и который бы подвел черту и сделал мое повествование законченным в соответствии с литературными канонами.
Яд писательства настолько крепко въелся в меня, что я не мог представить читателю материал в необработанной форме, в виде неких путевых заметок с описанием дороги, средств передвижения, а главное, людей, которые встречались мне в пути, как в настоящем, так и в прошлом; заметок — без начала и без конца, без завязки и развязки; заметок — в том неправильном и несимметричном виде, в каком не может существовать литературное произведение, но распрекрасно существует сама жизнь, причем ни на секунду не чувствуя себя ущербной.
100-летие «Сибирских огней»