Вы здесь

Последнее письмо Роберта Рождественского

Марк МУДРИК
Марк МУДРИК


Последнее письмо
Роберта Рождественского


У этого письма Роберта Рождественского есть небольшая предыстория.
В конце восьмидесятых, оказавшись в очередной раз в столице, остановился я по обыкновению в устроившейся наискосок от его дома на Горького гостинице «Центральная» и через какое-то время набрал знакомый номер. Не сомневался: если не в ближайшие полчаса, то в ближайшие день-два мы обязательно встретимся. Лишь бы он был в Москве…
Трубку, как нередко случалось, сняла Алла. Алла — это Алла Борисовна Киреева, жена Роберта и авторитетный литературовед, автор книг по поэзии, которую он в своих стихах и поэмах (точнее — в посвящениях к ним) неизменно называл Аленой. Я уже привык к тому, что после обмена приветствиями она громко — чтобы слышно было в кабинете Роберта — передавала телефонную эстафету ему. На этот раз не передала…
— Роберт болен.
— Что с ним?
Ответила не сразу, оставив по пути к словам присущую ей жесткую интонацию.
— У него опухоль. В мозге…
Пришел черед брать паузу мне. Наконец спросил:
— Что говорят врачи?
— Врачи говорят — доброкачественная…
Надежда, конечно, но что-то оборвалось во мне. В стране — тоже, тем не менее она еще год-другой продолжала движение по привычным советским маршрутам. Пока — за компанию с ценами — всё не пошло вразнос. В том числе возможность выезжать за пределы своего населенного пункта. Нас очень целенаправленно разобщили. И продолжают разобщать до сих пор. Я, во всяком случае, дорогу в Москву давно забыл.
Из телефонных переговоров, однако, знал: Роберта оперировали. Во Франции. А спустя многие месяцы его лицо — осунувшееся, почерневшее, с различимыми даже на телеэкране следами от операции на лбу — мелькнуло в одной из передач.
Вернулся! И, значит, самое время напомнить омичам о поэте. Тем более что повод для этого имеется. Направляясь в «Омский вестник», увидел на впадающем в Омку последнем квартале улицы Карла Либкнехта оставшийся в опасном одиночестве дом Роберта. Все деревянные строения вокруг (в том числе мой стоявший рядом такой же двухэтажный дом) уже снесли и — не ровен час — доберутся до соседского. Хотя, с другой стороны, есть нечто обнадеживающее в том, что некая сила — наперекор злой омской судьбе, без разбору рушившей все подряд, — спасает лишь дом, в котором прошло детство поэта. …Оставляя нам, правда, нелегкую заботу о его будущем. Местечко-то для не помнящих родства лакомое. В самом центре, да еще — у реки. Где, сиротливо поглядывая на многоэтажных акселератов, стоит пока дом поэта и боится даже думать о своем завтрашнем дне.
Такие или примерно такие мысли роились в голове, когда шел по Карла Либкнехта в редакцию. Поделился ими с ответственным секретарем «Омского вестника» Анатолием Ивановичем Грачевым. Он согласился: надо писать. Звонок в Москву тоже не помешает, мало ли что… И тут же — чтобы никто не мешал — отвел меня в пустовавший рядом кабинет редактора. Я, в свою очередь, настроил себя на то, что буду крайне осторожен в разговоре. Если он вообще состоится… Но день выдался на редкость удачный — ответил сам Роберт, и уже с первых слов стало ясно, насколько безосновательными были мои опасения. Ровный голос, отвечает на вопросы без малейшего напряжения и, как всегда, много шутит. Когда же узнал, что я звоню из редакции, находящейся через дорогу от его дома, и вовсе оживился.
Говорили долго. Не хотелось ограничиваться выжимками из прежних своих очерков, и я стал расспрашивать об отце — Станиславе Никодимовиче Петкевиче. Мало кому было известно тогда, что фамилия «Рождественский» и отчество «Иванович» достались Роберту от отчима — Ивана Ивановича Рождественского, но обнародовать такую информацию, не получив на то согласия, не считал возможным. Теперь он дал его. Даже дополнил известные мне сведения некоторыми подробностями и, чувствовалось, сделал это не без удовлетворения, что-то, по-видимому, еще раньше решив для себя.
Потом свернули на другие темы. Лишь на полпути спохватился и спросил, как он себя чувствует.
— Да нормально, старик. Работаю. Много работаю, — услышал в ответ и понял: если что и не так, Роберт не опустится до жалоб. Он был неравнодушен к сильным людям, не раз писал о них, и, когда пришел тяжкий час, оказалось, что ни в чем не уступает своим героям. Редкий пример, чтобы большой поэт и большой человек слились воедино. Вот и мать Роберта — фронтовой врач, повидавшая на своем долгом медицинском веку разных больных, — была поражена стойкостью сына. «…Это просто непостижимо… — читаем в ее воспоминаниях. — Зная о своей скорой кончине, <…> вел себя достойно, по возможности писал стихи, которые стали шедеврами. <…> Согласитесь, такое доступно не всем смертным людям. А для меня он всегда был светлым мальчиком, как его назвали в детском садике в Омске».
Вера Павловна не преувеличивала. Кому повезло прочесть собранные после смерти женой и младшей дочерью Ксенией «Последние стихи Роберта Рождественского», подтвердят: это — великая книга. Даже коллеги по писательскому цеху, не больно жаловавшие поэта при жизни, прочитав ее, резко изменили мнение о Рождественском.

«Книга — о подступающей смерти, об ожидании смерти. Можно сказать, попытка итога, последний рывок души: найти в случившемся смысл, — так охарактеризовал «Последние стихи…» Лев Аннинский. И продолжил: — Но более всего, и глубже всего, и глуше — сама борьба души с подступающим небытием, попытка не согнуться.
Чисто «рождественская» оборона юмором:

Тихо летят паутинные нити.
Солнце горит на оконном стекле…
Что-то я делал не так?
Извините:
жил я впервые
на этой Земле.
<…> Мужество Рождественского — не только в противостоянии физической смерти, хотя потрясает и это: «Неотправленное письмо хирургу» будет не раз перечитано и под человеческим углом зрения. Но тут больше: мужество духа, глядящего в глаза пустоте. Спокойное отрицание пустоты. Через констатацию. <…>
Теперь, оглядываясь на его мучительную жизнь, я перед ним преклоняюсь…»

После таких слов, таких признаний грех не перечитать «Неотправленное письмо хирургу».

Уважаемый доктор!
Вы еще не знаете,
что будете делать мне операцию.
А мне уже сообщили,
что в мозгу у меня находится опухоль
размером с куриное яйцо, —
(интересно,
кто ж это вывел курицу,
несущую такие яйца?!..)
В школе по анатомии у меня были плохие отметки.
Но сегодня мягкое слово «опухоль»
карябает меня и пугает, —
(тем более, что она почему-то растет
вопреки моему желанию)…
Нет, я верю, конечно, рассказам врачей,
что «операция пройдет как надо»,
верю, что она «не слишком сложна»
и «почти совсем не опасна»,
но все-таки, все-таки, доктор,
я надеюсь, что в школе у Вас,
с анатомией было нормально,
и что руки у Вас не дрожат,
а сердце бьется размеренно…
Ваша профессия очень наглядна, доктор,
слишком наглядна.
Но ведь и мы — сочиняющие стихи —
тоже пытаемся оперировать опухоли,
вечные опухоли бесчестья и злобы,
зависти и бездумья!
Мы оперируем словами.
А слова — (Вы ж понимаете, доктор!) —
не чета Вашим сверлам, фрезам и пилам
(или что там еще у Вас есть?!).
Слова отскакивают от людских черепов,
будто градины от железных крыш…
Ну, а если операция закончится неудачей
(конечно, так у Вас не бывает, но вдруг…)
Так вот: если операция окончится неудачей,
Вам будет наверняка обидно.
А я про все мгновенно забуду.
Мне будет никак.
Навсегда никак…
…Однако не слишком печальтесь, доктор.
Не надо.
Вы ведь не виноваты.
Давайте вместе с Вами считать,
что во всем виновата странная курица,
которую кто-то когда-то вывел
лишь для того,
чтоб она в человечий мозг
несла
эти яйца-опухоли.
Тогда, в июне девяносто третьего, я «Неотправленного письма…» еще не знал, однако о других его стихах мы по телефону говорили. И о книге — тоже. Омской. Дикость, но в родном городе не издано ни одного сборника Рождественского…
Да что сборник! В подготовленном П.П. Вибе, А.П. Михеевым и Н.М. Пугачевой «Омском историко-краеведческом словаре» (составитель и научный редактор — П.П. Вибе), который вышел в год, когда не стало Роберта Рождественского, поэт вообще не упомянут, хотя там перечислено огромное количество имен. И есть более трехсот «исторических портретов», а также заметок о «хранителях памяти», запечатлевших (естественно!) всех без исключения авторов «Словаря…» и тех, кого они, ничтоже сумняшеся, отыскали среди «авторов ряда публикаций в газете». Разумеется, при таких критериях отбора персоналий для Роберта Рождественского в трехсотстраничном фолианте не удалось выкроить и строки (а скорее о нем просто забыли или даже не знали ничего о его омском детстве), даром что ни у одного поэта — кроме Леонида Мартынова — нет такого обилия стихотворений об Омске. И каких стихотворений… Некоторые из них давно в хрестоматиях, тот же «Концерт» например. Это — про «сорок первый год, омский госпиталь». Только что ни делай — нет гения в нашем омском отечестве.
Тем не менее в том памятном для меня телефонном разговоре предложил Роберту «в четыре руки» подготовить для издания в Омске сборник, который собрал бы все написанное им о родном городе. И перечислил эти стихи и отрывки из поэм, а он по моей просьбе вспоминал, когда что напечатано.
Через неделю «Омский вестник» опубликовал мой материал. Отправил его в Москву, а следом — большое письмо с вопросами. Прежде всего — по омскому сборнику. Ответ на него вы сейчас прочтете, и сами почувствуете, каким человеком был наш Роберт…
«Дорогой Марк!
Во-первых, здравствуй! Во-вторых, спасибо за письмо и статью! Написана она очень свободно, без натуги, талантливо написана, одним словом. Еще раз — спасибо!
Сразу отвечу на вопросы:
1. «В сорок третьем»? или «В сорок четвертом»?
(Речь идет о стихотворении «В сорок третьем», в названии которого фигурирует год отъезда Роберта из Омска).
Да, конечно же, в сорок четвертом. Что-то нашло на меня тогда: написал, опубликовал цикл стихов (не помню, где), включил в книжку, а потом уже менять название было поздно. Да и зачем? Ничего принципиального в названии нет. Просто обозначено время
идущей войны. И всё.
2.       «Сергей Саныч»?
К сожалению, я не могу вспомнить, как звали моих (наших) учителей. Ни одного имени не помню. Ни одного отчества. А «Сергей Саныч» появился в этом стихотворении исключительно для рифмы (надо ж было с кем-то «завуча» срифмовать!). Так что прости, Марк, но истина такова.
Теперь — об отце. По приезде в Омск (вместе с матерью) он служил в НКВД. Был высоким, очень спортивным парнем (я, к примеру, помню его на футбольной площадке, которая находилась за зданием НКВД…). Да и вообще это был явно компанейский человек: масса друзей, баян, хороший голос, короче — «смерть мухам».
Матери это, конечно, нравилось не всегда. И родители довольно часто ссорились. (Это я тоже помню).
В 37-м или начале 38-ого пришло время очередной «чистки». На этот раз «чистили» латышей и поляков. Друзья отца, узнав об этом, сделали так, чтобы он тихо уволился из «органов». После, по-моему, он работал кем-то на шинном заводе и в одном из лесхозов. А дальше ушел добровольцем на финский фронт. Вернулся перед самой Большой Войной. И, конечно, тоже ушел на нее. Погиб под Смоленском.
А я его в последний раз увидел, когда отцовский эшелон на 10 минут остановился в Омске. Увидел почти в полной темноте на грузовом перроне. Мне было непривычно его видеть, и я чего-то жалко лепетал и плакал.
Вот, собственно, и всё об отце. А впрочем, не всё!
В декабре 44-го, когда я уже учился в Военно-музыкальной школе, мне пришло извещение-вызов в Госбанк СССР. Я не понимал, в чем дело. Однако пришел. Чуть помыкавшись, попал к нужному окошку. И там мне выдали 73 рубля с копейками.
— От кого это? — спросил я.
— Деньги выдаются Вам по завещанию Вашего отца, — ответила тетя в окошке.
Слово «завещание» я понял правильно. И — увы — опять заплакал. (Прости, Марк, но если судить по этому письму, то я выгляжу неким «плачущим большевиком». Однако что поделать: именно так оно и было. Мальчишка остался мальчишкой — даже в военной форме…)
Так. А теперь — по поводу твоего косвенного предложения об «Омском сборнике». С одной стороны — заманчиво, а с другой — сложно. Я же не знаю, какие у вас там «литературные веянья». Кто захватил власть? Я вообще, если честно, не знаю ни единого сегодняшнего омича-поэта. Есть ли они? (Наверняка должны быть!) Какие они? Это я к тому, что твое (и, допустим, мое) предложение о сборнике может вызвать целую бучу, в которой прежде всего достанется лично тебе! Зачем? Мне-то плевать, — я видывал (и слыхивал) всякое. Привык.
И потом, издавать сугубо «краеведческую» книжку стихов бессмысленно. Она же, помимо воспоминаний, должна быть сегодняшней. Во всяком случае, так я думаю.
И еще: от своей племянницы — (она сейчас живет у моей матери, на каникулы приехала в Москву) — я знаю, что омской культурой сейчас заведует энергичная и не шибко мудрая тетя. Значит это — тоже проблема. И еще какая!
(Во размахался!)
Ладно. Посылаю тебе книжку новую (или будем говорить: почти новую!). Издана неожиданно для меня в Краснодаре. Там много сравнительно новых стихов. Пишу я и сейчас. И тоже готова целая кучка — (а может, — куча) — всяческих «поэтических произведений».
Работаю с охотой — (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!). А над сборником (конечно, туда должны войти перечисленные тобою стихи!) я буду думать. Даже буду его потихоньку готовить и ждать от тебя ответа.

Вот, собственно и всё.
Будь, Марк!
Желаю тебе сил и здоровья! Жму руку.

Роберт.

P. S. Да, чуть не забыл: сборник стихов по-омски, — это что? Сколько строк? Или печатных листов?
Р.- Р.- Р.

Даты в конце письма не было, но почтовый штемпель подсказал, что оно отправлено из Москвы 7 сентября 1993 года. За год до смерти поэта.
А вот еще один авторский документ, где поэт, в частности, говорит о месте своего рождения:
« В Косихе я родился, но лишь первые несколько месяцев моей жизни прошли там, и помнить ее, естественно, не мог. Отца с Алтая перевели в Омскую область — в село Новотроицино Шербакульского района. Там жили не долго, переехали в Омск, и первое мое представление о мире связано с Омском. Писать стихи я тоже начал там. <...>
В сорок первом, в самом начале войны, в “Омской правде” было опубликовано мое стихотворение, а писать, по рассказам матери, я начал значительно раньше, еще до школы. Разговор идет об Омске, поэтому нелишне добавить: до 19-й школы. О ней мое стихотворение “Тыловой госпиталь” . <...>

И песня об Омске у меня есть — “Город детства”, её поет Эдита Пьеха. <...> Я привез откуда-то эту мелодию, бредил, бредил ею и, наконец, написал стихи. Потом лишь узнал слова песни: единственное, что совпало — и они о детстве. Мне рассказывали, что в Канаде перевели мои стихи и даже решили, что они лучше.
Человек на разных этапах заново переживает свою жизнь. Это какое-то осмысление себя, и здесь присутствуют не только детство, не только Омск. Но в то же время — и детство, и Омск» («Молодой Сибиряк», Омск, 19. 03.1977).

В заключение несколько слов о заботах сегодняшних.
…20 июня 2002 года. День семидесятилетия Роберта Рождественского. На здании, где раньше располагалась 19-я школа, открывают мемориальную доску. Почти такую же невзрачную, как высеченное на висящей рядом памятной доске напоминание, что здесь учился и Леонид Мартынов. В придачу к этому с текстом можно поспорить: нет уточнения, что учеником школы был все-таки не Роберт Рождественский, а Роберт Петкевич. Одна радость: успели к юбилею.
А вот главный омский дом Рождественского — на Карла Либкнехта — до сих пор не имеет мемориальной доски. По надуманным причинам предложение установить ее с ходу отвергли, а когда пришлось пойти на попятную, обставили это, в общем, не самое сложное, но важное дело такими условиями, что стало очевидным: хотят под благовидными предлогами спустить его на тормозах.
Утверждают, скажем, что сначала требуется привести в порядок «дом и прилегающую к нему территорию», хотя трудно припомнить, чтобы нечто подобное затевалось в аналогичных случаях раньше. Дом Леонида Мартынова на улице Красных Зорь выглядит, во всяком случае, не многим лучше. И кто, спрашивается, мешает все благоустроить после того, как мемориальная доска займет свое место? Просто, судя по всему, тянут время, а там — глядишь — либо почитателям Рождественского надоест биться головой об стенку, либо дом снесут, и проблема вместе с ним канет в прошлое. Даже юбилей «одного из ярчайших поэтов нашего времени», как было объявлено по радио на всю страну, не побудил тех, от кого что-то зависит, предпринять реальные шаги, чтобы достойно увековечить память человека, чье имя теперь навсегда — гордость Омска. А ведь требуется не только о мемориальной доске побеспокоиться, но и подумать о доме-музее поэта. И об издании в Омске его книг. Помните: «…сборник стихов по-омски, — это что?»
В самом деле — что? И когда наконец? Хотелось бы, чтобы поскорее. Чтобы — для начала — мы с вами пришли на улицу Карла Либкнехта и прочли на мемориальной доске:

В этом доме с 1937 по 1944 год жил
Роберт Рождественский
(в детстве — Роберт Станиславович Петкевич).
1932 — 1994

100-летие «Сибирских огней»