Пробуждение

Лезвие

Проснулся — точно воскрес.

Деревенский дурачок Мишка лежал на куче тряпья в сарае рядом со сгоревшим домом. Лежал и трясся. Утренняя прохлада проникала меж досок вместе с полосками света. Доносящееся снаружи карканье было исполнено злорадства. «Зря порвал! Зря порвал! Зря украл! Зря украл!» — голосила ворона и хохотала.

Не только от холода трясло Мишку. Вчера Витька Крутиков пообещал его пришибить. Да он и не обещал, вообще ничего не сказал. Однако по взгляду из-под насупленных бровей и жарко раздувающимся ноздрям все догадались: пришибет непременно. Витька сначала делал дурь, затем трезвел, а после думал. А подумав, ни о чем не сожалел, даже в часы самого лютого похмелья. Он бил морды каждому третьему собутыльнику, раз в неделю окончательно ссорился с закадычными друзьями, ломал стулья, дверцы на шкафах и собственные костяшки. Мог пнуть одноухого и наполовину ослепшего пса Тайсона, в котором на первой стадии опьянения души не чаял и которого носил на руках. Часто Витька хватался за нож, и не просто хватался — старался измараться в красном. Однажды его даже посадили, но спустя два с половиной года он уже праздновал свое возвращение погромом у двоюродного брата, которого издевательски называл «кузеном».

Мишка подтянул колени к подбородку, схватился окоченевшими пальцами за подошвы кроссовок. Поерзал немного, зарываясь в тряпье. Жаль, что проспал до утра. Нужно было красться к дому по темноте. Теперь Крутиков обязательно сцапает.

Еще минуту назад снился Мишке очень важный сон, да тревога спугнула его. Как ни напрягай память, появляется только озлобленный Витька. И даже у этого воображаемого Витьки глаза ледяные, а руки ищут нож.

В деревне, за несколько домов от обгоревших развалин, зарокотал двигатель и тут же замолк, не набрав нужных оборотов. Снова попытался завестись, раскашлялся. Эмчеэсник Костя Бачманов терзал свою колымагу. Едва ли не каждое утро он пытался оживить «ниву», но автомобиль редко выныривал из комы. Мишка подумал, что, если у Бачманова получится, нужно бежать к нему и просить, чтобы довез до дому. Еще несколько попыток — и терпение Бачманова иссякло. Сейчас он, наверное, плюнул, выругался на татарском и вернулся в избу.

Мишка повернул голову и уткнулся носом в тряпье. Напахнуло гнилью, ацетоном и… Он никак не мог определить запах. Что-то морское, рыбное… Так пах подводный человек, которого показывали по телевизору. Наверное, здесь, под тряпичной кучей, запрятана его нора, ведущая прямиком к Байкалу. Мишка дышать под водой не умел, поэтому в нору не полез. Нужно пробираться домой окольными путями. Или просить кого-нибудь о помощи. Но Витька — он может быть где угодно, в любом доме. Он может встретиться на улице. Он может караулить за воротами.

Все еще трясясь, Мишка сполз с кучи и встал на дощатый пол. Полез во внутренний карман куртки, проверил, на месте ли фотография. Фотография, точнее несколько обрывков, была на месте. Нужно отнести ее матери.

Настоящей матери у Мишки не осталось: она пропала очень давно, когда он жил в детском доме. Хотя и до того, как исчезнуть, мать приходила очень редко — всего несколько раз. На ней всегда было одно и то же коричневое пальто с овальными пуговицами. Кроме этого пальто, Мишка ничего не помнил о матери, даже голос забыл. Впрочем, она и не говорила с ним, только кивала при встрече, обсуждала с работниками детдома какие-то документы и кивала при расставании.

Зато Матёра, с которой Мишка жил после исчезновения матери, поболтать любила. Она разговаривала сама с собой, ругалась с посудой, что-то сообщала овощам и зелени в огороде, кляла на чем свет стоит сорняки и лезущую от соседей малину. Голос ее не смолкал ни на минуту, в доме он был так же постоянен, как пыль, запах сушеного укропа, трещины на штукатурке. Свою тетку Матёру Мишка и называл матерью.

Выйдя из сарая, он огляделся. Сгоревший дом торчал обугленным остовом. Рядом на столбе висел баннер с красной броской надписью: «Продается участок 7 сот.», а чуть в сторонке маячил уличный туалет с болтающейся на одной петле дверцей. Участок пытались продать уже четыре года, но тщетно. Со стороны могло показаться, что дело в крапиве, которая совершила рейдерский захват территории и теперь стояла насмерть.

Дальше, за остатками забора и ржавым прицепом, перевернутым колесами кверху, начиналось поле с коровьими лепехами и шампиньонами, а за полем серебрился Байкал. До озера не больше километра, и это расстояние испещрено тропками и дорогами, по которым не каждый автотранспорт проедет.

Мишка задрал голову. Голубое небо прочертил след от самолета. Мишка не знал, что такое самолет, хотя слово это слышал. Он считал, что белый след оставляет птица: она никогда не приземляется, а отдыхает на облаке. Остатки этих облаков сдувает с перьев при полете, и на небе получается полоса.

Очень захотелось очутиться дома. Забраться под колючее одеяло, одно на все времена года, лежать и мечтать. В мечтах обычно идешь по берегу Байкала, встречаешь зверей и хороших людей, так непохожих на жителей деревни. Устаешь, но все-таки продолжаешь путь, открывая для себя новые удивительные миры. А если попадается кто-то ужасный — человек с желтыми руками, например, или прозрачное дерево — тут же вспоминаешь про колючесть одеяла, кутаешься в него с головой, и уже не так страшно.

Часто в мечтах появлялась Нютко — женщина с длинными темными волосами. Она всегда возникала сама по себе — красивая, улыбчивая, в голубом платье и башмачках с заостренными носками — и не подчинялась силе Мишкиного воображения. Нютко усаживала его на колени (в эти минуты он делался маленьким, как в детском доме), гладила по голове и спине, трогала за руки. Бывало, ее длинные пальчики становились холодными и твердыми, она могла причинить боль и тут же нежно засмеяться. Она умела быть строгой и доброй. Иногда Нютко рассказывала грустные истории о своем потерянном королевстве, иногда просила о чем-то или предупреждала…

Снова заревел двигатель «нивы». На этот раз у Бачманова получилось. Мишка выбрался на улицу и помчался к дому эмчеэсника. Кроссовки на ногах хлюпали, будто ступни за ночь укоротились. А может, шнурки неправильно завязал (Матёра вечно ругала за это). Мишка почти добежал, когда автомобиль проехал мимо. Бачманов за рулем сидел хмурый, грыз спичку, зато его жена на пассажирском сиденье улыбалась и даже помахала рукой.

Глядя вслед удаляющейся «ниве», Мишка вдруг ощутил себя жалким и незащищенным, будто стоит он голым посреди площади, а вокруг полно народу. Сейчас будут смеяться, плевать, потом бить. Как в детском доме.

Внизу живота у него мгновенно образовалась дыра, а через эту дыру вверх по позвоночнику потянуло холодом. Это было предвестием ужаса, который накатывал время от времени. Вот затылок всосет в себя этот пришедший извне холодок, голова закружится, мысли выстудятся, а далее может случиться все что угодно. Во время таких приступов Мишка несся не разбирая дороги, перепрыгивал через канавы и овраги, взбирался на крыши и деревья. Однажды преодолел впадающую в Байкал речку, а на другом берегу, придя в себя, обнаружил, что брюки и кроссовки сухие. По воздуху, что ли, перелетел?

Он оглядел улочку, пытаясь заранее предугадать, куда на этот раз может сигануть. Людей не видно. Машины не едут, лишь пыль опускается от промчавшейся «нивы». Две собаки разгуливают от дома к дому, метят друг за другом скамейки и столбики у калиток.

В животе гудело, словно в печной трубе, позвоночник дребезжал. «Если такая дребедень наступать будет, ты обязательно ко мне беги или к людям другим, — советовала Матёра. — Пущай говорят что-нибудь, неважно что, ты просто слушай. Слушай и успокаивайся. Эта холодрыга отступит, если отвлечешься хорошенько. У твоей мамки-потаскуньи такое же было. Только она не убегала, а ножки раздвигала».

В одном из домов Мишка увидел приоткрытую дверь. Через калитку зашел, протопал по составленной из каменных сот дорожке. Со скрипом продавилось крыльцо, проскулили дверные петли. Он застыл на веранде и прислушался к доносящимся из глубины дома голосам.

— …Если полезные деревья сразу сажать, то коровы ростки молодые посжирают, — говорил один голос, басовитый, вроде бы Олега Тихонова по кличке Адмирал.

— Ну и что они делают? Коров истребляют? — с издевкой спросил другой, старческий, принадлежащий хозяину дома Павлу Алексеевичу Вишнякову, попросту — Вишне.

— Коров они истреблять не могут. Корова — священное животное. А поступают так: сначала поле кактусами засаживают, а потом уже полезными деревьями. Растет все вперемежку, только колючие кактусы саженцы от коров защищают. А после, когда деревья разрастутся и окрепнут, кактусы сами зачахнут в тени. Но тогда уже и коровы ничего сделать не могут: стволы и ветки крепкие, не сожрешь.

Мишке нравился голос Адмирала, от размеренных звуков дыра в животе затягивалась и страх прекращал холодить позвоночник. А вот от кряканья Вишнякова нет-нет да и тянуло по хребту.

— Что же это за деревья полезные? — поинтересовался дед Вишня.

— Черт его знает. Эвкалипт, может, какой. Неважно!

— Выходит, и сам не до конца понимаешь, что мелешь. Ну-ну.

— Да не в деревьях же суть! Это мудрость индийская, говорящая, что не надо собственные недостатки корчевать, они все одно переть будут. Самому с собой бороться — лишь энергию тратить. Надо больше добрые качества взращивать — они окрепнут, как те деревья, а кактусы сами повымирают.

— Ага, зять мой тугоплавкий тоже чего-то там взращивает. Учится, понимаешь, на курсах на своих. Только кактусы не убавляются, полная башка этих кактусов. Как подкинет горячительного в топку — девку бьет. Деньги в трубу спускает.

— Отдельными поступками делу не поможешь, — согласился Адмирал. — Тут постоянство требуется. Поэтому и слово такое — «практика». У тебя же на огороде не само все прет. Уход нужен систематический. Практика!

— Вот я и практикую — и ему по башке, и ей… У меня, Адмирал, проще теория: сорняки нужно люто выдергивать, чтоб и мизера не оставалось. Может, твои индусы и мудрые, да здесь эта мудрость не работает. И коров у нас священных нет — обычные телки.

Скрипнула доска на крыльце. Вздрогнув, Мишка обернулся и увидел Марину, дочку Вишнякова. Женщина упирала в бок таз с бельем.

— Ты чего здесь? Белый, как простыня! Давай проходи.

Она протолкала Мишку внутрь. Тихонов с Вишняковым сидели за столом и пили чай. На столе кроме стаканов стоял полный засохших пряников дуршлаг и банка с белыми кольцами сливок на стенках. Там, где сидел дед Вишня, валялись скомканные обертки конфет, похожие на затравленных тараканов. Возле Адмирала фантики не лежали, зато под рукой были какие-то вырезки из газет и толстая книга.

— Чего он у вас на веранде стоит? — спросила Марина и подтолкнула Мишку к столу. — Садись, сейчас тебе горячего налью.

— И нам налей, — быстренько вставил Вишняков и залпом испил остатки.

Мишка опустился на табурет, ладони сунул под зад.

Адмирал Тихонов осмотрел гостя, хохотнул о чем-то своем и вновь обратился к Вишнякову:

— Да все работает. Мы с индусами родственники, по арийской линии.

— Как же! С Гитлером в пятом колене.

— Папа! — возмутилась Марина.

Она подошла к столу и наполнила стаканы из чайника. Мишке подсунула кружку, больше походящую на небольшую вазу. Чай пах ромашкой. И на вкус был ромашковый.

— И предки, и обычаи, и слова — все похожее, — продолжал Адмирал, шевеля пухлыми губами над стаканом. — Про Веды слышал? Веды — это знания. Например, мед-ведь — знающий, где мед, ведающий, где мед. Или, скажем, Тримурти — на что похоже?

— На три мурла! — выпалил Вишняков и прыснул чаем.

— Папа! — опять возмутилась Марина, может, глупой шутке, а может, тому, что скатерть забрызгана.

— Ты правильно говоришь! — восторжествовал Адмирал. — Тримурти — это и есть три мурла. Бог о трех головах, символ Троицы.

Дед Вишня грозно посмотрел на Адмирала и с трудом проглотил чай.

— Ты нашу Троицу с индусскими харями не равняй! — предупредил он, утирая подбородок. — Я из тебя самого три половинки сделаю!

— Тоже мне, блюститель христианской морали! — отмахнулся Адмирал, не испугавшись угроз, и хлебнул из стакана. — А половин, между прочим, может быть только две. На то они и половины.

— И откуда ты, Олег Ефремович, все это берешь? — спросила Марина. — В школе, кроме рубанка, ничем не интересовался.

— Так вон откуда! — ткнул Вишняков пальцем в газетные вырезки. — Одни идиоты пишут, а другие читают!

Адмирал укоризненно покачал головой:

— Хотел бы я добавить: «А третьи слушают», но не так все просто. Да и газеты — глупости. А знаю оттого, что дар у меня.

— Уши заговаривать дар? Или пряники жрать?

— Твои пряники — дробилка для зубов. Сам их жри!

Марина подошла к столу, протерла тряпкой клеенку, затем опустила ладошку на плечо Адмирала:

— Да ты не слушай его, вечно он гостям хамит. Расскажи лучше, что за дар.

— Дар многосоставной, — как бы нехотя ответил Тихонов. — Так сразу и не объяснишь. Бывает, чувствую что-то, иногда слышу. Ну а часто — просто знаю.

— Увидел бы Сережка, как его жена руки на других кладет, точно бы дар отшиб! — сказал Вишня.

— Ну вас обоих! — Марина убрала руку и отошла к окну.

— Нашел кем пугать! — хмыкнул Адмирал. — Я этому Сережке еще в пятом классе хвост накручивал. И сейчас все чакры поотшибаю.

— Олег! — Возмущение Марины переключилось на Тихонова. — Молчи лучше, даровитый!

Адмирал ничего не сказал, вынул торчащую из кармана рубахи ручку и написал что-то на краешке газетной вырезки. Даже как будто нарисовал что-то. Исписанный кусок он оторвал и демонстративно убрал в карман. Возникла пауза, и все перевели взгляд на Мишку.

— Ты чего с самого утра шастаешь? — спросил Адмирал. — Мать твоя знает, где ты?

Мишка неопределенно помычал и потянулся за пряником.

— Чего ты его мамкой пугаешь? — спросил дед Вишня. — Ему лет больше, чем тебе, борову!

— Папа, перестань уже! — Марина рассердилась всерьез. — Мишка маленький, просто растет особенно. И не вздумай гадостью какой-нибудь продолжить! Я к тебе вообще приходить перестану, сам будешь стирать и готовить!

— Да ладно, ладно… Сам понимаю: нельзя обижать дурака.

Вновь повисла пауза. Мишка пытался разгрызть окаменевший пряник, размачивал его, наполовину запихав в рот, весь облился чаем.

— Чего бы ты хотела сейчас, Маринка? — ни с того ни с сего спросил Тихонов.

— В каком смысле? — Марина вышла на середину комнаты и замерла, как на выданье. — В каком это смысле, а?

— Ну, может, из еды что-то… — смутно намекнул Адмирал.

— Угостить меня хочешь, что ли?

— Просто подумай и ответь! Чего хочешь?

Марина посмотрела как-то вбок, пожала плечами:

— Ну, если из еды… Может быть, дыню. Давно не ела.

Адмирал резко поднялся, достал из кармана давешний газетный обрывок и с размаху шлепнул ладонью об стол, точно совершая победный ход в домино. Вишня с Мариной вздрогнули. Мишка едва не сломал зубы о пряник, который с поверхности обманчиво размяк, а в сердцевине еще был деревянным.

— Вот, пожалуйста! — Ухмыляясь, Адмирал выдвинул обрывок на середину стола и убрал руку. — Полюбуйтесь!

На бумажке было нарисовано два концентрических овала, а рядом, чтобы не оставалось сомнений, корявыми детскими буквами начертано: «Дыня». Ниже — дата и время.

— Видали?! Дара нет? Видали?

Адмирал ко всем поочередно поворачивал большое раскрасневшееся лицо. Даже Мишке крикнул «видали».

— Это что, ты мысли ее прочитал? — тихо спросил Вишняков.

Марина схватилась за щеки и отступила на пару шагов, словно выходя из круга, на который распространялась тихоновская телепатия.

— Да не прочитал! Я же сначала написал и только потом спросил Маринку… Я внушил ей ответ! Внушил!

Адмирал стоял и улыбался. Волосы взъерошены, клетчатая рубашка расстегнута на три пуговицы, живот выпирает.

— Как это мерзко, Олег! — проговорила Марина и скривилась, будто выпила что-то тошнотворное.

— Почему мерзко? Это удачный эксперимент. Я же не внушил тебе… Ну, например…

— Все, папа, я ухожу! Белье сам погладишь.

Марина выскользнула на веранду. Слышно было, как она переобувается.

— Дыню себе купи! — крикнул Адмирал.

Дверь приоткрылась, появилась голова:

— Сам себе купи, дыру просверли и на хрен надень — по-холостяцки! Все, папа, пока!

Адмирал почесал брюхо и сел обратно на табурет.

— Ты, Кашпировский, не обольщайся, — злорадно сказал ему Вишня. — Совпадение это. Маринка все детство за дынями пробегала. Мания у нее такая: чуть что — сразу дыня.

Тихонов отмахнулся.

— Не имеющих уши убеждать — все равно что дохлого воробья дрессировать, — пробурчал он. — У тебя, Вишня, даже если свинья с выменем уродится, ты скажешь: порода такая. Потемки!

Он повернулся к Мишке и осмотрел его с ног до головы.

— А ты, придурок, что вчера учинил? Тебя Крутиков заколет и не вспомнит.

Мишка не отвечал. Он думал только о том, что дыра в животе закрылась. Без нее спокойно и тепло, как дома у матери. Потом попытался вспомнить растаявший сон. Очень важный был сон. Будто предупреждал о чем-то.

— Что он учинил? — спросил дед.

— Вчера у Васильева все собирались. И этот был, — ткнул Адмирал Мишку. — Разговор про баб зашел, все хвастались, как паскуды последние. Плейбои, блин, палковводцы… Витька молчал, молчал, улыбался и вдруг заговорил. Ему в тюрьму баба одна писала, влюбленная. Он ей что-то строчил со скуки, а там и сам проникся. Она даже на зону приезжала, встречались. Оказалось, что у нее муж где-то есть, но скоро не станет — разведутся.

— И что?

— Что-что? Баба разведется и к Витьке приедет. Ну, или он к ней, не знаю.

— А Мишка при чем?

— Витька фотографию зазнобы всем показывал. А этот, — Адмирал снова толкнул Мишку, — этот карточку порвал сначала, а потом убежал.

Вишня ойкнул и не то с уважением, не то с испугом скосился на дурака.

— И что теперь?

— Теперь он его прибьет, — сказал Адмирал спокойно, как о давно решенном деле. — В землю сам закапывайся, Мишка.

— Крутиков больного не тронет. Не должен, собака.

— Как же, не тронет… Крутиков и сам не шибко-то здоров.

— Зачем порвал? — спросил дед у Мишки.

Тот пожал плечами.

— Дурак — он и есть дурак. — Вишня сложил ладони рупором и крикнул в сторону выхода: — Маринка! Ушла уже? — После четырех секунд тишины ответил сам себе: — Конечно, ушла… Ты, это, Олежка, возьми придурка и к участковому отведи. До греха недалеко.

— Почему я? — Адмирал стал собирать вырезки и складывать в книгу. — Чтоб Витька на меня переключился? Все, Вишня, пора мне!

— Ну конечно! — крикнул Вишняков. — У нас же дар! В штаны наделал, а так — дар! Вали, Конфуций хренов! Философ дынный!

— Пускай он сам идет. Участковый у Мотиных сидит.

Адмирал прижал книгу к животу и, не прощаясь, вышел. Вишня достал из ящика стола конфету и, освободив от фантика, сунул в рот. Запил чаем.

— Знаешь, где Мотины живут? — спросил он, чавкая. — Дом с полосатой трубой. Пес у них лысый какой-то, вихлястый.

Мишка кивнул.

— Дуй туда, к участковому. Только не через улицу, там видно тебя будет. Рощей иди по окраине. Понял? Расскажи все и попроси, чтоб домой отвели.

 

Роща начиналась шагах в тридцати от участка со сгоревшим домом. Она отделяла деревню от шумной речушки, впадающей в Байкал.

В основном здесь произрастали сосны и ели, кое-где — березки. На некоторых участках берега охапками торчал кустарник, будто кто-то насовал меж камней огромные веники. Из травы выскакивали грибы, по большей части сыроежки. Тут и там попадалась одичалая клубника, но ее никто не трогал — кому она нужна, когда каждый второй огород в деревне краснеет сортовой ягодой? Забредали сюда только влюбленные парочки и тайком курящие на берегу мальчишки. Ну и приезжие околачивались.

А Мишка посещал рощу едва ли не ежедневно. Здесь у него находилось много дел. Нужно потрогать каждое большое дерево, ощутить его настроение. Коснешься одного ствола — чувствуешь радостную дрожь, которая передается через ладони, заставляет и тебя радоваться. Дотронешься до гладкой полопавшейся бересты — и внутрь вползает странная, беспричинная тоска. Нужно подойти к Говорящему Оврагу и посмотреть, что лежит на дне. Мишка порой мучился каким-нибудь вопросом, а если ответ не находился, шел к оврагу — и тот всегда давал подсказку, показывая некий предмет. Например, думал Мишка: отчего Матёра третий день грустная и мало говорит? Приходил к оврагу, замечал пустую коньячную бутылку и понимал: Матёра переживает за ушедшего в запой брата. Или спрашивал Мишка: когда в гости приедет веселый дядя Шура? В овраге появлялись две дохлые рыбины — это означало, что дядя Шура приедет через две недели и будет рыбачить. И вправду, приезжал и рыбачил. Овраг всегда говорил правду.

То, что на этот раз лежало в овраге, Мишке не понравилось. Кто-то бросил вниз мешок с мусором. Черный полиэтилен лопнул, и наружу вывалилось содержимое: картофельные очистки, вскрытая консервная банка, упаковки из-под молока, скорлупа, чайные пакетики с коричневыми разводами. Поверх мусора лежало лезвие ножа: видимо, оно выскочило из рукоятки и хозяин решил нож не чинить. Тупая железка, что должна была быть запрятана в рукоятку, хранила на себе черные смолистые следы.

Увидев лезвие, Мишка помертвел. Он смотрел с края оврага вниз и чувствовал, как в животе дергается, точно кто-то изнутри ковыряет дыру. Неужели это ответ Говорящего Оврага? Неужели ответ? Но ведь он ничего не спрашивал.

Лезвие ножа было очень старым. От многолетней заточки оно превратилось в узкую пику. Владелец ножа правильно сделал, что выбросил его. Зачем чинить то, что скоро подломится при резке зачерствевшей буханки? А вот проткнуть человека таким лезвием — самое то.

С берега раздались голоса. «Иди ко мне, Бармалей! — кричала женщина. — Тропа-то слева!» Обиженный детский голос отвечал: «Я не Бармалей! Ты сама Бармалеиха!»

Мишка обогнул овраг и двинулся по зарослям вдоль деревни. Дома проплывали мимо, как корабли, словно там, за деревьями и кустами, текла еще одна река — большая и тихая. Когда появился дом с полосатой трубой, Мишка остановился. Или это дом причалил, заприметив его?

И неожиданно вспомнился утренний сон. Во сне приходила Нютко. Она опять усаживала на колени, брала твердыми пальцами за локоть и говорила: «Плохой человек хочет разлучить нас, Миша. Не попадайся ему, иначе мы больше не встретимся. Никогда! Ты один остался, не хочу расстаться с тобой, как с королевством».

Дверца в ограде со стороны леса оказалась закрыта. Пришлось обойти дом, опасливо оглядеть улицу и только потом добежать до калитки. Собачка, будто бы сшитая из протертого половичка, встретила рычанием. Сообщала: знаю тебя, Мишка, но сторожу полагается быть строгим, уж извини — служба. Она даже пару раз тявкнула, однако на большее ее не хватило — завиляла хвостом, взвизгнула, ткнулась носом в протянутую ладонь.

— Мишка? — высунулась из-за угла дома голова Валентины Мотиной. — Чего тебе? С Айриком поиграть хочешь?

Дурачок, скрестив руки, похлопал себя по плечам — изобразил погоны.

— Похоже, тебя ищет, — сказала Валентина в пространство. — Иди сюда, Мишка.

С задней стороны дома была открытая веранда. На скамейках друг напротив друга сидели Валентина и Буйда. Участковый уполномоченный майор полиции Андрей Сергеевич Буйда. Мишка помнил каждое слово из однажды увиденного удостоверения. На участковом вместо формы была спортивная куртка с капюшоном, на голове — бейсболка с изображением прыгающего барса.

Буйда указал Мишке на скамью, а сам продолжал:

— Когда вы в институте учились, она уже с ним таскалась. На четвертом курсе, по-моему, он появился.

— Не было такого, Андрей. Ну не было! Он за ней таскался, а она морду воротила.

— А сейчас не воротит… Ты, это, полегче давай. Морду… Жена моя, не сучка какая.

— Да я так, образно… Ну, ты узнал, где он сейчас?

— Стоматолог в Слюдянке, — брезгливо выдавил Буйда и ладошкой проверил качество бритья на подбородке. — Я его подлечу! Вместо башки коронку поставлю!

С полминуты они сидели не глядя друг на друга.

— Ну а я? — тихо спросила Валентина. — Тоже, выходит, сучка, раз не жена?

— Перестань. Ты — это ты. У тебя Борька есть.

— Борька!.. Борька, как телеканал, то ловится, то нет. Он на стройке помешался. Каждый год по этажу пристраивает, как будто у нас детей вагон. Ага, пихать детей некуда… К Ирке, по ходу, бегает.

— К Ирке? Не, вряд ли. У Ирки с Серегой шуры-муры.

— С каким Серегой?

— Маринки Вишняковой муж.

— А-а… Так Ирку на многих хватит. Вот кто «не жена»!

Участковый хлопнул себя по бедрам, словно подводя итог разговору, и повернулся к Мишке:

— Ты чего хотел?

Тот мотнул головой в сторону своего дома.

— Он Витьку Крутикова боится, — пояснила Валя. — Вся деревня знает, кроме полиции.

— Да знаю я, — сквозь зубы сказал участковый. — Не до этого пока. Завтра с Крутиковым побеседую.

— Сегодня он Мишку прирежет, а завтра об этом побеседуете.

— Не прирежет. С похмелья отходить будет.

— Когда ему похмелье мешало?

— Чего ты хочешь от меня? — обозлился Буйда. — Мне заявление у Киржакова переписать надо, свидетелей опросить. Маньяк еще какой-то сбежал. Всех на уши подняли. Задергают сейчас… Надо портрет у магазина повесить. И на вокзале. Можно подумать, у нас своих отморозков нет. Витька тот же…

Участковый с неприязнью скосился на Мишку, затем посмотрел вдаль — туда, где за туманом вздымалась мохнатая гора. За этой горой была и другая, повыше, и третья, сейчас совсем невидная. «Три медведя» — так местные жители называли горы, и медведи там, действительно, водились.

— Однажды Витька в отделение забежал, — хмыкнув, продолжил Буйда. — Я с летехой Синицыным и еще с кем-то сидел. Врывается Витька и кладет на стол гранату. Прикинь — гранату! Орет: «Ложись!» — и сам на пол падает. Мы с испугу — лицом вниз. Потом слышим, хохочет. Граната учебная оказалась. Он ее на огороде откопал, когда яму для туалета рыл. Вот, говорит, пришел сдавать.

— Ну а вы?

— Отмудохать, конечно, хотели, но почему-то… А, вспомнил! Третьим с нами инспектор из Иркутска был. Поэтому бить не стали. Сказали: «Спасибо вам, гражданин Крутиков, за сознательность».

— Вы б ему еще премию выписали.

— Смешно тебе… А у меня то дебилы, то маньяки беглые. Остальные спиваются с геометрической прогрессией.

— Чего тогда со мной лясы точишь? Любовники Машкины поважнее маньяков?

— Все, перестань! Знаю, почему злишься. Знаю, Валька! Ну а что я сделаю?

Он встал, поправил направление козырька у бейсболки, глянул на Мишку.

— Пойдем, юродивый. Провожу.

 

Мишка уже и вправду хотел поиграть с Айриком, но Буйда не позволил, велел идти за ним. Они миновали заваленный шпалами переулок (железнодорожник Сухонос воровал списанные шпалы и чуть ли не второй дом уже из них сколачивал), вышли на главную улицу. Из окон, дверей и калиток выглядывали жители (в основном женщины), приветствовали участкового, о чем-то напоминали. Он кивал головой направо-налево: «Здравствуйте… Помню… Разберусь… Да помню, помню…»

Главная улица начиналась как ответвление федеральной трассы «Байкал», пересекала железную дорогу, тянулась через всю деревню. Заканчивалась она тоже Байкалом, у берега озера распадаясь на множество проселочных дорожек. В центре деревни жались друг к другу несколько магазинов, почтовое отделение и здание, что здесь называли клубом. Стоял курортный сезон, и каждый второй дом украшали вывески: «Сдается жилье», «Уютные комнаты», а то и что-нибудь оригинальное: «Вид на море», «Отдых по-деревенски» или даже «Счастье на десяти квадратных метрах».

— Андрюша, подожди! — Бабушка Ойлёна не удовлетворилась кивком участкового и схватила его за рукав. — Да подожди ты, инфекция! Куды разогнался?

— Ну что у вас? — Буйда остановился и постучал пальцем по часам, которых, кстати, не было. — Цигель, цигель!

Ойлёна подозрительно зыркнула на Мишку, подвинулась ближе к участковому и что-то нашептала в ухо.

— С ума сошли? — Буйда отстранился от старухи. — Как я его посажу?

— Да я же говорю… — Ойлёна снова потянула губы к уху полицейского, но тот остановил ее рукой.

— Да понял я, понял! Никто его за такое не посадит, разве что внук твой — на кол. Приходи в участок, Ойлёна, в понедельник утром. Напишешь жалобу, я помогу.

Завидев, что страж порядка беседует с населением, отовсюду потянулись люди. Не успел Буйда отделаться от Ойлёны, как его уже донимал подъехавший на кресле-каталке Ватрушев:

— Андрюха, я тебя предупреждал, что сам в таком случае разберусь? Предупреждал! Не доводи до линчевания, я тебя умоляю! Я закон уважаю.

— Что ты там предупреждал? О чем?

— Не помнишь? Этот старовер поганый корову постоянно по главной улице водит. Везде коровьи фекашки накиданы. А здесь туристы, отдыхающие. Что, у нас коровьи лепешки как символ деревни? На герб тогда, может, их налепить?

Буйда оглядел асфальт:

— Не вижу я что-то навоза твоего.

— Я его предупреждал раза четыре, по-хорошему. Теперь он окраиной ведет, а перед моим домом специально по улице дефилирует. Фекалирует.

— Может, отстанешь — так он и перестанет водить?

— Ага, он назло! Нарочно медленно ведет, чтоб насрала побольше! Пойдем, покажу!

— Погоди, Ватрушев. Не до тебя сейчас.

— Суд Линча… — обреченно сказал инвалид и отъехал в сторону.

На его месте тут же оказалась разгоряченная баба с квитанциями в руке.

— Так, погоди! — Буйда попытался утихомирить бабу, но его окружили кричащие люди.

Из окна магазина высунулась продавщица в сиреневом фартуке, которая делала малопонятные, но настойчивые жесты. В лицо участковому тыкали документами, показывали фотографии на телефонах, записки.

— Молчать! — рявкнул Буйда. — Осатанели совсем? Три шага назад всем!

Народ отступил шага на полтора.

— Чего с ума посходили? Видите: я в штатском. Витьку Крутикова кто видел? — Он осмотрел лица и повторил, прибавив голосу официальности: — Кто видел Виктора Алексеевича Крутикова? Все сразу дар речи потеряли?

Из-за голов несмело поднялась рука.

— Кто там? — спросил Буйда. — Иван… Ну, и где Крутиков?

— У меня дома сидит, — пробасил Иван.

— Ага, а ты уже за пивом намылился!

— А че?.. Мне уже двадцать один есть.

— При чем тут двадцать один? — Участковый махнул рукой. — Насмотрелись фильмов американских… Виктору передай, чтоб на месте хоть полчаса посидел. Я зайду на разговор. — Он подтянул к себе Мишку, которого совсем оттеснили: — Иди домой. Витька далеко, в другой стороне. Не бойся, беги!

Мишка получил напутственный тычок в плечо и помчался вдоль увешанных завлекающими вывесками домов. Отбежав шагов на пятьдесят, остановился и глянул назад. Участковый показывал жителям деревни лист с черно-белой фотографией, а народ вздыхал и покачивал головами.

До дому было недалеко — пять минут ходу. Три минуты, если бегом. Сейчас будет сворот с асфальтовой дороги, восемь дворов по переулку, еще один поворот — и хлипкая избушка Матёры, похожая на сторожевую будку, что стоит у железнодорожного моста, только побольше.

Разгневанная пчела увязалась за Мишкой, и ему снова пришлось бежать. Вдруг запнулся обо что-то и упал, едва не угодив лицом в доски с торчащими гвоздями. Правая кроссовка соскочила с ноги. Мишка сел на землю. Все ясно: на шнурок распутавшийся наступил. Нужно завязать. И не так, как обычно делал, а как Матёра учила. Ушко так, второе вот так… Он поднял взгляд, отыскивая слетевшую кроссовку, и увидел… Крутикова.

Витька шел по переулку, одетый в нелепую красную куртку, чуть покачивался, в руке держал открытую пивную бутылку. Запасная бутылка торчала из кармана брюк.

В этот раз кишки, спина и затылок Мишки похолодели в один миг. Он вскочил на ноги, и тут же его окутал ледяной смерч, закрутил, потащил. Перед глазами мелькнули доски, земля, кучи опилок — все вперемешку со сверкающими ледяными кристаллами. Пропало лето, клубника, Байкал, голубое небо…

«Что будет со мной, что будет со мной, что со мною будет?» — проносилась в голове какая-то чужая фраза. Придет он завтра к Говорящему Оврагу и увидит самого себя, брошенного в мусорную кучу. Выкинут его тело, как опустошенную консервную банку. Оно и есть банка.

 

Пришел в себя и ощутил спиною холод. Босая пятка проткнута гвоздем и жутко болит. Глаза и щеки заплаканы. Шнурок опять развязался.

Мишка смутно понял, что сидит в бетонной трубе, проходящей под насыпью железной дороги. И тотчас подтверждение — приближающийся шум состава. Загрохотало так, что глаза ушли внутрь головы. В нос ударило угольной пылью. Обхвативши голову, уткнув лицо в колени, Мишка сидел и ждал, когда промчится поезд. Казалось, теперь так будет всегда — грохот и тряска, грохот и тряска длиною в жизнь. Нет ничего, кроме бетонной трубы и адского состава на путях. Грохот… грохот… грохот… грохот… грохот…

И вдруг все прекратилось. Тишина. Только залетевшие в трубу ошметки сажи кружатся в холодном воздухе. И какой-то человек сидит рядом. Как и Мишка, прижал спину к бетонному изгибу. Человека покрывал длинный синий дождевик, хотя на улице уже три дня было сухо. Рядом стояло пластмассовое ведро. Из ведра пахло маслятами. Там и были маслята.

— Привет! — сказал человек и потрогал свое лицо, словно проверяя — на месте ли.

Лицо было на месте — смуглое, морщинистое, заросшее металлическими опилками.

— Ты здешний?

Мишка кивнул.

— А чего бегаешь?

— Вихрь, — пояснил Мишка. — Дыра внизу, через нее забирается, холодит, портит… Витька проходил… Лезвие в овраге… Страшно.

— Поезда испугался, что ли? — удивился человек. — Так не маленький вроде, а? На железке работаешь — и поездов боишься?

— Я не работаю.

— А кокарда на куртке зачем? А-а, чужая…

Кокарду Мишке подарил веселый дядя Шура.

— Нравится притворяться? — спросил человек и сам же ответил: — Конечно, нравится. — Он кивнул на ведро с маслятами: — Я вон тоже притворяюсь. А как же? Все притворяются. Один только был, который не притворялся.

Человек задрал дождевик, а вместе с ним и рубашку. Показал длинный шрам на животе:

— Вот, это он меня просветил. Было дело, да.

Он пригляделся к Мишке и сделал какие-то свои выводы. Недалеко в деревне залаял пес. Сквозняк занес в трубу запах полыни.

— Хочешь мне что-то показать? — спросил незнакомец.

— Да, как вы догадались?

Мишка вытащил из кармана разорванную на четыре части фотографию и протянул человеку в дождевике. Тот принял обрывки, составил в нужном положении на ладони.

— На мамку твою похожа, говоришь?

— Пальто такое же, только красное.

— Ну да. Такое же. — Незнакомец вернул четвертинки. — Ты порвал, потому что злой на мать?

— Да.

— Правильно, что порвал. Так лучше, спокойнее, правильней. Я тоже все, что сломаю, или порву, или еще что, — только лучше делаю. Иногда разрушить — это хорошо. Ты вот понимаешь, а они — нет. — Человек зачем-то схватил себя пальцами за горло, слегка прижал, смешно вытаращив глаза, потом улыбнулся Мишке: — Хочешь, и тебе помогу? Я могу!

Дурак пожал плечами.

— От тебя ничего не требуется, кроме согласия. Сам все сделаю. Хочешь?

Мишка вновь пожал плечами — совсем неуверенно.

— Соглашайся! Вижу, в голове у тебя непорядок. Я сделаю кое-что — и все на место встанет. Только по доброй воле надо, иначе не выйдет.

Он запустил руку в ведро и вынул ножик, наполовину замотанный синей изолентой.

— Ну что? Согласен?

Мишка улыбнулся и кивнул.

Человек в дождевике привстал на одно колено, вытянул руку и без замаха ткнул лезвием в живот. В паху у Мишки потеплело, голову окутал душистый пар — как во время ингаляций, что заставляла делать Матёра. И страшно не было, наоборот, спокойнее стало.

Незнакомец ткнул снова, чуть повыше.

— Понимаешь, иногда в человеке слишком много жизни, — пояснил он. — Ну как двое или трое лежат под одним одеялом и не могут его поделить. Перетягивают, и все мерзнут. Понимаешь? А отнимешь эту лишнюю жизнь — и видишь, как человеку сразу хорошо делается, тепло. Я много раз видел… Давай, еще раз. Все на место встанет.

От третьего проникновения лезвия Мишку качнуло, и он повалился набок. Он лежал и улыбался, глядя, как по бетону растекается красная лужа. Красная лужа. Красная…

 

В дверь колотили настойчиво. Даже по звуку стало ясно: какая-то пьянь желает ввалиться в дом.

— Чего долбишься? — крикнула Матёра и открыла.

За порогом стоял Витька Крутиков, сипел, как носорог, раскачивался. В руке у него была кроссовка — белая кроссовка с Мишкиной ноги.

— Ты че наделал, кровопийца? — прошептала Матёра.

— Че наделал? — зло повторил Витька. — Это твой полудурок что творит? Он мне память порвал!

— Иди проспись сначала! Может, память и вернется, вместе с совестью.

— Где он? Куда бегает?

— Нет его дома. Ночью не было.

Витька с размаху запустил обувкой, сам чуть не упал. Кроссовка пролетела над плечом Матёры, сбила стоящие на полу банки.

— Знаю, что нет! Где он прячется? Бегает куда? Убежал с одной
ногой.

— Чтоб ты его зашиб? Знаю я тебя!

— Память заберу и не трону, клянусь!

— Какую еще память? Что несешь-то?

— А может, и любовь, посмотрим… Ну! Где он?

— Да не знаю я! — крикнула Матёра и захлопнула дверь.

Витька качнулся, едва не повалился с крыльца. Вернулся в переулок и стал отыскивать оброненную бутылку пива. Нет нигде, только пустая. Вдруг возле досок с гвоздями увидел кровавый след. Мишка… Мишка бежал. След тянулся по переулку и исчезал в полынных зарослях у железной дороги.

А вот и пиво! Витька подобрал бутылку, скрутил двумя пальцами крышечку, с удовольствием приложился к горлышку, выпил почти половину, рыгнул.

— Ну, полудурок, держись!

Сжимая бутылку в руке, он пошел по следу. По шею забрел в полынь, тропу потерял. Да и была ли здесь тропа? Самому бы ноги не переломать в этих зарослях. А этот, с босой ногой… Дураков Бог бережет. Блаженные они, особенные.

Витька остановился, увидев бетонную трубу под насыпью. Подошел, пригнулся. И обомлел.

В трубе, скрючившись, лежал Мишка. В кровавой луже плавали грибы, валялось пластмассовое ведро, а дальше, по ту сторону трубы, в лес убегало что-то странное — какой-то синий призрак. Витька забрался внутрь и склонился над Мишкой. Дурачок еще улыбался.

— Фотография у тебя? — сипло спросил Витька. — У тебя? Хорошо. Потерпи чуток, сейчас помогу. Скоро.

Он разбил бутылку о бетон и, сжимая «розочку» в кулаке, бросился за синим призраком.

 

…«Нива» остановилась, не проехав и полсотни метров. Бачманов вгляделся в окно со стороны пассажирского сиденья, заглушил двигатель и вышел из автомобиля.

Мишка стоял около обгоревшего дома, сам напоминая обугленный столб, — высокий, одетый в черную куртку. Бачманов подошел.

— Привет!

— Привет, Костя.

— Что делаешь?

— А ты не видишь?

Мишка записывал в блокнот телефонный номер с баннера: «Продается участок».

— Купить хочешь?

— Хочу.

— Дом будешь строить?

— Буду.

— Из чего строить?

— Не знаю пока. Может, шпалы у Сухоноса куплю. Сначала с землей решить надо.

— Шпалы — это хорошо. Шпалы — это на века. А на что покупать?

Мишка убрал блокнот и хмуро посмотрел на эмчеэсника:

— Тебе какая разница? Деньги чужие любишь считать?

— Люблю, — признался Бачманов и расплылся в улыбке. — Интересно просто. Ты, говорят, в наследство вступил. Так?

— Ну так.

— А это… Дееспособным тебя признали?

— Признали.

— И психиатр тоже?

— Слушай, Бачманов, что ты хочешь?

— Да интересно. Это у тебя после… после ранения того? Умным стал после этого?

— Получается, что так.

— А почему? Как это вышло? Не понимаю. В больнице что сказали?

Мишка повел плечами:

— Никто не понимает. Этот один только знал… маньяк.

— У него не спросишь теперь. Крутиков его того…

Бачманов перемялся с ноги на ногу.

— Подвезти тебя? Садись, подвезу.

— Да не нужно, Костя. Спасибо.

Когда «нива» скрылась, Мишка еще раз осмотрел участок. Удивительно, почему за все эти годы его никто не купил? Отличное место. Если дом двухэтажный построить, так сверху будет видно и Байкал, и речку за рощей. Отдыхающие с руками оторвут… Подвох, может, какой юридический? Ладно, разберемся.

Он пошел домой по окраине, через рощу. Теперь все деревья молчали, просто росли. Все потеряло разум, сделалось бессмысленным. И овраг перестал быть Говорящим Оврагом — обычная яма с кучей мусора. Надо будет закопать его. А лучше мусор сначала выгрести. Много чего сделать надо. Много чего.

Пока шел, пытался вспомнить сегодняшний сон. Так и не вспомнил… А важный был сон. Важный.

 

 

Будитлянин

Если судить по фотографиям в семейном альбоме, предки К. все как один были интеллигентами. С пожелтевших карточек смотрели: родители — оба сельские учителя, одетые строго и опрятно; дед с бабкой, сфотографированные в своей библиотеке (неизменный задник из пухлых томов); дяди и тети — кто за письменным столом, кто за кафедрой, кто в лаборатории. Был даже снимок младшего брата дедушки (мать говорила, таких принято называть «старый малый»), где родственник стоял едва ли не в обнимку с Курчатовым. Еще один неизвестный предок был облачен в рясу и скуфью — не интеллигент, конечно, но и обычным человеком не назовешь.

Разглядывая альбом, К. всегда испытывал легкое уныние. Иногда — тревогу. Ему чудилось, будто у него внутри шевелятся «интеллигентские гены» — пробуждаются, намереваясь и его посадить за письменный стол или превратить в ученого. Частички голубой крови содержались в организме, как бациллы туберкулеза. Полностью их не искоренишь, но можно сдерживать, контролировать, чтобы зараза не множилась. Собственно, для этого К. и пересматривал старые фотографии — чтобы не забывать, в кого со временем может превратиться. Курильщикам и алкоголикам ведь показывают снимки запущенных больных.

Становиться интеллигентом К. не планировал; ему претила даже мысль, что он станет носить очки и шляпу, разговаривать чеховским языком и рыться в книгах. Все это казалось разновидностью деградации. Чтоб обезопасить себя от интеллигентской угрозы, К. поступил в колледж и выучился на автомеханика. Окончил кое-как, на тройки. Любые проявления творчества и тягу к знаниям глушил пивом, марихуаной и голливудским кино. Не читал ничего, кроме надписей на стенах подъезда и газеты «Советский спорт», где его интересовали статьи о футболе.

В девятнадцать лет в его жизни появилась постоянная подруга Варя, которая через полтора года сделалась женой. Родилась дочка с непролетарским именем Сюзанна. Жизнь потекла размеренно и просто. Все как он хотел.

И вот однажды, когда К. подзабыл и про семейный фотоальбом, и про «интеллигентский туберкулез», вирус прорвался снаружи, причем из самого, казалось бы, безопасного источника — от Ромки Козакова, напарника по автомастерской.

Ромка носил спортивный костюм, в котором меньше всего походил на спортсмена, всегда коротко стригся, не стесняясь бугров и шрамов на голове, и сплевывал после каждого произнесенного предложения — будто точку или восклицательный знак ставил.

— Вчера с Бурым абсент пили, — доложил Ромка, вытирая ладони тряпкой. — Чувствую себя, точно подвергся Загадочному Ожесточенному Воздействию — ну, как в том фильме у Гринуэя. Хочется летать, а приходится под машинами ползать.

Он только что вылез из-под автомобиля, и на страдальческом похмельном лице блестело машинное масло.

— В каком фильме? — не понял К.

Он даже фамилии такой не слышал — Гринуэй.

— Ну, «Падения». Это псевдодокументалистика, про людей, якобы подвергшихся Загадочному Ожесточенному Воздействию. Они мутантами стали, заговорили на инопланетных языках и прочее… — Ромка сплюнул на бетонный пол. — Не смотрел, что ли?

К. немного удивился, но особого значения словам напарника не придал. В конце концов, абсент и правда действует странно. Особенно если с папиросами, которые Ромка вечно курит.

Однако разговоры становились необычнее день ото дня. Ромка упоминал Верди и Кандинского, повествовал про малоизвестного кубинского поэта Гастона Бакеро и художника Чюрлениса — автора картины «Соната моря». Ромка умудрялся сплетать истории о пьянках со стихами испанских мистиков, а байки о своих любовных похождениях украшал постулатами бусидо.

Встревоженный поведением товарища, К. обратился к мойщику Геннадьичу — суровому мужику пятидесяти лет с медным от никотина лицом и словно из того же набора ладонями.

— Не кажется тебе, Геннадьич, что Ромка странным стал? Книжки всякие читает, журналы толстые. Он будто не в сервисе работает, а в университете преподает.

Геннадьич впал в недолгое раздумье — рот серпом, чугунный подбородок, усы как два ятагана.

— Человек всегда на своем месте, — ответил он наконец. — Просто иногда ему кажется, что он хочет другого. Вот Салман Рушди сказал однажды Кроненбергу: «Я, Дэвид, всегда хотел фильмы, как и ты, снимать». А Кроненберг, сучар канадский, удивляется: «Надо же, а я мечтал писателем сделаться!»

— Какой шалман?

От неожиданности К. совсем растерялся.

— Салман Рушди. Букер Букеров. «Шайтанские аяты»… — пояснил Геннадьич, пронзая К. недоуменным взглядом. — Не читал? Может, и Кроненберга не смотрел?

Несколько дней К. ходил на работу как с полиэтиленовым пакетом на голове. Общался мало, все больше по делу. Ему казалось, что наваждение пройдет, если не обращать внимания на странности.

Однако странности не прекращались. Ситуация обострилась однажды вечером, когда в дверь квартиры постучали. Варя и Сюзанна находились на кухне — что-то там жарили и смеялись. К. поднялся с дивана и отпер дверь. На пороге стоял вдрызг пьяный Ромка. Карман на его куртке был оторван, материя свисала изнанкой наружу.

— Ты чего? — удивился К. — Где так нализался?

Он отступил на шаг, но Ромка заходить отказался, поманил в темный подъезд. Они присели в закутке у мусоропровода и закурили.

— Странным ты стал, Ромка, — сказал К. — Прямо не узнаю тебя. Случилось что-то?

Напарник повернул к нему хмельное лицо.

— Я ведь раньше ничем таким не интересовался, — покаялся он. — Пока тебя не встретил.

— При чем тут я?

— Сам не знаю. Какие-то флюиды от тебя исходят — эманации, как сказали бы теософы. Поработаю с тобой в смену — и внутри что-то шкварчит, пробивается. Вот и сейчас…

Он затянулся так сильно, что красный огонек на сигарете сделался продолговатым.

— Что сейчас?

— Чувствую, душу во мне будто вскапывают.

— Кто вскапывает?

— Да ты, ты! — Ромка бросил окурок в мусоропровод, с лязгом закрыл люк и вдруг заговорил высоким штилем: — Иногда испытываешь неприязнь к слишком правильному и честному персонажу кинофильма. Так и меня начинает воротить от собственной жизни — спокойной и бессмысленной. Моя жизнь — постное блюдо! Ой как хочется каждую секундочку солью заправить! И даже не солью — перцем пополам с порохом! Горлодером на крови!

Это прозвучало как цитата — эдакая смесь Шекспира и Шукшина, но К. понял: Ромка говорит сам и от души. Что-то клокочет у него внутри, будоражит, мешает спокойно жить. И винит в этом напарник его, К.

На следующий день Ромка на работе не появился — отзвонился в обед, сказал, что заболел. А вечером загромыхал телефон. К. снял трубку и услышал бодрый голос.

— Я понял все! — кричал Ромка воодушевленно. — Ты будитлянин!

— Кто?

— Русские футуристы Хлебников и Маяковский так называли себе подобных. Только они говорили: будетляне. Через «е», от слова «будет». А я этот термин видоизменил, втолкнул в него новый смысл. Я произношу: будитляне, через «и». От глагола «будить». Вот ты, К., и есть будитлянин: ты пробуждаешь людей духовно и нравственно, выводишь из спячки.

К. опустил трубку на рычаг. Что за бред? При чем тут он? Как может ничем не интересующийся человек у других пробуждать тягу к знаниям? Не говоря уже о духовности.

Утром К. сам позвонил в автомастерскую и сообщил, что заболел. Он решил провести хоть один день вдали от безумных коллег. Побыть с женой и дочкой — что может быть полезней для разгоряченного ума?

День прошел прекрасно. Варя начала делать заготовки на зиму. Закатывали овощи в банки, шутили, смеялись. Жена напевала: «Я режу, режу морскую капусту», хотя капусту резала обыкновенную. Сюзанну это жутко веселило, она покатывалась со смеху. Девочка пока ничего не говорила, хотя педиатр еще год назад уверял, что это вот-вот произойдет. Впервые за несколько лет они наделали пельменей. А за ужином, когда дочка уже спала, распили с женой бутылочку перцовки — «малютку», как они ласково называли емкости в двести пятьдесят грамм.

В постели перед сном Варя сказала:

— Какое счастье, что ты у меня есть! Ты — моя приснившаяся змея!

— Что это значит? — насторожился К.

— По-моему, это из веданты, — объяснила Варя. — Парадокс заключается в том, что змея, укусившая во сне, может пробудить человека, хотя сама, по сути, нереальна. Так же и в майе может найтись что-то иллюзорное, что разбудит человека, приведет его к просветлению.

И это говорила жена — ничем, кроме кулинарии и вязания, не увлекающаяся! Варя, у которой чередовалась подписка журналов: год — «Работница», год — «Крестьянка». К. ощутил, как земля (а точнее, кровать) уходит из-под него, а вокруг закручивается невидимая спираль — удавьи кольца или что похуже.

«Приснившаяся змея… — повторил он про себя. — Хм. А образ-то красивый!»

Следующий день он решил побыть в одиночестве, занимаясь накопившимися делами. Однако везде, куда бы он ни сунулся, его подстерегали сюрпризы.

Женщина в киоске «Союзпечати» посоветовала взять «Литературную газету» вместо «Советского спорта».

— Там интервью с Кшиштофом Занусси, — обосновала она. — Недурно, можете мне поверить! Сама трижды читала.

Озарение накатило и на ремонтника в обувной мастерской.

— Вы думаете, молодой человек, будто я от скудоумия ваши кроссовки чиню? — спросил он. — Увы, мало кто понимает, что профессия обувщика более всего располагает к размышлению. Недаром Яков Бёме — тот, кого Гегель назвал первым немецким философом, — постукивал молоточком, когда сочинял эзотерические трактаты. Да, он был сапожником, молодой человек! И Сократ чинил сандалии или что там они носили у себя в Элладе.

Старичок кондуктор в трамвае заговорщицки подмигнул, точно их с К. объединяла некая тайна. Выходя из вагона, К. даже осмотрел билет — нет ли на нем масонской символики или секретного шифра? Два ноля на номере слились в горизонтальную восьмерку — символ бесконечности. Может, это и есть знак? Свидетельство того, что мир вокруг преисполнился высшим смыслом.

Дома за ужином К. с опаской поглядывал на Сюзанну. Не подверглась ли пробуждению собственная дочь? Но нет, двухлетний ребенок неумело орудовал ложкой, как веслом, и шипел что-то свое.

«Слава богу, — подумал К., — есть хоть какая-то опора в мире, и эта опора — дети, которые пока не разговаривают».

А назавтра К. ушел в ретрит^*. Он заперся в комнате, объявив жене через дверь, что отныне будет выходить только за едой и в туалет. И в такие моменты ему нельзя докучать вопросами. Он сказал, что в дом запрещено приводить посторонних людей. И вообще нужно оставить его в покое на неопределенное время.

К. уединился не с целью просветления. Он решил избавить человечество от своего влияния. Иначе гибель. Что станет с миром, где каждый читает Кафку и смотрит Гринуэя? Некому будет работать в автомастерской. Не о ком будет писать в «Советском спорте» и в «Крестьянке». Толпы интеллигенции — это не только излишне, но и губительно. Интеллигенты и интеллектуалы вымрут без подавляющего большинства рядовых граждан. Недаром же Платон изгонял из своего идеального государства поэтов и…

К. схватился за голову: откуда он это знает? Какой Платон? Что еще за Кафка? Он прошелся от окна к дверям и обратно. Теперь, в одиночестве, он ясно ощутил, что заряжен некой силой, действующей помимо его желания. Это и есть подарок предков. Столетиями сила копилась и множилась, пока на нем не достигла критической массы. Вот что произошло! Крупицы активных изотопов уже сложились, и ядерную реакцию не остановить.

В дверь постучали.

— К., открой! — попросила Варя. — Моя мама приехала, Кристина Анатольевна. Хочет с тобой поговорить.

— Ни в коем случае! — взмолился К. — Не приводи ко мне новых людей!

— Что значит «новых»? — обиделась Варя.

— Никого не приводи!

— Тебе придется с ней поговорить! Она сюда сорок минут на трамвае ехала, с пересадкой.

— На трамвае? — переспросил К. и вспомнил вчерашнего кондуктора.

Что-то знал этот старик, но ничего не говорил, лишь загадочно улыбался. К. выскочил из комнаты, пронесся мимо жены и изумленной тещи. Он прибежал к трамвайной остановке, уселся на скамью и стал вглядываться в подъезжающие и отходящие вагоны.

«Удивительно, все кондукторы такие разные, — думал он. — Грузные женщины, девчонки — едва ли не школьницы, мужики с военной выправкой, суетливые старушки. Ни один не похож на другого».

Только после часа наблюдений К. увидел знакомую фигуру и прыгнул в вагон. Для начала он, как положено, сел и взглянул в окно. Трамвай двигался по четвертому маршруту. К. часто добирался на нем до работы, однако сейчас ехал в противоположном направлении, куда-то в промзону. Падал первый снег, укрывая белым осеннюю грязь, опускаясь на желтые листья.

— Снова вы! — заметил подошедший кондуктор. — Обычно в другую сторону ездите. А тут уже дважды… Работу поменяли?

— Я вас искал, — признался К. и почувствовал себя неловко.

— Чем могу?

Старичок принял плату, протянул сдачу и билет.

— Даже не знаю, с чего начать… Ничего необычного не ощущали рядом со мной? Знаков не замечали?.. Извините, я не сумасшедший. Просто вы так подмигнули в прошлый раз. Я подумал…

— Да вы не тушуйтесь, — успокоил старичок и присел рядом.

Его седые усы очень гармонировали с серебристой бляхой «Гортрамвай» на жилете.

— Знаки — они же везде, а в трамвае особенно. По трамваям можно будущее предсказывать, получше, знаете ли, чем астрологические прогнозы будет. А вы просто не на то смотрели.

— Я на восьмерку из двух нолей смотрел, — сказал К. — А на что надо было?

— Ноли ничего не значат, это обычный дефект. Последние две цифры — вот настоящий знак, послание Вселенной.

К. вынул из кармана билет.

— Двенадцать? — удивился он.

Именно единицей и двойкой заканчивался номер на билете.

— Что же это за послание?

— Ну как, двенадцать — сакральное число. Это количество людей, которых может пробудить один человек. Самое, так сказать, оптимальное число, заложенное природой, гармоничная система. Не зря же платоновская модель Вселенной была додекаэдром.

К. с интересом заглянул в стариковские глаза. Голубые зрачки словно плавали в мелких лужицах, раскачивались.

— То есть я пробужу двенадцать — и все закончится?

— Конечно. Всегда так было. Двенадцать олимпийских богов, двенадцать месяцев, двенадцать присяжных, двенадцать нидан, образующих круговорот сансары… Все видят эту закономерность, да никто не обращает внимания. У преподобного Сергия Радонежского было двенадцать общинников, а если кто-то уходил, ему тут же находилась замена. Историки пишут, что Сергий набирал учеников по количеству апостолов, но ведь такое утверждение — кощунство! Преподобный Сергий был очень скромен и смирен, разве мог он таким образом подражать Иисусу? Даже думать об этом нелепо! Как вы себе это представляете? «Товарищи монахи, сегодня из общины в мир удалился Иосиф. Нужна замена, какие будут предложения?» Или: «Ты, Никифор, конечно, праведный человек, почти святой, но у меня все укомплектовано — двенадцать, как у Христа».

Старичок сам же и посмеялся над этой фантазией, а потом вздохнул, будто мир его смертельно утомил.

Трамвай остановился, и в салон зашли четверо работяг.

— Ну все, мне пора, — сказал кондуктор и поспешил обилечивать пассажиров.

«Двенадцать», — проговорил про себя К. и начал подсчитывать: Варя, Геннадьич, Ромка Козаков, сапожник-философ, Варина подружка Настя, на детской площадке составляющая мандалу из песка и стеклышек… Он насчитал одиннадцать человек, и больше никто в голову не приходил. Разве что соседка с первого этажа, неожиданно принявшая обет молчания. Хотя она, скорее всего, просто сумасшедшая. У нее и раньше закидоны случались.

К. сошел на незнакомой остановке возле пожарной части. Он пересек рельсы и сел на трамвай в обратную сторону. В вагоне было полно замученных людей. К., как и все, угрюмо уставился в окно, но мысли его одолевали особенные, не как у всех.

«Слава богу, скоро все прекратится, — думал он. — С двенадцатью пробудившимися уж как-нибудь справлюсь. Дюжина гармонична — это гораздо лучше, чем просветленный мир с обычным автослесарем в центре Вселенной… Но кто станет этим двенадцатым? С кем я еще не общался?.. Да какая, собственно, разница? Пускай это будет теща. Приду домой — осчастливлю Кристину Анатольевну, и делу конец!»

Дверь квартиры отворила Варя. Вид у жены был радостный, ей явно не терпелось поделиться новостью.

— А где твоя мама? — спросил К., оглядывая из прихожей комнаты.

— Мама уехала. Сказала, что ты странный. Обиделась, кажется… Представляешь, Сюзанна наконец заговорила!

— Ого! И что сказала? Мама?

— Нет! Сидела на полу и вдруг сказала: «Папа».

— Папа?

— Я ей показывала старые фотографии из твоего альбома, а она говорит: «Папа». А потом еще: «Папа выскочил. А то сидел как Пифагор».

— А потом?

— Какое «потом»? Больше ничего. Что ты хочешь от ребенка? Это же ее первые слова! Раздевайся уже, ужинать будем. Я и «малюточку» взяла — отпраздновать.