Вы здесь

«Прощание славянки»

Рассказы
Файл: Иконка пакета 02_korotkova_ps.zip (41.15 КБ)

В августе 2020 года прошло очередное Совещание сибирских авторов, в котором на этот раз принимали участие и литераторы Дальнего Востока. Из-за сложной эпидемиологической обстановки руководителям и участникам семинаров пришлось общаться с помощью интернет-приложения, но это не помешало ни серьезному разговору о сибирской литературе, ни разбору текстов, представленных семинаристами.

В прошлом номере журнала мы познакомили вас с молодыми поэтами, чьи произведения на Совещании были рекомендованы к публикации в журналах. Сегодня — очередь прозаиков. Имя бердчанки Натальи Коротковой уже известно нашим читателям: она постоянный автор «Сибирских огней». В ее рассказах мы видим продолжение традиций деревенской прозы: яркие народные характеры, тревогу за судьбу российского села и его жителей. Любовь Новогородцева, жительница Омской области, публикуется в нашем журнале впервые. Надеемся, что читатели так же, как мы, отметят искренность и психологизм ее прозы и образность языка.

По результатам Совещания оба этих автора получили рекомендации для вступления в Союз писателей России.

Наталья КОРОТКОВА

«ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ»

Рассказы

 

Несгибаемая Катерина

Она мучилась уже неделю. Спина болела до тошноты, до темени в глазах. Боль отдавала по всему телу. И раньше, случалось, прихватывало поясницу. Ну да мазью натрешься какой — оно и отпустит. А тут...

* * *

Катерина — сухощавая, жилистая старуха. Энергичная и деятельная не по годам. Целыми днями колготилась она по хозяйству, приводя в порядок свое изрядно обветшалое за последнее время подворье и старенький дом-пятистенок. Вздыхала, ревниво поглядывая на добротные соседские усадьбы. Сделать бы все по уму, да силы уже не те... С зятя-то что возьмешь?! А мужа своего уж сколько лет как схоронила. Молодые же, пока своим домом не обзавелись, жили с нею. И как они ни старались ее угомонить — куда там!

Не было в хозяйстве такого дела, с которым бы Катерина не справилась. Особенно уважала работу мужскую: дрова ли колоть, снег ли чистить, огород ли копать — все едино! Сарайку опять же старую разобрать, яму сливную вырыть — с превеликим тебе удовольствием! А вот кухню терпеть не могла. Ее ж, бабскую-то работу, не видать: сварил — съели, дома убрался — глядишь, опять беспорядок. Внуки. Что тут поделаешь? С утра до вечера колотишься без продыху, и никакого тебе наглядного результата.

А работала Катерина без удержу! Иной раз поесть забывала.

Ох, нехорошо мне что-то сегодня, — жаловалась она дочери Антонине.

Чего нехорошо-то? В каком месте?

Слабость, — прислушавшись к себе, заключала Катерина.

Слабость... Опять, поди, не ела! Ела, нет — спрашиваю?

Да не помню я! — отмахивалась мать.

Добро бы только поесть забывала — это еще куда ни шло. А то ведь подвиги ее трудовые зачастую сопровождались нешуточным членовредительством. Катерина ходила вечно перебинтованная, заклеенная пластырями, руки-ноги в синяках — страшное дело!

С месяц назад, к примеру, рубила дрова и угодила топором по пальцу. Благо вскользь. Вгорячах замотала тряпкой — и дальше колоть. Потом уж глянула, а там...

Да что ж ты за человек-то такой?! — ругалась на нее дочь. — Тебе лет сколько? Помнишь, нет? Другие, приличные старухи с внуками нянькаются или на лавочках возле дома сидят да семечки лузгают. Ну если уж не сидится на месте — так блинчиков, что ли, ребятне напекла бы или пирогов каких. Чего тебя все на подвиги-то тянет?

А ты поучи, поучи мать! — недовольно ворчала в ответ Катерина. — Мать-то совсем дура, без тебя не знает, что ей делать.

Да ведь перед соседями стыдно! — распалялась Антонина. — Ведь они ж думают, мы тебя эксплуатируем на старости лет. В доме мужик, а бабка по крышам лазит! Вот за каким лешим тебя на крышу вчера понесло? Ведь опять чуть не навернулась!

А чего ж! — возмущенно вскидывалась Катерина. — Вас, что ли, дожидаться, пока антенну поправите?

Тьфу! Вот правильно говорят: горбатого могила исправит, — махала рукой дочь.

Ничего... недолго, поди, уж осталось, — Катерина оскорбленно поджимала губы.

«Вот и поговори с ней после этого!» — вздыхала Антонина.

И правда: чем старше мать становилась, тем сложнее детям было с ней сладить. Порой казалось, назло все делает или доказать кому что хочет. При этом, как мать ни хорохорилась, по всему было видно: сдает Катерина Петровна. Возраст — никуда не денешься. Прошлым летом у нее в очередной раз переклинило спину: ни согнуться, ни разогнуться. Ей бы врачу показаться, да только никаких врачей Катерина не признавала. Поэтому дочь, не спросясь, записала ее к массажисту. И деньги вперед заплатила, о чем и сообщила матери.

Катерина, узнав, вскипела:

Это ж в район мотаться!

Ничего. У тебя зять есть. Свозит. Не переломится.

Делать нечего — деньги уплочены. На массаж она честно десять дней отходила. Спину отпустило. Но дочери за это время пришлось много чего о себе выслушать.

Ну чем ты опять недовольна? — недоумевала Антонина. — Прошла ведь спина! Не зря сходила.

Прошла... Мне же врач твой делать ничего не велел. А у меня вон на огороде конь не валялся!

Да кому он сдался, огород твой?! — в свою очередь раздражалась дочь.

А!.. Вам ничего не надо!

Однако ослушаться доктора Катерина не могла. Сунется в огород — все лечение насмарку. Деньги, считай, на ветер.

 

Болезни Катерина привыкла переносить геройски: стиснув зубы, серея лицом, сдерживая стоны. Таблетки не пила принципиально. Обходилась народными средствами. Очень уважала газету «Знахарь». В кухне на шкафу у нее всегда стояла батарея склянок с разными снадобьями.

Чего это опять у тебя? — брезгливо морщась, принюхивалась дочь к стоящей на буфете трехлитровой банке, прикрытой марлей.

В банке было намешано не пойми что. В темной вонючей жидкости Антонина разглядела плавающие куриные яйца — целые, в скорлупе. Ее передернуло.

Господи, мама, ты себя в могилу когда-нибудь вгонишь своими зельями!

В могилу... Чё б ты понимала. Это ж такая вещь! Нет, ты послушай, послушай... — хваталась за газету Катерина. Глаза ее возбужденно блестели.

Я этот «Знахарь» в печке спалю! — кипятилась дочь, слушая очередной жутковатый рецепт. — Кстати, где лекарство, что я на прошлой неделе покупала?

Да ерунда это твое лекарство, — отмахивалась мать, пряча глаза. — Зря только деньги потратила.

Так ты пила его или нет?

Ну не пила! Не пила! — психовала Катерина. — Толку-то его пить?!

 

Если же вдруг мать обнаруживала какой недуг у дочери, глаза ее загорались охотничьим блеском. На прошлой неделе Антонина имела неосторожность пожаловаться на горло.

Луковицу режешь пополам, берешь в зубы и глубоко дышишь. Через рот. Аж ноги трясутся! — восхищенно сообщила Катерина.

Дочь прыснула.

Ну чё ты ржешь-то? — обиделась мать. — Я всегда так-то спасаюсь. Ты попробуй! Как рукой снимет!

Порой эксперименты ее по части народной медицины едва не заканчивались трагически. Прошлым летом загремела в больницу. Целую неделю провалялась под капельницей. А все потому, что вычитала, будто бы от зубной боли надо жевать листья чистотела. Зубы у Катерины были в полном порядке, но в целях профилактики — не повредит! Да и чистотела этого в огороде у нее было навалом. Не пропадать же добру. Вот только беда: рассуждая так, что натуральный продукт повредить никак не может, дозировку она не соблюла. Ну и... Увезли ее в итоге на скорой — как полагается, с мигалками, под вой сирены. Хорошо, успели вовремя.

С тех пор дочь держала это дело на контроле. Но если очередной рецепт явной угрозы здоровью не представлял — не вмешивалась.

* * *

На этот раз спину Катерина надорвала, таская уголь. Правда, теперь она уже сомневалась: а спина ли это? Лежа в своей комнатенке, вытянувшись на кровати и упрямо уставив длинный, с горбинкой, нос в потолок, Катерина перебирала в памяти все известные ей болезни — одна страшнее другой, — испытывая при этом малопонятное удовольствие. Водилась за ней такая странность.

Перед ней ясно, как на экране, разворачивалась картина неотвратимого грядущего. В красках. В лицах. В мельчайших деталях. Прокручивая в голове жутковатые сценарии развития событий, Катерина, однако, не преминула сделать себе выговор за давно не беленный потолок.

В самый разгар «кино», когда ближайшие родственники под траурные звуки похоронного марша уже несли ее за Паутовское озеро — на местное кладбище, пришла дочь, не дав насладиться печальным зрелищем до конца. А у Катерины к тому времени уже и скупая непрошеная слеза нарисовалась.

Ну что, лежишь?

Лежу. Чего мне?.. — в голосе матери слышалось неудовольствие.

В больницу, конечно, не пойдешь?

Щас! Все брошу и побегу.

Ну да, чего я спрашиваю?! Я там баньку стопила. Ты как?

Катерина помолчала.

Попозже.

Может, помыть тебя?

Помру — помоешь.

Тьфу!

* * *

Как ни храбрилась Катерина, а все ж таки на сердце нехорошо скребло. Третий-то день пластом! Такого она и не упомнит. А с другой стороны... «Почитай, семьдесят пять годков пожила, — уговаривала она себя. — И хорошо пожила. Дочь подняла. Считай, одна! Внуков опять же полон дом. Пожила... Пора и честь знать. Хочешь не хочешь, а придется. Куда денешься? На том свете, поди, уж прогулы ставят...» — она невесело усмехнулась.

Первый раз вот так вот задумалась она о неминуемом и впервые с горечью осознала: сколько ни поживи, а все мало. Ишь, жизнь-то как пронеслась! Все работа, работа... И не заметила! А тут, видать, и впрямь время помирать пришло. И как это старики, бывает, жалуются, что устали, дескать, жить, помереть бы? «Брешут, небось! — разозлилась вдруг Катерина. — Устали они... Как же! Так я и поверила! Придуриваются!»

Такие вот невеселые мысли ее одолели. Но натуру-то не переделать! Стала прикидывать, с какими хлопотами столкнутся родные в случае чего. Сам не позаботишься — через пень-колоду ведь все сделают!

Так... Смертное она давно уж приготовила, а дочери, невзирая на ее протесты, строго-настрого наказала, в чем хоронить:

Туфли-то, смотри, вон те, коричневые, а то напялишь чё попало. Буду потом, как Зинка-покойница, дура дурой лежать, прости господи!

 

С Зинкой, соседкой, история та еще была. Подарил ей муж туфли на золотую свадьбу. Сроду подарками не баловал, а тут на тебе. Та было поначалу, как коробку-то увидала, обрадовалась... Да только туфли оказались ядовито-зеленого цвета. Ну просто вырви глаз!

Зинка мужа обижать не хотела, но и носить такую срамотень, как она выразилась, душа не принимала. «Выкрасить да выбросить!» — плевалась Зинка. На назойливые вопросы мужа, почему туфли не носит, отвечала, что жалко, мол, такую красоту по деревне-то трепать.

И тут случилось ей помереть. А перед смертью шибко она переживала, в какой обуви в последний путь отправится, и потому снохе наказала ни в коем разе не надевать ей новые, мужем даренные туфли. Сноха клятвенно пообещала свекрови позора не допустить. Ну а как померла Зинаида да стали ее обряжать, тут и оказалось, что старик, то бишь вдовец, ни на какие другие туфли не согласен — плачет, убивается: дескать, не довелось жене поносить их при жизни, берегла все, пусть хоть там... «Ладно, — махнула рукой сноха и про себя решила: — На кладбище переобую. Незаметно».

На кладбище, дождавшись, пока все попрощаются, пряча под мышкой «сменку», подошла она к гробу... Но не тут-то было! Старик от жены не отходил до последнего. И переобуть свекровь не представлялось никакой возможности. Так и похоронили Зинку в зеленых туфлях. Сноха, правда, в последний момент изловчилась и незаметно пакет-то с переобувкой в ноги свекрови сунула. Хоть так, мол...

Ох и сокрушалась потом... Ох и переживала, плачась подружкам, что свекровь, и при жизни не отличавшаяся покладистым характером, приходит теперь к ней по ночам и поносит ее распоследними словами: почто, дескать, обещание не сдержала.

«А ты зачем пакет-то ей сунула в гроб? — посмеивались те над ней. — Думала, она там сама переобуется?»

 

В общем, и смех и грех! Памятуя об этой истории, туфли Катерина приготовила загодя. Кого на похороны позвать, чем кормить-поить — она тоже распорядилась заранее. А вот как с могилкой быть? Кто копать-то будет? В деревне мужиков — раз-два и обчелся. Зять в командировке, как на грех. Обычно в таких делах обращались к Виктору Перевозчикову — мужику непутевому, запойному. Однако ж выбирать не приходится. Да и пристрастие его сильно дело облегчало. В подвале у Катерины четверть самогона давно стояла, дожидалась своего часа. Видать, время пришло.

Антонина...

Да, мам? — заглянула в комнату дочь.

Зови Виктора, — велела Катерина.

Зачем это? Чего опять удумала?

Не твое дело. Зови.

 

Виктор жил на краю села. Один. Жена с детишками в прошлом году в город перебралась. Долго она терпела пьянство мужа, да, видно, силы кончились. Мыкался мужик теперь бобылем.

Несмотря на то что пил Виктор беспробудно и трезвым его сроду никто не видал, выглядел он тем не менее исключительно. В свои пятьдесят был строен, подтянут, на лице ни морщинки. «Проспиртовался, собака! — делали вывод деревенские. — Вишь, не стареет, и ни одна бацилла его не берет!»

* * *

Ну чё, Катерина Петровна, никак помирать собралась? — Сняв замызганную кепку, Виктор, пригнувшись, вошел в комнату.

Пора, видать, — отозвалась Катерина.

Да уж, как ни хорониться, а от смерти не оборониться.

Это да... — Она вздохнула.

Да ты вроде бабка-то крепкая. Или болит чего?

Спроси лучше, чего не болит, — отмахнулась Катерина.

Ну так, — некстати хохотнул Виктор. — Смерть одна, а болезней тьма! Но ты того... Не переживай. Оприходуем в лучшем виде.

Тоже мне, оприходовальщик нашелся. — Катерина недовольно поморщилась: ей не нравился легкомысленный тон Виктора. Она настроилась на разговор серьезный, обстоятельный, а тому все хаханьки. — Ты, смотри, место-то посуше выбери. На взгорке. А то знаю я тебя! Лежи потом в слякоти...

А тебе, бабка, не один хрен?!

Катерина недобро глянула на Виктора. Тот поежился под ее взглядом.

Да не переживай, мать, все будет на должном уровне. Ты послушай, что говорил об смерти Блаженный Августин... — Виктор потянулся в карман, вытащил небольшую замусоленную книжицу и, послюнявив пальцы, полистал.

Ну все: понесли калоши Витю! — Катерина махнула рукой.

В деревне все знали об этой его придури. Виктор всегда носил с собой записную книжку с разными умными изречениями, которую периодически, в редкие минуты просветления, пополнял новыми премудростями.

«Заботы о погребении, устройство гробницы, пышность похорон — все это скорее утешение живым, чем помощь мертвым», — подняв палец, многозначительно изрек Виктор. — А вот что на сей счет говорил Сенека...

Да залепися ты! — зло одернула его Катерина. — Вот будешь сам помирать, тогда и читай Сенеку свою.

Понял, мать. Не расположена. — Виктор с сожалением сунул книжку в карман. Помялся. — Ну... Ты таксу-то мою знаешь?

Да знаю. Будет тебе пол-литра. Не переживай.

Так чего тогда? Пошел я. — Виктор поднялся.

Да и то... засиделся. — Катерина уже с трудом сдерживала раздражение.

Аванец бы... — Виктор продолжал топтаться в дверях и смущенно мять в руках кепку.

Вот паразит! — изумилась Катерина. — Да ить не померла еще! Аванец тебе...

Ну так подготовиться надо... Место посмотреть... То да се...

Тьфу! Дармоглот!

Под кроватью стояла початая пол-литра водки — спину растирать.

Возьми вон, — кивнула Катерина.

Виктор радостно засуетился, подхватил пузырь.

Ты, мать, не переживай. Все в лучшем виде будет. Не сомневайся, мать...

Катись уже! — Старуха окончательно вышла из себя.

 

Виктор ушел.

Катерина вздохнула... «Чего колгочусь? Поди, так лежать не оставят. Уж управятся как-нибудь». Хотя... Где там управятся! Самогонку вон достать надо из погреба. Она там за бочкой с капустой припрятана, чтоб зятю на глаза не попалась. Не найдут ведь. Да и кому в погреб-то лезть? Зять уехал. Скажи дочери, та опять голосить начнет: чё, дескать, придумала...

Катерина кое-как сгреблась с кровати. Держась за стеночки, охая и причитая, потащилась в сенцы — к лазу в погреб. Дочь бы не встренуть...

Добравшись до цели, Катерина открыла крышку погреба. Кряхтя и стеная, нащупывая ногой в темноте ступеньки, поползла вниз. Не хватало еще сверзиться... Благополучно спустившись, потянула дверь на себя. Та поддалась тяжело, со скрипом.

«Ишь... Забухла, поправить бы. Зятя-то не допросишься. Без меня тут совсем запаршивят», — с досадой подумала Катерина.

Она пробралась к бочке с капустой. Тяжело нагнувшись, потянулась за четвертью самогона... И тут по спине ей вдруг чем-то страшно хрястнуло!

Ох!..

У Катерины от боли перехватило дыхание. Она стояла согнувшись, боясь пошевелиться, не понимая, что произошло. И только увидев валяющийся на земле здоровенный кочан капусты, сообразила, в чем дело. К потолку в погребе были прилажены металлические крюки, на которых висели кочаны. Вот один из них, видать, подгнил и, сорвавшись, по спине и долбанул.

Она прислушалась к себе. Живая вроде, слава тебе господи! Потихоньку переставляя ноги, направилась к выходу, от греха подальше. А то как бы навовсе тут не остаться!

Одолев первые несколько ступенек, с удивлением обнаружила, что у нее ничего не болит: ни спина, ни желудок, никакой другой орган. Поднялась еще на пару ступеней — ничего!.. Выбравшись на свет божий, Катерина подошла к распахнутому окну — глотнуть свежего воздуха.

В огороде дочь с внучкой пололи грядки. Возле внучки вьюном вился щенок, тыкался мордой в коленки, то и дело опрокидывая ее на землю. Та заливисто хохотала.

Глаза у Катерины повлажнели, черты лица стали как будто мягче. Она усмехнулась:

Ишь, старая, помирать собралась! Поживем еще.

Промокнув рукавом слезы, она направилась было к себе, но вдруг замерла, вспомнив о чем-то.

Вот же паразит! Ну паразит... Аванец ему. Будет тебе аванец! Оглоед проклятый. Жучара!

* * *

Антонина, поливая грядки, услышала, как стукнула калитка.

Иди, доча, погляди, кто там.

Девчушка с готовностью сорвалась с места:

Ой!.. Бабушка куда-то пошла.

Антонина, бросив лейку, поспешила за ограду.

И куда ее потелепало?! — она беспокойно выглядывала из-под руки. — Помирать ведь собиралась!

Юбка Катерины полоскала уже в конце улицы.


 

«Прощание славянки»

Так пронесем сквозь боль и радость,

Как на груди нательный крест,

В сердцах до самой смерти святость

Родных благословенных мест...

Сергей Дьяков

Старик умирал...

Смерть его была удивительно покойной. Мирной. Незадолго до того, как впасть в беспамятство, стал бредить. Улыбаясь, он тянул к потолку исхудавшие за время болезни руки и тихо, едва слышно шептал: «Гуси летят... Гуси...»

* * *

Из районной больницы старика забрали неделю назад. Сергей с Аленой, как узнали, что у отца инсульт, сразу в машину — и за ним.

Последние несколько лет, после смерти жены, старик жил один. Однако дом без хозяйки не запустил, сохранив во всем заведенный его Нюрой порядок. Каждая вещь оставалась на своем, когда-то отведенном для нее месте. И даже фланелевый, в цветочек халат жены продолжал висеть на стуле рядом с его кроватью. Старику так было легче.

И огород не забросил. Хотя управляться год от года было все тяжелее. Но, как мог, переползая на коленях от одной грядки к другой, то чеснок рыхлил, то лук пропалывал. Иной раз свалится без сил на землю, полежит-полежит — и опять за работу.

«Совсем поизносился», — усмехался про себя старик.

Дочь с зятем не раз звали его к себе, да он ни в какую. Здесь родился, здесь вырос. Отсюда, мальчишкой совсем, на фронт уходил. Один только раз за всю свою жизнь и покинул он тогда деревню на долгие пять лет. Сюда же с женой молодой после войны вернулся. Детей народили... Где же, как не здесь, и помирать ему?.. Ну а даст Бог еще пожить, так уж всяко лучше в родном дому, на своей земле. Тут хочешь не хочешь, а помаленьку копошиться будешь. А в городе что? В квартире... В окно смотреть да смерти дожидаться? Нет уж...

Так и жил один.

Да оно и верно: на новом месте старики редко приживаются. Потому Алена с отцом не спорила, смирилась, только в гости теперь почаще старалась выбираться.

Была у старика еще старшая дочь, но та в Прибалтике жила, в Эстонии. Заграница! Пока визу оформишь, то да се... На одну только дорогу деньжищ сколько надо! Не ранешние времена. А младшая, хоть и за триста с лишним километров, но все ж таки одно государство.

Да... Никак не мог он привыкнуть, что прежней его страны давно нет.

* * *

Старика везли, разложив задние сидушки старенькой «короллы». Тот спал после укола, поставленного в больнице перед дальней дорогой. Сон его был тревожен.

Снилось, будто стоит он в своем огороде. Зябко. Сыро. Ветер насквозь продувает старый, изношенный ватник. На ногах стоптанные кирзачи, за голенищем кнут. Он оглядывается вокруг: огород огромный, соток тридцать. В конце огорода — небольшой березняк. В нем когда-то пасли корову, а по весне с ребятишками собирали березовый сок. Дом старика крайний. За плетнем — степь с редкими околками; между ними — то здесь, то там — разбросаны затянутые ряской, поросшие по краям рогозом небольшие озерца, скорее похожие на лужи: раздолье для уток да гусей. Но сейчас ни птицы, ни людей вокруг. Никого. Только резкий порывистый ветер гоняет по убранному огороду большущие сухие катуны — со степи принесло. Пусто и неприютно: и вокруг, и на душе у старика.

Он видит, как стылое, до краев затянутое дождевой наволочью небо тяжело нависло над крышами деревенских домов. Ветер гонит в сторону околка рваные тучи, готовые вот-вот разрешиться проливным дождем. Неожиданно черные ветви деревьев оживают, и предгрозовая тишина оглашается хриплым, простуженным вороньим граем!..

Ишь, поналетели... Старик вытягивает из-за голенища кнут. Замахивается. Хлесткий, короткий звук! — и птицы с пронзительным, душераздирающим криком срываются с деревьев. Серое осеннее небо разом чернеет...

* * *

Последний год был особенно тяжелым для старика. Молодые разъехались — оно и понятно: работы нет. Кирпичный завод — тот еще в девяностые растащили. По кирпичику. Колхоз развалился. Без надобности оказался государству. А какой колхоз был! Молокозавод — и тот закрылся: перестали деревенские молоко сдавать. В добрые-то времена в каждом дворе была скотина. Корову разве что самые захудалые хозяева не держали, самые лодыри. На ином подворье и не по одной кормилице было. Вечером за ворота выйдешь, так стадо с выпаса идет по улице — конца-края не видно. А сейчас? Пять-шесть коровенок. На всю-то деревню! А кому держать? У стариков сил уж нет. А молодые, что не сбежали, те или пьют по-черному, как сосед напротив, или в «Одноклассниках» сидят. Тьфу, да и только! Словом, куда ни глянь — кругом беда!

А тут еще и больницу закрыли. Оптимизация... «Слово-то какое паскудное!» — плевались старики. Вот фельдшерица — одна на три деревни — и разрывается. Разве за всеми доглядишь? Так что не дай бог расхвораться нынче: пока помощь подоспеет, десять раз загнешься.

Они и загибались.

Старик обычно коротал вечера на лавочке возле дома. Один за другим потихоньку подтягивались соседи, такие же одинокие пенсионеры, как и он. Последний год круг его товарищей стремительно редел. К осени на лавочке остались они с Агнессой Ивановной одни.

Агнесса — дородная старуха в потрепанной куртанайке, в резиновых галошах. На голове — полинялый, застиранный платок. Ходила она еле-еле, тяжело опираясь на палку. Больные распухшие ноги туго перетягивала эластичными бинтами. Трудно было сейчас в Агнессе узнать первую деревенскую красавицу, певунью-говорунью. А когда-то, бывало, ни один митинг без нее не обходился — страсть как любила выступать! Заведовала клубом, вела кружок самодеятельности, ставила спектакли. Клуб давно закрылся. Ни тебе артистов, ни зрителей. В прежние времена веселая и заводная, теперь Агнесса все больше помалкивала.

Изредка по улице проносились мотоциклисты — не местные. Дачники. Проезжала на велосипеде почтальонша, кивала издалека. Следом Леня-пастух, местный дурачок, гнал мимо свое немногочисленное стадо. На Лёне старый, с чужого плеча, растянутый свитер, подпоясанный солдатским ремнем. На голове — выцветшая на солнце пилотка. В руке кнут, которым пастух задумчиво помахивал, ведя сам с собой только ему понятный диалог. Коровы шли, понуро опустив головы, точно думая какую-то свою невеселую коровью думу. Время от времени они останавливались и, отмахиваясь от назойливого гнуса, стегали себя хвостами по грязным, в репейниках, бокам. Пастух терпеливо ждал, когда они вновь тронутся с места. Не дождавшись, лениво щелкал кнутом. Коровы нехотя двигались дальше. Со стороны стадо напоминало поредевший после боя отряд.

Заметив стариков, Леня радостно улыбался щербатым ртом и, сдернув с головы пилотку, низко и часто кланялся. Те кивали и улыбались в ответ. Поравнявшись с ними, пастух строжел лицом. Надевал пилотку, по-солдатски оправлял ремень и, вытянувшись в струнку, отдавал старикам честь. После этого он нагонял свой «отряд».

Агнесса, провожая Леню взглядом, мелко крестила его вслед. Старик сидел опустив голову.

Иногда сосед, что жил через дорогу, перебрав лишнего, устраивал очередное представление. Сначала из дома напротив доносились заполошные причитания жены. Затем на порог выскакивала она сама. Как правило, босиком, в лучшем случае — в тапочках на босу ногу. Халат на сдобной фигуре то и дело распахивался, и наружу выглядывала замызганная комбинашка. Соседка, несмотря на свои пышные формы, резво устремлялась в огород, лихо перемахивая на ходу через плетень. Следом на крыльцо вываливался сам хозяин — тщедушный взъерошенный мужичонка с настолько пропитой физиономией, что человеку стороннему возраст его определить едва ли было возможно.

С диким ревом сосед устремлялся вдогонку за женой. Через пару десятков метров он выбивался из сил и, махнув рукой, отправлялся домой — спать. А супружница, выждав за стожком в конце огорода некоторое время, шла ночевать в баньку — от греха подальше. Когда же она особенно допекала своего благоверного, тот, похоже, принимал радикальное решение: порешить ее навовсе. Во дворе у соседа стоял трактор «Беларусь», на котором тот калымил в редкие периоды воздержания. Пьяный в хлам, он кое-как вскарабкивался на него, заводил двигатель и, поддав газу, решительно выруливал в сторону огорода, снося плетень и круша все, что попадалось на пути. Жена пределами огорода в таких случаях не ограничивалась. Видимо, жалея посадки, она выскакивала на улицу и устремлялась к дому участкового, голося дурниной на весь околоток.

Старики на все на это смотрели молча. Что тут скажешь? Они помнили другую деревню. Другую...

Так вот посидят, бывало, — время расходиться.

Ох-хо-хо... — вздохнет протяжно Агнесса напоследок.

Д-да! — припечатает старик.

Вот и весь разговор.

* * *

Из больницы старика забрали. Все, что могли, тамошние медики сделали. Нужды держать его там дальше никакой не было. Да и условий тоже никаких. Дети обнаружили его на старой продавленной койке в обшарпанном коридоре, возле процедурки.

По приезде домой Алена несколько дней бегала по знакомым врачам, доставала дефицитные лекарства, договаривалась с медсестрами. Отцу назначили уколы, капельницы. В жизни немногословный, суровый даже — внуки, те и вовсе побаивались его, — сейчас он тепло смотрел на родных, охотно разговаривал, иногда пошучивал. В какой-то момент Сергею с Аленой показалось, что старику стало лучше.

А тут еще знакомые порекомендовали врача хорошего, кандидата наук. Созвонились. Та обещала на следующий день приехать. И дети поверили — отец поправится. Но к вечеру он впал в беспамятство.

* * *

Старик видел себя опять молодым. Стройным, подтянутым, при капитанских погонах. Таким он вернулся в деревню летом сорок шестого. На груди, кроме медалей, орден Красной Звезды и два ордена Отечественной.

Звезду за Берлин получил. Он тогда со своими ребятами-минометчиками от Одера до самого центра города вместе со штурмовыми группами пехоты прорывался. Первыми на окраине закрепились, первыми — под его командованием — открыли огонь по центру города. Уличные бои — дело тяжкое. Квартал за кварталом... Как только жив остался?

А домой вернулся не один — с молодой женой. Сослуживец как-то фото сестры показал — ну и... Приглянулась, в общем, девчонка. Взял да и написал письмо. И фотографию свою отправил. Парень видный. Офицер! Как тут было Нюре голову не потерять? На фото глянула — и пропала девка!

После Победы он еще год в Берлине служил. Предлагали в армии остаться — не захотел. Душа по дому истосковалась. Да и Нюра заждалась. Как она там?.. Писала, что, когда линия фронта вплотную к их городу приблизилась, вместе со всеми окопы рыла; во время налетов дежурила на крышах с девчонками — зажигалки гасила; позже в госпиталь санитаркой устроилась. За войну и мать, и отца схоронила. В общем, натерпелась лиха.

Родня молодую жену поначалу не приняла: мало, что ли, в деревне своих девок? Чужую привез. Да еще — городскую. Думали, что сбежит молодуха. Тут тебе не город! Но Нюра девкой бойкой оказалась, работящей, до чужой беды отзывчивой. Кому помочь — она завсегда первая: хату ли глиной обмазать, побелить ли, с огородом управиться... В общем, прижилась в деревне, своей стала. А мать, та и вовсе на невестку нарадоваться не могла...

 

...И вот видит старик, как идет он по пыльной проселочной дороге домой. Со станции идет. Рядом Нюра, на руке виснет. В другой руке — аккордеон трофейный, брату младшему подарок. Жарко! Гимнастерка мокрая от пота. Во рту пересохло. Водички бы...

* * *

Инсульт. Повторный. Тяжелый... — Врач, молодая миловидная женщина, с сочувствием смотрела на Сергея и Алену. — Ну, и возраст... Сами понимаете.

Она вздохнула:

Можно, конечно, госпитализировать. У нас очень хорошее отделение. За ним будут ухаживать, искусственно кормить, но в сознание он уже не придет. А дома, среди родных, близких... Оно в любом случае лучше будет. Все необходимые лекарства, чтобы состояние облегчить, я выпишу. В общем, решайте.

После ухода врача Аленка легла рядом с отцом, прижалась, обняв сухонькие стариковские плечи. Она держала отца за руку, как маленького, и беззвучно плакала. Серега, присев рядом, взял его за запястье: пульс еле прощупывался. Он в панике заметался по комнате. Что же делать, господи?! Чем помочь?.. И вдруг его осенило! Ну конечно же! Тесть не раз ему рассказывал, как чудом выкарабкался после тяжелейшего ранения. Считай, с того света вернулся. А все почему? Да потому, что жить хотел! К Нюре своей ненаглядной рвался. Значит, нужно, чтобы старик снова, как тогда, захотел жить! Только бы докричаться до него, только бы суметь разбудить в душе самые яркие, самые дорогие сердцу воспоминания. Но как?!.

Сергей в смятении беспомощно оглядывался вокруг. Взгляд его случайно упал на гармошку, давно без дела пылившуюся под столом. А может?..

Он схватил инструмент:

Сейчас, батя... Сейчас...

Накинув ремень на плечо, судорожно вспоминая полузабытое, бегло прошелся пальцами по кнопкам. Раз. Другой. Наконец, нащупав мелодию, замер, как бы собираясь с духом, — и рванул меха. Он играл марш «Прощание славянки». Играл самозабвенно. Со сдержанной, нарастающей силой. Отбивая ногой ритм строевого шага.

Полк! Смирно! — во весь голос, растягивая слова, как, бывало, командир части на армейском праздничном разводе, прокричал Сергей. — К торжественному маршу! Поротно! На одного линейного дистанции! Первая рота — прямо! Остальные — напра-во! Равнение направо, шагом — марш!

Аленка сидела рядом с отцом, уткнувшись в ладони. Плечи ее ходили ходуном.

Серега кричал срывающимся голосом, не сводя с тестя глаз, не смахивая бегущих по лицу слез.

* * *

Старик сразу узнал этот плац, вымощенный серой брусчаткой.

Берлин взят!.. Их поредевший, измотанный боями полк разместился на отдых в старых немецких казармах. В майском воздухе разливается запах цветущих лип и акаций. Развалины домов еще дымятся, и чад пожарища смешивается с нежными, пьянящими цветочными ароматами. Запах Победы! Старик почувствовал его вновь.

Полк выстроился на плацу. На них все та же пыльная, пропахшая порохом и гарью полевая форма, в которой они еще вчера штурмовали город. Перед строем — командир полка:

Товарищи солдаты, сержанты и старшины! Товарищи офицеры! Поздравляю вас со взятием Берлина! Ура-а!..

Ура-а! — подхватывает полк.

И в тот же миг это ликующее многоголосье сливается с торжественными, пробирающими до слез звуками марша: полковой оркестр грянул «Прощание славянки».

* * *

Старик открыл глаза. Взгляд его был совершенно ясным и осознанным.

Ты чего?

Батя!..

Серега и раньше относился к тестю с симпатией, но особо родственных чувств к нему не испытывал, так как виделись они редко. А за эти дни всем сердцем прикипел.

Старик был в сознании еще два дня. Он снова улыбался и даже посмеивался, слушая в который раз рассказ зятя о том, как тот, испугавшись, отчаянно пытался реанимировать его. Он даже поесть не отказался. После первого инсульта ему трудно было глотать, теперь же он с удовольствием ел йогурт, которым Алена кормила его с ложечки.

Как вкусно! — удивлялся привыкший к простой пище старик.

Можно было подумать, что он пошел на поправку, но во взгляде, да и во всем его облике чувствовалось что-то отстраненное — как будто он уже и не здесь, не с ними. «Понимает ли он, что умирает?» — спрашивал себя Сергей, впервые вот так вплотную столкнувшийся со смертью, вернее с ее грозным, неотвратимым приближением.

Отношение тестя к неминуемому концу его изумляло. Тот не жаловался, не изматывал капризами, как это часто бывает с тяжелобольными. Не спрашивал, что с ним, не задавал неудобных вопросов, которые вынуждали бы родных прятать глаза и бодро врать, что все, дескать, хорошо и он скоро поправится. Ничто не выдавало в нем страха перед неизбежным.

И ведь невозмутимость старика не была показной, вымученной — для того, чтобы детей не расстраивать, внуков не испугать. Нет! Он на самом деле был удивительно спокоен. Даже умиротворен. И это никак не укладывалось в голове зятя.

Серега только в житиях святых читал о таком. Так то ж святые! А ведь старик и верующим вроде не был — во всяком случае, никогда об этом не заговаривал. Правда, жена как-то обмолвилась, что отец крещеный.

В ночь на воскресенье старик снова впал в забытье и в сознание уже не приходил. В бреду повторял:

Гуси летят... Гуси...

На рассвете, когда сквозь неплотно задернутые занавески в комнату проникли первые солнечные лучи, он задышал часто-часто и через несколько минут, глубоко вздохнув в последний раз, испустил дух...

* * *

Старик стоял за околицей, на краю заброшенного колхозного поля. Стоял с непокрытой головой, легкий ветер теребил седой чуб. Снег уже сошел, лишь местами белели небольшие редкие его островки. Кое-где сквозь прошлогоднюю жухлую траву пробивалась первая зелень. Старик вдохнул полной грудью бодрящий утренний воздух — еще морозный, но уже напитанный еле уловимым дыханием весны. И вдруг услышал протяжное: «Кгаа-кгаа...»

Он поднял голову — по небу пролетал гусиный клин. Гуменники! Старик улыбнулся. Пора... Оглянулся последний раз на деревню, оправил гимнастерку и уверенно зашагал по полю — вслед за гусиным клином*. Он шагал, а в утренней тишине над землей торжественно плыл праздничный пасхальный благовест, перекликающийся с тонким, чуть слышным перезвоном наград на груди солдата.

* * *

Хоронили его в родной деревне, рядом с женой, как и просил. На кладбище везли в кузове открытого грузовика. Алена сидела в изголовье, бережно придерживая голову отца. Везли по безлюдной, точно вымершей деревенской улице.

Народу на кладбище — раз-два и обчелся. Рядом с вырытой могилой — Агнесса Ивановна в черном платочке, пообок от нее — Иван Мороз, тоже фронтовик, в пиджаке с орденами. Да пара ветхих старушек в стороне.

 

Хмурый водитель неторопливо вылез из кабины, откинул борт грузовика. К нему подошел Сергей. Они приняли обтянутый кумачом гроб на руки, поставили на привезенные с собой табуретки. Старушки, вытирая платочками глаза, потянулись к гробу — попрощаться. Последней подошла Агнесса.

Спи спокойно, дорогой наш Николай Яковлевич, — негромко, склонившись над покойным, произнесла она. — Спи спокойно и не тревожься, сосед.

Она выпрямилась, оглянулась на односельчан. И вдруг, как бывало в молодости на митинге, торжественно и ясно зазвучал ее голос в кладбищенской тишине:

Николай Яковлевич принадлежал к той редкой когорте людей, которых уж и не осталось вокруг. Людей, цель жизни которых — служение ближним своим. Офицер, орденоносец — он и служил. Служил беззаветно. Отечеству — с оружием в руках в грозную годину. Селу родному, семье, соседям... Такой был человек. И ведь ни разу ничего для себя не попросил. А мог бы! Имел полное право. Потому как всю жизнь без остатка отдал Родине. Да только где она теперь — наша Родина? — Агнесса вопрошающе-грозно огляделась вокруг. И сельчане, давно отвыкшие от таких речей, вдруг увидели перед собой не измученную и разбитую болезнями старуху, а их прежнюю Агнессу. — Где та Родина, для которой жили? Работали тяжко, не жалея себя? Жилы рвали! Где она — наша Родина?! Похоже, опять пришла пора выручать ее. Да только плохие из нас теперь выручальщики. Кто придет на смену нам? — Она тяжело вздохнула. — А хочется... Ох, как хочется верить, что придут...

Агнесса замолчала, опустив голову. Но тут же встряхнулась:

А ты не тревожься! Не тревожься за нас, Николай Яковлевич! Хоть и поредело войско наше, мы не подведем. И найдутся еще те, кто ряды наши пополнит. Найдутся!

Ветер трепал сгорбленные фигуры сельчан и ковыль вокруг.

Найдутся ли?

 

 

* Образ гусей в северном фольклоре — это символ жизни и смерти. Способность этих птиц быть вестниками умирания и воскресения природы побуждала людей обращаться к ним с просьбой о возвращении умерших близких. — Примеч. автора.

100-летие «Сибирских огней»