Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Пятая пуля
Файл: 
03_frolov_pp.zip (48.52 КБ)
03_frolov_pp.zip (48.52 КБ)
Игорь ФРОЛОВ
Армейские истории
Несколько маленьких историй из большого цикла «Бортжурнал № 57-22-10», в котором автор описывает жизнь и удивительные приключения борттехника-воздушного стрелка вертолета Ми-8, лейтенанта, потом старшего лейтенанта Ф., год прожившего вместе с друзьями на земле и в небе Афганистана в 1985-87 гг., рассказанные им самим.
В самом начале войны с лейтенантом Ф. случилась крупная неприятность. У него кончились сигареты. Несмотря на предупреждение бывалых брать с собой месячный запас курева, беспечный борттехник Ф. захватил всего один блок болгарских. Он был уверен — через неделю им выдадут денежное довольствие. «Война войной, — говорил он скептикам, — а обед по расписанию». Но его гражданская вера в армейский порядок была в очередной раз посрамлена. Прошла неделя войны, минула вторая, началась третья, а зарплату в чеках Внешпосылторга (рубли здесь были недействительны) финчасть обещала выдать только в конце месяца.
Когда закончились свои сигареты, лейтенант Ф. перешел на чужие, потом — к постыдному «друг, оставь покурить», а вскоре опустился на самое дно — к бычкам. Единственный курящий в семиместной комнате фанерного модуля, однажды он сказал удивленным товарищам:
— Время бросать бычки и время собирать их…
И, расстелив на тумбочке листок, начал потрошить окурки, набранные им в курилке, когда там никого не было.
— О, раб страстей, — осуждающе сказал непьющий и некурящий лейтенант Мухаметшин, — ты пал окончательно!
Борттехник Ф. не ответил. Он скрутил «козью ножку» и устремился на улицу — вдохнуть восхитительный дым ассорти.
Новый год прошел в полетах. В начале января борты № 10 и № 92 поставили в план на Фарах. Два майора — замкомэска и комзвена летели парой, прихватив с собой «сталкера». Капитан Розенквит — борттехник с внешностью одесского докера — остался от предшествующего состава дослуживать до своей замены. Он знал здесь все, поэтому два майора взяли его с собой в Фарах для знакомства с обстановкой.
Летели на юг. Шинданд лежит в самом изножье Гиндукуша, который вздымает свои хребты и пики на востоке. В южном направлении простирается каменистое плато, но через полчаса полета его начинает затягивать песками; дальше приливы песка переходят в барханное море, которое катит свои медленные волны до самой границы с Ираном. На переходе камня в пески, в зеленой долине реки Фарахруд, среди скальных обломков, возле древней глиняной крепости, похожей на облизанную давно высохшим морем поделку великанского дитяти, — лежит глинобитный Фарах.
На его грунтовом аэродроме вертолеты встретила красная «тойота» с кузовом. В этот кузов капитан Розенквит покидал с тяжелым грохотом какие-то коробки, уселся на них, два майора втиснулись в кабину, и машина унеслась по пыльной дороге в сторону города. Штурманы и борттехники остались при вертолетах. Штурманы лежали на лавках 92-го борта, борттехники приняли горизонтальное положение на лавках «десятки».
— Сейчас Лева им свои связи передаст, — сказал борттехник Молотилкин, тоже недавний студент, а теперь лейтенант-двухгодичник.
— С советниками? — спросил борттехник Ф.
— С какими советниками? С дуканщиками, — засмеялся Молотилкин. — Полный кузов товара. Сейчас сдадут, командиры будут знать, к кому потом возить.
— «Розенквит» в переводе с немецкого означает «тайный расчет», — подумав, сказал борттехник Ф.
— Ты немецкий учил?
— Нет, английский…
Растянувшись на скамейках, они вспоминали свой институт, искали общих знакомых. Так прошел час. Когда на умолкнувших борттехников начала наваливаться дрема, к борту приблизились два афганских солдата из аэродромной охраны. Просунув головы в дверь, осмотрели салон, заглядывая под лавки.
— Джем, конфет, печени? — спросил высокий.
— Нет ничего, еще не заработали, — развел руками лейтенант Молотилкин.
— Это! — показал один солдат на зимнюю шапку борттехника Ф., лежащую на дополнительном баке.
— А ключи от квартиры? — сказал борттехник Ф.
Вдруг за спиной солдата афганской армии возник чернокудрый капитан армии советской. Борттехники не слышали, как подъехала «тойота» — она высадила пассажиров у КДП, чтобы два майора познакомились с главным по аэродрому полковником Саттаром, а капитан пошел к бортам.
— Что, честь боишься продать? — спросил он у лейтенанта Ф. — Так честь, она в кокарде, а кокарды-то уже нет. У мужчины, не говоря уже о боевом офицере, должны быть деньги...
Первые дни, пока их не обмундировали, борттехник Ф. ходил в своей серо-голубой офицерской шапке, сняв золотистую кокарду, — на полевой форме не должно быть демаскирующих, блестящих на солнце деталей.
— Нахзми шумо, дуст? — спросил капитан солдата.
— Хуб! — сказал солдат, белозубо улыбаясь русскому великану. Капитан поднялся в салон, взял шапку борттехника Ф., показал ее солдату:
— Ду хазор?
— Не-е, — замотал головой солдат. — Хазор...
— А как же зима в горах? — сказал капитан. — Вашим братьям душманам холодно однако...
— Душман — враг! — улыбаясь, сказал солдат.
— Ладно, брат врага, — сказал Розенквит, — як хазор панч сад! — и сунул шапку в руки солдату. Тот сразу надел ее на голову, достал из-за пазухи нетолстую пачку, отслоил несколько купюр и отдал капитану.
Капитан открыл мешочек из оранжевого перкаля, в котором, судя по выпирающим граням, были упакованы пачки афганей, сунул туда деньги солдата, достал из кармана купюру в пятьдесят чеков Внешпосылторга и протянул борттехнику Ф.
— Что это? — пораженный скоростью продажи его шапки, спросил борттехник Ф.
— Это первый урок свободного рынка и незаконных валютных операций, — сказал капитан. — Шапка, стоящая в военторге одиннадцать рублей, к тому же сильно «бэушная», продана за полторы тысячи афошек дружественному афганскому воину, для которого теплая вещь зимой нужнее, чем джинсы «монтана», которые ты сможешь купить в местном дукане за те же полторы тысячи. Чтобы ты понял свой навар, я отдал тебе чеками, по курсу один к тридцати. В Союзе эти полста чеков тебе обменяют возле «Березки» один к трем, на 150 рублей, то есть прибыль твоя составит больше тысячи процентов...
— Бред какой-то... — восхищенно сказал борттехник Молотилкин. — Получается, привези я сюда сто таких шапок, в Союзе можно купить «Волгу»?
— «Волгу» можно купить, правильно прокрутив ящик водки, — засмеялся капитан. — Но это вопрос ввоза-вывоза, потом поймете. Кстати, за эти полста чеков здесь можно купить бутылку водки, а в ташкентском аэропорту столько нужно сунуть в паспорте в кассу, чтобы тебе потом за рубли продали билет до дома. Такие вот парадоксы...
Борттехник Ф. был поражен этой простой, но могучей математикой рынка. Правда, его смущало то, что он так беспринципно позволил отдать в чужие руки родную шапку — облитую киселем в столовой, опаленную печкой эскадрильского домика на приамурском аэродроме, прокеросиненную, сколько раз служившую ему подушкой... Он вдруг ощутил, что продал сестру свою меньшую, и ему стало стыдно. И даже страшно — вспомнились бабушкины замечания: «не махай шапкой — голова заболит» или «не бросай шапку где попало — голову забудешь». Уж не знак ли это, что здесь он и оставит свою глупую и жадную голову?
Чтобы отвлечься, он начал думать, как, вернувшись на базу, пойдет в «чекушку», где продавщица Люда по прозвищу Глобус продаст ему блок сигарет «Ява», бутылку вишневой «Доны», пачку печенья, пачку конфет и, наверное, банку крабов. А потом он пойдет в книжный магазин и купит там черный двухтомник Лорки, чтобы, закрывшись после обеда на борту, читать, лежа на скамейке, про Луну над Кордовой, курить, стряхивая пепел в открытый иллюминатор, и запивать «Доной»...
Так он и сделал по прилете домой. По пути из продовольственного в книжный выкурил две сигареты подряд, и когда просил показать Лорку — да, Федерико Гарсию, черный на верхней полке, — голова его кружилась от первой с прошлого вечера дозы никотина. Стройная продавщица в голубом трикотажном платье, дружившая, по слухам, с кем-то из командования истребителей-бомбардировщиков, поднялась по стремянке, чтобы достать два томика сверху, и лейтенант увидел, как на платье, обтянувшем ее яблочно крепкие ягодицы, проступил рельеф узких трусиков. Под ложечкой его хлопком зажглась горелка, нежный огонь потек вниз, наполняя чресла.
Выйдя на улицу, он сунул руку в карман, пошелестел остатками денег и подумал, что в чемодане у него лежат новые хромовые сапоги — отличные хромовые сапоги, почти не ношенные и здесь совсем не нужные, которые стоят никак не меньше шапки…
Поздним вечером он сидел на лавочке за модулем, курил, отхлебывая из баночки голландский лимонад, и смотрел на почти полную Луну, встающую над штабным модулем. В темноте у штаба журчал маленький самодельный фонтанчик. Борттехник думал о девушке в голубом. И, хотя ветерок доносил от туалета запах лизола и хлорки, ему казалось, что ночь пахнет лимоном и лавром.
На пределеКогда закончились свои сигареты, лейтенант Ф. перешел на чужие, потом — к постыдному «друг, оставь покурить», а вскоре опустился на самое дно — к бычкам. Единственный курящий в семиместной комнате фанерного модуля, однажды он сказал удивленным товарищам:
— Время бросать бычки и время собирать их…
И, расстелив на тумбочке листок, начал потрошить окурки, набранные им в курилке, когда там никого не было.
— О, раб страстей, — осуждающе сказал непьющий и некурящий лейтенант Мухаметшин, — ты пал окончательно!
Борттехник Ф. не ответил. Он скрутил «козью ножку» и устремился на улицу — вдохнуть восхитительный дым ассорти.
Новый год прошел в полетах. В начале января борты № 10 и № 92 поставили в план на Фарах. Два майора — замкомэска и комзвена летели парой, прихватив с собой «сталкера». Капитан Розенквит — борттехник с внешностью одесского докера — остался от предшествующего состава дослуживать до своей замены. Он знал здесь все, поэтому два майора взяли его с собой в Фарах для знакомства с обстановкой.
Летели на юг. Шинданд лежит в самом изножье Гиндукуша, который вздымает свои хребты и пики на востоке. В южном направлении простирается каменистое плато, но через полчаса полета его начинает затягивать песками; дальше приливы песка переходят в барханное море, которое катит свои медленные волны до самой границы с Ираном. На переходе камня в пески, в зеленой долине реки Фарахруд, среди скальных обломков, возле древней глиняной крепости, похожей на облизанную давно высохшим морем поделку великанского дитяти, — лежит глинобитный Фарах.
На его грунтовом аэродроме вертолеты встретила красная «тойота» с кузовом. В этот кузов капитан Розенквит покидал с тяжелым грохотом какие-то коробки, уселся на них, два майора втиснулись в кабину, и машина унеслась по пыльной дороге в сторону города. Штурманы и борттехники остались при вертолетах. Штурманы лежали на лавках 92-го борта, борттехники приняли горизонтальное положение на лавках «десятки».
— Сейчас Лева им свои связи передаст, — сказал борттехник Молотилкин, тоже недавний студент, а теперь лейтенант-двухгодичник.
— С советниками? — спросил борттехник Ф.
— С какими советниками? С дуканщиками, — засмеялся Молотилкин. — Полный кузов товара. Сейчас сдадут, командиры будут знать, к кому потом возить.
— «Розенквит» в переводе с немецкого означает «тайный расчет», — подумав, сказал борттехник Ф.
— Ты немецкий учил?
— Нет, английский…
Растянувшись на скамейках, они вспоминали свой институт, искали общих знакомых. Так прошел час. Когда на умолкнувших борттехников начала наваливаться дрема, к борту приблизились два афганских солдата из аэродромной охраны. Просунув головы в дверь, осмотрели салон, заглядывая под лавки.
— Джем, конфет, печени? — спросил высокий.
— Нет ничего, еще не заработали, — развел руками лейтенант Молотилкин.
— Это! — показал один солдат на зимнюю шапку борттехника Ф., лежащую на дополнительном баке.
— А ключи от квартиры? — сказал борттехник Ф.
Вдруг за спиной солдата афганской армии возник чернокудрый капитан армии советской. Борттехники не слышали, как подъехала «тойота» — она высадила пассажиров у КДП, чтобы два майора познакомились с главным по аэродрому полковником Саттаром, а капитан пошел к бортам.
— Что, честь боишься продать? — спросил он у лейтенанта Ф. — Так честь, она в кокарде, а кокарды-то уже нет. У мужчины, не говоря уже о боевом офицере, должны быть деньги...
Первые дни, пока их не обмундировали, борттехник Ф. ходил в своей серо-голубой офицерской шапке, сняв золотистую кокарду, — на полевой форме не должно быть демаскирующих, блестящих на солнце деталей.
— Нахзми шумо, дуст? — спросил капитан солдата.
— Хуб! — сказал солдат, белозубо улыбаясь русскому великану. Капитан поднялся в салон, взял шапку борттехника Ф., показал ее солдату:
— Ду хазор?
— Не-е, — замотал головой солдат. — Хазор...
— А как же зима в горах? — сказал капитан. — Вашим братьям душманам холодно однако...
— Душман — враг! — улыбаясь, сказал солдат.
— Ладно, брат врага, — сказал Розенквит, — як хазор панч сад! — и сунул шапку в руки солдату. Тот сразу надел ее на голову, достал из-за пазухи нетолстую пачку, отслоил несколько купюр и отдал капитану.
Капитан открыл мешочек из оранжевого перкаля, в котором, судя по выпирающим граням, были упакованы пачки афганей, сунул туда деньги солдата, достал из кармана купюру в пятьдесят чеков Внешпосылторга и протянул борттехнику Ф.
— Что это? — пораженный скоростью продажи его шапки, спросил борттехник Ф.
— Это первый урок свободного рынка и незаконных валютных операций, — сказал капитан. — Шапка, стоящая в военторге одиннадцать рублей, к тому же сильно «бэушная», продана за полторы тысячи афошек дружественному афганскому воину, для которого теплая вещь зимой нужнее, чем джинсы «монтана», которые ты сможешь купить в местном дукане за те же полторы тысячи. Чтобы ты понял свой навар, я отдал тебе чеками, по курсу один к тридцати. В Союзе эти полста чеков тебе обменяют возле «Березки» один к трем, на 150 рублей, то есть прибыль твоя составит больше тысячи процентов...
— Бред какой-то... — восхищенно сказал борттехник Молотилкин. — Получается, привези я сюда сто таких шапок, в Союзе можно купить «Волгу»?
— «Волгу» можно купить, правильно прокрутив ящик водки, — засмеялся капитан. — Но это вопрос ввоза-вывоза, потом поймете. Кстати, за эти полста чеков здесь можно купить бутылку водки, а в ташкентском аэропорту столько нужно сунуть в паспорте в кассу, чтобы тебе потом за рубли продали билет до дома. Такие вот парадоксы...
Борттехник Ф. был поражен этой простой, но могучей математикой рынка. Правда, его смущало то, что он так беспринципно позволил отдать в чужие руки родную шапку — облитую киселем в столовой, опаленную печкой эскадрильского домика на приамурском аэродроме, прокеросиненную, сколько раз служившую ему подушкой... Он вдруг ощутил, что продал сестру свою меньшую, и ему стало стыдно. И даже страшно — вспомнились бабушкины замечания: «не махай шапкой — голова заболит» или «не бросай шапку где попало — голову забудешь». Уж не знак ли это, что здесь он и оставит свою глупую и жадную голову?
Чтобы отвлечься, он начал думать, как, вернувшись на базу, пойдет в «чекушку», где продавщица Люда по прозвищу Глобус продаст ему блок сигарет «Ява», бутылку вишневой «Доны», пачку печенья, пачку конфет и, наверное, банку крабов. А потом он пойдет в книжный магазин и купит там черный двухтомник Лорки, чтобы, закрывшись после обеда на борту, читать, лежа на скамейке, про Луну над Кордовой, курить, стряхивая пепел в открытый иллюминатор, и запивать «Доной»...
Так он и сделал по прилете домой. По пути из продовольственного в книжный выкурил две сигареты подряд, и когда просил показать Лорку — да, Федерико Гарсию, черный на верхней полке, — голова его кружилась от первой с прошлого вечера дозы никотина. Стройная продавщица в голубом трикотажном платье, дружившая, по слухам, с кем-то из командования истребителей-бомбардировщиков, поднялась по стремянке, чтобы достать два томика сверху, и лейтенант увидел, как на платье, обтянувшем ее яблочно крепкие ягодицы, проступил рельеф узких трусиков. Под ложечкой его хлопком зажглась горелка, нежный огонь потек вниз, наполняя чресла.
Выйдя на улицу, он сунул руку в карман, пошелестел остатками денег и подумал, что в чемодане у него лежат новые хромовые сапоги — отличные хромовые сапоги, почти не ношенные и здесь совсем не нужные, которые стоят никак не меньше шапки…
Поздним вечером он сидел на лавочке за модулем, курил, отхлебывая из баночки голландский лимонад, и смотрел на почти полную Луну, встающую над штабным модулем. В темноте у штаба журчал маленький самодельный фонтанчик. Борттехник думал о девушке в голубом. И, хотя ветерок доносил от туалета запах лизола и хлорки, ему казалось, что ночь пахнет лимоном и лавром.
— По данным разведки в район нашей дислокации пришла партия «стингеров», — сказал на построении комэска. — Новейший американский переносной зенитно-ракетный комплекс, недавно в Баграме в один день сбили шесть бортов. Всему летно-подъемному составу утроить бдительность!
К вечеру, после утроения бдительности личным составом, находившимся в воздухе, было замечено два пуска.
— Это не «стингеры», — говорили в курилке. — «Стрела» какая-нибудь. От «Стингера» так просто не уйдешь. Даже курсом на Солнце и при выключенном РЭО. Он, гад, просто на массу идет...
Говорили, что одна «двадцатьчетверка» ушла от «стингера», сделав мертвую петлю, — но парусной «восьмерке» это не по силам.
Однажды все, кто был на аэродроме, наблюдали, как заходит на посадку пара — один из бортов тянул за собой черный дымный хвост.
— Над горами достали... — шелестела толпа у эскадрильского домика, глядя, как падают по спирали два вертолета, оставляя в небе над собой черные и серые клочья.
Оказалось, в полете возник пожар в отсеке обогревателя — просто загорелась печка. Но экипаж, поначалу доложивший на землю о поражении ракетой, продолжал утверждать, что пуск был, — а печка, ну да, сама загорелась, совпало так...
— От вашего страха, стало быть, воспламенилась, — смеялись вокруг, похлопывая по плечам.
— А вот и да! — отвечал экипаж. — Делали противоракетный маневр, могло керосином залить...
Слухи множились, тревога росла. Командование подумало и нашло выход. По стоянке забегал инженер, за ним техники катали тележку с новым оборудованием.
— А вот антистингер кому! — весело кричал инженер при виде встречающих его борттехников.
В кабины устанавливали по три маленьких кислородных баллона с масками, — чтобы спокойно и уверенно, не теряя сознания, подниматься на самый потолок — на пять тысяч, где опасность быть захваченным «стингером» минимальна.
— Маски с трех тысяч и выше не снимать! — говорил командир на каждом построении.
Личный состав, вольно расходясь, брюзжал, что машины и так не тянут, а весной на жаре тяга еще упадет, к тому же в гористой местности карабкаться бесполезно, с гор все равно достанут.
— На предел надо падать, — все настойчивее говорили летчики. — Лучше стрелковое оружие, чем ракеты...
И тут, как по заказу, начались зимние градовые грозы. Одна из таких гроз застала пару майора Божко где-то у Кандагара. Они и взлетели раньше срока, потому что увидели, как на юге стремительно синеет и чернеет, как, гонимые ветром, шуршат по полосе, раздувая желто-серые капюшоны, гигантские пылевые кобры.
Убежать от малиновой мерцающей тучи на высоте, где скорость мала, явно не получалось, и командир, сказав в эфир неизвестно кому: «Да пошли они в жопу!» — бросил машину вниз. Уши заложило до треска, гланды расплющило о небо. Вышли из пике у самой земли и понеслись, как две стрекозы, выпучив глаза. Пара удирала от грозового фронта, обдирая о рельеф воздушные подушки несущих винтов, взмывая и падая каменным блинчиком, пущенным по-над водой — и это был первый полет на пределе вертолетов нового состава 302-й эскадры. Тот, кто был тогда на стоянке, видел, как две блестящие на фоне растущей черной стены точки несутся к аэродрому, а стена неумолимо настигает их, вытягивая вперед пыльные лапы...
Когда пара зарулила на стоянку, тут же все накрыло ветреной тьмой, захлестнуло летучим песком, небо треснуло, и по лопастям, капотам, контейнерам, настилам с жестяным грохотом ударил крупный — с грецкий орех — град.
В тот же день пришло известие, что в одном из полков в полете вырвало штуцер кислородного баллона, и баллон полетал в отведенном ему закресельном пространстве, помяв на своем пути все железо, включая кресло. Говорили, причина была не в попадании пули, а в перепаде давления на спуске.
На следующий день кислородное оборудование сняли, а эскадрилья приступила к полетам на предельно малых высотах в негористой местности.
— На высотах до тридцати метров земля создает помехи, препятствуя захвату цели головкой самонаведения ракеты, — говорил комэска на построении. — А против автоматов, пулеметов и гранатометов противника есть бронеплиты, бронежилеты, мастерство пилотов и, конечно же, борттехников со своими пулеметами.
Летчики повеселели. Поставив радиовысотомер на три метра (ниже этой отметки в наушниках раздавался писк), они начали выглаживать ландшафт на максимальных скоростях.
Борттехник записывал в дневнике: «Этот полет на переходе земли в небо пронзителен, как утренняя одинокая труба в горах. Он будит солнце, — но он управляем легчайшим наклоном тела, тончайшим движением руки. Для полноты чувств остается совместить в сознании бешеную скорость Земли, переднюю лапу машины и внезапно вспыхнувшее предположение, что сейчас Земля, вдруг приподнявшись на цыпочках, легко коснется этой лапы своей плешивой макушкой. На такой скорости, на этой дикой скорости ты даже не успеешь поджать, ты даже не успеешь расширить зрачки, ты не успеешь кри…».
Но, как это нередко бывает, для красоты прерванная на полуслове мысль продолжилась в жизни. На следующий день случилось то, что должно было случиться.
— Скорее! — пробегая мимо борта № 10, крикнул борттехник Лысиков. — Левушкин без ноги садится — шел на пределе, за бугорок задел передним колесом!
Когда борттехник Ф. прибежал к рулежке, вертолет капитана Левушкина медленно и полого снижался над стоянкой «свистков», приближаясь к месту посадки. Из кузова подкатившего КамАЗа (инженер спрыгнул с подножки) бойцы выбрасывали на бетон автомобильные шины. Инженер орал и махал руками, оглядываясь на растущий вертолет, который вибрировал, задирая нос, пер вперед голубым днищем с красной звездой, ветер его винта уже начал гнать волну песка и пыли, встречающие отворачивались и отплевывались, солдаты, пригнувшись, катили по бетону шины и громоздили их друг на друга. Вертолет завис, и все смогли увидеть, что откос передней стойки оторван от днища, колесная пара самой стойки была вбита в днище и застряла там намертво.
Началась посадка. Вертолет опускали на пирамиду покрышек. Инженер майновал ладонями, а несущий винт резал воздух в двух метрах от его рук. Сминая пирамиду, покалеченный дракон опускал бешеный конус винта все ниже, поднимая хвост. Он вставал на колени, как ручное чудище перед хозяином, — и хозяин, видя, что винт сейчас вспилит-взроет бетон, кидал ладони вверх. Капитан Левушкин в кабине брал шаг-газ, и вертолет с натугой поднимал нос, опираясь хвостом на воздух...
В один из таких моментов борттехник Ф. тоже принял участие в общей суете, подкатив вдвоем с солдатом еще покрышку, но поднимать ее, пыльную, не стал, чтобы не испачкать новый комбез.
И снова вертолет опускал нос. Из открытого правого блистера высунулся правак Левушкина лейтенант Кукушкин и, свесив тяжелую голову в зеленом ЗШ, пытался увидеть, как машина ложится подбородком на шины. Он слишком перегнулся, — шлем слетел с его головы, треснулся о бетон, подскочил, и его понесло, кувыркая, как зеленый горшок, ветром винта в сторону стоянки «свистков».
Вертолет опускал и поднимал нос несколько раз, сминая добавляемые покрышки. И все равно на торможении винта уже медленную лопасть ловили руками, чтобы не чиркнула о бетон на выбеге.
Когда вертолет затих, уткнувшись мордой в покрышки, из него выбрался хмурый Левушкин и молча ушел. Потом выскочил Кукушкин и побежал искать свой ЗШ.
— Зуб даю, — сказал кто-то, — это правый ногу сломал, а отвечать будет командир.
Следом за экипажем из вертолета выбрался взвод солдат — летали на досмотр каравана. Солдаты были возбуждены — доставали из «разгрузок» сигареты, закуривали, оглядывались на подходящих, охотно рассказывали.
Рядом с борттехником Ф. стояли два бойца, они все время улыбались и подталкивали друг друга локтями.
— И как оно? — спросил борттехник. — Испугаться успели? Будь откос покрепче, точно не успели бы — только на небесах и поняли бы, как вас по континенту размазало.
— Я успел, товарищ лейтенант, — сказал один. — Скорость была что надо. Мы сидели, в иллюминаторы смотрели. Низко шли, все сливалось в глазах. И вдруг — бах! — удар снизу, мы аж подпрыгнули. Я подумал — мина! — ждал, когда кувыркнемся...
— Ага, мина! — заржал второй. — Ты же не на броне катишь. Мина! Ты в окно смотрел. А я — в пол. И представьте, тащ лейтенант, смотрю в пол, все гудит, я смотрю тупо так, уже почти сплю, и ту-ут ка-ак — трррах! И в полу — колеса! В морду резиновым воздухом вдарило! Горячим! Не, я не испугался, я приху... обалдел, короче. Помню только, удивился: ни хрена себе, убрали шасси!
— Во баран, — сказал первый, — у «восьмерок» шасси не убираются!
— Так я же и говорю! — засмеялся второй радостно.
Пейзаж на шелкеК вечеру, после утроения бдительности личным составом, находившимся в воздухе, было замечено два пуска.
— Это не «стингеры», — говорили в курилке. — «Стрела» какая-нибудь. От «Стингера» так просто не уйдешь. Даже курсом на Солнце и при выключенном РЭО. Он, гад, просто на массу идет...
Говорили, что одна «двадцатьчетверка» ушла от «стингера», сделав мертвую петлю, — но парусной «восьмерке» это не по силам.
Однажды все, кто был на аэродроме, наблюдали, как заходит на посадку пара — один из бортов тянул за собой черный дымный хвост.
— Над горами достали... — шелестела толпа у эскадрильского домика, глядя, как падают по спирали два вертолета, оставляя в небе над собой черные и серые клочья.
Оказалось, в полете возник пожар в отсеке обогревателя — просто загорелась печка. Но экипаж, поначалу доложивший на землю о поражении ракетой, продолжал утверждать, что пуск был, — а печка, ну да, сама загорелась, совпало так...
— От вашего страха, стало быть, воспламенилась, — смеялись вокруг, похлопывая по плечам.
— А вот и да! — отвечал экипаж. — Делали противоракетный маневр, могло керосином залить...
Слухи множились, тревога росла. Командование подумало и нашло выход. По стоянке забегал инженер, за ним техники катали тележку с новым оборудованием.
— А вот антистингер кому! — весело кричал инженер при виде встречающих его борттехников.
В кабины устанавливали по три маленьких кислородных баллона с масками, — чтобы спокойно и уверенно, не теряя сознания, подниматься на самый потолок — на пять тысяч, где опасность быть захваченным «стингером» минимальна.
— Маски с трех тысяч и выше не снимать! — говорил командир на каждом построении.
Личный состав, вольно расходясь, брюзжал, что машины и так не тянут, а весной на жаре тяга еще упадет, к тому же в гористой местности карабкаться бесполезно, с гор все равно достанут.
— На предел надо падать, — все настойчивее говорили летчики. — Лучше стрелковое оружие, чем ракеты...
И тут, как по заказу, начались зимние градовые грозы. Одна из таких гроз застала пару майора Божко где-то у Кандагара. Они и взлетели раньше срока, потому что увидели, как на юге стремительно синеет и чернеет, как, гонимые ветром, шуршат по полосе, раздувая желто-серые капюшоны, гигантские пылевые кобры.
Убежать от малиновой мерцающей тучи на высоте, где скорость мала, явно не получалось, и командир, сказав в эфир неизвестно кому: «Да пошли они в жопу!» — бросил машину вниз. Уши заложило до треска, гланды расплющило о небо. Вышли из пике у самой земли и понеслись, как две стрекозы, выпучив глаза. Пара удирала от грозового фронта, обдирая о рельеф воздушные подушки несущих винтов, взмывая и падая каменным блинчиком, пущенным по-над водой — и это был первый полет на пределе вертолетов нового состава 302-й эскадры. Тот, кто был тогда на стоянке, видел, как две блестящие на фоне растущей черной стены точки несутся к аэродрому, а стена неумолимо настигает их, вытягивая вперед пыльные лапы...
Когда пара зарулила на стоянку, тут же все накрыло ветреной тьмой, захлестнуло летучим песком, небо треснуло, и по лопастям, капотам, контейнерам, настилам с жестяным грохотом ударил крупный — с грецкий орех — град.
В тот же день пришло известие, что в одном из полков в полете вырвало штуцер кислородного баллона, и баллон полетал в отведенном ему закресельном пространстве, помяв на своем пути все железо, включая кресло. Говорили, причина была не в попадании пули, а в перепаде давления на спуске.
На следующий день кислородное оборудование сняли, а эскадрилья приступила к полетам на предельно малых высотах в негористой местности.
— На высотах до тридцати метров земля создает помехи, препятствуя захвату цели головкой самонаведения ракеты, — говорил комэска на построении. — А против автоматов, пулеметов и гранатометов противника есть бронеплиты, бронежилеты, мастерство пилотов и, конечно же, борттехников со своими пулеметами.
Летчики повеселели. Поставив радиовысотомер на три метра (ниже этой отметки в наушниках раздавался писк), они начали выглаживать ландшафт на максимальных скоростях.
Борттехник записывал в дневнике: «Этот полет на переходе земли в небо пронзителен, как утренняя одинокая труба в горах. Он будит солнце, — но он управляем легчайшим наклоном тела, тончайшим движением руки. Для полноты чувств остается совместить в сознании бешеную скорость Земли, переднюю лапу машины и внезапно вспыхнувшее предположение, что сейчас Земля, вдруг приподнявшись на цыпочках, легко коснется этой лапы своей плешивой макушкой. На такой скорости, на этой дикой скорости ты даже не успеешь поджать, ты даже не успеешь расширить зрачки, ты не успеешь кри…».
Но, как это нередко бывает, для красоты прерванная на полуслове мысль продолжилась в жизни. На следующий день случилось то, что должно было случиться.
— Скорее! — пробегая мимо борта № 10, крикнул борттехник Лысиков. — Левушкин без ноги садится — шел на пределе, за бугорок задел передним колесом!
Когда борттехник Ф. прибежал к рулежке, вертолет капитана Левушкина медленно и полого снижался над стоянкой «свистков», приближаясь к месту посадки. Из кузова подкатившего КамАЗа (инженер спрыгнул с подножки) бойцы выбрасывали на бетон автомобильные шины. Инженер орал и махал руками, оглядываясь на растущий вертолет, который вибрировал, задирая нос, пер вперед голубым днищем с красной звездой, ветер его винта уже начал гнать волну песка и пыли, встречающие отворачивались и отплевывались, солдаты, пригнувшись, катили по бетону шины и громоздили их друг на друга. Вертолет завис, и все смогли увидеть, что откос передней стойки оторван от днища, колесная пара самой стойки была вбита в днище и застряла там намертво.
Началась посадка. Вертолет опускали на пирамиду покрышек. Инженер майновал ладонями, а несущий винт резал воздух в двух метрах от его рук. Сминая пирамиду, покалеченный дракон опускал бешеный конус винта все ниже, поднимая хвост. Он вставал на колени, как ручное чудище перед хозяином, — и хозяин, видя, что винт сейчас вспилит-взроет бетон, кидал ладони вверх. Капитан Левушкин в кабине брал шаг-газ, и вертолет с натугой поднимал нос, опираясь хвостом на воздух...
В один из таких моментов борттехник Ф. тоже принял участие в общей суете, подкатив вдвоем с солдатом еще покрышку, но поднимать ее, пыльную, не стал, чтобы не испачкать новый комбез.
И снова вертолет опускал нос. Из открытого правого блистера высунулся правак Левушкина лейтенант Кукушкин и, свесив тяжелую голову в зеленом ЗШ, пытался увидеть, как машина ложится подбородком на шины. Он слишком перегнулся, — шлем слетел с его головы, треснулся о бетон, подскочил, и его понесло, кувыркая, как зеленый горшок, ветром винта в сторону стоянки «свистков».
Вертолет опускал и поднимал нос несколько раз, сминая добавляемые покрышки. И все равно на торможении винта уже медленную лопасть ловили руками, чтобы не чиркнула о бетон на выбеге.
Когда вертолет затих, уткнувшись мордой в покрышки, из него выбрался хмурый Левушкин и молча ушел. Потом выскочил Кукушкин и побежал искать свой ЗШ.
— Зуб даю, — сказал кто-то, — это правый ногу сломал, а отвечать будет командир.
Следом за экипажем из вертолета выбрался взвод солдат — летали на досмотр каравана. Солдаты были возбуждены — доставали из «разгрузок» сигареты, закуривали, оглядывались на подходящих, охотно рассказывали.
Рядом с борттехником Ф. стояли два бойца, они все время улыбались и подталкивали друг друга локтями.
— И как оно? — спросил борттехник. — Испугаться успели? Будь откос покрепче, точно не успели бы — только на небесах и поняли бы, как вас по континенту размазало.
— Я успел, товарищ лейтенант, — сказал один. — Скорость была что надо. Мы сидели, в иллюминаторы смотрели. Низко шли, все сливалось в глазах. И вдруг — бах! — удар снизу, мы аж подпрыгнули. Я подумал — мина! — ждал, когда кувыркнемся...
— Ага, мина! — заржал второй. — Ты же не на броне катишь. Мина! Ты в окно смотрел. А я — в пол. И представьте, тащ лейтенант, смотрю в пол, все гудит, я смотрю тупо так, уже почти сплю, и ту-ут ка-ак — трррах! И в полу — колеса! В морду резиновым воздухом вдарило! Горячим! Не, я не испугался, я приху... обалдел, короче. Помню только, удивился: ни хрена себе, убрали шасси!
— Во баран, — сказал первый, — у «восьмерок» шасси не убираются!
— Так я же и говорю! — засмеялся второй радостно.
Лейтенант Мухаметшин не любил летать с майором Смертиным. У них не совпадали темпераменты и взгляды на жизнь и на службу. Впервые борттехник столкнулся с замкомэска после замены двигателей, когда тот облетывал борт № 10. Почувствовав мощь обновленной машины, майор буквально пустился на ней даже не вскачь, а в пляс по небу. Борттехник, который обязан во время облета снимать показания приборов на всех режимах, записывая их в блокнот, не мог попасть карандашом в страницу, да и зафиксировать показания вариометра, высотомера, авиагоризонта при таком их кручении и качании было невозможно. Бешеный пульс машины совпал с биением сердца борттехника, и он почувствовал, что это уже им, а не вертолетом правит скалящий зубы майор.
— Наверное, это мой ангел смерти, — сказал лейтенант Мухаметшин лейтенанту Ф. — И фамилия его...
И его второй полет с замкомэска едва не сделал эти слова пророческими. Пара закинула груз на высокогорную площадку и возвращалась домой, медленно спускаясь в долину по снижающимся хребтам, как по длинным ступеням. Борттехник сидел в нагрудном парашюте за пулеметом и, держа палец на гашетке, следил за вершинами. Несмотря на готовность открыть огонь при виде душманов, он все же не мог не оценить всей красоты, развернувшейся перед ним. Горный пейзаж был словно писан китайской тушью на шелке — скалистые кручи, вцепившиеся в них карликовые деревья, лежащие в расщелинах туманы, — так бы и лететь над этой красотой медленно, парить, как орлы...
Но у майора было иное мнение об орлиных желаниях. Когда под ними разверзалась пропасть, майор с гиканьем бросал машину вниз. Они падали носом, и борттехник, упираясь ногами в переплет носового остекления, чувствовал, как все волосы на его теле встают дыбом от ужаса. Он боялся, что проломит ногами остекление, и упирался руками в пулеметные ручки, но боялся, что пулемет сорвется с турели, и тогда он вылетит через остекление вместе с пулеметом, верхом на пулемете, худ и длинноног, как тот барон на ядре, — в этот дивный туманный пейзаж.
Когда все небо закрывала растущая впереди гора, с воем, тряской, страшными перегрузками они выходили из пике и взмывали над следующим хребтом, чтобы, перевалив его, с дьявольским хохотом майора снова рухнуть вниз.
Борттехник проклинал командира, вцепившись в ручки пулемета. Словно услышав его проклятия, Смертин вскричал:
— Умри, сволочь! — и с «горки» выпустил несколько «нурсов» одним залпом в горный пик, на котором прямо по курсу стояло одинокое дерево — низкорослое и кривое, с плоской кроной. Остекление заволокло дымом ушедших ракет. Майор взял ручку на себя, вертолет взмыл, дым слетел, и борттехник увидел, как прямо перед ним на вершине, по разные стороны от дерева вспухают разрывы. Лохматые и медленные, они вытягивали свои черно-желтые щупальца прямо к налетающему на них вертолету. Борттехник успел вспомнить про хищные цветы, которые ловят насекомых и даже маленьких птиц, сжался и крикнул напоследок, адресуя майору:
— Ешь твою медь!..
Ему показалось, что крик его эхом прокатился над горами и потряс их, но поскольку он не нажал кнопку переговорного устройства, его не услышал даже майор, не то что горы.
Вертолет пролетел над самой кроной дерева, разорвав носовым остеклением пыль и дым взрывов. Когда борттехник открыл глаза, он успел увидеть перед собой на стекле прилипший зеленый листок — его тут же слизнуло потоком воздуха. Однако стекло перед ним уже не казалось прежним. Что-то было не так, что-то мешало зрению скользить, как прежде. Он опустил глаза: в правом углу стекла, напротив его правого колена, зияло небольшое, сантиметр на сантиметр, квадратное отверстие. Борттехник потрогал колено, оно было цело, поднес к стеклу руку, и в ладонь его упруго уперлась воздушная струя, бьющая из свежей осколочной дырки.
Майор выдохнул, как после стакана водки, и сказал:
— Хорошо-то как! Тютелька в тютельку!
Дырку он еще не видел, а бледный борттехник молчал. Он открыл рот только на аэродроме.
— Вот! — сказал он, показывая майору на дырку.
Майор нахмурился — повреждение вертолета нужно было объяснять. Обыскали кабину, ничего не нашли, решили считать, что осколок, на излете ударившись в стекло, просто выбил кусочек и отпал туда, откуда прилетел. Но любопытный штурман догадался осмотреть напоследок парашют борттехника. Осколок застрял в нем, углубившись в тканевые слои на три сантиметра по направлению к печени лейтенанта Мухаметшина.
— Ты это, — сказал борттехнику командир, — говори, что на гранатомет напоролись, но огневую точку уничтожили. Ты ее пулеметом подавил, а я, значит, уже нурсами зачистил... На Красную Звезду напишем тебе. Я же не просто так отработал по верхушке, кажется, там у духов гнездо, — видел, они редутик вокруг дерева выкопали?..
Но лейтенант покачал головой и, сжимая в кулаке острый кусочек металла, как Мальчиш-Кибальчиш — Красную звезду, твердо ответил:
— Фальшивая слава, товарищ майор, мне не нужна!
Однако, несмотря на врожденную честность, лейтенант Мухаметшин обладал пусть и суровым, но милосердием, и майора не выдал. А благодарный майор принес лейтенанту дефицитную бутылку водки.
— Спасибо, товарищ майор, — сказал лейтенант, — но я не пью...
Борттехник и отстой— Наверное, это мой ангел смерти, — сказал лейтенант Мухаметшин лейтенанту Ф. — И фамилия его...
И его второй полет с замкомэска едва не сделал эти слова пророческими. Пара закинула груз на высокогорную площадку и возвращалась домой, медленно спускаясь в долину по снижающимся хребтам, как по длинным ступеням. Борттехник сидел в нагрудном парашюте за пулеметом и, держа палец на гашетке, следил за вершинами. Несмотря на готовность открыть огонь при виде душманов, он все же не мог не оценить всей красоты, развернувшейся перед ним. Горный пейзаж был словно писан китайской тушью на шелке — скалистые кручи, вцепившиеся в них карликовые деревья, лежащие в расщелинах туманы, — так бы и лететь над этой красотой медленно, парить, как орлы...
Но у майора было иное мнение об орлиных желаниях. Когда под ними разверзалась пропасть, майор с гиканьем бросал машину вниз. Они падали носом, и борттехник, упираясь ногами в переплет носового остекления, чувствовал, как все волосы на его теле встают дыбом от ужаса. Он боялся, что проломит ногами остекление, и упирался руками в пулеметные ручки, но боялся, что пулемет сорвется с турели, и тогда он вылетит через остекление вместе с пулеметом, верхом на пулемете, худ и длинноног, как тот барон на ядре, — в этот дивный туманный пейзаж.
Когда все небо закрывала растущая впереди гора, с воем, тряской, страшными перегрузками они выходили из пике и взмывали над следующим хребтом, чтобы, перевалив его, с дьявольским хохотом майора снова рухнуть вниз.
Борттехник проклинал командира, вцепившись в ручки пулемета. Словно услышав его проклятия, Смертин вскричал:
— Умри, сволочь! — и с «горки» выпустил несколько «нурсов» одним залпом в горный пик, на котором прямо по курсу стояло одинокое дерево — низкорослое и кривое, с плоской кроной. Остекление заволокло дымом ушедших ракет. Майор взял ручку на себя, вертолет взмыл, дым слетел, и борттехник увидел, как прямо перед ним на вершине, по разные стороны от дерева вспухают разрывы. Лохматые и медленные, они вытягивали свои черно-желтые щупальца прямо к налетающему на них вертолету. Борттехник успел вспомнить про хищные цветы, которые ловят насекомых и даже маленьких птиц, сжался и крикнул напоследок, адресуя майору:
— Ешь твою медь!..
Ему показалось, что крик его эхом прокатился над горами и потряс их, но поскольку он не нажал кнопку переговорного устройства, его не услышал даже майор, не то что горы.
Вертолет пролетел над самой кроной дерева, разорвав носовым остеклением пыль и дым взрывов. Когда борттехник открыл глаза, он успел увидеть перед собой на стекле прилипший зеленый листок — его тут же слизнуло потоком воздуха. Однако стекло перед ним уже не казалось прежним. Что-то было не так, что-то мешало зрению скользить, как прежде. Он опустил глаза: в правом углу стекла, напротив его правого колена, зияло небольшое, сантиметр на сантиметр, квадратное отверстие. Борттехник потрогал колено, оно было цело, поднес к стеклу руку, и в ладонь его упруго уперлась воздушная струя, бьющая из свежей осколочной дырки.
Майор выдохнул, как после стакана водки, и сказал:
— Хорошо-то как! Тютелька в тютельку!
Дырку он еще не видел, а бледный борттехник молчал. Он открыл рот только на аэродроме.
— Вот! — сказал он, показывая майору на дырку.
Майор нахмурился — повреждение вертолета нужно было объяснять. Обыскали кабину, ничего не нашли, решили считать, что осколок, на излете ударившись в стекло, просто выбил кусочек и отпал туда, откуда прилетел. Но любопытный штурман догадался осмотреть напоследок парашют борттехника. Осколок застрял в нем, углубившись в тканевые слои на три сантиметра по направлению к печени лейтенанта Мухаметшина.
— Ты это, — сказал борттехнику командир, — говори, что на гранатомет напоролись, но огневую точку уничтожили. Ты ее пулеметом подавил, а я, значит, уже нурсами зачистил... На Красную Звезду напишем тебе. Я же не просто так отработал по верхушке, кажется, там у духов гнездо, — видел, они редутик вокруг дерева выкопали?..
Но лейтенант покачал головой и, сжимая в кулаке острый кусочек металла, как Мальчиш-Кибальчиш — Красную звезду, твердо ответил:
— Фальшивая слава, товарищ майор, мне не нужна!
Однако, несмотря на врожденную честность, лейтенант Мухаметшин обладал пусть и суровым, но милосердием, и майора не выдал. А благодарный майор принес лейтенанту дефицитную бутылку водки.
— Спасибо, товарищ майор, — сказал лейтенант, — но я не пью...
Эскадрильский доктор, старший лейтенант Чапов — ленноновские очки, тонкое печальное лицо — любил шахматы. Он всегда летал на ПСО с маленькой магнитной доской и толстым сборником партий межзонального турнира в Гетеборге 1955 года. Тем самым он вызывал симпатию борттехника Ф., который по этому сборнику учился играть в шахматы много лет назад. Иногда пересекаясь на стоянке, они с доктором даже играли партию-другую.
Кроме шахмат доктор занимался тем, что собирал материал для диссертации на тему влияния экстремальной ситуации на организм летчика. Борттехник Ф. тему одобрял и по мере сил помогал доктору, рассказывая, к примеру, что на войне совсем не тянет писать, лень даже дневник вести, — а вот рисует он с удовольствием, но, в основном, обнаженную женскую натуру. Доктор записывал, бормоча что-то про акцентуацию правого полушария.
Однажды на утреннем построении командир эскадрильи дал слово доктору.
— Товарищи офицеры и прапорщики летно-подъемного состава! — сказал старший лейтенант медслужбы, поправляя очки. — В рамках государственной военно-медицинской программы проводится исследование жизнедеятельности организма человека в экстремальных условиях. Хочу попросить вас оказать содействие. Оно заключается в следующем. Утром я буду разносить по бортам по шесть баночек из-под сметаны или майонеза — по две на члена… — он поправил очки, — экипажа. Вот... На одной будет наклеена бумажка с надписью «до», на другой — «после». Соответственно, до и после боевого вылета каждый член экипажа сдает анализ мочи, то есть, простите, банально мочится в обозначенные баночки, которые я вечером собираю для исследований. Вот и все, собственно…
Строй загудел возмущенно и насмешливо.
— А как же кал? — крикнул кто-то. — Разве тебе не важен его диаметр до и после? Главное в нашем деле, как ни крути, жим очка!
Строй грохнул и зашатался.
— Молчать, поручики и прочие чины! — возвысил голос комэска. — Считайте сказанное доктором моим приказом! Вольно, разойдись!
— За гигиену не беспокойтесь, — крикнул доктор в распадающийся строй, — баночки будут именными!
Этого не вынес даже комэска, пытавшийся сохранять серьезность, — его согнуло, он оперся рукой о большую звезду на бетонной стеле и трясся беззвучно.
На следующее утро те, кто уже был на стоянке, — а были, в основном, борттехники, — увидели доктора, который шел, неся на двух плечах проволочные куканы, унизанные стеклянными баночками. Отныне их мелодичный перезвон предупреждал борттехников, что к борту приближается сборщик мочи. Раньше присказка «борттехник, стой, ты слил отстой?» относилась именно к борттехнику, в обязанность которого входило сливать каждое утро пол-литра керосина в банку из сливного краника левого подвесного бака и, взболтав круговыми движениями, исследовать на свет — не содержит ли топливо неположенные примеси. Теперь летчики шутили, что следует заменить борттехников на хорошеньких борттехнесс, которые по утрам и вечерам сливали бы отстой у экипажа. Но пока эти грязные мечты не сбылись, летчики наполняли баночки тут же, у левого колеса, и ставили их в контейнер. Правда, не все и не всегда, что расстраивало доктора. Он жаловался командиру, и тот пенял личному составу на построениях.
Борттехнику Ф. очень не понравилась затея доктора. Было в этом стоянии — выгнувшись вперед и слушая журчание, чтобы вовремя прерваться, — нечто постыдное, подопытное.
— Ты, вероятно, задумал это, — сказал борттехник доктору, — когда на ВЛК мой анализ мочи улучшился с Союза? Так я там не свою сдавал, перестраховался, а у меня чище оказалась.
— И совсем не поэтому, — покраснел доктор. — Связь психики и соматики, одна только мочевая кислота… Да ты все равно не понимаешь!
Борттехник обиделся.
— И в самом деле, — сказал он, — по мне — что моча, что божья роса…
На следующее утро он взял чистую баночку для анализа, слил в нее отстой вертолета, проверил на примеси — керосин был чист, как моча ребенка, — и поставил баночку в контейнер (куда всегда отстой и ставится, чтобы в случае катастрофы комиссия могла проверить топливо). Послеполетный анализ он снова взял у вертолета.
На утреннем построении борттехник подмигнул доктору:
— Как моя ласточка, док, не беременна? Я так мечтаю о маленьком вертолетыше!
Доктор, играя желваками, отвернулся. В конце построения он опять попросил слова. Но командир предупредил его:
— Если вы снова хотите жаловаться, товарищ старший лейтенант, — вздохнул он, — то давайте договоримся так: ищите среди личного состава добровольцев, вдруг кому нравится. Или стимулируйте как-то этот процесс. Но от меня отстаньте, а то я себя нянечкой чувствую уже, а не командиром боевой эскадрильи. Скоро построения на горшках проводить начну...
Но доктор стимулов не нашел, и стоянка больше не слышала звона склянок. Только один капитан продолжал участвовать в эксперименте.
— Мне этого добра не жалко, — говорил он, — а науке польза...
Литой шоколадКроме шахмат доктор занимался тем, что собирал материал для диссертации на тему влияния экстремальной ситуации на организм летчика. Борттехник Ф. тему одобрял и по мере сил помогал доктору, рассказывая, к примеру, что на войне совсем не тянет писать, лень даже дневник вести, — а вот рисует он с удовольствием, но, в основном, обнаженную женскую натуру. Доктор записывал, бормоча что-то про акцентуацию правого полушария.
Однажды на утреннем построении командир эскадрильи дал слово доктору.
— Товарищи офицеры и прапорщики летно-подъемного состава! — сказал старший лейтенант медслужбы, поправляя очки. — В рамках государственной военно-медицинской программы проводится исследование жизнедеятельности организма человека в экстремальных условиях. Хочу попросить вас оказать содействие. Оно заключается в следующем. Утром я буду разносить по бортам по шесть баночек из-под сметаны или майонеза — по две на члена… — он поправил очки, — экипажа. Вот... На одной будет наклеена бумажка с надписью «до», на другой — «после». Соответственно, до и после боевого вылета каждый член экипажа сдает анализ мочи, то есть, простите, банально мочится в обозначенные баночки, которые я вечером собираю для исследований. Вот и все, собственно…
Строй загудел возмущенно и насмешливо.
— А как же кал? — крикнул кто-то. — Разве тебе не важен его диаметр до и после? Главное в нашем деле, как ни крути, жим очка!
Строй грохнул и зашатался.
— Молчать, поручики и прочие чины! — возвысил голос комэска. — Считайте сказанное доктором моим приказом! Вольно, разойдись!
— За гигиену не беспокойтесь, — крикнул доктор в распадающийся строй, — баночки будут именными!
Этого не вынес даже комэска, пытавшийся сохранять серьезность, — его согнуло, он оперся рукой о большую звезду на бетонной стеле и трясся беззвучно.
На следующее утро те, кто уже был на стоянке, — а были, в основном, борттехники, — увидели доктора, который шел, неся на двух плечах проволочные куканы, унизанные стеклянными баночками. Отныне их мелодичный перезвон предупреждал борттехников, что к борту приближается сборщик мочи. Раньше присказка «борттехник, стой, ты слил отстой?» относилась именно к борттехнику, в обязанность которого входило сливать каждое утро пол-литра керосина в банку из сливного краника левого подвесного бака и, взболтав круговыми движениями, исследовать на свет — не содержит ли топливо неположенные примеси. Теперь летчики шутили, что следует заменить борттехников на хорошеньких борттехнесс, которые по утрам и вечерам сливали бы отстой у экипажа. Но пока эти грязные мечты не сбылись, летчики наполняли баночки тут же, у левого колеса, и ставили их в контейнер. Правда, не все и не всегда, что расстраивало доктора. Он жаловался командиру, и тот пенял личному составу на построениях.
Борттехнику Ф. очень не понравилась затея доктора. Было в этом стоянии — выгнувшись вперед и слушая журчание, чтобы вовремя прерваться, — нечто постыдное, подопытное.
— Ты, вероятно, задумал это, — сказал борттехник доктору, — когда на ВЛК мой анализ мочи улучшился с Союза? Так я там не свою сдавал, перестраховался, а у меня чище оказалась.
— И совсем не поэтому, — покраснел доктор. — Связь психики и соматики, одна только мочевая кислота… Да ты все равно не понимаешь!
Борттехник обиделся.
— И в самом деле, — сказал он, — по мне — что моча, что божья роса…
На следующее утро он взял чистую баночку для анализа, слил в нее отстой вертолета, проверил на примеси — керосин был чист, как моча ребенка, — и поставил баночку в контейнер (куда всегда отстой и ставится, чтобы в случае катастрофы комиссия могла проверить топливо). Послеполетный анализ он снова взял у вертолета.
На утреннем построении борттехник подмигнул доктору:
— Как моя ласточка, док, не беременна? Я так мечтаю о маленьком вертолетыше!
Доктор, играя желваками, отвернулся. В конце построения он опять попросил слова. Но командир предупредил его:
— Если вы снова хотите жаловаться, товарищ старший лейтенант, — вздохнул он, — то давайте договоримся так: ищите среди личного состава добровольцев, вдруг кому нравится. Или стимулируйте как-то этот процесс. Но от меня отстаньте, а то я себя нянечкой чувствую уже, а не командиром боевой эскадрильи. Скоро построения на горшках проводить начну...
Но доктор стимулов не нашел, и стоянка больше не слышала звона склянок. Только один капитан продолжал участвовать в эксперименте.
— Мне этого добра не жалко, — говорил он, — а науке польза...
В самом начале своей войны борттехник Ф. перевозил трех офицеров с грузом. Там были связки бушлатов, коробки с сухпаями, тушенкой, консервированными маслом и картошкой. Среди казенного добра было и личное — портативный магнитофон Sanyo и несколько коробок с надписью на этикетках по-славянски, но не кириллицей: «Litoyi chokolat». Этот литой шоколад непонятно почему взволновал воображение борттехника. Он представил, что в коробках, обернутые в разноцветную фольгу, лежат отлитые из темного шоколада фигурки. Как в детском наборе «Мойдодыр», где рядом с круглой коробкой зубного порошка, в отдельной нише лежало мыло душистое, отлитое в форме белочки, — а тут ему представлялась она же и прочие зверюшки, но из шоколада.
Позже, когда у него появились деньги, он узнал, что в коробках с такой надписью вовсе не литой шоколад, а простые, хоть и югославские, сосательные карамельки «Бонко». Они были в красивых обертках, они сами были красивы, как полудрагоценные, обкатанные морем камни, они были вкусные, вкуснее ягод, по которым были названы, но... Все равно это было разочарование. Так и застрял в голове борттехника образ шоколадных фигурок — теплых, тяжелых, глянцевых.
Как-то полетела пара в южный кишлак — повезли советникам груз. Прилетели, сделали все дела, вернулись к бортам, запустились, взлетели. Экономя время и топливо, решили срезать угол, не огибая кишлак. Пошли по самому безопасному отрезку, через виллу советников. Шли не высоко, не низко, метрах на пятнадцати, чтобы и деревья не задеть, и сектор вероятного обстрела не увеличивать. И когда ведущий прошел над виллой, а ведомый только приближался, майор Божко сказал в эфир:
— Ох ты, е... Вниз не смотри, молодежь!
После этих слов экипаж ведомого посмотрел вниз с внимательностью чрезвычайной. Под ними проплыл ряд разлапистых гималайских кедров и появился огороженный высоким забором голубой прямоугольник бассейна. Но не таджмахальская красота композиции — отражение белой виллы в спокойной воде на фоне опрокинутого неба — заставила экипаж прерывисто и в унисон вздохнуть. На розовом песке у самой воды, на одинаковых, в косую красно-синюю полоску, словно конфетные фантики, покрывалах лежали две молодые женщины. Одна на животе, другая на спине. Они были голыми и загорелыми. Солнце бликовало на их мокрых телах. Две шоколадные фигурки, лежащие на фантиках — это были они, те самые белочки!
— Литой чоколат! — прошептал борттехник, чувствуя во рту вкус горького шоколада и коньяка. Да, в таких фигурках обязательно должен быть коньяк...
Вертолет словно наткнулся на невидимое силовое поле — он как-то неуверенно зарыскал по курсу, его охватила мелкая дрожь. Левый и правый летчики, высунув головы в открытые блистеры, смотрели вниз, правый еще и махал рукой. Борттехник смотрел себе под ноги, в нижнее стекло под станиной пулемета. По воде пошла рябь, пляжные полотенца купальщиц начали суетливо хлопать своих хозяек углами, словно прикрывая от взглядов сверху. Но женщины, совсем не смущаясь и приподнявшись на локтях, махали ползущему над ними дракону.
— Эй! — сказал уже далекий Божко. — За титьки зацепился, что ли? Так и посыпаться недолго! Быстро догнал!
И ведомый, виновато опустив голову, пошел в разгон.
Послание с небесПозже, когда у него появились деньги, он узнал, что в коробках с такой надписью вовсе не литой шоколад, а простые, хоть и югославские, сосательные карамельки «Бонко». Они были в красивых обертках, они сами были красивы, как полудрагоценные, обкатанные морем камни, они были вкусные, вкуснее ягод, по которым были названы, но... Все равно это было разочарование. Так и застрял в голове борттехника образ шоколадных фигурок — теплых, тяжелых, глянцевых.
Как-то полетела пара в южный кишлак — повезли советникам груз. Прилетели, сделали все дела, вернулись к бортам, запустились, взлетели. Экономя время и топливо, решили срезать угол, не огибая кишлак. Пошли по самому безопасному отрезку, через виллу советников. Шли не высоко, не низко, метрах на пятнадцати, чтобы и деревья не задеть, и сектор вероятного обстрела не увеличивать. И когда ведущий прошел над виллой, а ведомый только приближался, майор Божко сказал в эфир:
— Ох ты, е... Вниз не смотри, молодежь!
После этих слов экипаж ведомого посмотрел вниз с внимательностью чрезвычайной. Под ними проплыл ряд разлапистых гималайских кедров и появился огороженный высоким забором голубой прямоугольник бассейна. Но не таджмахальская красота композиции — отражение белой виллы в спокойной воде на фоне опрокинутого неба — заставила экипаж прерывисто и в унисон вздохнуть. На розовом песке у самой воды, на одинаковых, в косую красно-синюю полоску, словно конфетные фантики, покрывалах лежали две молодые женщины. Одна на животе, другая на спине. Они были голыми и загорелыми. Солнце бликовало на их мокрых телах. Две шоколадные фигурки, лежащие на фантиках — это были они, те самые белочки!
— Литой чоколат! — прошептал борттехник, чувствуя во рту вкус горького шоколада и коньяка. Да, в таких фигурках обязательно должен быть коньяк...
Вертолет словно наткнулся на невидимое силовое поле — он как-то неуверенно зарыскал по курсу, его охватила мелкая дрожь. Левый и правый летчики, высунув головы в открытые блистеры, смотрели вниз, правый еще и махал рукой. Борттехник смотрел себе под ноги, в нижнее стекло под станиной пулемета. По воде пошла рябь, пляжные полотенца купальщиц начали суетливо хлопать своих хозяек углами, словно прикрывая от взглядов сверху. Но женщины, совсем не смущаясь и приподнявшись на локтях, махали ползущему над ними дракону.
— Эй! — сказал уже далекий Божко. — За титьки зацепился, что ли? Так и посыпаться недолго! Быстро догнал!
И ведомый, виновато опустив голову, пошел в разгон.
— Я принципиальный противник торговли! — твердо сказал лейтенант Мухаметшин. — Это обыкновенная спекуляция, она до добра не доводит. Как говорится в одной мудрой книге, торговля налагает проклятие на все, к чему прикасается, хоть бы вы торговали посланиями с небес!
— Феликс, праведный мой товарищ, — сказал старший лейтенант Торгашов, — надеюсь, завтра ты поможешь мне хотя бы поднести сумки к дукану? Мы с тобой вместе летим в Фарах.
Он сидел посреди комнаты на корточках и укладывал в большую парашютную сумку товар.
— Жадность твоя погубит тебя, — сказал лейтенант Мухаметшин. — Зачем везти столько, что поднять не можешь?
— Это не все мое, начпрод попросил сдать сумочку печенья...
На следующий день прилетели в Фарах. После разгрузки советники отвезли вертолетчиков на торговую улицу, оставив их там на час. Пока коллеги перебегали из лавки в лавку и мерили там джинсы, батники, кроссовки, путаясь в непонятных «эсках», «эмках», «иксэльках» и в ремнях автоматов, которые старались не выпускать из рук, этнограф-любитель Мухаметшин, как и положено ученому, достав записную книжку, с интересом изучал быт и нравы. «Обстановка вокруг, — записывал он, — напоминает “Тысяча и одну ночь”, а я себе — Синдбада...»
Он все же помог Торгашову перетащить парашютные сумки в один из ближайших дуканов. Два мальчика приступили было к разгрузке, но бородатый хозяин жестом остановил их. Он взял одну пачку, осмотрел ее невзрачную упаковку, развернул, понюхал темно-коричневое печенье.
— Чего нюхать! — сказал Торгашов, забирая и заворачивая. — Шоколадное печенье! Чоколат хлеб!
Поторговавшись, остановились на двадцати трех афгани за пачку. Мальчишки накинулись на сумку, начали пересчет:
— Як, ду, се, чор, панч, шиш, хафт, нух…
Торгашов, шевеля губами, внимательно следил за процессом.
Лейтенант Мухаметшин вышел на улицу, прогуливался, наблюдая, как ишак, погоняемый мальчиком, тащит арбу, груженую обломками песчаника, как у глиняного дувала сидят на корточках старики в чалмах — где-то он их видел уже, — как идет мимо, кося на шурави черным глазом, девушка, и одежды ее вьются, словно под ними не тело ее, а ветер... Засмотревшись, он не заметил, как из дукана вышел Торгашов с пустыми сумками, и убежал на другой конец улицы, где все еще мерили тряпки остальные вертолетчики. Лейтенант оказался один.
Солнце было уже высоко, улица постепенно пустела. Вдруг вокруг лейтенанта образовалось кольцо из чумазых пацанят. Они корчили обезьяньи рожицы, показывали языки, делали какие-то жесты, подбегая и отпрыгивая назад.
— У меня ничего нет! — замахал руками борттехник. — Я не торгую, это нехорошее заня...
Но не успел он закончить монолог честного человека, как в него полетели пачки только что проданного Торгашовым печенья. Мальчишки запускали руки за пазухи и с криками побивали печеньем растерянно уклоняющегося шурави.
Истратив весь свой запас, хулиганы, громко смеясь, разбежались в разные стороны. Ошарашенный лейтенант стоял среди раскиданных пачек и не мог понять, в чем дело. Одно только вертелось в мозгу: вот тебе и голодные афганские дети! Он поднял одну пачку, вскрыл, достал печенье, надкусил — и от неожиданности вкуса чуть не сплюнул. Это были пресные галеты из сухпайка — испеченные из черной овсяной муки грубого помола с добавлением отрубей для лучшей работы солдатского желудочно-кишечного тракта.
— Феликс, праведный мой товарищ, — сказал старший лейтенант Торгашов, — надеюсь, завтра ты поможешь мне хотя бы поднести сумки к дукану? Мы с тобой вместе летим в Фарах.
Он сидел посреди комнаты на корточках и укладывал в большую парашютную сумку товар.
— Жадность твоя погубит тебя, — сказал лейтенант Мухаметшин. — Зачем везти столько, что поднять не можешь?
— Это не все мое, начпрод попросил сдать сумочку печенья...
На следующий день прилетели в Фарах. После разгрузки советники отвезли вертолетчиков на торговую улицу, оставив их там на час. Пока коллеги перебегали из лавки в лавку и мерили там джинсы, батники, кроссовки, путаясь в непонятных «эсках», «эмках», «иксэльках» и в ремнях автоматов, которые старались не выпускать из рук, этнограф-любитель Мухаметшин, как и положено ученому, достав записную книжку, с интересом изучал быт и нравы. «Обстановка вокруг, — записывал он, — напоминает “Тысяча и одну ночь”, а я себе — Синдбада...»
Он все же помог Торгашову перетащить парашютные сумки в один из ближайших дуканов. Два мальчика приступили было к разгрузке, но бородатый хозяин жестом остановил их. Он взял одну пачку, осмотрел ее невзрачную упаковку, развернул, понюхал темно-коричневое печенье.
— Чего нюхать! — сказал Торгашов, забирая и заворачивая. — Шоколадное печенье! Чоколат хлеб!
Поторговавшись, остановились на двадцати трех афгани за пачку. Мальчишки накинулись на сумку, начали пересчет:
— Як, ду, се, чор, панч, шиш, хафт, нух…
Торгашов, шевеля губами, внимательно следил за процессом.
Лейтенант Мухаметшин вышел на улицу, прогуливался, наблюдая, как ишак, погоняемый мальчиком, тащит арбу, груженую обломками песчаника, как у глиняного дувала сидят на корточках старики в чалмах — где-то он их видел уже, — как идет мимо, кося на шурави черным глазом, девушка, и одежды ее вьются, словно под ними не тело ее, а ветер... Засмотревшись, он не заметил, как из дукана вышел Торгашов с пустыми сумками, и убежал на другой конец улицы, где все еще мерили тряпки остальные вертолетчики. Лейтенант оказался один.
Солнце было уже высоко, улица постепенно пустела. Вдруг вокруг лейтенанта образовалось кольцо из чумазых пацанят. Они корчили обезьяньи рожицы, показывали языки, делали какие-то жесты, подбегая и отпрыгивая назад.
— У меня ничего нет! — замахал руками борттехник. — Я не торгую, это нехорошее заня...
Но не успел он закончить монолог честного человека, как в него полетели пачки только что проданного Торгашовым печенья. Мальчишки запускали руки за пазухи и с криками побивали печеньем растерянно уклоняющегося шурави.
Истратив весь свой запас, хулиганы, громко смеясь, разбежались в разные стороны. Ошарашенный лейтенант стоял среди раскиданных пачек и не мог понять, в чем дело. Одно только вертелось в мозгу: вот тебе и голодные афганские дети! Он поднял одну пачку, вскрыл, достал печенье, надкусил — и от неожиданности вкуса чуть не сплюнул. Это были пресные галеты из сухпайка — испеченные из черной овсяной муки грубого помола с добавлением отрубей для лучшей работы солдатского желудочно-кишечного тракта.
Борттехник пошел прочь, жуя галету и осуждающе качая головой. Осуждал он обе стороны. Обман обманом, но разве можно кидать хлеб в пыль? И не так уж он и невкусен, если вжеваться… Еще он думал о превратностях справедливости и о неисповедимости путей.
Борттехник Торгашов, узнав об инциденте, хохотал. Выспрашивал подробности, снова смеялся, добродушно хлопая лейтенанта Мухаметшина по плечу:
— Не журись, Феликс, я возмещу тебе моральный ущерб!
Когда прилетели домой, Торгашов отдал начпроду из расчета по три афошки за пачку, мотивировав тем, что товар оказался совершенно не ходовым, пошел как сухари.
— Тебе-то все равно бесплатно достался, — лукаво успокоил он потерпевшего.
Вечером, разложив на кровати прибыль, посчитав и поделив ее на две равные части, Торгашов предложил лейтенанту Мухаметшину половину. На эти деньги можно было купить джинсовый костюм, кроссовки «Пума» плюс итальянские складные солнечные очки-капли.
— Представляешь, Феликс, — говорил Торгашев, — приедешь в свою деревню как какой-нибудь Тото Кутуньо, все девки твои!
— С ума сошел? — спросил лейтенант Мухаметшин. — За один твой обман я уже получил, ты хочешь, чтобы еще и начпрод меня закидал чем-нибудь?
— Мы попросим, чтобы он закидал нас тушенкой, — засмеялся Торгашов. — Но ты пойми, что пострадал за презрение к священному здесь делу торговли. Как ты жить собираешься, Феликс?
— Честно! — сказал лейтенант Мухаметшин.
Борттехник Торгашов, узнав об инциденте, хохотал. Выспрашивал подробности, снова смеялся, добродушно хлопая лейтенанта Мухаметшина по плечу:
— Не журись, Феликс, я возмещу тебе моральный ущерб!
Когда прилетели домой, Торгашов отдал начпроду из расчета по три афошки за пачку, мотивировав тем, что товар оказался совершенно не ходовым, пошел как сухари.
— Тебе-то все равно бесплатно достался, — лукаво успокоил он потерпевшего.
Вечером, разложив на кровати прибыль, посчитав и поделив ее на две равные части, Торгашов предложил лейтенанту Мухаметшину половину. На эти деньги можно было купить джинсовый костюм, кроссовки «Пума» плюс итальянские складные солнечные очки-капли.
— Представляешь, Феликс, — говорил Торгашев, — приедешь в свою деревню как какой-нибудь Тото Кутуньо, все девки твои!
— С ума сошел? — спросил лейтенант Мухаметшин. — За один твой обман я уже получил, ты хочешь, чтобы еще и начпрод меня закидал чем-нибудь?
— Мы попросим, чтобы он закидал нас тушенкой, — засмеялся Торгашов. — Но ты пойми, что пострадал за презрение к священному здесь делу торговли. Как ты жить собираешься, Феликс?
— Честно! — сказал лейтенант Мухаметшин.
Шла операция по зачистке западных кишлаков Герата. Борт № 33 вернулся с задания в дырках. Насчитали пять входных пулевых на левом боку и на днище. В таких случаях, прежде чем наложить заплатки, техники, как и хирурги, должны провести зондирование, извлечь все застрявшие пули, проверить пути их следования в теле машины, найти поврежденные агрегаты и трубопроводы. Пока хоть одна пуля не найдена, работа хирургов продолжается.
Пятую пулю на борту № 33 искали несколько дней. Четыре нашли, а пятая, несмотря на ее очевидный путь в один рикошет от створок и уход в сторону закрытого люка кормового пулемета, словно испарилась. На люке никаких повреждений не было.
— Признайся, — пытал инженер Иванов борттехника Тарабукина, — люк был открыт, пуля улетела в него?
— Да не открывал я! — лениво говорил лейтенант Тарабукин. — У меня и кормовой пулемет не заряжен, чего зря его выставлять.
— Лучше бы выставлял, может, и не продырявили бы зад! — горячился инженер. — Наши отцы и деды на Ил-2 оглоблей, крашенной в черный цвет, врага пугали, а тебе лень настоящий пулемет выставить!
— Так они слева стреляли, а пулемет справа, все равно не увидели бы, — незаметно зевая, отвечал борттехник.
— Тогда ищи! — выкатывал глаза инженер. — День даю, хватит машину на земле держать!
При этом разговоре присутствовал борттехник Ф. Он зашел примерить «вареный» костюм, который борттехник Тарабукин сначала купил в гератском дукане, а потом выяснил, что он ему мал.
Пятую пулю на борту № 33 искали несколько дней. Четыре нашли, а пятая, несмотря на ее очевидный путь в один рикошет от створок и уход в сторону закрытого люка кормового пулемета, словно испарилась. На люке никаких повреждений не было.
— Признайся, — пытал инженер Иванов борттехника Тарабукина, — люк был открыт, пуля улетела в него?
— Да не открывал я! — лениво говорил лейтенант Тарабукин. — У меня и кормовой пулемет не заряжен, чего зря его выставлять.
— Лучше бы выставлял, может, и не продырявили бы зад! — горячился инженер. — Наши отцы и деды на Ил-2 оглоблей, крашенной в черный цвет, врага пугали, а тебе лень настоящий пулемет выставить!
— Так они слева стреляли, а пулемет справа, все равно не увидели бы, — незаметно зевая, отвечал борттехник.
— Тогда ищи! — выкатывал глаза инженер. — День даю, хватит машину на земле держать!
При этом разговоре присутствовал борттехник Ф. Он зашел примерить «вареный» костюм, который борттехник Тарабукин сначала купил в гератском дукане, а потом выяснил, что он ему мал.
— Чего ты мучаешься? — сказал борттехник Ф., когда инженер убежал. — Прострели — и все дела!.. А лучше керном... Нет, сердечником другой пули, из тех, что нашли, пробей выходное где-нибудь, где не искали...
— Да везде искали уже, — махнул рукой лейтенант Тарабукин. — И потом, а вдруг она в чем-то жизненно важном застряла?
Борттехник Ф. наклонил голову к ртутно блестевшему следу рикошета на ребре створки возле стягивающего замка, посмотрел в сторону кормового люка и встретил черный взгляд ствольного раструба танкового пулемета Калашникова, притороченного к стенке поверх закрытого люка.
— Ты знаешь, Леха, — сказал борттехник Ф., еще не веря себе, — что движение античастицы в физике можно описать уравнением движения частицы, обращенной назад во времени?
— Это ты про инженера? — меланхолично спросил Тарабукин.
Борттехник Ф. не ответил. Он подошел к пулемету, снял его с упора, поднял за ручки, опуская ствол, покачал-потряс, и на подставленную ладонь, тренькая, выкатилась бронебойная пуля калибра 7,62, вернее, ее сердечник, совсем не помятый, только немного поцарапанный.
— Какая умная пуля, — уважительно сказал Тарабукин, рассматривая. — Умнее нас!
— Это точно, — хмыкнул борттехник Ф., — умнее вас... А я, за то, что оказался умнее пули, беру костюм со скидкой.
— Да везде искали уже, — махнул рукой лейтенант Тарабукин. — И потом, а вдруг она в чем-то жизненно важном застряла?
Борттехник Ф. наклонил голову к ртутно блестевшему следу рикошета на ребре створки возле стягивающего замка, посмотрел в сторону кормового люка и встретил черный взгляд ствольного раструба танкового пулемета Калашникова, притороченного к стенке поверх закрытого люка.
— Ты знаешь, Леха, — сказал борттехник Ф., еще не веря себе, — что движение античастицы в физике можно описать уравнением движения частицы, обращенной назад во времени?
— Это ты про инженера? — меланхолично спросил Тарабукин.
Борттехник Ф. не ответил. Он подошел к пулемету, снял его с упора, поднял за ручки, опуская ствол, покачал-потряс, и на подставленную ладонь, тренькая, выкатилась бронебойная пуля калибра 7,62, вернее, ее сердечник, совсем не помятый, только немного поцарапанный.
— Какая умная пуля, — уважительно сказал Тарабукин, рассматривая. — Умнее нас!
— Это точно, — хмыкнул борттехник Ф., — умнее вас... А я, за то, что оказался умнее пули, беру костюм со скидкой.
За свой недолгий борттехнический век лейтенант Ф. два раза участвовал в замене двигателей вертолета. Это и в самом деле похоже на пересадку сердца, — рискнул предположить автор, не будучи кардиохирургом. Конечно, если быть точным в сравнениях, двигатели — это сердце-легкие, но рассказ об устройстве турбовального двигателя — песня отдельная и восторженная, мы споем ее как-нибудь в другой раз. А сейчас идет просто замена старых движков на новые.
На земле открываются два больших деревянных ящика, стенки снимаются, и два красавца стоят на опорах, сверкая на солнце чистой краской и чистым металлом, — две иерихонские трубы, оплетенные изящно гнутыми трубками. Теперь со всех горловин нужно снять пластмассовые заглушки, подготовить два агрегата к стыковке с телом машины. И не забыть, вскрыв один пакетик с гигроскопическими шариками, в который раз убедиться, что шарики намертво липнут к языку.
А наверху открываются капоты, сливается масло, вынимаются фильтры, расконтриваются все гайки (одно движение — захват губками пассатижей скрученной проволоки, поворот на разрыв и вытяжка из отверстий), соединяющие вены, артерии и сосуды двигателя с одноименными коммуникациями вертолета.
Лежа в ребристой люльке открытого капота, запустив руку по плечо под двигатель и нашаривая очередную гайку, техник-тэчист кряхтит:
— В руки бы насрать тому, кто конструировал это. У американов — места полно, техники в белых рубашках, все на хомутиках — чик, и отцепил, чик, и готово! — только «лиру» за рым — и майна помалу!
— А ты где это их вертолеты видел? — спрашивает борттехник Ф.
— Да рассказывали люди. Видели уж... Говорят, у них и лопасти нашим не чета, не какой-то там сотовый наполнитель из фольги, а специальный пластик, ничем не перешибешь, крепче стали, но легкий как пенопласт! Да ты знаешь, что они во Вьетнаме садились прямо в бамбуковые заросли? Винт выкашивает вокруг себя площадку в свой диаметр и вертолет спокойно опускается! А ты говоришь…
— А фюзеляж? — спрашивает борттехник Ф.
— Что фюзеляж? — не понимает техник.
— Ну, прежде чем несущий винт до бамбука доберется, получается, сначала фюзеляж этот бамбук ломает, на него садится?
— Да хрен с ним, с бамбуком этим, чего привязался, — с досадой говорит техник. Он поднимает голову, на щеке отпечаток сетчатой оплетки шланга. — Ты лучше с той стороны попробуй, не достаю. В руки бы тому насрать…
Киса и караулНа земле открываются два больших деревянных ящика, стенки снимаются, и два красавца стоят на опорах, сверкая на солнце чистой краской и чистым металлом, — две иерихонские трубы, оплетенные изящно гнутыми трубками. Теперь со всех горловин нужно снять пластмассовые заглушки, подготовить два агрегата к стыковке с телом машины. И не забыть, вскрыв один пакетик с гигроскопическими шариками, в который раз убедиться, что шарики намертво липнут к языку.
А наверху открываются капоты, сливается масло, вынимаются фильтры, расконтриваются все гайки (одно движение — захват губками пассатижей скрученной проволоки, поворот на разрыв и вытяжка из отверстий), соединяющие вены, артерии и сосуды двигателя с одноименными коммуникациями вертолета.
Лежа в ребристой люльке открытого капота, запустив руку по плечо под двигатель и нашаривая очередную гайку, техник-тэчист кряхтит:
— В руки бы насрать тому, кто конструировал это. У американов — места полно, техники в белых рубашках, все на хомутиках — чик, и отцепил, чик, и готово! — только «лиру» за рым — и майна помалу!
— А ты где это их вертолеты видел? — спрашивает борттехник Ф.
— Да рассказывали люди. Видели уж... Говорят, у них и лопасти нашим не чета, не какой-то там сотовый наполнитель из фольги, а специальный пластик, ничем не перешибешь, крепче стали, но легкий как пенопласт! Да ты знаешь, что они во Вьетнаме садились прямо в бамбуковые заросли? Винт выкашивает вокруг себя площадку в свой диаметр и вертолет спокойно опускается! А ты говоришь…
— А фюзеляж? — спрашивает борттехник Ф.
— Что фюзеляж? — не понимает техник.
— Ну, прежде чем несущий винт до бамбука доберется, получается, сначала фюзеляж этот бамбук ломает, на него садится?
— Да хрен с ним, с бамбуком этим, чего привязался, — с досадой говорит техник. Он поднимает голову, на щеке отпечаток сетчатой оплетки шланга. — Ты лучше с той стороны попробуй, не достаю. В руки бы тому насрать…
Как-то прапорщик Киса, узнав, что на следующий день летит в хлебный Фарах, с вечера загрузил на борт товар — цветной телевизор, сумку конфет, сумку печенья, несколько упаковок голландского газированного напитка Si-Si (типа «Фанты»), сверток из нескольких зимних бушлатов и, как говорится, пр. Дверь, как полагается, закрыл на ключ, и опечатал личной печатью.
Рано утром, когда стоянку приняли у караула, Киса пришел первым. Видимо, он хотел перед тем, как сдать товар, полюбоваться на эту гору сокровищ и еще раз подсчитать прибыль. Он открыл вертолет, поставил стремянку и поднялся на борт. Через несколько секунд послышался гневный рев, переходящий в жалобный вой. Прапорщик выскочил из вертолета, обежал вокруг, приседая и заглядывая под днище, кинулся к контейнеру, открыл его, закрыл, плюнул и сел на землю, схватившись за голову.
— Что с тобой, знаменосец? — спросил проходивший мимо борттехник Ф. — Неужто вынесли все, что нажито непосильным трудом?
— А ты откуда знаешь? — Киса вскочил на ноги и с нехорошим подозрением уставился на лейтенанта. — Видел, кто это сделал?
— Да ничего я не видел. Просто раз прапорщик плачет, значит, потерпел материальные убытки. И много взяли?
— Весь товар — и мой и не мой. Но как?! Печати и на двери и на створках нетронуты, блистера изнутри закрыты. Как, Фрол? Как они просочились? — и Киса затряс лейтенанта за плечи, брызгая слезами. — Это караул, я знаю. Я их выслежу, курков вонючих, я их утрамбую!
Потекли трудные дни дознания. Прапорщик рвал и метал, проводил допросы с пристрастием, но караульные только невинно пожимали плечами. Киса лежал в засадах и крался безлунными ночами, вследствие чего однажды чуть не был застрелен все тем же чутким караулом. К. исхудал и почернел от тщетности своего расследования и от размера нависшего долга. Справляться приходилось своими силами — жаловаться вышестоящему начальству на то, что караул украл с борта боевого вертолета телевизор, сумки с конфетами, упаковку казенных бушлатов и еще много чего, не относящегося к боевым действиям, было бы глупо. Особист только и ждал, чтобы найти кого-нибудь, кто загнал дуканщикам в Турагундях передвижную дизельную электростанцию, — а лучшей кандидатуры, чем прапорщик, и не сыскать…
А через неделю к борттехнику Ф., когда он, будучи дежурным по стоянке части, отдыхал в дежурном домике, подошел один из его «нарядных» бойцов.
— Тащ лейтенант, покурить не хотите? — вежливо осведомился он. Имелась в виду анаша. На это предложение лейтенант всегда отвечал благодарным отказом, тем самым давая добро солдатам на небольшое расслабление. За это они всегда покрывали лейтенанта перед внезапно нагрянувшим начальством, когда тот, будучи в наряде, вместо стоянки находился в модуле на своей кровати. Иногда лейтенант отоваривал скудные бойцовские афошки, привозя часы, ручки, ногтегрызки, платки с люрексом, презервативы в красочных упаковках (для солдата ценна была именно упаковка с картинкой).
Но на этот раз боец не ограничился одним предложением. Помявшись, он спросил у лейтенанта, могут ли некие ребята рассчитывать, что товарищ лейтенант поможет им сдать кой-какой товар. Лейтенант, догадываясь, о чем идет речь, ответил, что некие ребята рассчитывать могут, но расчет в таких случаях бывает обоюдно выгодным.
— Возьму меньше, чем в комиссионке, но себя не обижу — за риск надо платить.
Боец понятливо кивнул и удалился.
Борттехник за два рейса сдал товар и сполна рассчитался с бойцами. Себе он оставил ровно столько, чтобы компенсировать стоимость меховой летной куртки.
Эту куртку прапорщик Киса, с которым лейтенанты Ф. и Мухаметшин делили однажды двухкомнатную квартиру, украл у лейтенанта Ф. и пропил, когда последний был в отпуске. Еще он пропил летный свитер лейтенанта Мухаметшина. Доказать это было невозможно, однако весь вид прапорщика говорил, что он в глубине души чувствует себя виноватым. Пришлось борттехнику Ф. взять с бойцов и эту сумму. Довольны были все, кроме обокранного прапорщика.
Но на этом история не закончилась. В один из вечеров, когда крайняя комната модуля мирно смотрела плохо показывающий телевизор, где-то в другом конце модуля, в районе умывальной комнаты раздались крики, потом дикие крики, потом удар и треск, потом по коридору пробежал многоног — он достиг дверей комнаты борттехников, несколько раз ударился о стенки, распался на две части, половина побежала по коридору обратно, а вторая половина, взревев голосом Кисы: «Не уйдешь, гад!» — два раза оглушительно грохнула чем-то железным по стене. Запахло порохом.
Когда борттехники вышли из комнаты, Кису уже скрутили. Он был пьян и рычал. Старший лейтенант по кличке Ильич, прозванный так за ленинскую прическу, был бледен. Начальник того самого караула, в дежурство которого пропал груз Кисы, он только что чуть не погиб два раза. Сначала пьяный Киса бросился на него с трофейной духовской саблей и разрубил надвое тень Ильича и табуретку, на которой только что сидел Ильич. Саблю изъяли, воспользовавшись заминкой Кисы, который, как Шурале когтями, застрял своим холодным оружием в деревянной расселине. Обезоруженный, он выскочил за Ильичом, они немного поборолись, побегали по коридору, и в темном конце его, утомившись, Киса достал из кармана пистолет и выстрелил в спину убегающему Ильичу. Неверная рука его увела ствол в сторону. Прошив фанерные стенки, две пули прошли наискосок по комнатам, оставив много дырок и никого странным образом в той вечерней многонаселенности не задев.
Еще несколько дней главным занятием жильцов этих комнат было выяснение, кто где стоял, сидел, лежал в момент выстрелов. Кем-то был нарисован план модуля с комнатами и кроватями, где красным пунктиром прочертили траектории пуль, а синим нарисовали окружности, символизирующие головы стоящих, и овалы, изображающие лежащих на втором ярусе. На плане были написаны фамилии и проставлены те сантиметры, в которых пули прошли от виска («к-н Титов лежащий — 5 см»).
— Я до сих пор холодею, представляя, как спрыгиваю на долю секунды раньше! — повторял на всех углах счастливец, слегка приседая.
Прапорщика Кису разжаловали и отправили на родину, в Конотоп. Говорили, что у него был дядя — генерал железнодорожных войск, который и пристроил племянника. Следы его так и затерялись на железных путях перестройки.
А у Ильича в тот день появилась первая седина.
— К такой седине, — улыбался майор Божко, — пойдет медаль «За отвагу». Надо представление писать, заслужил, однако.
La donna e` mobileРано утром, когда стоянку приняли у караула, Киса пришел первым. Видимо, он хотел перед тем, как сдать товар, полюбоваться на эту гору сокровищ и еще раз подсчитать прибыль. Он открыл вертолет, поставил стремянку и поднялся на борт. Через несколько секунд послышался гневный рев, переходящий в жалобный вой. Прапорщик выскочил из вертолета, обежал вокруг, приседая и заглядывая под днище, кинулся к контейнеру, открыл его, закрыл, плюнул и сел на землю, схватившись за голову.
— Что с тобой, знаменосец? — спросил проходивший мимо борттехник Ф. — Неужто вынесли все, что нажито непосильным трудом?
— А ты откуда знаешь? — Киса вскочил на ноги и с нехорошим подозрением уставился на лейтенанта. — Видел, кто это сделал?
— Да ничего я не видел. Просто раз прапорщик плачет, значит, потерпел материальные убытки. И много взяли?
— Весь товар — и мой и не мой. Но как?! Печати и на двери и на створках нетронуты, блистера изнутри закрыты. Как, Фрол? Как они просочились? — и Киса затряс лейтенанта за плечи, брызгая слезами. — Это караул, я знаю. Я их выслежу, курков вонючих, я их утрамбую!
Потекли трудные дни дознания. Прапорщик рвал и метал, проводил допросы с пристрастием, но караульные только невинно пожимали плечами. Киса лежал в засадах и крался безлунными ночами, вследствие чего однажды чуть не был застрелен все тем же чутким караулом. К. исхудал и почернел от тщетности своего расследования и от размера нависшего долга. Справляться приходилось своими силами — жаловаться вышестоящему начальству на то, что караул украл с борта боевого вертолета телевизор, сумки с конфетами, упаковку казенных бушлатов и еще много чего, не относящегося к боевым действиям, было бы глупо. Особист только и ждал, чтобы найти кого-нибудь, кто загнал дуканщикам в Турагундях передвижную дизельную электростанцию, — а лучшей кандидатуры, чем прапорщик, и не сыскать…
А через неделю к борттехнику Ф., когда он, будучи дежурным по стоянке части, отдыхал в дежурном домике, подошел один из его «нарядных» бойцов.
— Тащ лейтенант, покурить не хотите? — вежливо осведомился он. Имелась в виду анаша. На это предложение лейтенант всегда отвечал благодарным отказом, тем самым давая добро солдатам на небольшое расслабление. За это они всегда покрывали лейтенанта перед внезапно нагрянувшим начальством, когда тот, будучи в наряде, вместо стоянки находился в модуле на своей кровати. Иногда лейтенант отоваривал скудные бойцовские афошки, привозя часы, ручки, ногтегрызки, платки с люрексом, презервативы в красочных упаковках (для солдата ценна была именно упаковка с картинкой).
Но на этот раз боец не ограничился одним предложением. Помявшись, он спросил у лейтенанта, могут ли некие ребята рассчитывать, что товарищ лейтенант поможет им сдать кой-какой товар. Лейтенант, догадываясь, о чем идет речь, ответил, что некие ребята рассчитывать могут, но расчет в таких случаях бывает обоюдно выгодным.
— Возьму меньше, чем в комиссионке, но себя не обижу — за риск надо платить.
Боец понятливо кивнул и удалился.
Борттехник за два рейса сдал товар и сполна рассчитался с бойцами. Себе он оставил ровно столько, чтобы компенсировать стоимость меховой летной куртки.
Эту куртку прапорщик Киса, с которым лейтенанты Ф. и Мухаметшин делили однажды двухкомнатную квартиру, украл у лейтенанта Ф. и пропил, когда последний был в отпуске. Еще он пропил летный свитер лейтенанта Мухаметшина. Доказать это было невозможно, однако весь вид прапорщика говорил, что он в глубине души чувствует себя виноватым. Пришлось борттехнику Ф. взять с бойцов и эту сумму. Довольны были все, кроме обокранного прапорщика.
Но на этом история не закончилась. В один из вечеров, когда крайняя комната модуля мирно смотрела плохо показывающий телевизор, где-то в другом конце модуля, в районе умывальной комнаты раздались крики, потом дикие крики, потом удар и треск, потом по коридору пробежал многоног — он достиг дверей комнаты борттехников, несколько раз ударился о стенки, распался на две части, половина побежала по коридору обратно, а вторая половина, взревев голосом Кисы: «Не уйдешь, гад!» — два раза оглушительно грохнула чем-то железным по стене. Запахло порохом.
Когда борттехники вышли из комнаты, Кису уже скрутили. Он был пьян и рычал. Старший лейтенант по кличке Ильич, прозванный так за ленинскую прическу, был бледен. Начальник того самого караула, в дежурство которого пропал груз Кисы, он только что чуть не погиб два раза. Сначала пьяный Киса бросился на него с трофейной духовской саблей и разрубил надвое тень Ильича и табуретку, на которой только что сидел Ильич. Саблю изъяли, воспользовавшись заминкой Кисы, который, как Шурале когтями, застрял своим холодным оружием в деревянной расселине. Обезоруженный, он выскочил за Ильичом, они немного поборолись, побегали по коридору, и в темном конце его, утомившись, Киса достал из кармана пистолет и выстрелил в спину убегающему Ильичу. Неверная рука его увела ствол в сторону. Прошив фанерные стенки, две пули прошли наискосок по комнатам, оставив много дырок и никого странным образом в той вечерней многонаселенности не задев.
Еще несколько дней главным занятием жильцов этих комнат было выяснение, кто где стоял, сидел, лежал в момент выстрелов. Кем-то был нарисован план модуля с комнатами и кроватями, где красным пунктиром прочертили траектории пуль, а синим нарисовали окружности, символизирующие головы стоящих, и овалы, изображающие лежащих на втором ярусе. На плане были написаны фамилии и проставлены те сантиметры, в которых пули прошли от виска («к-н Титов лежащий — 5 см»).
— Я до сих пор холодею, представляя, как спрыгиваю на долю секунды раньше! — повторял на всех углах счастливец, слегка приседая.
Прапорщика Кису разжаловали и отправили на родину, в Конотоп. Говорили, что у него был дядя — генерал железнодорожных войск, который и пристроил племянника. Следы его так и затерялись на железных путях перестройки.
А у Ильича в тот день появилась первая седина.
— К такой седине, — улыбался майор Божко, — пойдет медаль «За отвагу». Надо представление писать, заслужил, однако.
Борттехник Мухаметшин решил больше не летать с майором Смертиным. Он осознал, что эта фамилия, судя по всему, говорит о миссии майора, посланного небом убить лейтенанта Мухаметшина. Когда борт № 10 в очередной раз в смену борттехника Мухаметшина оказался по плану в руках его ангела смерти, борттехник Мухаметшин задумался. Отказаться от полета под предлогом болезни? Но ему нечего предъявить доктору, кроме своего здоровья. Он вспомнил совет одного борттехника. «Если чувствуешь, что тебя отправляют на верную гибель, ослабь немного хомут на воздуховоде от “аишки”, и основные двигатели из-за травления воздуха не запустятся. Только не забудь восстановить контровку — и никто не узнает, в чем причина…» Борттехник Мухаметшин открыл капоты двигателей, но вдруг подумал, что прием не сработает, и тогда придется лететь. Нужно что-то более верное. Он начал открывать другие капоты и лючки, и скоро на глаза ему попался шланг гидросистемы. Молодой борттехник вспомнил еще один совет бывалых. Отпотевание — такое безобидное слово, но если оно прикладывается к шлангу гидросистемы, то это означает его негерметичность, протекание масла с последующим и внезапным заклиниванием управления в полете.
В одно мгновение он оказался внизу у контейнера, достал бутылку с маслом АМГ-10 и снова взлетел к гидроотсеку. Аккуратно, стараясь не капать на пол, он облил маслом рукав гидроусилителя автомата перекоса несущего винта. Затем закрыл все, что было открыто, и спустился вниз. Когда пришел майор, борттехник доложил про выявленную неисправность и предложил командиру убедиться самому. Майор убеждаться не стал. Досадливо махнув рукой, он побежал к инженеру за другим бортом.
Пришли техники, осмотрели рукав, приняли однозначное решение — менять. Борттехник Мухаметшин ходил вокруг борта и весело насвистывал почему-то арию герцога Мантуанского из «Риголетто».
А после обеда принеслась весть из района Геришка. Там, на одной из площадок, на взлете был сбит борт № 26 борттехника Плетнева. Пилотировал борт майор Смертин. Все, кажется, живы.
— На месте Плетнева должен был быть я! — сказал борттехник Мухаметшин борттехнку Ф.
— Будешь, когда напьешься, — пошутил борттехник Ф., который не знал еще, как майор поменял коней.
Покалеченный борт на месте отремонтировать было нельзя. Через неделю его привезли на КрАЗе. Хвостовая балка была искорежена, словно великан схватил вертолет за хвост и сжал в горсти. Злой борттехник, которому теперь предстояло менять в ТЭЧ хвостовую балку — по сути полвертолета, — не смог удержаться от правды. Никто их не подбивал. Торопясь, майор поднял набитую десантом машину с разбегом по-самолетному, по ветру. Поддуло под винт, опрокинуло.
— Чудом никто не погиб, чудом! — говорил Плетнев.
— Потому что не тот борт был в плане у провидения... — загадочно сказал борттехник Мухаметшин, и глаза его таинственно блеснули.
День дуракаВ одно мгновение он оказался внизу у контейнера, достал бутылку с маслом АМГ-10 и снова взлетел к гидроотсеку. Аккуратно, стараясь не капать на пол, он облил маслом рукав гидроусилителя автомата перекоса несущего винта. Затем закрыл все, что было открыто, и спустился вниз. Когда пришел майор, борттехник доложил про выявленную неисправность и предложил командиру убедиться самому. Майор убеждаться не стал. Досадливо махнув рукой, он побежал к инженеру за другим бортом.
Пришли техники, осмотрели рукав, приняли однозначное решение — менять. Борттехник Мухаметшин ходил вокруг борта и весело насвистывал почему-то арию герцога Мантуанского из «Риголетто».
А после обеда принеслась весть из района Геришка. Там, на одной из площадок, на взлете был сбит борт № 26 борттехника Плетнева. Пилотировал борт майор Смертин. Все, кажется, живы.
— На месте Плетнева должен был быть я! — сказал борттехник Мухаметшин борттехнку Ф.
— Будешь, когда напьешься, — пошутил борттехник Ф., который не знал еще, как майор поменял коней.
Покалеченный борт на месте отремонтировать было нельзя. Через неделю его привезли на КрАЗе. Хвостовая балка была искорежена, словно великан схватил вертолет за хвост и сжал в горсти. Злой борттехник, которому теперь предстояло менять в ТЭЧ хвостовую балку — по сути полвертолета, — не смог удержаться от правды. Никто их не подбивал. Торопясь, майор поднял набитую десантом машину с разбегом по-самолетному, по ветру. Поддуло под винт, опрокинуло.
— Чудом никто не погиб, чудом! — говорил Плетнев.
— Потому что не тот борт был в плане у провидения... — загадочно сказал борттехник Мухаметшин, и глаза его таинственно блеснули.
1 апреля 1987 года. Пара Ми-8 в сопровождении пары Ми-24 идет к иранской границе. Летят в дружественную банду, везут материальное свидетельство дружбы — большой телевизор «Сони». У вождя уже есть дизельный генератор, видеомагнитофон, набор видеокассет с индийскими фильмами — телевизор должен увенчать собой эту пирамиду благополучия. В обмен вождь обязался информировать о планах недружественных банд.
Просквозили Герат, свернули перед хребтом на запад. «Двадцатьчетверки», у которых как обычно не хватало топлива для больших перелетов, пожелали доброго пути, и пошли назад, на гератский аэродром, пообещав встретить на обратном пути. «Восьмые», снизившись до трех метров, летели над дорогой, обгоняя одинокие танки и бэтээры, забавлялись тем, что пугали своих сухопутных коллег. Торчащие из люков или сидящие на броне слышали только грохот своих движков, и вдруг над самой головой, дохнув керосиновым ветром, закрывая на миг солнце, мелькает голубое, в коричневых потеках масла, краснозвездное днище, и винтокрылая машина, оглушив ревом, уносится дальше, доброжелательно качнув фермами с ракетными блоками.
Ушли от дороги, долго летели пыльной степью, наконец, добрались. Пару встречала толпа суровых чернобородых мужиков с автоматами и винтовками на плечах. Ожидая, пока борттехник затормозит лопасти, командир пошутил:
Просквозили Герат, свернули перед хребтом на запад. «Двадцатьчетверки», у которых как обычно не хватало топлива для больших перелетов, пожелали доброго пути, и пошли назад, на гератский аэродром, пообещав встретить на обратном пути. «Восьмые», снизившись до трех метров, летели над дорогой, обгоняя одинокие танки и бэтээры, забавлялись тем, что пугали своих сухопутных коллег. Торчащие из люков или сидящие на броне слышали только грохот своих движков, и вдруг над самой головой, дохнув керосиновым ветром, закрывая на миг солнце, мелькает голубое, в коричневых потеках масла, краснозвездное днище, и винтокрылая машина, оглушив ревом, уносится дальше, доброжелательно качнув фермами с ракетными блоками.
Ушли от дороги, долго летели пыльной степью, наконец, добрались. Пару встречала толпа суровых чернобородых мужиков с автоматами и винтовками на плечах. Ожидая, пока борттехник затормозит лопасти, командир пошутил:
— А зачем им сраный «Сони», если они могут забрать два вертолета и шесть летчиков. Денег до конца жизни хватит.
Взяв автоматы, вышли. Вдали в стороне иранской границы блестела и дрожала белая полоска — озеро или просто мираж. Командир помахал стоящим в отдалении представителям бандформирования, показал на борт, очертил руками квадрат. Подошли три афганца, вынесли коробку с телевизором. Выдвинулся вперед вождь — хмурый толстый великан в черной накидке, — жестом пригласил следовать за ним. Летчики двинулись в плотном окружении мужиков с автоматами. Борттехник Ф. докурил сигарету, хотел бросить окурок, но подумал: можно ли оскорблять землю в присутствии народа, ее населяющего? — мало ли как среагируют. Выпотрошив пальцами остатки табака, он сунул фильтр в карман.
В глиняном домике с полусферическим потолком было прохладно. Вдоль стен лежали подушки, на которые летчикам предложили садиться. В центре поставили телевизор. Гости и хозяева расселись вокруг. Над борттехником Ф. было окошко — он даже прикинул, что через него можно стукнуть его по голове. Справа сидел жилистый дух, и борттехник незаметно намотал на ступню ремень автомата, лежащего на коленях, — на тот случай, если сосед пожелает схватить автомат. Левый нагрудный карман оттягивал пистолет, правый — граната: перед тем, как выйти из вертолетов, экипажи, понимая, что шансов против такой толпы нет, прихватили каждый по лимонке. Гости здесь — дело святое, но всякое бывает. Тем более — первого апреля…
Принесли чай — каждому по маленькому металлическому чайничку, стеклянные кружки — маленькие подобия пивных, белые и бежевые кубики рахат-лукума, засахаренные орешки в надщелкнутой скорлупе, похожие на устрицы. Вождь, скупо улыбаясь, показал рукой на угощение. Летчики тянули время, поглядывая с мнимым интересом на потолок. Пить и есть первыми не хотелось — неизвестно, что там налито и подсыпано. Приступили только после того, как вождь поднес кружку к бороде.
Гостевали недолго и напряженно. Попив чая, встали, неловко прижав руки к груди, поклонились, жестом дали понять, что провожать не нужно, пожали руки всем по очереди, обулись у порога и нарочито неспешно пошли к вертолетам. Беззащитность спин была как никогда ощутима. От чая или от страха все шестеро были мокрые. Несколько мужиков с автоматами медленно шли за ними. Их взгляды давили на лопатки уходящих.
Дошли до вертолетов, искоса осмотрели, незаметно заглянули под днища в поисках подвешенных гранат, на тот же предмет осмотрели амортстойки шасси, удобное место для растяжки гранаты — вертолет взлетает, стойка раздвигается, кольцо выдергивает чеку...
Запустились, помахали из кабин вождю, который все же вышел проводить. Он поднял руку, прикрывая глаза от песчаного ветра винтов. Взлетели, развернулись, еще ожидая выстрела, и пошли, пошли, — все дальше, все спокойнее, скрываясь за пылевой завесой… Ушли.
— Хорошо-о! — вздохнул командир. — Еще одно такое чаепитие, и я поседею.
Через полчаса выбрались к дороге, подскочили, запросили «двадцатьчетверок» — идем, встречайте.
— Тоже мне сопровождающие, — сказал командир. — На хера они мне тут-то нужны — должны были рядом крутиться, пока мы этот страшный чай пили.
Ми-24 встретили их уже на подлете к Герату. Пристроились спереди и сзади, спросили, не подарил ли вождь барашка.
— А как же, каждому — по барашку, — сказал командир. — Просил кости вам отдать…
И командир загоготал, закинув голову. В это время из чахлых кустарников, вспугнутая головной «двадцатьчетверкой», поднялась небольшая стая крупных — величиной с утку — птиц. Стая заметалась и кинулась наперерез идущей следом «восьмерке». Борттехник Ф. увидел, как птицы серым салютом разошлись в разные стороны прямо перед носом летящей со скоростью 230 километров в час машины, — но один промельк ушел прямо под остекление…
Взяв автоматы, вышли. Вдали в стороне иранской границы блестела и дрожала белая полоска — озеро или просто мираж. Командир помахал стоящим в отдалении представителям бандформирования, показал на борт, очертил руками квадрат. Подошли три афганца, вынесли коробку с телевизором. Выдвинулся вперед вождь — хмурый толстый великан в черной накидке, — жестом пригласил следовать за ним. Летчики двинулись в плотном окружении мужиков с автоматами. Борттехник Ф. докурил сигарету, хотел бросить окурок, но подумал: можно ли оскорблять землю в присутствии народа, ее населяющего? — мало ли как среагируют. Выпотрошив пальцами остатки табака, он сунул фильтр в карман.
В глиняном домике с полусферическим потолком было прохладно. Вдоль стен лежали подушки, на которые летчикам предложили садиться. В центре поставили телевизор. Гости и хозяева расселись вокруг. Над борттехником Ф. было окошко — он даже прикинул, что через него можно стукнуть его по голове. Справа сидел жилистый дух, и борттехник незаметно намотал на ступню ремень автомата, лежащего на коленях, — на тот случай, если сосед пожелает схватить автомат. Левый нагрудный карман оттягивал пистолет, правый — граната: перед тем, как выйти из вертолетов, экипажи, понимая, что шансов против такой толпы нет, прихватили каждый по лимонке. Гости здесь — дело святое, но всякое бывает. Тем более — первого апреля…
Принесли чай — каждому по маленькому металлическому чайничку, стеклянные кружки — маленькие подобия пивных, белые и бежевые кубики рахат-лукума, засахаренные орешки в надщелкнутой скорлупе, похожие на устрицы. Вождь, скупо улыбаясь, показал рукой на угощение. Летчики тянули время, поглядывая с мнимым интересом на потолок. Пить и есть первыми не хотелось — неизвестно, что там налито и подсыпано. Приступили только после того, как вождь поднес кружку к бороде.
Гостевали недолго и напряженно. Попив чая, встали, неловко прижав руки к груди, поклонились, жестом дали понять, что провожать не нужно, пожали руки всем по очереди, обулись у порога и нарочито неспешно пошли к вертолетам. Беззащитность спин была как никогда ощутима. От чая или от страха все шестеро были мокрые. Несколько мужиков с автоматами медленно шли за ними. Их взгляды давили на лопатки уходящих.
Дошли до вертолетов, искоса осмотрели, незаметно заглянули под днища в поисках подвешенных гранат, на тот же предмет осмотрели амортстойки шасси, удобное место для растяжки гранаты — вертолет взлетает, стойка раздвигается, кольцо выдергивает чеку...
Запустились, помахали из кабин вождю, который все же вышел проводить. Он поднял руку, прикрывая глаза от песчаного ветра винтов. Взлетели, развернулись, еще ожидая выстрела, и пошли, пошли, — все дальше, все спокойнее, скрываясь за пылевой завесой… Ушли.
— Хорошо-о! — вздохнул командир. — Еще одно такое чаепитие, и я поседею.
Через полчаса выбрались к дороге, подскочили, запросили «двадцатьчетверок» — идем, встречайте.
— Тоже мне сопровождающие, — сказал командир. — На хера они мне тут-то нужны — должны были рядом крутиться, пока мы этот страшный чай пили.
Ми-24 встретили их уже на подлете к Герату. Пристроились спереди и сзади, спросили, не подарил ли вождь барашка.
— А как же, каждому — по барашку, — сказал командир. — Просил кости вам отдать…
И командир загоготал, закинув голову. В это время из чахлых кустарников, вспугнутая головной «двадцатьчетверкой», поднялась небольшая стая крупных — величиной с утку — птиц. Стая заметалась и кинулась наперерез идущей следом «восьмерке». Борттехник Ф. увидел, как птицы серым салютом разошлись в разные стороны прямо перед носом летящей со скоростью 230 километров в час машины, — но один промельк ушел прямо под остекление…
Командир еще хохотал, когда вертолет потряс глухой удар. В лицо борттехника снизу хлынул жаркий ветер с брызгами и пылью, в кабине взвихрился серый пух, словно вспороли подушку. Он посмотрел под ноги и увидел, что нижнего стекла нет, и два парашюта, упершись лбами, едва удерживаются над близко летящей землей.
— Ах ты, еп, — крикнул командир, выравнивая вильнувший вертолет. — Ну что ты будешь делать, а?! Напоролись все-таки! И все из-за «мессеров»! Кто это был? Явно не воробей ведь?
Воробьи часто бились в лоб машины, оставляя на стеклах красные кляксы с перьями, борттехник после полета снимал с подвесных баков или двигателей присохшие воробьиные головы.
— Видимо, утка, — сказал борттехник, отплевываясь от пуха, и полез доставать парашюты, которые, устав упираться, уже клонились в дыру.
— Слушай, Фрол, — искательно сказал командир. — Если инженер спросит, что, мол, случилось, придумай что-нибудь. Если узнают, что я утку хапнул, обвинят в потере летного мастерства. Сочини там, ладно? — ты же врать мастер!
— Попробую, — неуверенно пообещал борттехник Ф., думая, что же здесь можно сочинить. Ничего не приходило в голову. Совсем ничего! Может, сказать, что духи в банде разбили? А как? Ну, типа, играли в футбол — 302-я эскадрилья против банды, матч дружбы, пнули самодельным тяжелым мячом… Нет, не то — что это за мяч, об него ноги сломать можно…
Не долетая до гератской дороги, ведущая «двадцатьчетверка» начала резать угол через гератские развалины. Все повернули за ней. Мимо них неслись разбомбленные дувалы. В одном дворике борттехник Ф. увидел привязанного осла и насторожился. Тут же промелькнули два духа, поднимающие автоматы, уже сзади послышался длинный треск.
— Стреляют, командир! Двое в развалинах справа, — сказал борттехник.
— Уходят под крышу! — сказал, глядя назад, правак.
— Куда смотрим, прикрытие? — сказал командир. — Нас только что обстреляли. Пошарьте в дувалах, минимум двое.
— Там осел рядом, — подсказал борттехник.
— Там осел рядом, — эхом повторил командир.
«Двадцатьчетверки» развернулись, ушли назад, покрутились, постреляли по развалинам из подвесных пушек, никого не увидели и пустились догонять пару.
Сели в аэропорту Герата — осмотреть вертолеты на предмет дырок. Когда борттехник Ф. останавливал винт, покачивая ручкой тормоза, он увидел в правый блистер, как в двери ведомого появился борттехник Лосенков и, застряв на стремянке, вглядывается в их борт. Борттехник Ф. закурил, вышел на улицу. К нему подбежал борттехник Лосенков:
— Ты ранен? — заглядывая в лицо.
— С чего ты взял?
— Ну, вас же обстреляли, вон у тебя стекло выбито — когда сели, я смотрю, мешок для гильз до земли висит, ну, думаю, как раз попали, где ты сидишь! А сейчас ты выходишь — все лицо в крови! Чья кровь-то?
Борттехник Ф. провел рукой по лицу, размазал липкие капли птичьей крови, посмотрел на ладонь. «Стоит ли признаваться? — подумал он. — Удачное стечение обстоятельств, скажу, что стекло разбило пулей! Тогда чья кровь?»
— А хрен ее знает, — ответил он вслух самому себе. — Но точно не наша. Наверное, духа, которого я успел замочить. Забрызгал, гад! — и он засмеялся.
— Да ладно, кончай! — недоверчиво сказал борттехник Лосенков и полез смотреть дыру. Засунул в нее голову, пробубнил:
— Ах ты, еп, — крикнул командир, выравнивая вильнувший вертолет. — Ну что ты будешь делать, а?! Напоролись все-таки! И все из-за «мессеров»! Кто это был? Явно не воробей ведь?
Воробьи часто бились в лоб машины, оставляя на стеклах красные кляксы с перьями, борттехник после полета снимал с подвесных баков или двигателей присохшие воробьиные головы.
— Видимо, утка, — сказал борттехник, отплевываясь от пуха, и полез доставать парашюты, которые, устав упираться, уже клонились в дыру.
— Слушай, Фрол, — искательно сказал командир. — Если инженер спросит, что, мол, случилось, придумай что-нибудь. Если узнают, что я утку хапнул, обвинят в потере летного мастерства. Сочини там, ладно? — ты же врать мастер!
— Попробую, — неуверенно пообещал борттехник Ф., думая, что же здесь можно сочинить. Ничего не приходило в голову. Совсем ничего! Может, сказать, что духи в банде разбили? А как? Ну, типа, играли в футбол — 302-я эскадрилья против банды, матч дружбы, пнули самодельным тяжелым мячом… Нет, не то — что это за мяч, об него ноги сломать можно…
Не долетая до гератской дороги, ведущая «двадцатьчетверка» начала резать угол через гератские развалины. Все повернули за ней. Мимо них неслись разбомбленные дувалы. В одном дворике борттехник Ф. увидел привязанного осла и насторожился. Тут же промелькнули два духа, поднимающие автоматы, уже сзади послышался длинный треск.
— Стреляют, командир! Двое в развалинах справа, — сказал борттехник.
— Уходят под крышу! — сказал, глядя назад, правак.
— Куда смотрим, прикрытие? — сказал командир. — Нас только что обстреляли. Пошарьте в дувалах, минимум двое.
— Там осел рядом, — подсказал борттехник.
— Там осел рядом, — эхом повторил командир.
«Двадцатьчетверки» развернулись, ушли назад, покрутились, постреляли по развалинам из подвесных пушек, никого не увидели и пустились догонять пару.
Сели в аэропорту Герата — осмотреть вертолеты на предмет дырок. Когда борттехник Ф. останавливал винт, покачивая ручкой тормоза, он увидел в правый блистер, как в двери ведомого появился борттехник Лосенков и, застряв на стремянке, вглядывается в их борт. Борттехник Ф. закурил, вышел на улицу. К нему подбежал борттехник Лосенков:
— Ты ранен? — заглядывая в лицо.
— С чего ты взял?
— Ну, вас же обстреляли, вон у тебя стекло выбито — когда сели, я смотрю, мешок для гильз до земли висит, ну, думаю, как раз попали, где ты сидишь! А сейчас ты выходишь — все лицо в крови! Чья кровь-то?
Борттехник Ф. провел рукой по лицу, размазал липкие капли птичьей крови, посмотрел на ладонь. «Стоит ли признаваться? — подумал он. — Удачное стечение обстоятельств, скажу, что стекло разбило пулей! Тогда чья кровь?»
— А хрен ее знает, — ответил он вслух самому себе. — Но точно не наша. Наверное, духа, которого я успел замочить. Забрызгал, гад! — и он засмеялся.
— Да ладно, кончай! — недоверчиво сказал борттехник Лосенков и полез смотреть дыру. Засунул в нее голову, пробубнил:
— А где входное — или выходное? Куда пуля ушла?
У вертолета уже собрались все. Осматривали дыру, лезли в кабину, шарили по стенкам в поисках пули. Почему-то никто не обращал внимания на остатки пуха, который не весь выдуло в блистера. Экипаж «десятки» ходил вместе со всеми и загадочно молчал.
— Да где пуля-то? — наконец спросил командир ведомого у командира ведущего.
— А хрен ее знает! — пожал плечами командир. Он тоже понял, что на пулю можно свалить выбитое стекло. — Может, через мой блистер вылетела?
Добровольные баллистики снова осмотрели кабину, выяснив, что в таком случае пуля двигалась по сложной кривой: обогнула каждую ногу командира и поднялась почти вертикально вверх в его блистер.
— Да хрен с вами! — не выдержал командир. — Шуток, что ли, не понимаете? С уткой мы поцеловались, вот вам первое апреля! Но всех попрошу молчать! Вы лучше свои борта осмотрите, нет ли дырок. Сгрудились тут, пулю какую-то несчастную ищут…
— А про обстрел — не шутка?
— Какая, на хер, шутка! Залепили с двух стволов, а наше доблестное прикрытие никого не нашло. А может, вы с ними договорились? — подозрительно прищурился на «двадцатьчетвертых» командир.
— Товарищ майор! — вдруг закричал от своего вертолета борттехник Лосенков. — У нас дырка!
Подошли. На самозатягивающейся резине левого подвесного бака темнела маленькая рваная дырочка с расплывшимся вокруг темным пятном. Борттехник Лосенков показывал на нее пальцем:
— Вот, пожалуйста! И как теперь домой лететь? Насосы заработают, начнет топливо хлестать. Эта резина ничего не держит…
— Да-а… — майор вытер рукавом веснушчатую лысину. — Сейчас мучайся, заплатку ставь. А кто ее будет ставить? Техбригаду что ли вызывать из-за такой малости?
Пока майор гундел, а лейтенант Лосенков гордо стоял возле него, уперев руки в бока, борттехник Ф. подошел к левому подвесному. «Почему левый? — подумал он, рассматривая дырку. — Стреляли-то справа». Сунул палец в разрыв на резине — он был сухой и застарело-шершавый. Провел пальцем по металлу бака, прощупал его, описал пальцем круг под резиной. Дырки в металле не обнаруживалось! Разрыв резины был явно давнишний, и керосиновое пятно, скорее всего, подпитывалось керосином, льющимся верхом при заправке вертолета.
— Нет тут никакой дырки! — сказал борттехник Ф.
— Как это так? — удивились все.
— Вот так. Старый порыв резины, а бак цел. Смотрите сами.
Борттехник Лосенков подбежал, сунул палец, пощупал и покраснел.
— Что же ты, — сурово сказал командир. — Не можешь дырку от не дырки отличить? Вводишь в заблуждение сразу четыре экипажа, нервы треплешь…
Летели домой. Неслись вдоль гератского шоссе, обсаженного соснами. Шли низко, ниже верхушек сосен, стелились над утоптанными огородами. Правак, угнетенный тем, что упустил двух духов, выставил в блистер автомат, обмотав руку ремнем, и следил за обстановкой, хотя здесь уже шла зона контроля 101-го полка.
— А знаете, — сказал борттехник, — мы упустили хорошую возможность. Пуля могла разбить стекло скользом — они же стреляли нам почти в бок. Скользнула, разбила и ушла. И никакого отверстия!
— И что ты раньше думал! — вздохнул командир. — Теперь мы уже всем растрындели про утку…
Впереди показался одинокий глиняный хутор. Во дворе бегал мальчишка. Завидев летящие вертолеты, кинулся им навстречу. Встал на пути, прицелился из палки, начал «стрелять».
У вертолета уже собрались все. Осматривали дыру, лезли в кабину, шарили по стенкам в поисках пули. Почему-то никто не обращал внимания на остатки пуха, который не весь выдуло в блистера. Экипаж «десятки» ходил вместе со всеми и загадочно молчал.
— Да где пуля-то? — наконец спросил командир ведомого у командира ведущего.
— А хрен ее знает! — пожал плечами командир. Он тоже понял, что на пулю можно свалить выбитое стекло. — Может, через мой блистер вылетела?
Добровольные баллистики снова осмотрели кабину, выяснив, что в таком случае пуля двигалась по сложной кривой: обогнула каждую ногу командира и поднялась почти вертикально вверх в его блистер.
— Да хрен с вами! — не выдержал командир. — Шуток, что ли, не понимаете? С уткой мы поцеловались, вот вам первое апреля! Но всех попрошу молчать! Вы лучше свои борта осмотрите, нет ли дырок. Сгрудились тут, пулю какую-то несчастную ищут…
— А про обстрел — не шутка?
— Какая, на хер, шутка! Залепили с двух стволов, а наше доблестное прикрытие никого не нашло. А может, вы с ними договорились? — подозрительно прищурился на «двадцатьчетвертых» командир.
— Товарищ майор! — вдруг закричал от своего вертолета борттехник Лосенков. — У нас дырка!
Подошли. На самозатягивающейся резине левого подвесного бака темнела маленькая рваная дырочка с расплывшимся вокруг темным пятном. Борттехник Лосенков показывал на нее пальцем:
— Вот, пожалуйста! И как теперь домой лететь? Насосы заработают, начнет топливо хлестать. Эта резина ничего не держит…
— Да-а… — майор вытер рукавом веснушчатую лысину. — Сейчас мучайся, заплатку ставь. А кто ее будет ставить? Техбригаду что ли вызывать из-за такой малости?
Пока майор гундел, а лейтенант Лосенков гордо стоял возле него, уперев руки в бока, борттехник Ф. подошел к левому подвесному. «Почему левый? — подумал он, рассматривая дырку. — Стреляли-то справа». Сунул палец в разрыв на резине — он был сухой и застарело-шершавый. Провел пальцем по металлу бака, прощупал его, описал пальцем круг под резиной. Дырки в металле не обнаруживалось! Разрыв резины был явно давнишний, и керосиновое пятно, скорее всего, подпитывалось керосином, льющимся верхом при заправке вертолета.
— Нет тут никакой дырки! — сказал борттехник Ф.
— Как это так? — удивились все.
— Вот так. Старый порыв резины, а бак цел. Смотрите сами.
Борттехник Лосенков подбежал, сунул палец, пощупал и покраснел.
— Что же ты, — сурово сказал командир. — Не можешь дырку от не дырки отличить? Вводишь в заблуждение сразу четыре экипажа, нервы треплешь…
Летели домой. Неслись вдоль гератского шоссе, обсаженного соснами. Шли низко, ниже верхушек сосен, стелились над утоптанными огородами. Правак, угнетенный тем, что упустил двух духов, выставил в блистер автомат, обмотав руку ремнем, и следил за обстановкой, хотя здесь уже шла зона контроля 101-го полка.
— А знаете, — сказал борттехник, — мы упустили хорошую возможность. Пуля могла разбить стекло скользом — они же стреляли нам почти в бок. Скользнула, разбила и ушла. И никакого отверстия!
— И что ты раньше думал! — вздохнул командир. — Теперь мы уже всем растрындели про утку…
Впереди показался одинокий глиняный хутор. Во дворе бегал мальчишка. Завидев летящие вертолеты, кинулся им навстречу. Встал на пути, прицелился из палки, начал «стрелять».
— Ах ты душонок! — погрозил правак автоматом.
Мальчишка бросил палку, поднял камень, замахнулся, весь изогнувшись, дождался, когда вертолет подлетит вплотную и — швырнул!
Трое в кабине инстинктивно шарахнулись, командир рванул ручку, вертолет поднял нос, камень гулко ударил в дно, как в консервную банку. Тут же коротко пальнул автомат правака.
— Ты что — в пацана? — крикнул командир. — Охренел?
— Нет-нет-нет, — забормотал испуганный правак. — Я случайно, палец дернулся… Мы уже пролетели.
— Случайно!.. Потом отдувайся, ведь весь город поднимется.
— А если бы он нас сбил? — перешел в наступление разозлившийся правак. — Закатал бы сейчас тебе в лобешник камнем со скоростью пушечного ядра, даже охнуть бы не успел — так и размазались бы по огородам! Вот смеху было бы — мальчик сбил боевой вертолет камушком! После этого армия должна с позором покинуть страну. А ты бы навсегда вошел в анналы войн как самый неудачливый летчик, сбитый камнем в день дурака!
— Пасть закрой! — сказал хмурый командир. — В анналы... За дорогой смотри!
Прилетели в Шинданд, зарулили на стоянку. Увидев идущего инженера, летчики удалились, предоставив объяснятся борттехнику. Инженер подошел, посмотрел на дыру, спросил:
— Что случилось?
— Да мальчишка на окраине Герата камнем запустил. Относительная скорость-то — как из пушки…
— Ты мне лапшу не вешай! Кожедубов выгораживаешь? Наверняка на коз охотились, сели на песок, передняя стойка провалилась, вот и выдавили стекло. Вон аж ПВД разъехались в разные стороны!
— Да какие козы, где они? И ПВД нормально стоят. Лучше посмотрите внимательно, товарищ майор!
Инженер снял темные очки, засунул в дыру голову, потом руку, и вылез, держа серый булыжник величиной с яйцо, который борттехник успел подбросить перед его приходом.
— Смотри-ка ты, не наврал! — покачал головой инженер Иванов, разглядывая камень. — И правда — оружие пролетариата! Ладно, скажу тэчистам, чтобы из жести вырезали заплату — нет сейчас стекла.
Он повернулся, чтобы уйти, и борттехник увидел, что в волосах инженера застряла серая пушинка. Он протянул руку и ловко снял ее двумя пальцами…
P.S. Борттехник Ф. от случая к случаю вел дневник. Вечером он достал из прикроватной тумбочки черную клеенчатую тетрадь и коротко описал дневной полет. На следующий день, когда борттехник, отобедав, вошел в комнату, лежащий на кровати лейтенант Мухаметшин встретил его ехидными словами:
— Значит, все-таки пуля разбила стекло?
— А вот читать чужой дневник нехорошо! — возмутился борттехник Ф. — И какое тебе дело? Все знают, что случилось, а про пулю я написал для себя! Может, это художественный образ такой, гипербола! И, наконец, — что я, первого апреля сам себя обмануть не могу?
Трое в кабине инстинктивно шарахнулись, командир рванул ручку, вертолет поднял нос, камень гулко ударил в дно, как в консервную банку. Тут же коротко пальнул автомат правака.
— Ты что — в пацана? — крикнул командир. — Охренел?
— Нет-нет-нет, — забормотал испуганный правак. — Я случайно, палец дернулся… Мы уже пролетели.
— Случайно!.. Потом отдувайся, ведь весь город поднимется.
— А если бы он нас сбил? — перешел в наступление разозлившийся правак. — Закатал бы сейчас тебе в лобешник камнем со скоростью пушечного ядра, даже охнуть бы не успел — так и размазались бы по огородам! Вот смеху было бы — мальчик сбил боевой вертолет камушком! После этого армия должна с позором покинуть страну. А ты бы навсегда вошел в анналы войн как самый неудачливый летчик, сбитый камнем в день дурака!
— Пасть закрой! — сказал хмурый командир. — В анналы... За дорогой смотри!
Прилетели в Шинданд, зарулили на стоянку. Увидев идущего инженера, летчики удалились, предоставив объяснятся борттехнику. Инженер подошел, посмотрел на дыру, спросил:
— Что случилось?
— Да мальчишка на окраине Герата камнем запустил. Относительная скорость-то — как из пушки…
— Ты мне лапшу не вешай! Кожедубов выгораживаешь? Наверняка на коз охотились, сели на песок, передняя стойка провалилась, вот и выдавили стекло. Вон аж ПВД разъехались в разные стороны!
— Да какие козы, где они? И ПВД нормально стоят. Лучше посмотрите внимательно, товарищ майор!
Инженер снял темные очки, засунул в дыру голову, потом руку, и вылез, держа серый булыжник величиной с яйцо, который борттехник успел подбросить перед его приходом.
— Смотри-ка ты, не наврал! — покачал головой инженер Иванов, разглядывая камень. — И правда — оружие пролетариата! Ладно, скажу тэчистам, чтобы из жести вырезали заплату — нет сейчас стекла.
Он повернулся, чтобы уйти, и борттехник увидел, что в волосах инженера застряла серая пушинка. Он протянул руку и ловко снял ее двумя пальцами…
P.S. Борттехник Ф. от случая к случаю вел дневник. Вечером он достал из прикроватной тумбочки черную клеенчатую тетрадь и коротко описал дневной полет. На следующий день, когда борттехник, отобедав, вошел в комнату, лежащий на кровати лейтенант Мухаметшин встретил его ехидными словами:
— Значит, все-таки пуля разбила стекло?
— А вот читать чужой дневник нехорошо! — возмутился борттехник Ф. — И какое тебе дело? Все знают, что случилось, а про пулю я написал для себя! Может, это художественный образ такой, гипербола! И, наконец, — что я, первого апреля сам себя обмануть не могу?
17 апреля 1987 года. Уже пять дней идет операция по зачистке Герата — делают «уборку» к приезду генерального секретаря Наджибуллы. Эскадрилья стоит на грунте прямо вдоль ВПП гератского аэродрома. С востока ее прикрывает рота охраны — палатки, бэтээры.
Жара. Металл раскаляется — дотрагиваться можно только в тонких кожаных перчатках. От вертолета к вертолету едет водовозка, борттехники обливают борта изнутри и снаружи, потом лежат в одних трусах на мокрых полах грузовых кабин, наслаждаясь влажной прохладой. Выруливающий вертолет закручивает пыльные смерчи, они всасываются во все щели машин, пыль сразу липнет на мокрый металл, на мокрое тело. Вода под солнцем высыхает через пять минут, остается одна пыль и жара.
С утра борттехнику Ф. повезло — пару поставили на доставку в Герат боеприпасов. Прилетели в Шинданд, ждали погрузки до обеда. Пообедали в своей столовой, сходили в бассейн, искупались, и только потом полетели назад, загруженные под потолок ящиками с нурсами и бомбами.
Уже на дальних подступах было видно, что над Гератской долиной висит желтое облако — Герат бомбили. Над облаком с трескучим грохотом резали небо «свистки». Вертолетов возле полосы не было, все разлетелись по своим заданиям — высаживать десант, бомбить, работать по наводкам разведки. Прилетевшая пара разгрузилась, заправилась, борттехники уже собирались закрыть борта и идти к палатке командного пункта слушать радиообмен. Но к одинокой паре уже спешили летчики — замкомэска майор Смертин с праваком и командир первого звена майор Божко с правым Колей Шевченко (получил кличку Рэмбо за то, что всегда летал в спецназовском лифчике, набитом гранатами с примотанными к ним гвоздями-«сотками»).
— Кони готовы? — подходя, спросил майор Смертин. — Тогда — по коням!
Божко, поднимаясь на борт, сказал борттехнику Ф.:
— За «Стингером» идем. Замкомэска хочет Героя. Вон и особист подъехал. Давай к запуску.
— Вот здорово, да?! — устраиваясь в кресле, сказал Рэмбо. — Настоящее дело идем делать! Повоюем!
— Хорошо, если мы за «Стингером», а не «Стингер» за нами, — скептически заметил борттехник.
— Не каркай, — сказал Рэмбо, доставая из портфеля сдвоенный длинный магазин.
Сразу, чтобы не жечь зря керосин, взяли курс на юго-запад. Шли на пределе, над крышами гератских кишлаков. Пылевая взвесь смазывала видимость, небо сливалось с желто-серой землей, расчерченной кривыми квадратиками дувалов. Ведущий впереди был еле виден — временами он терялся на фоне земли.
— Как камбала исчезает, — злился Божко, вглядываясь в мутный горизонт.
Борттехник Ф., сняв пулемет с упора и слегка опустив ствол, держал палец на гашетке, пытаясь контролировать улетающую под ноги панораму. Черные квадратики дверей пестрили в глазах — бесконечное количество скворечников раскидано перед тобой, а игра заключается в том, чтобы угадать или успеть увидеть, откуда выглянет кукушка. Правак, выставив автомат в блистер, нес такой же бесполезный караул по охране правого борта…
Вдруг справа, метрах в ста от вертолета, бесшумно выросла черная стена до неба. Борттехник увидел, как в ней медленно кувыркаются бесформенные глиняные обломки и расщепленные бревна, успев заметить летящее чахлое деревце с растопыренными, как куриная лапа, корнями. Через мгновение плотный вал воздуха ударил по вертолету — бабахнуло в ушах, пыльный ветер ворвался в правый блистер, карту с коленей правака швырнуло в ноги командиру. Машину как пушинку подбросило вверх, опрокидывая влево, но командир среагировал — продолжил начатый вираж с набором, и снова вывел машину на курс.
— Неожиданно, однако, — сказал он. — «Свистки» бомбят, нас из своей стратосферы не видят. Сейчас как тараканов раздавят.
— «Скоростные», — запросил он, — кто работает на северо-западе от центра — подождите, под вами два «вертикальных»!
Ему ответил треск пустого эфира.
— На каком они канале?! — спросил командир правака. — Найди, скажи, чтобы тормознули.
Слева вырос еще взрыв. Божко, не дожидаясь волны, ушел вверх и вправо, но их все же тряхнуло. Правак крутил переключатель рации, запрашивал, но никто ему не отвечал.
Жара. Металл раскаляется — дотрагиваться можно только в тонких кожаных перчатках. От вертолета к вертолету едет водовозка, борттехники обливают борта изнутри и снаружи, потом лежат в одних трусах на мокрых полах грузовых кабин, наслаждаясь влажной прохладой. Выруливающий вертолет закручивает пыльные смерчи, они всасываются во все щели машин, пыль сразу липнет на мокрый металл, на мокрое тело. Вода под солнцем высыхает через пять минут, остается одна пыль и жара.
С утра борттехнику Ф. повезло — пару поставили на доставку в Герат боеприпасов. Прилетели в Шинданд, ждали погрузки до обеда. Пообедали в своей столовой, сходили в бассейн, искупались, и только потом полетели назад, загруженные под потолок ящиками с нурсами и бомбами.
Уже на дальних подступах было видно, что над Гератской долиной висит желтое облако — Герат бомбили. Над облаком с трескучим грохотом резали небо «свистки». Вертолетов возле полосы не было, все разлетелись по своим заданиям — высаживать десант, бомбить, работать по наводкам разведки. Прилетевшая пара разгрузилась, заправилась, борттехники уже собирались закрыть борта и идти к палатке командного пункта слушать радиообмен. Но к одинокой паре уже спешили летчики — замкомэска майор Смертин с праваком и командир первого звена майор Божко с правым Колей Шевченко (получил кличку Рэмбо за то, что всегда летал в спецназовском лифчике, набитом гранатами с примотанными к ним гвоздями-«сотками»).
— Кони готовы? — подходя, спросил майор Смертин. — Тогда — по коням!
Божко, поднимаясь на борт, сказал борттехнику Ф.:
— За «Стингером» идем. Замкомэска хочет Героя. Вон и особист подъехал. Давай к запуску.
— Вот здорово, да?! — устраиваясь в кресле, сказал Рэмбо. — Настоящее дело идем делать! Повоюем!
— Хорошо, если мы за «Стингером», а не «Стингер» за нами, — скептически заметил борттехник.
— Не каркай, — сказал Рэмбо, доставая из портфеля сдвоенный длинный магазин.
Сразу, чтобы не жечь зря керосин, взяли курс на юго-запад. Шли на пределе, над крышами гератских кишлаков. Пылевая взвесь смазывала видимость, небо сливалось с желто-серой землей, расчерченной кривыми квадратиками дувалов. Ведущий впереди был еле виден — временами он терялся на фоне земли.
— Как камбала исчезает, — злился Божко, вглядываясь в мутный горизонт.
Борттехник Ф., сняв пулемет с упора и слегка опустив ствол, держал палец на гашетке, пытаясь контролировать улетающую под ноги панораму. Черные квадратики дверей пестрили в глазах — бесконечное количество скворечников раскидано перед тобой, а игра заключается в том, чтобы угадать или успеть увидеть, откуда выглянет кукушка. Правак, выставив автомат в блистер, нес такой же бесполезный караул по охране правого борта…
Вдруг справа, метрах в ста от вертолета, бесшумно выросла черная стена до неба. Борттехник увидел, как в ней медленно кувыркаются бесформенные глиняные обломки и расщепленные бревна, успев заметить летящее чахлое деревце с растопыренными, как куриная лапа, корнями. Через мгновение плотный вал воздуха ударил по вертолету — бабахнуло в ушах, пыльный ветер ворвался в правый блистер, карту с коленей правака швырнуло в ноги командиру. Машину как пушинку подбросило вверх, опрокидывая влево, но командир среагировал — продолжил начатый вираж с набором, и снова вывел машину на курс.
— Неожиданно, однако, — сказал он. — «Свистки» бомбят, нас из своей стратосферы не видят. Сейчас как тараканов раздавят.
— «Скоростные», — запросил он, — кто работает на северо-западе от центра — подождите, под вами два «вертикальных»!
Ему ответил треск пустого эфира.
— На каком они канале?! — спросил командир правака. — Найди, скажи, чтобы тормознули.
Слева вырос еще взрыв. Божко, не дожидаясь волны, ушел вверх и вправо, но их все же тряхнуло. Правак крутил переключатель рации, запрашивал, но никто ему не отвечал.
— Они на выделенном, мы не знаем кода! — наконец сказал он.
— Ладно, — сказал командир, — сейчас речку пересечем, там уже не бомбят, там наши сейчас работают.
В эфире уже слышалась работа. Скороговорка сквозь треск:
— «Бригантина», я — «Сапсан»! Закрепился на бережке, сейчас пойду вперед потихоньку…
— «Сапсан», что ты там делаешь, мударь?! Уходи оттуда, сейчас шмели прилетят, отработают по всему правому участку…
Шуршание, треск, щелчок:
— Ладно, сиди тихо, они чуть правее отработают…
Шуршание.
— «Воздух», я — «Сапсан»! Не ходи туда, там ДШК, там ДШК работает, как понял?..
Меланхолическое:
— Понял тебя, «Сапсан»… Щас почистим, брат… наблюдаю во дворике… р-работаю!
— Наше второе звено, — сказал Божко. — Интересно, где это они работают? Сейчас как выпрыгнем в самое пекло…
Но Герат они миновали благополучно. Перевалили хребет, прошли между кишлаками Гульдан и Шербанд. Ведущий сказал:
— Присядем на нашем посту, афганского наводчика возьмем — покажет дорогу.
Зашли на бугристую, похожую на вспаханный огород, площадку, отделенную от поста рядами колючей проволоки. Когда садились, солдаты за проволокой прыгали, размахивали руками, стреляли в воздух из автоматов.
— Ишь, как радуются, — сказал Божко. — Сразу видно — давненько своих не видели…
Когда колеса коснулись земли, командир, не сбрасывая газ, попросил борттехника:
— Спрыгни, потопчись, посмотри на рельеф, куда садиться. Подозрительное поле…
Только борттехник собрался встать, в наушниках прозвучал голос ведущего, который уже сидел справа от поста, возле вкопанного танка:
— 851-й, вы на минном поле!
На слове «поле» вертолет уже висел в двадцати метрах над землей — командир так резко взял шаг, что машина прыгнула с места вертикально вверх, как весенняя фаланга.
— Так вот чего солдаты так суетились, — сказал Рэмбо. — Предупреждали, оказывается…
Летели дальше, к иранской границе.
— Уже два звонка сегодня, — мрачно сказал командир. — То бомбой свои сверху едва не прихлопнули, то снизу своими же минами чуть жопу не разорвало. Хорошо еще, на «десятке» летим, она счастливой считается.
— Почему? — спросил Рэмбо.
— Потому что на ее борттехника не действуют законы природы и армии. В эту машину даже в упор попасть не могут. Если кто ее и завалит, так это сам ее хозяин-раздолбай. Правда, Фрол? — и командир засмеялся.
Рэмбо сверился с картой — летели вдоль советской границы, километрах в пятидесяти от нее. Столько же оставалось до Ирана. Вокруг было каменистое плато.
— Направо не пойдем, там водка по талонам, — пошутил Смертин.
— Ладно, — сказал командир, — сейчас речку пересечем, там уже не бомбят, там наши сейчас работают.
В эфире уже слышалась работа. Скороговорка сквозь треск:
— «Бригантина», я — «Сапсан»! Закрепился на бережке, сейчас пойду вперед потихоньку…
— «Сапсан», что ты там делаешь, мударь?! Уходи оттуда, сейчас шмели прилетят, отработают по всему правому участку…
Шуршание, треск, щелчок:
— Ладно, сиди тихо, они чуть правее отработают…
Шуршание.
— «Воздух», я — «Сапсан»! Не ходи туда, там ДШК, там ДШК работает, как понял?..
Меланхолическое:
— Понял тебя, «Сапсан»… Щас почистим, брат… наблюдаю во дворике… р-работаю!
— Наше второе звено, — сказал Божко. — Интересно, где это они работают? Сейчас как выпрыгнем в самое пекло…
Но Герат они миновали благополучно. Перевалили хребет, прошли между кишлаками Гульдан и Шербанд. Ведущий сказал:
— Присядем на нашем посту, афганского наводчика возьмем — покажет дорогу.
Зашли на бугристую, похожую на вспаханный огород, площадку, отделенную от поста рядами колючей проволоки. Когда садились, солдаты за проволокой прыгали, размахивали руками, стреляли в воздух из автоматов.
— Ишь, как радуются, — сказал Божко. — Сразу видно — давненько своих не видели…
Когда колеса коснулись земли, командир, не сбрасывая газ, попросил борттехника:
— Спрыгни, потопчись, посмотри на рельеф, куда садиться. Подозрительное поле…
Только борттехник собрался встать, в наушниках прозвучал голос ведущего, который уже сидел справа от поста, возле вкопанного танка:
— 851-й, вы на минном поле!
На слове «поле» вертолет уже висел в двадцати метрах над землей — командир так резко взял шаг, что машина прыгнула с места вертикально вверх, как весенняя фаланга.
— Так вот чего солдаты так суетились, — сказал Рэмбо. — Предупреждали, оказывается…
Летели дальше, к иранской границе.
— Уже два звонка сегодня, — мрачно сказал командир. — То бомбой свои сверху едва не прихлопнули, то снизу своими же минами чуть жопу не разорвало. Хорошо еще, на «десятке» летим, она счастливой считается.
— Почему? — спросил Рэмбо.
— Потому что на ее борттехника не действуют законы природы и армии. В эту машину даже в упор попасть не могут. Если кто ее и завалит, так это сам ее хозяин-раздолбай. Правда, Фрол? — и командир засмеялся.
Рэмбо сверился с картой — летели вдоль советской границы, километрах в пятидесяти от нее. Столько же оставалось до Ирана. Вокруг было каменистое плато.
— Направо не пойдем, там водка по талонам, — пошутил Смертин.
Шли прямо. Рэмбо, расстелив на коленях карту, отслеживал маршрут, ведя карандашом. Плато плавно снижалось. Борттехник, оглянувшись, увидел, что карандаш подползает к реке Герируд.
— Командир, приближаемся к реке, — сказал Рэмбо.
Командир молча держал ручку. Ведущий упорно ломился прямо. Вертолеты промахнули широкий пляж, две тени скользнули по мелкой воде, выскочив на другой берег.
— Командир, пересекли речку! — угрожающе сказал Рэмбо и посмотрел на командира. Тот молчал.
— Мы — в И-ра-не! — выпучив глаза, сказал правак. — Справа — кишлак Хатай!
— Ты заткнешься наконец! — не выдержал командир. — Не наше дело. Видишь, идет? Значит, так надо.
Ведущий вдруг вошел в левый разворот и пробормотал:
— Блуданули малость…
— Во-от! — торжествующе сказал Рэмбо. — А если бы их погранцы не спали? Международный скандал!
Вернулись, перескочили реку, пошли над широким пляжем между водой и скалистым обрывом высотой с девятиэтажку.
— 851-й, наблюдаешь вон там, на вершине «ласточкино гнездо»? — спросил ведущий. — Вроде бы прилетели… Сейчас влево, поднимемся через ущелье.
Несколько секунд летели молча. Ведущий вдруг сказал:
— Близко стреляешь, восемь полстапервый! Прямо возле меня положил.
— Я не стрелял, — удивленно сказал командир.
Все трое посмотрели вверх и вперед. На вершине обрыва, углом сворачивающего в ущелье, сверкал огонь и пыхали белые шарики дыма.
— Стреляют, командир! — возбужденно сказал Рэмбо, показывая пальцем.
— Да посадку обозначают, — сказал командир.
Тут же между ведущим и ведомым, чуть левее пары, вспух взрыв. Ведомый пронесся сквозь дым, песком хлестнуло по стеклам. Ведущий уже заворачивал влево, по восходящей втягиваясь в ущелье.
— Я же говорил — работают по нам! — заорал Рэмбо, передергивая затвор автомата. Глаза его засверкали, усы встали торчком.
— «Второй», осторожно, по нам работают! — доложил Божко. Но ведущий молчал — он уже скрылся за углом.
— Странно, откуда работают? — сказал командир, вертя головой. — Наверное, погранцы иранские опомнились.
— Да вон оттуда! — хором закричали борттехник и правак, тыча пальцами в «ласточкино гнездо».
— Да они посадку обозначают, мы же к ним прилетели, — сказал командир, влетая в ущелье.
Вертолет поднимался по крутой дуге, огибая широкий угол обрыва. По нему вверх зигзагом вилась тропинка, на которой замерла женщина с ведром воды — прижав его коленом к тропинке, она закрыла лицо локтем.
На вершине одиноким ферзем стоял лысый бородатый мужик в черной накидке до пят. Он смотрел, как всплывает из ущелья советский вертолет.
— Орел! — сказал Божко, когда кабина сравнялась с бородатым, и приветливо помахал ему рукой в открытый блистер. — Салям, дорогой!
Борттехник, повернув голову и наклоняясь вперед, смотрел на бородатого. Он увидел, как на полированной лысине сверкнуло солнце, как мужик откинул накидку, как поднял к плечу зеленую трубу с тяжелым коническим наконечником и навел ее прямо борттехнику в лоб…
Время растянулось липкой резиной.
Командир молча держал ручку. Ведущий упорно ломился прямо. Вертолеты промахнули широкий пляж, две тени скользнули по мелкой воде, выскочив на другой берег.
— Командир, пересекли речку! — угрожающе сказал Рэмбо и посмотрел на командира. Тот молчал.
— Мы — в И-ра-не! — выпучив глаза, сказал правак. — Справа — кишлак Хатай!
— Ты заткнешься наконец! — не выдержал командир. — Не наше дело. Видишь, идет? Значит, так надо.
Ведущий вдруг вошел в левый разворот и пробормотал:
— Блуданули малость…
— Во-от! — торжествующе сказал Рэмбо. — А если бы их погранцы не спали? Международный скандал!
Вернулись, перескочили реку, пошли над широким пляжем между водой и скалистым обрывом высотой с девятиэтажку.
— 851-й, наблюдаешь вон там, на вершине «ласточкино гнездо»? — спросил ведущий. — Вроде бы прилетели… Сейчас влево, поднимемся через ущелье.
Несколько секунд летели молча. Ведущий вдруг сказал:
— Близко стреляешь, восемь полстапервый! Прямо возле меня положил.
— Я не стрелял, — удивленно сказал командир.
Все трое посмотрели вверх и вперед. На вершине обрыва, углом сворачивающего в ущелье, сверкал огонь и пыхали белые шарики дыма.
— Стреляют, командир! — возбужденно сказал Рэмбо, показывая пальцем.
— Да посадку обозначают, — сказал командир.
Тут же между ведущим и ведомым, чуть левее пары, вспух взрыв. Ведомый пронесся сквозь дым, песком хлестнуло по стеклам. Ведущий уже заворачивал влево, по восходящей втягиваясь в ущелье.
— Я же говорил — работают по нам! — заорал Рэмбо, передергивая затвор автомата. Глаза его засверкали, усы встали торчком.
— «Второй», осторожно, по нам работают! — доложил Божко. Но ведущий молчал — он уже скрылся за углом.
— Странно, откуда работают? — сказал командир, вертя головой. — Наверное, погранцы иранские опомнились.
— Да вон оттуда! — хором закричали борттехник и правак, тыча пальцами в «ласточкино гнездо».
— Да они посадку обозначают, мы же к ним прилетели, — сказал командир, влетая в ущелье.
Вертолет поднимался по крутой дуге, огибая широкий угол обрыва. По нему вверх зигзагом вилась тропинка, на которой замерла женщина с ведром воды — прижав его коленом к тропинке, она закрыла лицо локтем.
На вершине одиноким ферзем стоял лысый бородатый мужик в черной накидке до пят. Он смотрел, как всплывает из ущелья советский вертолет.
— Орел! — сказал Божко, когда кабина сравнялась с бородатым, и приветливо помахал ему рукой в открытый блистер. — Салям, дорогой!
Борттехник, повернув голову и наклоняясь вперед, смотрел на бородатого. Он увидел, как на полированной лысине сверкнуло солнце, как мужик откинул накидку, как поднял к плечу зеленую трубу с тяжелым коническим наконечником и навел ее прямо борттехнику в лоб…
Время растянулось липкой резиной.
Медленно, мелкими рывками вокруг наконечника образовалось кольцо дыма, загибаясь грибной шляпкой вокруг тубуса, борттехник отчетливо услышал шипение, он с интересом смотрел, как медленно вытягивается в сторону вертолета белая каракулевая струя с зеленым наконечником, он видел, как наконечник — два килограмма смерти — медленно вращаясь, ввинчивается в воздух…
«Граната летит, — медленно думал борттехник. — Нужно доложить командиру, но как это сформулировать? Работают или стреляют? Базука или наш РПГ? А если это не граната? И почему мне так спокойно, почему все так спокойно? Даже как-то неудобно шум поднимать…»
Пока он раздумывал и смотрел, вертолет едва переместился на метр. Потом борттехник прикинет расстояние — не больше двадцати метров до бородатого (он видел, как обшарпана ударная часть гранаты), и, учитывая скорость гранаты, вычислит, что от момента выстрела до его крика прошло не более четверти секунды.
— Пуляют, командир! — заорал борттехник, вытянув руку прямо перед носом летчика.
И время понеслось бешеной кошкой. Командир повернул голову влево, бросил шаг, двинул ручку вперед, вертолет ухнул вниз. Граната прошла над хвостовой балкой, ударилась в противоположную стену ущелья, лопнувший воздух лоскутом хлестнул уходящий вниз вертолет.
Командир перевел машину в горизонтальный полет, потом в набор.
— «Второй», эти друзья по нам опять отработали, что за елки-моталки?
— 851-й, это не те оказались, идем в другое место, не задерживайся, топлива не хватит.
— Разворачивай, командир! — заорал Рэмбо. — Их наказать надо!
— Без вас знаю, — проворчал командир.
Машина выскочила из ущелья, зависла на мгновение, разворачиваясь на месте с глубоким креном, и устремилась прямо на «ласточкино гнездо». Рэмбо, высунувшись в блистер по пояс, палил из автомата. Борттехник открыл огонь из пулемета непрерывной очередью — он увидел свои трассеры в тени дувала, две темные фигуры, бегущие по двору. Командир нажал на гашетку, и нурсы ушли вперед, распушив стальное оперение. Их дымные хвосты закрыли видимость. Машина пошла вверх с правым разворотом, и, вытягивая шею, борттехник увидел, как «ласточкино гнездо» покрылось черно-красным месивом разрывов. Затрещало, забабахало, будто в костер бросили горсть пистонов. Еще он успел увидеть, что нурсы второго блока прошли мимо и, перекинув через речку дымный полосатый мост, рвутся на иранском берегу…
Догоняли ведущего.
— Да, — сказал командир. — Как дураков вокруг пальца обвели — этот наводчик-самоубийца заманил на край страны, чтобы тут нас грохнули. Я только не понял, почему они так и не попали? Ведь и сверху на пляж кидали, и в упор сейчас этот абрек саданул. Фрол, признавайся, у тебя машина заговоренная?
— Да нет, — сказал борттехник. — Это я… Перед армией мама заговор сделала от лихих людей. Я смеялся…
— Ну и дурак, что смеялся. В это я верю, — сказал командир. — Передай маме наше спасибо.
— «Второй», — сказал он, — вы там с этим наводчиком разберитесь. Он нас конкретно подставил. Сейчас опять на ножи заведет.
— Да мы уже поняли, 851-й. С ним где надо разберутся. А мы сейчас присядем в одном месте, оружие прихватим — надо же что-то домой привезти.
…Садились в какую-то огромную воронку, спиралью уходящую вглубь метров на тридцать. Это было похоже на кимберлитовую трубку — может, лазуритовая выработка, а может, вход в дантов ад. На каждом этаже толпились люди, приветственно поднимая автоматы. На дне приняли на борт кучу старых стволов — английских, испанских, китайских, — и американских гангстерских автоматов времен сухого закона. Медленно поднялись из воронки, выволокли за собой хвост пыли, ушли. Борттехник так и не понял, кто были эти подземные жители — скорее всего, одна из дружественных прикормленных банд.
Мчались, уже не разбирая дороги. Топливо кончалось. С ходу перепрыгнули двухтысячник, заскользили вниз по склону, разгоняясь и оставляя позади шум собственных двигателей, только посвист лопастей не отставал.
Ведущий вдруг сказал:
— Ребятки, нам тут надо в одно место заскочить…
— У меня топливо на нуле, движки сейчас встанут, — сказал Божко.
— Ладно, идите домой, а я отлучусь недалеко, — сказал ведущий и свернул вправо.
Ведомый продолжал идти прямо. Пересекли дорогу, уперлись в одинокий хребет. Огибать уже не было топлива, пошли в набор.
— Что-то я местность не узнаю, — вдруг сказал командир. — Мы точно идем? Вот сейчас перепрыгнем, а там Герата и нет!
— Ну да! — сказал правак, пугаясь, и начал смотреть в карту.
Перепрыгнули, увидели дымный Герат. Влетели в гератские кишлаки. Прямо перед носом борттехника откуда-то вырулила красная «тойота», в кузове — три духа с пулеметом на треноге, завиляла от неожиданности, духи присели, закрыв головы руками, борттехник нажал на гашетку, стегнув очередью по кузову и кабине, и дальше, не задерживаясь, напрямик к аэродрому.
Стрелка топливомера показывала невырабатываемый остаток. Сердца трепыхались: если двигатели встанут, никакая авторотация на такой скорости и высоте не поможет — вертолет мгновенно врежется в землю.
Вертолет прошел над КДП гератского аэродрома, снизился над полосой, коснулся колесами, порулил поперек полосы, въехал на грунт — и двигатели захлебнулись, переходя на затухающий пылесосный вой…
— Вот это да… — сказал командир. — Тютелька в тютельку. Умница, ласточка!
Поздно вечером в Шинданде, после восьми часов налета за день, борттехник долго плескался в бассейне.
Организм был перевозбужден и перегрет.
Он опускался на кафельное дно и лежал там. Всплывал, переворачивался на спину, смотрел через маскировочную сетку на яркие звезды. Снова нырял, выныривал, выбирался из воды, и, лежа на мокрых досках, курил, слушая, как в будке возится посаженный на цепь варан…
«Граната летит, — медленно думал борттехник. — Нужно доложить командиру, но как это сформулировать? Работают или стреляют? Базука или наш РПГ? А если это не граната? И почему мне так спокойно, почему все так спокойно? Даже как-то неудобно шум поднимать…»
Пока он раздумывал и смотрел, вертолет едва переместился на метр. Потом борттехник прикинет расстояние — не больше двадцати метров до бородатого (он видел, как обшарпана ударная часть гранаты), и, учитывая скорость гранаты, вычислит, что от момента выстрела до его крика прошло не более четверти секунды.
— Пуляют, командир! — заорал борттехник, вытянув руку прямо перед носом летчика.
И время понеслось бешеной кошкой. Командир повернул голову влево, бросил шаг, двинул ручку вперед, вертолет ухнул вниз. Граната прошла над хвостовой балкой, ударилась в противоположную стену ущелья, лопнувший воздух лоскутом хлестнул уходящий вниз вертолет.
Командир перевел машину в горизонтальный полет, потом в набор.
— «Второй», эти друзья по нам опять отработали, что за елки-моталки?
— 851-й, это не те оказались, идем в другое место, не задерживайся, топлива не хватит.
— Разворачивай, командир! — заорал Рэмбо. — Их наказать надо!
— Без вас знаю, — проворчал командир.
Машина выскочила из ущелья, зависла на мгновение, разворачиваясь на месте с глубоким креном, и устремилась прямо на «ласточкино гнездо». Рэмбо, высунувшись в блистер по пояс, палил из автомата. Борттехник открыл огонь из пулемета непрерывной очередью — он увидел свои трассеры в тени дувала, две темные фигуры, бегущие по двору. Командир нажал на гашетку, и нурсы ушли вперед, распушив стальное оперение. Их дымные хвосты закрыли видимость. Машина пошла вверх с правым разворотом, и, вытягивая шею, борттехник увидел, как «ласточкино гнездо» покрылось черно-красным месивом разрывов. Затрещало, забабахало, будто в костер бросили горсть пистонов. Еще он успел увидеть, что нурсы второго блока прошли мимо и, перекинув через речку дымный полосатый мост, рвутся на иранском берегу…
Догоняли ведущего.
— Да, — сказал командир. — Как дураков вокруг пальца обвели — этот наводчик-самоубийца заманил на край страны, чтобы тут нас грохнули. Я только не понял, почему они так и не попали? Ведь и сверху на пляж кидали, и в упор сейчас этот абрек саданул. Фрол, признавайся, у тебя машина заговоренная?
— Да нет, — сказал борттехник. — Это я… Перед армией мама заговор сделала от лихих людей. Я смеялся…
— Ну и дурак, что смеялся. В это я верю, — сказал командир. — Передай маме наше спасибо.
— «Второй», — сказал он, — вы там с этим наводчиком разберитесь. Он нас конкретно подставил. Сейчас опять на ножи заведет.
— Да мы уже поняли, 851-й. С ним где надо разберутся. А мы сейчас присядем в одном месте, оружие прихватим — надо же что-то домой привезти.
…Садились в какую-то огромную воронку, спиралью уходящую вглубь метров на тридцать. Это было похоже на кимберлитовую трубку — может, лазуритовая выработка, а может, вход в дантов ад. На каждом этаже толпились люди, приветственно поднимая автоматы. На дне приняли на борт кучу старых стволов — английских, испанских, китайских, — и американских гангстерских автоматов времен сухого закона. Медленно поднялись из воронки, выволокли за собой хвост пыли, ушли. Борттехник так и не понял, кто были эти подземные жители — скорее всего, одна из дружественных прикормленных банд.
Мчались, уже не разбирая дороги. Топливо кончалось. С ходу перепрыгнули двухтысячник, заскользили вниз по склону, разгоняясь и оставляя позади шум собственных двигателей, только посвист лопастей не отставал.
Ведущий вдруг сказал:
— Ребятки, нам тут надо в одно место заскочить…
— У меня топливо на нуле, движки сейчас встанут, — сказал Божко.
— Ладно, идите домой, а я отлучусь недалеко, — сказал ведущий и свернул вправо.
Ведомый продолжал идти прямо. Пересекли дорогу, уперлись в одинокий хребет. Огибать уже не было топлива, пошли в набор.
— Что-то я местность не узнаю, — вдруг сказал командир. — Мы точно идем? Вот сейчас перепрыгнем, а там Герата и нет!
— Ну да! — сказал правак, пугаясь, и начал смотреть в карту.
Перепрыгнули, увидели дымный Герат. Влетели в гератские кишлаки. Прямо перед носом борттехника откуда-то вырулила красная «тойота», в кузове — три духа с пулеметом на треноге, завиляла от неожиданности, духи присели, закрыв головы руками, борттехник нажал на гашетку, стегнув очередью по кузову и кабине, и дальше, не задерживаясь, напрямик к аэродрому.
Стрелка топливомера показывала невырабатываемый остаток. Сердца трепыхались: если двигатели встанут, никакая авторотация на такой скорости и высоте не поможет — вертолет мгновенно врежется в землю.
Вертолет прошел над КДП гератского аэродрома, снизился над полосой, коснулся колесами, порулил поперек полосы, въехал на грунт — и двигатели захлебнулись, переходя на затухающий пылесосный вой…
— Вот это да… — сказал командир. — Тютелька в тютельку. Умница, ласточка!
Поздно вечером в Шинданде, после восьми часов налета за день, борттехник долго плескался в бассейне.
Организм был перевозбужден и перегрет.
Он опускался на кафельное дно и лежал там. Всплывал, переворачивался на спину, смотрел через маскировочную сетку на яркие звезды. Снова нырял, выныривал, выбирался из воды, и, лежа на мокрых досках, курил, слушая, как в будке возится посаженный на цепь варан…
