Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Ранимость
(Поэтический нерв Александра Кухно)
Файл: 
12_gorshenin_ika.zip (16.33 КБ)
12_gorshenin_ika.zip (16.33 КБ)
Алексей ГОРШЕНИН
«Я принимал чужую жалость, и боль и радость принимал…» — писал новосибирский поэт Александр Кухно в одном из программных своих стихотворений «Ранимость». Существовал, иначе говоря, не холодным расчетливым умом, а «жил душою», отличавшейся чрезвычайной чуткостью и ранимостью. Она, ранимость, и стала своеобразным нервом его поэзии. И чем сильнее обстоятельствами бытия задевался этот нерв, тем крепче становился поэт («чем ранимей — тем сильней»).
Такого рода мироощущение диктовало А. Кухно и соответствующие творческие задачи, главную суть которых поэт образно сформулировал в стихотворении «Творчество», ставшим его поэтическим манифестом:
…Не баловство, не разоренье —
то плоть живая
горит,
во имя озаренья
себя сжигая!..
Огнем охваченное древо
заносит ветром.
Вскипает кровь от перегрева —
течет по веткам.
Не сучьев щелканье и взрывы —
то нервы ломит.
И молний мечутся извивы
на полуслове…
Бессонницей казнит усталость
по году, по два —
за молодость мою,
за статность,
за все, что отдал
словам…
Себя превозмогая,
иду на образ.
На черта мне теперь другая
любая область!..
Творчество А. Кухно воспринимал не как просто профессию, ремесло, а скорей как духовное самосожжение во имя того, «чтобы мысли подлинной, глубокой пробиться к свету», «чтоб чувства к людям не иссякли», а в итоге, во имя самой высокой цели — «весь мир очеловечить». И такое понимание своего поэтического предназначения, когда поэт — больше, чем поэт, т.е. много больше, нежели просто версификатор и «чистый художник» — вполне в традициях русской поэтической традиции.
Традиции традициями, но и в привычном их круге А. Кухно был художником совершенно самобытным. Образно-красочная эмоциональная кисть его зорко, точно, но в то же время проникновенно-лирично подчеркивала и запечатлевала самые, казалось бы, незначительные движения жизни и природы, делая их фактами высокой поэзии. Из тончайшей лирической ткани, придававшей им особенные грусть, нежность и очарование, особенный чувственный настрой, сотканы большинство стихотворений А. Кухно.
Очень хорошо заметно это в его чудесных стихотворных пейзажах, где то и дело останавливают внимание «незабудок брызги синие», «березы в апреле — как свечки на блюдцах», «чудо из чудес — лунным светом залитый лес», в котором поэту видится «безрассудная юная Керн»…
Или взять, например, одно из самых задушевных стихотворений А. Кухно «Рукавички» Вроде бы о давно знакомом и даже заурядном оно: о любимой женщине — жене и матери двух мальчишек-малышей, которые тянутся за нею «по привычке, за подол ручонками ловя, маленькие, словно рукавички, с белыми чубами сыновья». Но из этого незначительного, на первый взгляд, штриха частной жизни под пером А. Кухно вырастает запоминающийся образ-символ семейного тепла, родного домашнего очага.
Вот и полночь — время сновидений.
Спят в кроватках двое малышей.
Им, конечно, снится продолженье
сказки недосказанной твоей.
Вижу я, как ты стоишь над ними.
Знаю я, коль будет тяжело,
все печали, как рукою снимет
рукавичек кровное тепло.
И, склонясь над ними по привычке,
ты, наверно, думаешь сама:
«Милые
родные… рукавички!
Как без вас, когда придет зима?..»
А. Кухно вообще отличало умение находить для своих стихотворений и точный, емкий сквозной образ, и нужную интонацию. В чем нетрудно убедиться, прочитав хотя бы его стихотворение «Река Молчания»:
Я все забыл…
но временами
я помню тот далекий час,
когда внезапно между нами
Река Молчанья пролилась.
Безумством, радостью, отчаяньем —
как хочешь это назови.
Она текла —
Река Молчанья —
признанье первое любви…
Заявленный уже в самом названии образ становится стержневым и связующим, проявляющим в то же время поэтическую мысль: Река Молчанья, топя в своих водах «слова неверные, случайные, обиды тяжкие», течет, не разделяя, а соединяя влюбленных.
А вот стихотворение, посвященное писателю Илье Лаврову («Ах, какие у нас метели!..») держится целиком на образном сравнении январских метелей с белыми лебедями. Образ красив и поэтичен уже сам по себе. Но он не самоцелен. Через него передано и мироощущение, и настроение поэта — одновременно и радостно-восторженное, и грустно-тревожное от бытовой неустроенности и душевных невзгод:
Ах, какие у нас метели
нынче выпали в январе —
белы лебеди налетели,
белы лебеди на дворе!
Видишь, на воду стая падает
и, взлетая, крылами бьет?..
Захмелевшую душу радует
лебедей бесконечный взлет.
Хоть на все на четыре стороны
я пошел бы с тобой вдвоем.
Птицы-лебеди, а не вороны
вечно жили в сердце моем!
Только нету со мной приятеля,
и подружка не дружит со мной.
Только лебеди, словно спятили,
забуранили шар земной…
Метафорическая образность, отличавшая стихи А. Кухно, не мешала ему быть в них глубоко личностным. Он — не сторонний наблюдатель и созерцатель, а заинтересованный соучастник всего в жизни происходящего. Оттого лиризм А. Кухно, как правило, всегда конкретен, а создаваемые им поэтические картины зачастую автобиографичны.
Александр Антонович Кухно родился 15 апреля 1932 года в селе Ключи Славгородские Алтайского края, и образ его «малой родины» возникает в одноименном стихотворении. Закономерны и картины военного детства в творчестве А. Кухно, поскольку начальная пора его жизни пришлась как раз на тяжелейшую эту пору.
В тринадцать лет мы крепко знали,
что значит проводить отца
туда, где чаще погибали,
чем совершали чудеса.
Как долго длилось лихолетье!
Как пайка нам была горька!
Мы были дети…
И не дети,
когда вставали у станка.
Рано оставшись без матери, А. Кухно с отцом переехал жить в Новосибирск. Кстати говоря, отец будущего поэта оказал большое влияние на формирование личности сына и вполне естественно, что его образ тоже отложится в поэзии А. Кухно, и прежде всего в таких стихотворениях, как «Отец», «Корвет». Не мог не отразиться в ней и город, в котором прожил поэт почти всю жизнь, — его родной Новосибирск:
Всем на свете экзотическим селениям
предпочитаю,
всем столицам мира, —
город мой!.. —
писал ПА.Кухно в стихотворении «Любимому городу», выражая искреннюю к нему любовь и привязанность. В этом городе поэт встал на ноги. Здесь окончил историко-филологический факультет пединститута (позже получит он и диплом Литературного института им. А.М. Горького). Здесь в 1966 году он был принят в Союз писателей. А в 1978 году «любимый город» похоронил скоропостижно скончавшегося на сорок шестом году жизни поэта, успевшего при жизни выпустить всего-то четыре тоненьких сборничка.
А. Кухно любил писать о дорогих его сердцу уголках не просто из ностальгии. Они были для него еще и незамутненными истоками, чистая вода которых помогала ему находить единственно верные и нужные «слова, зовущие к добру». Да и, сказать, собственный поэтический облик — тоже:
Мы не сами стиль
свой выбираем,
а в себя его вбираем,
как наследство,
вместе с песнями
и говором окраин
золотого — разъединственного! —
детства.
А. Кухно — поэт преимущественно светлого лирического мироощущения, но как оборотная сторона возникает в его поэзии и напряженный, доходящий до трагедийного накала, драматизм.
Им, в частности, отмечено самое крупное и значительное произведение А. Кухно — поэма «Море». В ней автор предстает художником, сумевшим в капле отдельной человеческой судьбы увидеть противоречиво-сложную жизнь бурного людского океана.
Антикультовская, антитоталитарная по своему социальному пафосу, поэма эта впервые увидела свет в 1965 году. Но уже заканчивалась недолгая «хрущевская оттепель», сворачивалась тогдашняя «гласность», и поэме, как и многим другим близким ей по духу произведениям уготовано было на долгие годы, говоря языком кинематографистов, «лечь на полку». И только почти три десятилетия спустя, в посмертной книге «Вашей учусь любви» современный читатель вновь получил возможность встретиться с этой поэмой, ставшей когда-то одним из первых штрихов в только что начавшем создаваться литературно-художественном полотне о трагедиях сталинской эпохи.
«Верю, на оставшемся веку все равно я песней овладею — вычеркну неверную строку, проясню желанную идею…» — обещал в поэме «Море» своим читателям А, Кухно. Время подтвердило: свое обещание поэт выполнил, с задачей справился — стихи его, не потускнев, не растеряв первозданной свежести и поэтической силы, и сегодня завоевывают читательские сердца.
«СКВОЗЬ ЖИЗНИ ПРОЖИТОЙ СТОЛПОТВОРЕНЬЕ…»
(Лирические акварели Юрия Магалифа)
Имя Юрия Михайловича Магалифа у большинства читателей всегда ассоциировалось главным образом со сказками. Такими, например, как «Приключения Жакони» или «Бибишка — славный дружок». Между тем, это весьма многогранный писатель: сочиняет он не только для детей, но и взрослых, пишет прозу и стихи. Но я бы хотел сейчас обратить более пристальное внимание на поэта Магалифа, ибо в этом качестве известен он куда меньше, что вряд ли справедливо — по моему убеждению Магалиф-стихотворец не менее интересен, чем Магалиф-сказочник.
При знакомстве с творчеством любого автора пытаешься понять, зачем и для кого это написано. И не всякий сочинитель, увы, готов на него вразумительно ответить. Чего никак не скажешьо Ю. Магалифе.
Пишу стихи. Себе и для себя.
Сквозь жизни прожитой столпотворенье.
Воистину, «ликуя и скорбя»,
Бежит ко мне мое стихотворенье.
На чистом поле тонкого листа
Душа взросла и ветви распрямила.
То, что для вас — пустяк и суета,
То для меня — мучение и сила.
Пишу себе… Без посторонних глаз.
Вы на меня сегодня — ноль вниманья.
Но деревце души — оно растет для вас,
Для вас, приметивших его дрожанье.
Пред вами я теперь без шелухи.
Склоните же внимательное ухо…
Вся жизнь моя и все мои стихи —
Ничто без взора вашего и слуха.
Последуем же призыву автора, «склоним внимательное ухо», и в поэтических признаниях Ю. Магалифа услышим идущий из глубины души голос основательно пожившего и много пережившего человека, размышляющего на склоне лет о себе, времени и мире вокруг, что, впрочем, неразделимо, ибо судьба Ю. Магалифа, родившегося в 1918 году, вместила в себя и страшнейшие в российской истории войны, и тяжелейшие социальные потрясения, которые самым непосредственным образом задели и его самого:
Когда мне последний вопрос зададут:
«Как жил в перепутанном мире?»
То в книге моей между строчек прочтут
Судьбу ленинградца в Сибири.
Замерзшие птицы валились с небес,
Костер не желал разгораться.
И падал сибирский нетронутый лес
Под топором ленинградца.
Голодный, холодный, и плакать хочу…
И нету лазейки в ограде…
Но мужество тихо стучит по плечу:
Держись, молодой ленинградец!»
Сибирь, поднимаясь средь стужи и мглы,
Навеки мне стала родною.
А парусник с адмиралтейской иглы
Все так же парит надо мною!..
«Судьба ленинградца в Сибири» в поэтических строках Ю. Магалифа проступит еще не раз, как не однажды возникнет в его стихах и образ Ленинграда — города, где он родился, закончил школу, поступил в театральный институт, из стен которого после трех лет обучения (отнюдь не по своей воле) попадает в Сибирь.
«Мой город нынешний далек, // Далек от Ленинграда», — много позже напишет Ю. Магалиф о Новосибирске, но именно этот далекий сибирский город стал его второй родиной и на всю оставшуюся жизнь судьбой, уготовившей ему не только невзгоды и тяжкую участь «в дуло конвойной винтовки глядеть», но и признание — актерское и литературное. Впрочем, и то, и другое у него как бы сообщающиеся сосуды. Так, скажем, писательская слава пришла к Ю. Магалифу со сказочной повестью «Приключения Жакони», которая задумывалась автором — к тому времени уже хорошо известным мастером разговорного жанра — для радиопередачи в собственном исполнении. С другой же стороны, в репертуаре чтеца-декламатора Ю. Магалифа, всю сознательную жизнь проведшего на сцене, — сотни произведений самых различных жанров и писателей, что явилось для него великолепной и поистине уникальной школой литературного мастерства. Ну а многочисленные — от Свердловска до Уэлена, от Таймыра до Мангышлака — гастрольные поездки позволяли Ю. Магалифу видеть жизнь во всей ее масштабности и разнообразии. И запечатлевать потом в повестях, рассказах, стихах и… картинах.
Да, да, картинах! Ибо увлечение живописью (пишет он маслом и акварелью) — еще одна грань творческой натуры Ю. Магалифа. Собственно, на них, на этих вот трех «китах» она у него и держится.
Отнимут руки или ноги,
Отнимут званье, славу, честь,
Свет за окном, тепло берлоги…
Отнимут все!
И все же есть
Еще три шарика воздушных, —
Подвешен я ко всем троим.
И от зари до вечной ночи, —
Несут меня и держат прочно
Палитра,
Перышко
И грим.
И три эти «шарика воздушных», и далекие друг от друга, но родные оба города, и кочевая долгие годы жизнь — у поэта Магалифа не только прочно взаимосвязаны, но и имеют свои корни и истоки:
Мне от бабки Федосьи Трофимовны
по наследству досталось цыганство:
Безразлично, что в изголовье, —
лишь нашлось бы место, где лечь;
И хотя пел я песни многим,
но всегда ценил постоянство;
И хотя обитаю в Сибири,
но люблю ленинградскую речь, —
говорит поэт в стихотворении «Моя бабка Федосья Трофимовна…», а в другом («Акварели») вспоминает младшего брата матери, от которого в наследство осталось лишь пять акварелек. Много десятилетий минуло с тех пор, но, признается поэт, картинки эти продолжают жить в нем, «переплавившись в слово».
Живут в поэтической душе Ю. Магалифа не только картинки прошлого, которых по его стихам рассыпано немало. На прошлом, каким бы оно ни было, поэт не замыкается. Да и не смог бы, наверное, потому что жаден был всегда до жизни, до новых впечатлений. Исколесив Советский Союз вдоль и поперек, он тем не менее неудовлетворенно восклицает:
Как мало видел я, как мало знаю!
Огромный, быстрый, незнакомый мир
Завистливо, украдкой наблюдаю, —
Я в нем, что безбилетный пассажир.
Такая жизненная ненасытность становится, в свою очередь, источником оптимизма и мажорного — всем бедам назло — восприятия мира:
Но радостно судьбу свою встречаю.
Пусть я не накопил подкожный жир,
Но не истерта жизнь моя до дыр,
И многое я в ней благословляю.
Что подразумевается под этим «многое»? Да самое разное. Кроме, пожалуй, того, что относим мы к социально-политической злобе дня. Этого в лирике Ю. Магалифа лучше не искать. Зато постоянно возникают в его стихах вещи, казалось бы, очень мелкие для широкой общественности, незначительные, до конца понятные, может быть, только самому автору (какая-нибудь «тропинка за ольхою», «аллейка из осин», лавка «Бакалея, керосин» и прочая, по его же выражению, «незабвенная чепуха»), но это как раз те атомы, из которых состоит поэтический мир Ю. Магалифа. Впрочем, здесь еще и художническая позиция, собственное видение поэзии.
Я не терплю стихов с нравоученьем —
С рецептами: как жить нам надлежит.
Я дорожу лишь тем стихотвореньем,
Что вроде бы ко мне и не спешит;
Но, выглянув с насмешливой улыбкой
Из зарослей лирических щедрот,
Вдруг шпагою отточенной и гибкой
Без промаха судьбу мою пробьет!
И то, что это не пустая декларация, убеждают многие стихи Ю. Магалифа, в коих глубина, ясность мысли и чувства гармонируют с акварельной тонкостью рисунка:
Я помню каждую крупинку,
Что в мае падала с небес.
Я помню каждую тропинку,
Что проникала в самый лес.
Я помню бешенство круженья
Разорванных на клочья слов
И холод утра посвященья
Тебе запутанных стихов.
Есть в стихах Ю. Магалифа последних лет и еще одна примечательная особенность — обаяние человеческой осени. Все-таки, когда за плечами не двадцать-тридцать, а на несколько десятилетий больше (а лучшие стихи Ю. Магалифа написаны именно в этом возрасте осени), взгляд на мир несколько иной: годы клонят к раздумчивой мудрой созерцательности, и многое, даже очень хорошо знакомое, видится совсем не так, как в молодости.
Струящаяся в поэзии позднего Ю. Магалифа тихим осенним светом мудрость, вполне согласуясь с его кредо («я не люблю стихов с нравоученьем»), не назидательна, ненавязчива и не воспаряет горделиво над бренностью нашего бытия. Скорее наоборот — растворяется в нем, придавая ему неповторимые вкус и аромат.
Прогулки к речке Карасук,
Дрожь перед утренним купаньем,
Подернутый туманом луг
За главным санаторным зданьем;
Рассказы о своем былом —
Про опыт жизни многолетний,
И анекдоты за столом,
И незначительные сплетни;
И тут же — поздний Пастернак;
Воспоминанья о Париже;
Какой-то плотницкий верстак
И песик черно-бело-рыжий…
А между тем… А вместе с тем, —
Все время с нами рядом что-то,
Не позабытое совсем,
Что трогать как бы неохота, —
Как потаенная струя,
Звучащая почти-то рядом…
Иль размышленья глубина
Под мудрым осторожным взглядом…
«так чем же старость хороша?» —
Вы легкомысленно спросили.
А тем, что жадная душа
Уже не требует усилий;
Что точно обозначен круг, —
Очерченный воспоминаньем;
И что важней всего, мой друг, —
Прогулки к речке Карасук
И дрожь пред утренним купаньем.
И все-таки при всех этих лирических прелестях почтенного возраста для самого Юрия Михайловича Магалифа как поэта гораздо важнее, я думаю, другое:
Как важно убедиться нам
В том, что от наших сочинений
Останется хоть миллиграмм
В крови далеких поколений…
Поэзия Ю. Магалифа для такой надежды дает основания.
«ВИНОВАТАЯ ЗВЕЗДА»
(Свет любви в стихах Нелли Закусиной)
Творчество поэтессы Нелли Закусиной, при всем его многообразии (стихи, поэмы, переводы), можно, пожалуй, оконтурить одним очень емким понятием — любовь. Именно любовь является сутью, нервом, источником духовной энергии поэзии Н. Закусиной.
Мужчина и женщина… неровный стук любящих сердец… встречи и разлуки… интимные переживания… Традиционные и вечные мотивы мировой лирики.
Стало быть, уже все сказано, все спето о любви? Знать — нет, если новые и новые потомки Вергилия отважно продолжают «как вечный двигатель, любовь изобретать». Потому что, как резонно отмечает Н. Закусина, — «сколько б ни писали о любви, все будет каждый раз неповторимо». А «неповторимо», по ее же мнению, оттого, что «душа в движении», и задача поэта — запечатлеть сие движение в тот или иной его момент.
Задача, прямо скажем, при избитости любовной темы, очень непростая (в ее решении, по большому счету, и проверяется поэтическое мастерство). Но как раз вот именно такими остановленными мгновениями бесконечного и причудливого движения души стихи Н. Закусиной и предстают читателю.
Однако «остановить мгновение» — еще полдела. Надо дать почувствовать, что оно действительно неповторимо. И это тоже Н. Закусиной, как правило, вполне удается. С обнаженной искренностью и высоким драматическим накалом пишет она о «сожженной боли», о том, что «сердцу женскому не скрыть любовь и муку», или же о том, как тяжело «любить в другом тебя, в тебе любить другого», а, значит, «не разойтись в любви, с любовью разойдясь»…
У Н. Закусиной собственный, хорошо поставленный поэтический голос, своя характерная лирическая интонация. Ее лирика отличается тонкими чувственными оттенками. Слух поэтессы настолько обострен, что способен улавливать даже «тень звука». Все это помогает ей лучше, глубже и полнее раскрывать главный предмет своего поэтического творчества — женщину.
Женское начало безраздельно властвует в стихотворениях Н. Закусиной. Но, в отличие от многих своих эмансипированных коллег, которых, как быка красная тряпка, раздражает уже то, что их называют поэтессами и причисляют к так называемой «женской поэзии», Н. Закусина нисколько не комплексует по этому поводу. Напротив — открыто подчеркивает истинно женскую сущность своей лирической героини:
Я — женщина. И мой полет всегда
так прост: от дальней ветки до гнезда.
Вдруг задержалась — встретила зарю.
Вдруг показалось — и сама горю!
Вдруг ветер подхватил и покачал.
Вдруг оказалось — за море умчал….
Я — женщина. И мой полет так прост:
от тихого гнезда
до дальних звезд.
Впрочем, женственность в лирической героине Н. Закусиной не исключает и других качеств: душевной силы и стойкости, например, помогающих сохранить себя и быть счастливым человеком:
Меня нельзя сломать — я не цветок пугливый.
И растоптать нельзя — я не весенний снег.
Мне очень больно,
но
я все-таки счастливый,
по сути по своей счастливый человек.
Нелегкое это, правда, счастье. Лирической героине приходится его то и дело отстаивать: от безжалостных подчас обстоятельств, от больно ранящей несправедливости, а, главное, от посягательств тех, кому поперек горла цветущий «сад любви», для кого чужое счастье хуже соли на рану.
Вину — на сердце.
А любовь — куда?
Любовь всегда
пред всеми виновата.
За то, что возникает без набата.
За то, что исчезает без следа…
Ах, в чем же виноваты двое могут быть,
отважившиеся полюбить друг в друге
глаза и голос,
душу, губы, руки…
Куда б спокойней вовсе не любить!
Тогда б для всех
был каждый объясним…
Вину — на сердце.
А любовь — куда?
То рано вдруг пришла,
а то вдруг слишком поздно…
Смотрите,
вон опять на небе звездном
возникла виноватая звезда!
Она, «виноватая звезда», и стала своеобразным поэтическим символом лирики Н. Закусиной.
Все пространство мира пропущено в стихах Н. Закусиной через взгляд любящей женщины. В то же время поэтесса убеждена, что любовь, как бы в унисон ни бились сердца, не должна быть однополюсной. Каждый из любящих должен оставаться самим собой, чтобы не оказаться в положении героев «Баллады о крыльях», которым судьба «на двоих подарила два правых крыла» и которые теперь вынуждены летать по замкнутому кругу.
Любовь в поэзии Н. Закусиной — это не только взаимоотношения мужчины и женщины. В ряде стихотворений обретает она лирико-философский смысл. Во всяком случае, убеждена поэтесса, без животворящего этого чувства, как без солнечных лучей, вообще все сущее немыслимо:
Останься в доме моем,
свет любви!
Останься,
раз ты посетил мой дом.
И я поделюсь с другими людьми
своею щедростью и теплом…
Останься ради детей моих!
Останься ради моей земли!
Останься, чтоб до миров иных
лучи твои трепетные дошли.
Ведь только тогда будет Домом —
дом.
И Жизнью —жизнь.
И люди — Людьми.
Останься в доме и сердце моем,
и в мире моем, свет любви!
Образ осиянного добрым теплым светом родного Дома для Н. Закусиной принципиально важен. Он довольно часто возникает в ее стихах в тех или иных вариациях. Иной раз весьма неожиданных. Вот как, например, изящно-оригинально обыграла поэтесса известную русскую пословицу «Каждый кулик свое болото хвалит»:
Хвали свое болото, куличок!
Отстаивая свое святое право
любить
тростник пожухлый и корявый,
речонки мелководной тупичок!
В нем ночью отражается звезда,
теснятся диковатые кувшинки,
поют под ветром тонко камышинки,
зеленовато стелется вода…
Хвали свое болото, куличок!
И пусть в ответ насмешливому свисту
твой неподкупный остренький зрачок
просвечивает в заводи тенистой.
Храни свое болотце, куличок!
Автор стихотворения не просто оспаривает иронический смысл пословицы, но и таким вот своеобразным способом внушает читателям, что «свое болотце», т.е. родной дом, «малую родину», без которой нет и Родины большой, — любить не только не зазорно, но необходимо несмотря ни на что. Даже несмотря на все ее боли и беды.
А их поэтесса ощущает очень остро и принимает чрезвычайно близко к сердцу. Правда, при этом не сбивается, как многие, на риторику и публицистичность. Встречающиеся в стихах Н. Закусиной социальные мотивы не довлеют, не «бьют по ушам», а как бы растворяются в лирических волнах.
Видим ли мы, что свеча золотая
у изголовья
гаснет.
И плачет глазница пустая
чистою кровью…
Я думаю, что такого рода образно-поэтическая картина нашего покалеченного бытия окажет на читателя куда более сильное эмоциональное воздействие, нежели просто громыхание гневными словесми.
И еще одно стихотворение Н. Закусиной приходит на ум, когда задумываешься об ее роли и месте в сибирской поэзии. Лирическая героиня его наблюдает из окошка вертолета следующую картину. Кружит-петляет по тундре речка. Вот-вот сольется с могучим Енисеем. Но она… «не хочет Енисеем становиться», а потому «готова к бою в последний миг». Картина сия вполне приложима и к автору стихотворения. Внеся за четверть века творческой работы заметный вклад в русскую поэзию Сибири, Нелли Закусина не затерялась, не растворилась в ее волнах, а сумела и по сей день остаться самобытным художником.
