Александр РАДАШКЕВИЧ
Александр РАДАШКЕВИЧ


РЕФЛЕКСИИ


С каждым днем все длиннее список ненужных вещей, которые все глубже разобщают людей, ввергая их в беззащитное одиночество.
Судорожно нажимая на кнопочки, они пытаются завалить бездну этим хламом и все дальше уходят от жизни и от Бога. Нерукотворное для них мертво. Мертвое переполняет их жизнь.
Паскаль сказал, что развлечения — это ответ человечества на страх смерти. Это ответ и на страх жизни.

РУССКО-ЧЕШСКИЙ МИНИ-ЛЕКСИКОН
(Чешские слова в русской транслитерации даны курсивом)
Чучело — страшидло. Клей — лепидло. Простокваша — кишка. Духи — воневки. Мороженое — змрзлина. Сосок — брадавка. Водолазы — потопечи. Пенсионеры — духодцы. Братская могила — шахта. Погребальный звон — умерачек. Леденцы — лизатки. Колготки — пончухачи. Стюардесса — летушка. Акула — жрадло. Большой камень — балван. Валун — блудный балван. Исследователь — бадател. Актовый зал — аул. Женские туфли — тяпки. Монахиня — ептишка. Обольстил — заскочил. Бедняк — худак. Драка — рвачка. Подлодка — понорка. Мочалка — жинка. Жена — манжелка. Вымогательство — выдирание. Ордер на арест — затыкач. Пар — пара. Пара — пар. Стол — стул. Свежий — черствый. Воняет — пахнет. Пахнет — воняет. Начинающий водитель — зачаточник. Беженец — упырхлик. Качели — гопочки. Пупок — пупечек. Испортить — пиздит. Осьминог — хоботница. Проявилось — пропукло. Взрыв — выбух. Негритянка — чернушка. Композитор — компонист. Самолет — летадло. Пожарник — гасич. Писатель — списовател. Звезда эстрады — попова гвезда. Цыганка — ромка. Светло-голубой — бледемодрый. Скот — добитек. Шотландский виски — скотский виски. Пион — пивонька. Студентка мединститута — медичка. Пьянчуга — мазавка. Небоскреб — мракодрап. Челюсть — кусадло. Глаз — кукадло. Театр — дивадло. Родина — власт. Семья — родина. Неряха — нечесанец. Паралич — мртвица. Диабет — цукровка. Яйцо в мешочек — гниличка. Покойница — небожка. Влияние — влив. Проститутка — невестка. Мелочь, пустяк — гнида. Барахло — харабурди. Косметика — личидло. Мотоцикл — моторка. Половник — наберачка. Старая дева — чеканка. Обманщик, обманщица — подводник, подводница. Житие — быдло. Вымогатель — выдерач. Прекрасно — ужасно. Благотворительность — харита. Метель — снегове языки. Трепло — мелгуба. Ведьма, фурия — драчице. Щупалец — тыкадло. Уличный фонарь — канделабр. Бездельник — дармошлап. Дверная ручка — клика. Тиран, мучитель — лидожроут. Подвоз — навоз. Мужеподобная женщина — мужатка. Ссора — гадка. Силач — ломжелезо. До омерзения — до аллилуя. Мундир — мундур. Подстрекатель — набадач. Поганка — прашивка. Гречка — поганка. Намордник — нагубек. Магазин самообслуживания — самка. День физкультурника — ден просвеченего живота.

Украинские офицеры в Косово долго пытались говорить с нашими на... английском. Оказалось, что украинский «английский» не лучше нашего. Самое интересное, что доблестные украинские офицеры между собой говорят по-русски.
Рада должна запретить это варварство, как русские песни во Львове.

Нувориши даже не пытаются выглядеть счастливыми: у них вполне обреченный вид. Но скучнее всего их наемным подругам или новым женам-подросткам: даже бессмысленно жуя резинку, они не могут изобразить на своих пугающе размалеванных ликах, что им этого хочется.

Еврейский народ извечно занят в мире только еврейским вопросом: сам его создает и сам его разрешает. И в этом ему нет равных.

Самый пролетарский писатель сказал: «Человека создает сопротивление окружающей среде». Как с ним спорить? Я ненавижу только одно отношение к жизни, выражаемое фразой «ничего не поделаешь».

У нас были вопросы. У вас — «проблемы».
Мы ели яблоки и клубнику. Вам суют резинку с «настоящим» яблочным или клубничным вкусом.
У нас была надежда. У вас — «шансы».
Мы что-то знали. Вы «имеете информацию».
Мы протягивали руку, и ее пожимали. Вы протягиваете, и в нее бросают несколько центов.

Когда над Кремлем опускался флаг Советского Союза, единственным журналистом, который в нужную минуту и в нужном месте установил камеру, был американец. Кремлевские кинохроникеры лишь случайно увидели это в окно...
Невероятно, что кто-то еще задается вопросом о том, кем был написан сценарий, приведший к сегодняшнему «хэппи энду».

Политики и журналисты зело застеснялись сегодня русских шапок. Это как если бы японки застеснялись своих кимоно или турки — своих усов. Нельзя без умиления смотреть, как они, где-нибудь посеверней, путаясь в соплях, с сизым носом и со слезящимися глазами, пытаются что-то вымолвить непослушными губами, пока снег набивается им в волосы. Но, видно, какой-то большой стилист гладит их за это по отмерзшей головке.


МВФ

Париж. Незнакомый голос сказал по телефону, что привез книгу от моего друга поэта, живущего в Канаде. Квартира снята недалеко от Бастилии. На хозяине шелковая бабочка, и на всем просвечивают громкие этикетки. Все приглашенные одного возраста, 30-35 лет. Все из России. Ни одного русского. Все каким-то боком связаны с МВФ. Часа через два, когда я уже придумал предлог для исчезновения, появился прямо с самолета из Москвы («Эр Франс», конечно: начальство запрещает им пользоваться русскими самолетами, как мне снисходительно объяснили) еще один, очень похожий на Свердлова. Не взглянув, сразу смекнул, что я здесь белая ворона. Сразу душ. Некурящий, непьющий, кока-колящий. Говорил со всеми, ни на кого не глядя. Говорил много, ни о чем, одинаково громко, часто вставляя английские слова с нью-йоркским биржевым акцентом. Внимали завороженно. О России говорилось «там» и «они». Хозяин кокетливо поведал на сладкое, что в Москве (где он никогда не выходит гулять, потому что, к счастью, скоро это будет так же опасно, как в Нью-Йорке), когда он останавливается на своем «Форде», чтобы выбросить объедки мороженой жратвы, его уже поджидают у контейнеров одни и те же голодные старухи. — Я их даже боюсь: они меня ненавидят, — заключил он с широкой керамической улыбкой.

Видеть родную страну время от времени — это значит улавливать, слышать и ощущать то, чего день за днем и лицом к лицу иногда и не заметить. Две вещи кажутся бесповоротными: недавнее озлобление стало озлобленностью, а недавнее ожлобление стало ожлобленностью. Вот он, Грядущий хам Мережковского, глядит со всех экранов, орет в ухо, барствует. Это в шахматах побеждают черные или белые. В жизни всегда побеждают серые.

Сначала Россия прорубила окно в Европу, чтобы сунуть туда голову за знанием. Потом приоткрыла форточку в Америку, чтобы сунуть туда руку за милостыней. Помешает ли ей кто-нибудь открыть дверь, чтобы она не протянула туда ноги?

Чехи — очень спортивный народ. Чаще всего они специально во что-то играют, чтобы потом сидеть и пить пиво. Еще чаще они специально сидят и пьют пиво для того, чтобы смотреть на тех, кто во что-то играет. Обычно же чехи сидят и специально пьют пиво несмотря ни на что.

Каждый раз, когда эпоха изживает себя, планка в культуре опускается ниже пояса. Это верный знак бесславного конца: ниже некуда.

Самая сокровенная надежда того, кто верит в Бога, это то, что Бог еще поверит в него.

Попробуйте выйти из того ритма, что вам задается, и вы услышите совсем другую музыку. Попробуйте не употреблять тот жаргон, который вам навязывается, и вы с удивлением обнаружите, что вам есть, что сказать.

Это та страна, где по три флага на каждом туалете; та страна, которая, презирая весь мир и не зная о нем ровно ничего, гордится в своей истории тем, за что другим, древним и мудрым народам было бы стыдно на века вперед; та страна, которая, кликушествуя и проповедуя, поклоняется лишь золотому тельцу, — это та страна, которую нам раболепно выбрали для подражания.

Темные силы знают: молодежь — это тот бастион, который всегда падает первым, поскольку она начисто лишена чувства ответственности и свято верит, что стареют только старые, а задумываются только странные.

В часовне Ксении Петербургской на Смоленском кладбище голос из свечной лавки: «Поживей, поживей у гроба!»
Через пять минут: «Так, целуем быстренько гробик и в сторону».
Еще через пять: «Масло — только больным. Больными считаются те, кто заказал у нас молебен».

Для того, чтобы страна была жизнеспособной, самодостаточной, чтобы ей светило какое-то будущее, нужны идеалы, национальные ценности, над которыми нельзя смеяться. Нельзя и не хочется.
Сейчас в России не смеются только над долларами. Поэтому все над ней смеются.

Уфа. Возращаемся на маршрутке с кладбища. У водителя над лобовым стеклом болтается плюшевая летучая мышь с вампирским оскалом. Посередине — Николай Угодник. Под ним — голая сисястая баба на календаре.

В супермаркете у молодых родителей и их чада загорелись глаза при виде яркого пакетика с неизвестным порошком, на котором было нарисовано румяное яблоко. Потом они равнодушно и не останавливаясь миновали отдел свежих фруктов.
Человечество в течение стольких веков училось делать из дерьма конфетку. ХХ век в считанные годы научился делать наоборот. И назвал это — прогрессом.

Осенью 2001 года отчаянные люди атаковали цитадель потребительства и фарисейства. Как и в фильмах-катастрофах, пострадали невинные люди. Но не более невинные, чем в Корее, Вьетнаме, Хиросиме, Белграде, Багдаде и т.д., которых эти невинные искренне считали невинными второго сорта, поскольку у них нет таких небоскребов и счетов в банке, а мозги устроены совсем на другой манер.
Говорят, это сделали те самые «борцы за свободу», как их называл Рейган, которых они сами же финансировали, вооружали и тренировали в Афганистане. Страна кино- и телесуперменов, где ни один ребенок не заснет, пока не увидит на экране пистолета, должна была бы вспомнить: что посеешь... Но она вывесила еще больше флагов и еще яростнее заиграла на компьютерных кнопочках, как самонадеянный и обожающий себя отрок, не умеющий извлекать уроков ни из чего.
Новый сатирик заметил, что американский вариант существования является «тупиковой ветвью человечества». Да, но этот тупик учит человечество жить.

Мы уезжали из страны, где доллар стоил меньше 50 копеек, увозя из нее привычное чувство собственного достоинства.
Теперь приезжаем в страну,
которая взяла чужой флаг, позолотила не свой герб и встает под чей-то гимн,
которая ничего не производит и живет на продажу сырья для отдачи долгов,
в которой появились богачи и которая наводнилась нищими,
которую никто в мире уже не боится и никто не уважает,
которая по уши завалена азиатским поддельным и подлинным барахлом,
в которой с ухмылочкой жируют политки, размножая никчемные партии,
в которой детей приучают стесняться называться русскими,
в которой люди боятся умереть, потому что их не на что похоронить,
в которой старики ищут еду в помоях и выбрасываются из окон,
в которой смакуется разгул преступности, наркомании и проституции,
которая с бутылкой пива в руке киснет между похмельями и ломками,
в которой национальная культура удушена, а антикультура прет из всех щелей,
в которой строятся мраморные банки, а люди коченеют в нетопленых домах.
Конечно, мы уезжали из страны, где вроде бы не было свободы и демократии, а теперь приезжаем в ту, где они есть. Якобы. И для кого?

Не говоря уже о преемственности, в России сейчас нет конфликта поколений. Есть отторжение: одни не хотят и не могут опуститься, другие не могут и не хотят подняться.
Свеча еле теплится, дует из всех щелей.
Но она — неугасима.

Полное собрание Надсона в одном томе, с витиеватыми переплетами под Бердслея и золотым обрезом, выходило в огромном количестве раз двадцать, в то время как в те же годы «Вечерние огни» Фета вышли лишь раз и мизерным тиражом.
Известно, что у XIX века был плохой вкус. Но у ХХ его не было вообще. Прозрачным сказкам Чюрлениса он предпочел «Черный квадрат» Малевича, и из него завоняло деньгами.

В русской провинции: толстая газета объявлений, раздел «Знакомства». Десятки анонсов на тему «ищу спонсора».
Как может человек искать спонсора? Это как если бы корова сдавала себя на мясо.

История «Курска» — это история нашей страны: ее потопили, и все делают вид, что никто не знает кто.


В одном российском представительстве на Западе лакированный моложавый консул (тип Кириенко) слушает женщину, только что вернувшуюся с Родины. Она грустно рассказывает, как нищают люди и как тяжело им живется.
— Ну что вы, — говорит консул. — Я видел, что норковых шуб стало гораздо больше.

В душу, которая выставлена на всеобщее обозрение, так легко ткнуть пальцем или плюнуть.
Поэтому художники так ранимы.
Поэтому их так любят ранить.

* * *
Сейчас излюбленный тон российской прессы — иронический понос под Жванецкого, разной концентрации. Это было внежизненно в брежневские времена, как и при существующем режиме. И бесплодно, как кроссворд.

* * *
Очень легко определить, какие силы силятся превратить человека в биологического робота, нажимающего кнопки, и откуда они. Но человечество сильно лишь задним умом и продолжает увлеченно копать себе могилу.
А ведь насколько другой могла бы быть жизнь его, настолько другой — и его смерть.

* * *
Искусство — это то, от чего невольно сжимается сердце, от чего мороз по коже. Всё остальное — эстетство и фокусы, с надеждой угодить и понравиться, а главное — продать, нажиться.
ПИСЬМА ИЗ БОГЕМИИ

Старинный богемский городок Лоуны. 30 тысяч жителей. Старинные крепостные стены над рекой, островерхий, как сталагмиты, собор св.Николая («Микулаша» по-чешски) — прямо из сказок братьев Гримм, высокая ратуша, где останавливался Наполеон, дом рыцаря Сокола с гербом и пряничной башенкой с двумя флюгерами, рокайлевый особняк «У белого единорога», средневековые городские врата с таинственным светом в бойницах по ночам, низенькая дверь в стене над рекой, через которую входил в город палач. У меня в окне, прямо над письменным столом, за которым выстукиваю сейчас это письмо, парит над дальней горой замок XIII века. Когда я увидел со стороны эти лесистые взгорья и как бы оплывшие потухшие вулканы, я сразу узнал их: они были на гравюре в старинной «Всемирной истории», которую я любовно рассматривал школьником в уфимской библиотеке...
Марина Цветаева сравнивала мироощущение эмигранта с состоянием сновидения и считала его очень творческим в этом смысле. Сколько бы лет ни прошло, всегда видишь все сквозь радужную пелену отстраненности, будто из воспоминания. Даже когда, как сейчас, этот сон превращается в кошмар. В Париже в 2000-м году, во время страшной декабрьской бури, когда, казалось, гнулись стены домов, прямо над моей квартирой снесло часть крыши. А сегодня ночью Прага была разбужена воем сирен. Началась эвакуация в историческом центре. Заплаканные лица растерянных стариков, дрожащие собачонки выглядывают из сумок с лекарствами. Такие знакомые, хоженные-перехоженные пражские улочки с их сказочными уголками стали рекой. По той аллее у Карлова моста, где я «случайно» оказался всего лишь 7 июля и из которой прямо на меня вышел японский император, посещавший в те дни чешскую столицу, — по ней течет сейчас почерневшая, злая Влтава.
Нет, в моем городке сухо, он на возвышенности. Я вижу Прагу по телевидению. Первый канал превратился в беспрерывный поток (вернее сказать, потоп) новостей. Вода неумолимо поднимается по 10 см в час и уже покрывает ноги воспетого той же Цветаевой пражского рыцаря у Карлова моста, охраняющего свою легендарную столицу с оголенным золоченым мечом в руке.
Меня поразили кадры залитого водой поля между деревнями, посередине которого стадо обезумевших от страха коров, по колено в воде, сбилось в тесную кучу и бежит, бежит по кругу. Все быстрее. В никуда.
Планета больна. Человечество увлеченно продолжает подпиливать сук, на котором сидит. Земля отвечает бедствиями, катастрофами. Сегодня это юг России, Австрия, Германия, Чехия. Вчера Индия, Турция, Китай. Что завтра? Кто завтра? Бернард Шоу горько заметил в старости, что история учит только тому, что ничему не учит.
Буренки бегут сломя голову. По кругу. Пока хватит сил. Но не дай Бог человеку того, что он может вынести, гласит старинная французская пословица. Ибо он может вынести такое, о чем и подумать страшно.
14 августа 2002

* * *
Наше время духовно мертво и бесплодно. Оно успешно выхолощено некими силами. Оно не способно, например, создать своей великой музыки и поэтому упорно гадит, обращаясь к бессмертной классике: подгоняет под свое убожество и опошленность оперы и балеты, одевая героев (скорее — раздевая) в ублюдочные «костюмы», заставляя их кривляться, высасывая из пальца фрейдистскую подоплеку, и окружая их не менее ублюдочным хламом авангардистских «декораций».
Дольше всех, наверно, держался Гергиев, опираясь на петербургскую интеллигентность и хороший вкус уходящей в небытие публики. Но и у него теперь Борис Годунов выскакивает на освященную великими именами сцену Мариинского театра в кедах и тренировочных штанах с вытянутыми коленками. Нет сомнения, что перепродаваемые дежурные критики поздравили его с этим великим творческим свершением.

* * *
Вся хваленая славистика, все русисты, все «Континенты» и пр. щедро оплачивались лишь благодаря покойной советской власти. Доказательство — полное исчезновение славистики со сцены и скоропостижная смерть культуры «третьей волны» — культуры несостоявшейся, отработавшей и отслужившей.
По-настоящему в ней, мертворожденной, было, мягко говоря, очень мало любви к России, к русскому, и она в подмётки не годится тому, что вело и одушевляло первую эмиграцию, которую она, в сущности, на дух не выносила.
А ведь культуру не построишь на ненависти. Лишь на любви.
Мне пришлось долго вариться в этой каше, и я хорошо помню ее запах.

* * *
Россия явно катится в бездну. Явно радуется этому. И ей явно в этом помогают.

* * *
В самом конце 70-х я присутствовал на чтении Иосифа Бродского в Нью-Хейвене, в Йельском университете, где работал в то время. Оно не изменило моего отношения к этому автору. Но запомнилось, что кто-то из публики спросил, почему он никогда не был в Израиле. (Всегда немного агрессивные и истеричные поклонники поэта никак не объясняют этот факт.) Бродский ответил с характерной для него резкостью и безапелляционностью: «Я в фашистские государства не езжу».

* * *
У всех Есениных свои Мариенгофы (живущие в сносках и даже презирающие их в своих мемуарах, но никогда не забывающие привести посвященное им стихотворение на самом видном месте). Но мало Мариенгофов, у которых свои Есенины.

* * *
По своей античной природе слово «демократия» лишь обязывало к чему-то. Теперь оно извращено до того, что лишь оправдывает. Притом что угодно.

* * *
Американская позиция в ООН ограничена тремя неизменными пунктами:
1. Израилю можно то, что нельзя никому. 2. Никому нельзя то, что можно Израилю. 3. США можно все, что можно и что нельзя.

* * *
Вот распорядок дня чешского обычного бездомного (на постсоветском жаргоне «бомжа») по имени Богоуш П.
Он, бездомный, живет в особом доме для бездомных (убытовня), который содержит «Красный крест», и числится в очереди на дешевую квартиру. (Ему досталась прекрасная большая квартира от родителей, но он пропил ее и прогулял. Каждый день он ходит на их могилу, прибирает, носит цветы и ставит свечку.)
Утром Богоуш идет в кондитерскую. Сначала выпивает знаменитый чешский ликер «Бехеровку». Потом берет пирожное с кремом и капуччино с шоколадной крошкой.
Обедает он в столовой для ему подобных, куда отчисляет часть своей пенсии: первое, второе (с добавкой), десерт, чай, кофе. Потом он придумывает какое-нибудь занятие до вечера. Помогает где-нибудь выносить мусор за пару бутылок пива или заходит, например, домой к каким-то знакомым, которым предварительно послал поздравительную открытку, и просит денег «на бедность» или принимает какое-то угощение.
Вечером Богоуш ходит на танцы или пьет пиво в пивной (господе), в тепле, за чистой скатертью. (Никто, ксати, в этой стране не пьет пиво по-бродяжьи, на улице, кроме приезжающих подрабатывать по-чёрному пьющих украинцев и поляков.)
Одежду он никогда не стирает, а просто выбрасывает: столько ему дают из благотворительной организации свитеров, курток, брюк, шарфов и рубашек.
Кто-то хотел ему при мне подарить новенький набор с ножничками для ногтей. Но он отказался с широкой улыбкой, сказав, что два раза в месяц ходит в какой-то салон делать педикуру. Все это так, ребята «россияне». И дай Бог здоровья ему, Богоушу.

* * *
6 января, под самое Рождество, не стало Бориса Штоколова.
Конечно, прозвучало уже много траурного официоза, но я не могу не помянуть великого певца этой очень личной ноткой.
Удивительным образом он отметил своим вдохновенным присутствием главные вехи моей жизни. Ровно сорок лет назад я впервые слушал его (каюсь: не очень-то и слушая) на новогодних школьных каникулах в Ленинграде, прилетев с нашим классом из Уфы. Жили мы в гостинице... на Невском проспекте. Но это уже из совсем другой жизни. Он пел «Мазепу» в Кировском театре. Естественно, я ничего о нём не знал, и классика меня тогда еще не ужалила. Но запомнился трепет в голосе сопровождавшей нас родительницы, мамы одной из учениц: «Сегодня Штоколов будет петь!»
Потом, живя уже в Ленинграде, я не пропускал его концертов в 70-е, когда видел афишу. Слушал его в незабываемый зимний вечер в сказочном ларце домашнего театра князей Юсуповых (д/к работников просвещения), так близко к игрушечной сцене, на резном «золоченом» стуле. Великий, какой-то надмирный бас переполнял собой это гофмановское кукольное пространство, и мы все ощущали себя как бы внутри его — маленькими и смертными. И когда он пел-гремел сцену смерти Бориса, откинувшись широкой спиной на рояль, разбросав руки и сверкая белками обезумевших глаз, по залу волнами ходила дрожь и мурашки бежали по спине. Потом мне посчастливилось слушать с ним в Кировском театре всю оперу.
Слушал я его и в 80-е, приезжая из Франции. Тогда страну уже гнули, ломали и грабили, но публика, еще не обнищавшая и не ожлобевшая, заполняла залы. Последний раз на сцене я видел его в самом конце 90-х, в маленьком полупустом и не очень натопленном клубном зальчике на Васильевском острове. Сидели в пальто. Вид у публики был жалкий. Билеты стоили дешево, но люди уже отвыкли от театров и экономили совсем на другое. Борис Тимофеевич горько махнул рукой, басовито промолвив какую-то шутку про «демократию».
И, наконец, последний раз я видел его в Нижнем Новгороде, на открытии ярмарки. Это был и последний визит Великой княгини Леониды Георгиевны в Россию, который я организовал и сопровождал ее в качестве личного секретаря. Штоколов пел на открытом воздухе. Потом я подвел к нему и к Борису Немцову Великую княгиню, и он говорил о технике пения («Я теперь пою по методу Шаляпина!»), был увлечен и вдохновенен.
Царство Небесное и низкий поклон — за великий и щедрый дар, за путеводительство, за то, как вы один могли заполонить душу бархатистой печалью бытия: «Гори, гори, моя звезда!»
2005

* * *
Невероятно богатый французский промышленник, узнав, что смертельно болен, приехал в далекую деревню в Пиренеях, откуда родом его семья.
В беседе с провинциальным журналистом он сказал, что ценой усилий целой жизни научился зарабатывать много денег.
— А зачем вам столько денег?
Промышленник долго думал, потом понуро ответил:
— Чтобы зарабатывать еще больше денег.
У него не было ни настоящих друзей, ни бескорыстно любящей семьи, ни покоя на душе. И когда он умирал, местный кюре, друг детства, шепнул ему на ухо с непередаваемой улыбкой:
— Блаженны бедные, ибо их есть Царство Небесное.

* * *
Версаль. Благоговейная воскресная тишина. Мелодичный плеск барочных фонтанов. Шорох осторожных шагов по аллеям. Вдруг — родная речь. Девица с фотоаппаратом обращается к подруге, принимающей живописную позу у знаменитой статуи возлежащего Нептуна:
— Подвинь зад: мужика не видно.
* * *
По-человечески и по-божески первый долг жертвы, например, расизма — не стать расистом. Первый долг жертвы антисемитизма — не стать анти-кем-нибудь и т.д. Но происходит обратное. Поощряется и раздувается культ злобы, мести и кастовости. «Анти» побеждает и правит миром. Змея закусывает свой хвост. И плод зла снова зреет.


* * *
Иногда радует какая-нибудь гневная аргументированная отповедь человека, болеющего за страну и наш народ и вскрывающего истинные намерения и дальние планы ее супостатов. Но все это высказывается тем самым убогим американизированным языком, с уродливыми кальками и ненужными заимствованиями, со всеми этими «проблемами», «бизнесами», «шансами» и «информацией», которые оскопляют живую полнокровную речь, постоянно вбивая ее в жалкие чужеродные штампы.
К примеру, «киллер» — это уже и не убийца, проклятый от Бога до скончания веков, а так, профессионал по превращению вас в труп. Вроде и нормально как-то.
Русские (из которых старательно выводят неких россиян-марсиан) ушли от языка своих великих писателей и поэтов в компьютерную «мову». По сути, капитуляция уже подписана, когда о врагах говорят на их же жаргоне (пардон, сленге, да ещё через «э»). Ибо природа Слова божественна. Слово творит миры.
И уничтожает их.

* * *
Механизм запрограмированного конца христианской цивилизации таков: глобализация (т.е. американизация), американизация (т.е. стандартизация), стандартизация (т.е. дебилизация).
Всё это происходит под очень простым «коммерческим», как бы теперь сказали, знаком золотого тельца, который время от времени что-то мычит про демократию. Когда в него бросают монетку.

* * *
Старики, как в море корабли,
Родину покинули навеки:
Белые, родные человеки
Парусами канули вдали.
                                                                        Владимир Берязев

Пивные моря все шире. Лица все мертвее. Все старее взгляды молодых, все искушеннее и компьютерней. Стариков — все чернее и отчаяннее. Все громче шуршание денег. Все тише голос совести. И спрашиваешь себя, бродя по знакомым-перезнакомым ленинградско-петербургским улицам и переулкам, снова переживающим материалистическую оккупацию и инопланетное антидуховное вторжение: можно ли еще верить в Россию?
Но ведь «есть такая страна — Бог, и Россия граничит с ней» (Рильке).
Значит, следует спросить: может ли она еще верить в нас?

Copyright 2005 Alexander Radashkevich
100-летие «Сибирских огней»