«А революция выходила из берегов...»

Существует расхожее мнение, что историю войн пишут победители. Еще больше оснований утверждать, что историю победоносных революций пишут преимущественно успешные революционеры и их идейные преемники. Именно такой авторский состав объясняет как апологетический характер, так и низкий научный уровень большинства сочинений, посвященных одержавшим победу революциям.
История Февральской революции в России не составляет исключения. Уже в первые послереволюционные дни ее идеологи и лидеры немало потрудились над тем, чтобы придать Февральской революции привлекательный образ, щедро наделив ее такими эпитетами, как «великая», «народная», «бескровная» и т. п. Однако если современная историческая наука хочет сохранить за собой претензию на право называться «учительницей жизни», она должна к числу своих приоритетных задач отнести преодоление мифов о революциях, какими бы привлекательными эти мифы ни казались.
Пожалуй, самый эффективный путь решения данной задачи — выявление и введение в научный оборот новых источников, содержащих достоверную информацию о революционных событиях 1917 года.
Одним из таких источников являются записки В.Н. Пепеляева, имеющие авторское название «Кронштадт (28 февраля — 16 мая 1917 года)». Эти записки хранятся в государственном архиве Российской Федерации в фонде самого В.Н. Пепеляева (Р-195). Составителем описи фонда этот текст квалифицирован как дневник. В действительности записки таковым не являются, хотя их первые страницы внешне, по манере оформления, похожи на дневниковые записи. Однако по содержанию текста нетрудно установить, что эти записки были сделаны отнюдь не по свежим следам событий, а по истечении значительного промежутка времени. Скорее всего, текст был написан В.Н. Пепеляевым почти год спустя, примерно в январе — мае 1918 года. В.Н. Пепеляев рассматривал эти записки как первую частью задуманного, но, судя по всему, так и не написанного им, более обширного текста.
Виктор Николаевич Пепеляев родился 27 декабря 1884 г. (8 января 1885 г.) в селе Нарым Томской губернии, в семье офицера. В 1908 г. он окончил юридический факультет Императорского Томского университета. После окончания университета около года служил помощником присяжного поверенного при Томском окружном суде. С 1909 г. жил в Бийске, где преподавал в женской и мужской гимназиях, активно занимался общественной работой. В 1912 г. Виктор Николаевич вступил в конституционно-демократическую партию. Осенью того же года был избран депутатом Государственной думы IV созыва, в которой состоял членом комиссий по направлению законодательных предположений и по народному образованию. В марте — июне 1917 г. являлся комиссаром Всероссийского Временного правительства в Кронштадте.
После Октябрьского переворота В.Н. Пепеляев состоял в антибольшевистских подпольных организациях Петрограда и Москвы, являлся членом московского отделения Национального центра. В августе 1918 г. Национальный центр командировал Виктора Николаевича в Сибирь, где он возглавил работу по консолидации «правых» сил. С 9 ноября и до конца декабря 1918 г. В.Н. Пепеляев являлся председателем президиума Восточного отдела ЦК партии кадетов. Он сыграл решающую роль в подготовке свержения Директории Временного Всероссийского правительства и в установлении военной диктатуры адмирала А.В. Колчака. С 1 декабря 1918 г. В.Н. Пепеляев служил директором департамента по делам милиции министерства внутренних дел Российского правительства, с 21 февраля 1919 г. — товарищем министра внутренних дел, с 29 апреля — временно управляющим, с 6 мая — управляющим министерством внутренних дел. Указом Верховного правителя А.В. Колчака от 22 ноября 1919 г. В.Н. Пепеляев был назначен председателем Совета министров с оставлением в должности министра внутренних дел. 15 января 1920 г., по распоряжению иркутского Политического центра, он был арестован вместе с А.В. Колчаком на ст. Иннокентьевская, а 7 февраля 1920 г., по постановлению иркутского военно-революционного комитета, вместе с А.В. Колчаком расстрелян.
Публикуемые записки В.Н. Пепеляева представляют интерес в нескольких отношениях. Прежде всего, они содержат уникальную информацию о первых трех месяцах Февральской революции в Петрограде и Кронштадте, о поведении жителей столицы, офицерского корпуса, матросов и солдат крупнейшей морской крепости России. Далее, записки позволяют выяснить позицию ряда видных российских деятелей, принадлежавших к разным политическим партиям и лагерям, по ключевым вопросам того времени. Наконец, они содержат прекрасный материал об отношении к происходившим событиям самого В.Н. Пепеляева и тем самым дают возможность реконструировать его собственные политические взгляды. После их прочтения становится понятным, почему Виктор Николаевич стал столь решительным и непримиримым противником всякого рода социалистов.
Публикуемый текст представляет собой машинописный отпуск, вычитанный и выправленный самим В.Н. Пепеляевым. Отдельные фактические сведения, приведенные в тексте записок, автор сопроводил своими примечаниями. Из примечаний В.Н. Пепеляева к тексту записок видно, что они должны были иметь небольшое документальное приложение. Однако в архивном деле никаких документов не содержится.
Записки В.Н. Пепеляева подготовил к печати доктор исторических наук, профессор В.И. Шишкин. Им написано введение, осуществлена археографическая обработка текста и его научное комментирование.

Кронштадт (28 февраля — 16 мая 1917 года).

Режим пал без борьбы. Но народу нужен был враг, он его искал, ибо им овладела страсть к разрушению. Разгромы, поджоги, аресты, убийства были не нужны, отвратительны, позорны, но лишь в них народ Петрограда нашел исход для этой страсти.
Голодный бунт перешел в революцию быстро и неожиданно. Вожди бросились приспособить ее по-своему и вести [по-разному]: одни — к государственным целям, другие — к целям антигосударственным, третьи болтались между. Народ их вовсе не имел. А революция выходила из берегов, и это началось в первые же ее часы.

* * *

28 февраля: в Петропавловской крепости.

День 28 февраля у меня ушел на борьбу с разгромом арсенала у Петропавловской крепости. В полдень вместе с деп[утатом] Таскиным¹  мы отвезли в крепость приказ Родзянко²  и остались у коменданта ген[ерала] Никитина³, который опасался за арсенал, где было колоссальное количество револьверов. Вскоре нам пришлось выйти к толпе, собравшейся у дома коменданта и требовавшей освобождения политических [заключенных], которых на самом деле в крепости не было. Толпа подчинилась и ушла. Вскоре начался разгром арсенала, куда можно пройти и не через крепость. Почти до вечера мы одними словами вытесняли толпу последовательно из ряда ворот.
Требования от имени Государственной думы действовали отлично. Передние ряды тотчас прекращали натиск. Около нас образовалась группа студентов и отдельных офицеров. Они помогали нам, и самая выдача быстро была прекращена.
Трудно было заставить уйти. В толпе вертелись верхом два агитатора, которые призывали не слушаться нас. Кроме того, приезжали один за другим автомобили за оружием для совета рабочих депутатов. Так как за оградой толпа увеличивалась, и приходящие вновь не знали, в чем дело, и напирали на первые ряды, уже послушные, то приходилось все начинать снова. Наконец более рьяного агитатора стащили с лошади. Толпа начала расходиться.

Тут подоспел в наше распоряжение отряд в 50 солдат с прапорщиком от Государственной думы. Он докончил очистку двора, запер ворота, расставил часовых. Расхищение на этот раз кончилось. Во всей истории нас неприятно поразило то, что особенно назойливо лезли к оружию не чернь, а солдаты, которых мы, подходя к арсеналу, увидели стоявшими у дверей длинным хвостом.
Вечером с членом Гос[ударственной] думы Ефремовым⁴, по просьбе офицеров, я ездил на Балтийский вокзал, где волновались пришедшие из окрестностей воинские части и отказывались идти ночевать в Технологический институт, боясь разоружения. Мы призывали [солдат] подчиняться офицерам и идти за ними. Полк успокоился и стал строиться.
На обратном пути мы заехали в Петропавловскую крепость. Там было, в общем, спокойно.
Ночью мы с Таскиным шли из Таврического дворца⁵ домой. Какой-то солдат предложил нам купить казенный револьвер за 30 р[ублей]. Мы его обругали. Торговля уже началась, пока из-под полы.

* * *

1 марта: первая поездка в Кронштадт.

Мы еще не успели заснуть. Таскин часто подходил к окну, смотрел зарево над Тверской, освещавшее нашу комнату. Около 3-х часов зазвонил телефон. Меня вызывал Милюков⁶:
«Мы предлагаем вам ехать в Кронштадт. Комендант звонил Родзянке, просил кого-нибудь приехать для беседы с гарнизоном».
«Хорошо, я поеду, но попрошу Таскина ехать со мной».
«Отлично. Ведь это с ним вы были у арсенала?»
«Да. Когда же ехать?»
«На Балтийском вокзале вам надо быть к 7 утра, а в Ораниенбаум к вашему приезду комендант обещал выслать лошадей».
В пятом [часу] утра мы снова шли в Таврический дворец. На Суворовском и Таврической у горящих поленьев грелись кучки солдат и штатских с ружьями. Кое-где гудели остатки дневных толп. Пожар на Тверской стихал. Раздавались одиночные выстрелы. Было холодно.
В комнате № 48 мы увидели Вл. Львова⁷, который уже приготовил для нас удостоверение. Его подписали Милюков, Вл. Львов, Некрасов⁸, Керенский⁹.
Павел Николаевич [Милюков] лежал на сдвинутых креслах в соседней комнате и не спал. На мой вопрос об инструкциях он ответил, что нам предоставляется свобода действий.
Автомобиль быстро домчал нас до вокзала, набитого солдатами, которые, очевидно, прибывали всю ночь. Мы вошли в пустой вагон 1[-го] кл[асса]. Весь пол в окурках. Все правила и объявления со стенок уже сорваны.
Одновременно с нами вошел прапорщик. Он рассказал, что в одном из окрестных пулеметных полков уже творятся безобразия: солдаты побросали дорогой пулеметы.
Поезд беспрепятственно дошел до Ораниенбаума. Вокзал пуст. На стене обращение Бубликова^1 0 к железнодорожникам. Никаких лошадей для нас нет. В городе беспорядочная, частая и, сразу видно, бессмысленная стрельба, бродят толпы солдат. Жители, видимо, попрятались. Часть города ночью горела. Никто ничего о Кронштадте не знал. Мы решили попасть туда во что бы то ни стало. Нашли «вейку» и поехали.
От Ораниенбаума до Кронштадта около 7 верст. Лошадь попалась хромая и шла почти шагом. Финн не старался ее гнать. По дороге тянулись подводы с награбленным в Ораниенбауме добром. Таскин спросил возницу: «Что же это везут?» Финн обернулся и мрачно ответил: «Зачем спрашиваешь, разве не знаешь[?]»
Мы были одеты легко, и мороз давал себя знать. Наконец добрались. Матросский патруль преградил нам путь:
«Стой, кто едет?»
«Члены Государственной думы. Где комендант?»
«Коменданта нет, он арестован».
Матросы окружили нас и с любопытством разглядывали, желая, казалось, быть как можно любезнее.
Надо было обдумать положение наедине. Мы заявили, что нам нужно отогреться. Действительно, ноги перестали чувствовать. Зашли в трактир, тут же, при въезде.
В Кронштадте ночью произошло вот что: главный комендант порта адмирал Вирен¹¹ убит, а комендант крепости адмирал Курош¹² и все начальство арестованы. Вот почему за нами не было лошадей. Нас вызвали слишком поздно.

В трактире нам удалось побыть минут 10 одним, затем он стал наполняться матросами и рабочими. К нам в комнату вошли два матроса с винтовками. Один рассказал, как был убит Вирен, и говорил, что нужно назначить скорее нового коменданта. Другой вызвался достать автомобиль и провезти нас, куда мы хотим. Сюда же пришел член управы Молчанов.
Минут через 15 автомобиль подан. На улице уже толпа. Солдаты звали к себе в казармы, рабочие — на митинг.
Сначала мы поехали в ближайший полк — 2-й креп[остной] пех[отный]. Солдаты выбежали из казарм и окружили нас.
«А офицеры с вами есть?»
В ответ закричали по разному: «Есть! Нет! Есть! Есть!»
«Попросите сюда офицеров».
Вышел один, небольшого роста, молодой, взволнованный офицер. Мы обратились к солдатам с кратким словом: привет от Государственной думы, нужны спокойствие и дисциплина, верить своим офицерам, победа над врагом. Полк закричал «ура».
Дальше [пошли] в машинную школу, куда особенно приглашал сопровождавший нас матрос Громов¹³, ученик как раз этой школы.
Огромнейшую комнату заполнили матросы. Здесь мы кратко изложили петроградские события, как и зачем образовался [Временный] комитет Государственной думы¹⁴, и кто в него вошел. Здесь же я сказал то, что Милюков сказал в Екатерининском зале, что Николай II отречется от престола, и царем будет Алексей¹⁵, а регентом — Михаил¹⁶. Мои слова, как и речь Таскина, были покрыты оглушительным «ура». Сказал я это потому, что наш спутник Громов дорогой на наши объяснения предстоящих перемен заметил: «А у нас стоят за республику».
Несмотря на такой оборот, и сам республиканец Громов был явно доволен нашим посещением.
Отсюда нам предлагали ехать еще куда-то, но мы приказали ехать в 1-й Балтийский экипаж¹⁷ и сразу, без всяких речей матросам, только назвавшись, потребовали провести себя к арестованным. Нас повели наверх к двери, над которой была какая-то надпись. Щелкнул замок, мы вошли. Большая комната, одна половина занята нарами, в другой — столпились офицеры, почти исключительно морские. Все в пальто, без погон, в фуражках. Один, не морской, имел повязку на голове. Узнав, кто мы, забросали нас вопросами:
«Скажите, за что мы арестованы? За что такой позор? Мы также за переворот, почему нам не верят? С нас сорвали погоны!»
Это говорилось не жалобным тоном. Людей не испугали, а оскорбили. Более пожилой — видимо, старший среди них — заявил, что он готов признать новую власть, если она держится примерно взглядов Родзянко. Только бы спасти Россию и победить врага. Мы заявили, что верим русским офицерам, арестованы они не по распоряжению [Государственной] думы, мы доложим Думе об их положении.
В помещении было несколько матросов, очевидно, для наблюдения. Они стали вставлять иронические замечания, вроде: «Да, теперь они вон как заговорили». Таскин одного оборвал.
В это время ко мне тихо обратился один матрос: «На дворе матросы недовольны, что вы у арестованных, лучше бы кончить разговор».
Но мы побыли еще. Нам хотелось своим отношением дать офицерам хоть некоторое удовлетворение за незаслуженное унижение. Затем простились и пошли к другой группе. Эти стояли в какой-то деревянной клетке из брусьев. Их было так много, что они касались один другого. Сесть [было] не на что. Тоже все в пальто, в фуражках, без погон.
Нашу беседу прервали. Нас снова предупредили, что матросы очень взволнованы, и что мы рискуем арестом. Поговорив еще немного, мы пошли вниз. Нас пригласили в канцелярию. Там были рабочий, офицер без погон, но с револьвером, и матрос. Рабочий театрально попросил объяснить, зачем мы приехали и кто мы такие.
Мы сели за стол, спокойно рассказали, в чем дело, и показали свое удостоверение. Слова бумаги «Посетить г. Кронштадт согласно желания г[осподина] начальника гарнизона для собеседования с г.г. офицерами и нижними чинами» вызвали возглас рабочего: «Ну, теперь это поздно!» В общем же он сконфузился и просил их извинить. Он и офицер заявили, что в Государственную думу посылается делегация, и они должны сейчас ехать.
Для нас обстановка и перспектива были уже ясны: командный аппарат разрушен совершенно, дисциплины по инерции хватит на несколько часов, а дальше гарнизон — уже не гарнизон. Что же лучше сделать: еще побыть здесь или ехать в Думу? Остаться полезно, можно предотвратить новые эксцессы, можно попытаться освободить хотя бы часть офицеров, а других увезти в Петроград. Но эта попытка могла окончиться неудачно и даже кровью, и тогда все погибло. Вероятнее всего, пришлось бы говорить, говорить без конца и без конкретных результатов. Лучше скорее назначить коменданта именем Государственной думы. А для этого надо ехать немедленно.

Мы объявили, что едем в Петроград. Пока готовили автомобили, матросы обращались к нам с вопросами и жалобами. Одни как будто боялись сделанного, другие были грубы. Один, указывая на уцелевшего офицера, злобно проворчал: «И этого туда же бы надо».
Мы поехали на двух автомобилях. Но лишь выехали на море, они зарылись в снегу. Послали за лошадьми, а сами пока пошли пешком. Три тройки, запряженные в пожарные сани, с кучерами в касках, скоро догнали нас и, как звери, понесли в Ораниенбаум.

* * *

В Ораниенбауме уже узнали, что в Кронштадт проехали депутаты, и нас ждали. Днем вообще город имел более спокойный вид. Я обратился с речью на площади перед вокзалом к солдатам, пришедшим с музыкой. Офицер очень просил меня поехать к начальнику гарнизона г[енерал]-м[айору] Филатову¹⁸. Последний показал все свои приказы по гарнизону за последние дни. В них говорилось о необходимости спокойствия и выжидания. Мое сообщение о Кронштадте произвело на офицеров удручающее впечатление.
По настоянию ген[ерала] Филатова, я проехал с ним в манеж, где были собраны солдаты всего гарнизона. Я говорил резко о важности дисциплины и победы над врагом: «Иначе германцы развернут свои знамена и церемониальным маршем пройдут по нашей стране». После меня говорил ген[ерал] Филатов. Солдаты неистово кричали «ура».
Затем на автомобиле генерала я поехал в Петроград, а Таскин остался до поезда. Со мной ехали лейтенант Гласко¹⁹, рабочий [К.] (те, что [были] встречены в 1-м Балт[ийском] экипаже) и два матроса. Они дополнили подробности этой ночи. Убито много офицеров, главным образом морских. Убивали в казармах, на судах, в квартирах, расстреливали на Якорной площади. Наибольшее озлобление проявляли матросы. Власть никакого сопротивления выходу гарнизона на улицу не оказала. Но, по мнению спутников, нельзя было так долго скрывать от гарнизона правду о Петрограде, тем более что оттуда доходили всевозможные слухи. Кроме того, нижние чины подозрительно отнеслись к состоявшемуся за несколько часов до событий совещанию командиров у коменданта, после которого в части пришли офицеры, но объяснено тоже ничего не было, за исключением, может быть, отдельных случаев.
По мнению Гласко, Государственная дума должна немедленно назначить нового коменданта крепости. Настроение рабочих К. характеризовал так:
«У нас рабочие не знают, что такое большевики и меньшевики. Масса политикой не интересуется, и настроение умеренно[е]. Живут ничего себе. Затруднений в продовольствии у нас совсем нет, не так, как в Петрограде».
Везде — в Петергофе, Стрельне, Лигове — нас останавливали кучки смятенных жителей.
«Скажите же, что делается? Что нам делать? Дайте указаний! Пришлите кого-нибудь из Думы!» — вот что неслось к нам в автомобиль отовсюду.

* * *

Уже стемнело, когда мы подъехали к Таврическому дворцу. Около него стояла огромная толпа. Стояли и шли воинские части в относительном порядке.
Родзянко и некоторым другим членам Временного комитета [Государственной думы] я изложил кронштадтскую обстановку и, по их указанию, пошел к Гучкову²⁰, фактически вступившему в должность военного министра.
Он и его сотрудники расположились в помещении охраны Таврического дворца. Его осаждали десятки людей. У дверей стояли два матроса Гвардейского экипажа.
Дверь отворилась, показался красивый молодой адмирал и спросил матросов:
«Что, все спокойно?»
«Так точно», — ответили те.
Это был великий князь Кирилл Владимирович²¹, пришедший в Думу с Гвардейским экипажем.
Я взял с собой лейтенанта и рабочего. Гучков в углу комнаты с кем-то кончал беседу. Великий князь сидел на диване, по-видимому, не принимая участия в происходящем.

Гучков внимательно выслушал мое сообщение, но на мой вывод о коменданте развел руками и сказал:
«Кого же? У меня нет — укажите, кто туда более подходит».
Гласко заметил, что солдаты и матросы так раздражены, что никакого военного коменданта не примут, нужно комендантом назначить члена Государственной думы.
Гучков пристально посмотрел на меня (мы никогда не встречались):
«А вы бы согласились?»
Вопрос был для меня внезапным. Делегаты стали упрашивать.
«Если это совершенно неизбежно, то я соглашусь, но прошу нескольких минут для совета со своими».
В это время через комнату проходил Милюков. Я — к нему. Он, как всегда, спокойный, с неизменной улыбкой своей, руки в карманах пиджака.
«Берите. Раз мы вмешались, надо жертвовать собой», — так ответил Милюков.
Я подошел к Гучкову и сказал, что согласен. Гучков предложил мне самому приготовить приказ, а он подпишет. Мы вышли. Делегаты пошли искать Керенского. Потом я их встретил еще более довольными. По их словам, Керенский одобряет мое назначение. Условились, что они придут за мной завтра в полдень. Я составил проект приказа. Было за полночь. Гучкова не было. Он уже ехал к царю за отречением.
В эти два дня для всякого, кто имел дело с войсками, стало ясно, что яд недоверия к офицерам, а значит, яд разложения, проник туда. Было ясно, что от вождей движения требуется героический подвиг единодушия и что только он может спасти армию от гибели.
А между тем, в эту ночь, на 2-е марта, в типографиях Петрограда набирался знаменитый и преступный советский приказ № 1²².

* * *

Назначение.

2-го числа я не уехал в Кронштадт. Прежде всего, оттуда в полдень никто не явился. Но это обстоятельство отдельно не могло бы, конечно, ни задержать отъезд, ни оправдать неотъезд. Причина лежала в том, что не от кого было получить полномочия. Временное правительство²³, персонально почти образовавшееся, фактически еще не начало управлять, ибо соглашение между двумя сторонами или, как потом выражались, между двумя «источниками власти» — Временным комитетом Государственном думы и Советом рабочих и солдатских депутатов — еще не было заключено.
Вся ночь с 1-го на 2-е и весь день 2-го марта ушли на переговоры. Раз пошли на путь соглашения, было ясно, что оно будет, но самое драгоценное время шло. Предметом спора был, главным образом, вопрос о форме правления. Временный комитет Гос[ударственной] думы отстаивал сохранение монархии, передачу престола и регентство. Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов домогался немедленного введения республики.
Отражением этой борьбы была замечательная речь Милюкова в Екатерининском зале, произнесенная около 3 час[ов] дня. В это же время происходило заседание С[овета] р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов], где исп[олнительный] ком[итет] делал доклад о своих переговорах с Временным комитетом Государственной думы о намечающихся основах соглашения и о пунктах разногласия.
А около 4 час[ов] в комнаты [Временного] комитета Государственной думы ворвались несколько человек, якобы делегация от стоявших у дворца войск и народа, и потребовали от Комитета низложения всей династии и согласия на Учредительное собрание, угрожая разнести и уничтожить все и всех. Такой прием ускорил «соглашение» и убедил членов Комитета и Временного правительства, за исключением Милюкова.
Вечером «соглашение» было готово, и Временное правительство могло вступить в обязанности.
Вечером же прибыла депутация из Кронштадта. Она была взволнована кем-то отправленной телеграммой о том, что комендантом крепости остается адмирал Курош, и просила меня скорее ехать.
Я пошел в комнату, где должны были заседать министры. Некрасов, стоя, диктовал обращение к Финляндии; Милюков ходил по комнате, хмуро думая о чем-то. Я показал ему проект приказа о назначении меня комиссаром. Он настаивал, чтобы было сказано «комендантом». Но я заметил, что назначение меня комиссаром дает мне возможность сразу же поднять вопрос о назначении коменданта, и он согласился.
В полночь состоялось первое заседание Временного правительства. Я сидел в соседней комнате и ждал, когда будет подписан приказ. При мне принесли телеграмму от Гучкова из Пскова. В течение всего 2 марта его не было в Петрограде, и его отсутствие чувствовалось в поведении октябристов в период «соглашения». Телеграмма глухо гласила, что поручение выполнено и составляется шифрованная депеша. Около 2-х час[ов] ночи вынесли мне приказ за подписями пяти бывших на заседании министров. Было решено ехать завтра, рано утром.
Рано утром 3 марта я пришел в Таврический дворец, чтобы оттуда ехать в Кронштадт. В комнате Временного комитета Думы я увидел одного лишь депутата Лашкевича, дежурившего ночь[ю]. От него узнал, что император Николай II отрекся в пользу Михаила Александровича, что Родзянко и министры сейчас у Великого князя и убеждают его отказаться от принятия престола. Так требует С[овет] р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов].
Через несколько дней от Годнева²⁴ я узнал, что Милюков один против всех (Гучкова еще не было) убеждал Великого князя не отказываться.

* * *

Приезд в Кронштадт. Первые дни.

Утром я выехал в Кронштадт на автомобиле. Со мной попросился ехать делегат исп[олнительного] ком[итета] Сов[ета] р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов] Вик[к]ер, молодой человек с университетским значком, в краснокрестовской форме.
На вокзале в Ораниенбауме произошла тяжелая сцена. Сестра убитого в Кронштадте офицера начала рассказывать мне о зверствах и убийствах и упала в обморок. Местный гарнизон уже избрал Комитет, к которому перешла власть начальника гарнизона. Ничего доброго это не предвещало.
На лошадях прибыли в Кронштадт. У въезда в город меня встретил почетный караул от матросов и избранный комендант[ом] города кондуктор флота Карачков. Мы проехали в Морское собрание, где заседал «Комитет движения»^2 5. Начались уже надоевшие приветствия.
Председатель Комитета студент Ханох²⁶ заявил, что, по их предположению, в Комитете будет председательствовать комиссар. Через несколько минут я предложил председателю снова вести собрание, а сам ушел на заседание «Совета десяти». Этот орган был выделен Комитетом движения для исполнения решений и подготовки вопросов.
По внешнему виду и по речам членов «Совета десяти» можно было заключить, что из них шесть человек полуграмотны. Два представителя городской думы, по-видимому, чувствовали себя в этой компании неловко.
Так вот здесь г. Вик[к]ер (с[оциал-]д[емократ] меньшевик), очевидно, на основании инструкций Совета р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов] и в углубление приказа № 1 предложил проект организации гарнизона крепости, имевшийся у него на клочке бумаги. Основания проекта: 1) выборность начальников, 2) начальники действуют по соглашению с комиссаром Временного правительства, 3) бытом войсковых частей ведают комитеты.
Положение Кронштадта и офицерского вопроса было таково, что предстояло в несколько минут решить, что лучше: допустить на один раз выбор начальников или допустить существование воинских частей без начальников?
Я выбрал первое, но предупредил, что это недопустимо как правило на будущее. Я решительно возражал против второго основания и настаивал сказать, что начальники подчиняются сейчас комиссару, а после назначения коменданта — последнему. В результате было принято среднее решение: начальники руководствуются указаниями комиссара. Я говорил отдельно Виккеру, что весь этот проект не нужен и опасен, что нельзя в каждом гарнизоне иметь свои правила, но проект был доложен общему собранию. Последнее приняло его и постановило: «Представить комиссару для распубликования в приказ».
Я этого не сделал.
После заседаний я составил первый приказ о вступлении в должность. Затем я поехал по городу. Мне хотелось узнать настроение гражданского населения.
Внешний порядок был полный. По улицам двигались многочисленные патрули. Я обращался на улице к моментально собиравшимся толпам и говорил им о необходимости за победой над старым режимом добиться победы над внешним врагом. Речи встречались так, как будто масса и не сомневалась в необходимости победы и неизбежности дальнейшей войны. В том же духе был и мой первый приказ, который тотчас был расклеен.
Быстро подошел вечер. Впечатления дня были большею частью отрицательны[ми].
К ночи с фортов запросили, открывать ли огонь в случае появления аэропланов. Я был уверен, что немцы не прилетят, а потому приказал в эту ночь огня не открывать, опасаясь паники.
Еще позднее мне вручили пакет. На бумаге значилось: «Запрос. В Ц[ентральный] комитет движения города Кронштадта [от] комитета минного отряда. Просим разъяснить, какой целью задалось наше новое правительство. Что вперед, продлить войну с Вильгельмом²⁷ или же дать народу свободу и землю? Если же будет дана вперед свобода народу, то почему же в приказе № 182 ничего о ней не упоминается. Впредь мы просим такие двусмысленные приказы разъяснять как можно ярче.
Г. Кронштадт, 3 марта 17 г.». Подписи председателя и секретаря. Начинается!
Спать я лег в одной из гостиных Морского собрания, где хранились реликвии франко-русского союза: подарки Франции русской эскадре, альбомы, картины и пр. Здесь мне поставили кровать. Я почувствовал неловкость здесь расположиться, но в то же время подумал: зато сохранятся эти вещи в порядке.
У дверей встал парный караул I Балтийского экипажа. Настала ночь и тишина.

* * *

Проснулся я от разговора в комнате. Со мной ночевал Вик[к]ер. Его кто-то разбудил, а была еще ночь. Шепот был тревожен. Значит, что-то случилось. Я приготовился быть спокойным и спросил:
«В чем дело, господа?»
Посетитель был офицер I Балтийского полуэкипажа Семенников. Там волнение. Получена бумага с требованием выслать караул в 80 чел[овек] на Лисий Нос, но он подписан каким-то другим комиссаром, и матросы из-за этого отказываются идти. Но это не все. Пришли какие-то неизвестные люди, называются делегатами Совета рабочих и солдатских депутатов и подстрекают матросов к погромам. Офицер был в отчаянии и просил известить его мать, если с ним что случится. Я распорядился вызвать к себе членов комитета полуэкипажа, так как офицеров там больше не было.
Пришел член комитета, спокойный матрос Мина. Недоразумение с бумагой быстро разъяснилось. Она была подписана комендантом города Карачковым, между тем, вместо слова «комендант» машинист напечатал «комиссар».
Оставалось принять меры против подстрекательств к новой резне. Я предложил Мине вызвать и этих «делегатов» ко мне. К 7 час[ам] утра они явились. Их было 6 человек, типичных большевиков уголовно-политического оттенка. Двое — один в матросской одежде, другой в штатском (Федор²⁸) — производили впечатление определенно ненормальных людей. Из остальных трое назывались рабочими (один из них был беспредельно нахален), а четвертый по одежде должен был сходить за солдата. Этого последнего я впоследствии встречал в самых разнообразных костюмах, и всегда он как-то вывертывался из толпы около меня.
Я спросил, кто они такие и зачем приехали. Они показали удостоверения от Совета раб[очих] деп[утатов] Выборгской стороны. Приехали для агитации и для ознакомления с положением. Сразу же это положение подверглось их критике. Все, перебивая друг друга, стали осуждать режим в Кронштадте: у вас при въезде спрашивают удостоверения! Солдат и матросов вечером не пускают в город! Нас долго не впускали в казармы и т. д.! Перешли и к Временному правительству, в которое, по их словам, Керенский вошел под «дулом револьвера». Никакого соглашения с Временным правительством и быть не может. Петроградский Совет продал революцию за чечевичную похлебку. Размахивая № 8 «Известий Комитета петроградских журналистов»²⁹, где в начале несколько строк было почему-то снято, один из них выкрикнул, что правительство уже восстановило цензуру. А «товарищ» Федор, глядя безумными глазами куда-то в сторону, завопил: «Товарищи! Говорят, революция продолжается, а где же зарево пожаров, где же кровь?»
Было ясно, что их появление в Кронштадте равносильно появлению искры в порохе. Я их продержал у себя более пяти часов. Тем временем умеренные элементы Комитета были предупреждены мной о предстоящей разрушительной пропаганде. Вот все, что мной могло быть сделано. Причины будут изложены дальше.
Большевики, наконец, спохватились, что тратят время не очень производительно. Уходя, Федор заявил, что лично против меня они агитировать не будут. Однако такое рыцарство оказалось им не по плечу. В № 6 [большевистской] «Правды» появилась статья «Кронштадт», подписанная этим Федором, не преминувшим «отметить особенно роль командированного Гучковым комиссара Пепеляева, который приложил все усилия, чтобы вернуть крепость в состояние, близкое к старому режиму». Мне приписывалась «обычная политика запугивания, которая привела к тому, что, напр[имер], матросам были запрещены отпуски после 6 час. веч[ера] и была введена цензура писем». «Масса, — продолжал Федор, — роптала, негодовала, но пока оставалась послушной сгруппировавшемуся вокруг комиссара искусно подобранному «Совету десяти». Собиралась новая гроза… Этот черный туман, — успокаивает Федор, — был рассеян лишь с прибытием из Петербурга³⁰ делегатов Петерб[ургского] ком[итета Р]СДРП, которые закрепили в Кронштадте дело революции».
На дневном заседании Комитета движения я изложил историю образования Временного правительства и его задачи. Это сообщение было выслушано с большим серьезным вниманием. Один из членов Комитета — вольноопределяющийся Филиппенко — поехал в Петроградский совет предупредить о начавшейся разрушительной пропаганде и просить прислать агитаторов в противовес большевикам.

* * *

Остальная часть дня ушла у меня на прием уцелевших представителей правительственных и общественных учреждений, родственников убитых и арестованных. Подтверждались неопровержимо первые впечатления, что весь механизм управления крепостью и городом разрушен. Хозяином положения, вернее, настроения, был Комитет движения. Непосредственно порядком в городе ведал комендант города, выбранный Комитетом еще до моего приезда. Не было коменданта крепости, главного командира порта и военного губернатора. Мне предстояло совмещать все эти должности в своем лице. Командный состав перебит, разогнан, арестован. Штаб крепости, штаб порта, портовая контора, управления отдельными частями гражданских ведомств, крепостной контроль, портовые заводы, мастерские остановились. Работали только почта, телефоны и радиостанция. О судьбе секретных документов никто ничего не знал. Городская дума и управа были парализованы. Помощников в первые и самые решительные минуты никого, ибо уцелевшие из прежних взяты под подозрение, а новых, знающих, просто нет. Пришлось образовать временную канцелярию из опытных писарей штаба порта. Я с уважением вспоминаю горячее желание некоторых из них (особенно матроса Гаранина) принести посильную пользу и искреннюю их скорбь при виде последовавшего вскоре разрушения военного и морского дела разными советами и комитетами.
Я распорядился всю служебную корреспонденцию доставлять мне. Принял меры к выяснению судьбы секретов. Представителям правительственных учреждений заявил, что они вскоре получат указания о возобновлении занятий, а делегатам рабочих — что они должны убедить рабочих в крайней необходимости для обороны скорее начать работы во всех мастерских.
К вечеру мне подали перехваченную германскую радиотелеграмму, в которой подробно излагались петроградские события. Между прочим, Керенский был назван социал-демократом.

* * *

Так прошел второй день. Наступила ночь. Она была еще тревожнее первой. Это был какой-то бенефис провокаторов.
Ночью пришел комендант города и сообщил о тревоге в следственной тюрьме, где находились арестованные офицеры. Собравшиеся у тюрьмы матросы шумно требуют допустить их к арестованным для поверки, все ли на местах. Я распорядился объявить матросам от моего имени, что в тюрьму они допущены не будут. Сам стал собираться ехать туда, но из тюрьмы позволили, что матросы стали расходиться.
Менее чем через час — снова комендант, снова тревога. Волнуются полки и команды. Кто-то по телефону сообщает, что их сейчас будут усмирять и разоружать, причем стравливают части друг с другом. В одну часть дают знать, что на нее идет другая, и наоборот, и так перебирают все части. Комитеты теряются, солдаты вскакивают с коек, хватают винтовки, выбегают на улицу, стреляют.
Вскоре прибежали ко мне и некоторые члены Комитета и сообщили то же. Казалось, неминуемы «зарево пожаров и кровь». Я приказал передать по телефону во все части мой приказ не выходить на улицу и знать, что никаких распоряжений о разоружении не отдавалось и темные слухи распространяются провокаторами.
Понемногу порядок стал восстанавливаться. Вдруг вбегает ко мне унтер-офицер Аксенов, помощник коменданта. Запыхавшийся, он с ужимками таинственно сообщает мне, что всю тревогу производит сам комендант. «Это все его интрига. Разрешите его арестовать. Назначьте меня комендантом. Я все успокою. Это его интрига».
Я закричал на него, чтобы он не совался не в свое дело. Он вылетел из комнаты. В соседней комнате столпились люди караула. Он стал и их убеждать в интриге коменданта: «Выберите меня комендантом!»
Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы он не выхватил шашку и не стал бросаться на стены. Помешательство стало явным. Его схватили и увезли в больницу.

* * *

Было уже утро. Ко мне начали приходить члены Комитета движения и передавать подробности тревожной ночи. Никто не сомневался, что это работа провокаторов. Я опубликовал воззвание не верить слухам и приводить лиц, распространяющих тревожные слухи, к коменданту. В этот же день пришла телеграмма об отречении императора и [об] отказе Великого князя [Михаила Александровича], что было мною опубликовано.
Узнаю, что матросы и солдаты сами арестовали группу [из] шести большевиков, указывая на них как на виновников ночной смуты. «Морская фракция» Комитета движения потребовала от арестованных объяснений; те клялись, объясняли все каким-то недоразумением, показывали удостоверения, через каждое слово называли арестовавших товарищами, словом, втерли очки. И были отпущены. Затем и на заседании Комитета движения они давали свои объяснения. Здесь горячо обвинял их вольноопределяющийся Гудимов, прямой и смелый человек. Но их взял под покровительство солдат-телефонист Любович³¹, сыгравший роковую роль в кронштадтской истории. Определенного постановления не было принято, однако большевики стали собираться уезжать.
Надо заметить, что как раз в этот день приехали из Петрограда с Филиппенко делегаты Совета р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов] Брейдо³² (рабочий) и Юдин (солдат). Они в начале заседания, еще до объяснений большевиков, сделали сообщение об образовании Временного правительства и о поддержке его Советом. Сообщение было довольно объективным и стройным, без «постольку, поскольку», и не только без призывов к классовой борьбе, но с прямым призывом не выдвигать чисто групповых интересов.
Итак, принятые ночью меры, воззвание о слухах и приезд умеренных делегатов от [Петроградского] Совета приостановили брожение в массах и разрядили на время ту атмосферу недоверия и подозрительности к Временному правительству, которую создали большевики. Эти большевики успеха в массе уже иметь не могли.
Но след по себе они оставили. Они приобрели сторонников в самом Комитете [общественного движения], правда, одиночных и тайных пока, но сторонников и продолжателей. В Комитете начиналась борьба лиц, и сам Комитет движения вскоре — это уже независимо от большевиков — стал вызывать нарекания.
Уже вечером описываемого дня ко мне явились представители учебно-минного отряда, организовавшие «Комитет всех морских частей». Комитетом движения они недовольны: случайный состав, неравномерное представительство, неделовое настроение, незнание морского дела и т. д. Пришедшие были интеллигентные люди, говорили о необходимости наладить отношения с офицерами, восстановить командный состав, сохранить средства обороны и флота, возмущались действиями большевиков.
Почти одновременно (4 марта), по инициативе Виккера, создался местный Совет рабочих депутатов. Подоспел и Совет военных депутатов. Начиналась конкуренция организаций. Каждая претендовала на руководящую роль. Чтобы покончить с этим днем, скажу еще, что тогда же мной было поручено Филиппенко организовать скорее городскую милицию. Ночь на 6-е марта прошла уже гораздо спокойнее.
6-го [марта] в Комитете движения было принято постановление о реорганизации его. Была принята такая схема: Совет военных депутатов, Совет рабочих депутатов и так называемая городская группа имеют свои исполнительные комитеты, которые, соединяясь для общих дел, образуют общий Кронштадтский исполнительный комитет. Комитет движения упраздняется. Свои дела каждый Совет решает отдельно, общие — вместе. На этом заседании я выступал с напоминанием, что задерживающееся восстановление порядка может привести к непоправимым бедствиям, что порядок и возобновление работ важнее самых громких резолюций.
6-го же в Кронштадте уже разбрасывался первый номер [большевистской] «Правды». Вечером в этот день я впервые после трех суток полной оторванности от Петрограда говорил по телефону с членами Государственной думы Таскиным, Александровым³³ и Хаустовым³⁴. Последний обещал приехать.
Ночь на 7-е [марта] прошла совсем спокойно. Утром прибыла новая группа большевиков, в ее составе был нашумевший потом Рошаль³⁵, сначала называвшийся «Доктор». Эта компания была, если можно так выразиться, более интеллигентной. И применила она другую тактику. Первая группа прямо и сразу бухала на митингах, что нет никакого «соглашения» [между Временным правительством и Петроградским советом], была затем уличена во лжи и тем скомпрометирована. Эта не касалась «соглашения», но стала выдвигать лозунги: «Немедленный мир, немедленный раздел земли, не дожидаясь Учредительного собрания» и пр. Очевидно, она решила сначала понравиться, войти в доверие и затем уже действовать. Она прочно обосновалась в Кронштадте и открыла здесь (не без покушений на реквизицию) «Голос правды»³⁶.
7-го же состоялись похороны жертв. В церкви стояло 7 гробов. Один из погибших сам покончил с собой. Пришел с заседания Комитета и стал докладывать солдатам о делах; его почему-то освистали, он вышел и застрелился. Другие погибли от чужих рук, но тоже почти все случайно.
Войска стояли перед собором в полном порядке. Кое-где были офицеры, но без погон. Вместо знамен — красные флаги с разнообразнейшими крикливыми надписями. Издали казалось, что это прежние ряды, но, проходя по ним, я чувствовал, что весь этот порядок в одну минуту может расстроиться. Так и случилось. При опускании гробов вместо салюта началась беспорядочная стрельба, долго не прекращавшаяся. Ряды расстроились, и по казармам пошли толпы с музыкой. У могил начался митинг. Большевики надрывались, распаляя воображение близостью мира и блаженства.
Совет рабочих депутатов, после моих неоднократных обращений к отдельным наиболее серьезным рабочим, наконец вынес постановление о возобновлении работ, о чем я и отдал приказ.
Вечером на заседании Совета военных депутатов выступали большевики и приехавший из Петрограда член Государственной думы Хаустов (с.-д.). Хаустов был хорошо принят большей частью собрания. Но было ясно, что уже в составе самих депутатов есть лица, которым Хаустов ненавистен. Так как большинство [слушателей] было пассивно, то и успех был чисто видимым, мимолетным. Наоборот, немногочисленные крикуны, руководимые наехавшими большевиками, были активны, навязчивы и нахальны. В начале заседания из-за них отказался от председательствования Гудимов, а в конце они провели постановление, оскорбительное для офицеров, о котором скажу дальше.
Ночь на 8-е [марта] прошла тоже спокойно. Днем объехал воинские части. Беседовал с солдатами. Говорил о Временном правительстве, об Учредительном собрании, о войне, о Брусилове³⁷, Рузском³⁸, Корнилове³⁹, о долге перед государством и пр. Солдаты слушали с огромным вниманием.
В комитете всех морских частей в помещении минных офицерских классов я встретился с Рошалем и другими приезжими большевиками. Тут же был и Хаустов. Подавляющее большинство членов хлопало всем: и мне, и Хаустову, и Рошалю. Я заметил лишь человек 5-6, хлопавших с разбором. Надо, впрочем, заметить, что Рошаль здесь ничего большевистского не говорил. Это сделалось его обычным приемом: при опасных противниках не выступать. Потом я узнал, что как только мы с Хаустовым уехали, он распоясался и превратил Хаустова в буржуя.
К вечеру я выехал в Петроград для доклада и получения некоторых указаний.

* * *

История переворота в Кронштадте.

Прежде чем перейти к изложению отдельных сторон жизни крепости и города, я изложу картину переворота, как она мне представилась по рассказам очевидцев, и выводы, к которым я пришел после пятидневного пребывания в Кронштадте.
Всего за несколько дней до переворота комендантом крепости был назначен вице-адмирал Курош; до этого времени крепость находилась в военном ведомстве. Только что назначенный комендант еще не мог вполне узнать гарнизон. 23 февраля, в самый [первый] день выступления петроградских рабочих, в Кронштадт приехал морской министр Григорович⁴⁰ и на другой день произвел смотр молодым матросам. 26-го и 27-го [февраля] в Кронштадт из газет пришли только «Правительственный вестник», «Русский инвалид», «Земщина» и «Свет». В местных газетах ни в эти дни, ни 28-го, ни даже 1-го [марта] о событиях не печаталось ничего. 26-го [февраля] в Петрограде была стрельба. 27-го петроградские войска восстали, и власть перешла к Временному комитету Государственной думы. 28-го [февраля] с рассвета расклеивались и разбрасывались во множестве обо всем этом «Известия Комитета [петроградских] журналистов», «Известия Совета рабочих депутатов»; десятки тысяч всяких воззваний летели из автомобилей. К Петрограду шли войска из окрестностей. Стрельба, толпы, пожары, митинги, музыка, красные флаги. Петроград был как в бреду. И, конечно, солдаты и матросы в Кронштадте не могли не знать об этом. Кто бывал на фронте, знает, что такое «Солдатский вестник».
Кронштадтцы не могли не знать, что некоторые полки в Петрограде выступили со своими офицерами. Они, очевидно, ждали разъяснений. Их не было. Вместо них Курош издал 28-го [февраля] по крепости объявление, для данной обстановки несколько сухое и недостаточное и, пожалуй, располагавшее ждать объяснений со стороны, а не от руководителей крепости.
В этот день, в 4-м часу, забастовали портовые рабочие и предъявили экономические требования. На митинг их прибыл главный командир порта адмирал Вирен. Рабочие довольно спокойно его слушали и затем разошлись. Вечером состоялся у Куроша военный совет с участием начальников отдельных частей. Было решено, как мне передавали, почина на себя не брать, но если сами части станут выходить на улицу, этому не препятствовать.
О самом факте совета в гарнизоне было известно, но что там происходило — об этом шли только догадки. Вечером же во многих частях появились офицеры. Все это воспринималось подозрительно и могло быть кое-кем истолковано против офицеров.
Я по часам не знаю, когда у начальства явилась мысль пригласить депутата от Государственной думы, но, видимо, гораздо позднее. Напряжение разрешилось взрывом. Между 10 и 11 часами вечера на улицу с оружием вышел один из пехотных полков⁴¹. К нему стали присоединяться другие полки. В морских частях и на судах сразу начались убийства и насилия. Поднялась стрельба, на улице все смешалось, и на Кронштадт надвинулся кошмар. Одни солдаты бегали по городу в одиночку, не зная, от кого и куда бегут, другие собирались в толпы. Один полк при первых выстрелах от страху упал и пополз на брюхе в разные стороны. Людьми овладели и животный страх, и животная ярость, и злоба.
К дому адмирала Вирена подошли матросы и солдаты. Адмирал вышел и, желая говорить, крикнул: «Смирно!». В ответ раздался хохот. Адмирала схватили, потащили на Якорную площадь и замучили. Туда же приводили офицеров и расстреливали. В этих зверствах участвовали почти исключительно матросы. Многие офицеры умирали мужественно, а смерть адмирала Бутакова⁴² поразила даже матросов. Я случайно слышал потом, как один матрос рассказывал другим про погибшего адмирала. Он шел на казнь с поднятой головой и так стоял перед убийцами. Один матрос бросился срывать с него погоны. «Прочь, — закричал адмирал, — не ты мне эти орлы дал, и не тебе их срывать!» «Да, понимаешь, — так закончил рассказ матрос, — как настоящий моряк умер».
На судах тоже убивали, и убитых и недобитых спускали под лед.
Когда полки уже стали сходиться в казармы, в них проникали матросы и подстрекали солдат к расправе с офицерами. Но в сухопутных частях убийств было мало. А в некоторых даже заявляли матросам, что не выдадут своих офицеров, не пускали матросов и помогали офицерам укрыться.
Убийства продолжались всю ночь и утро 1-го марта. Врывались и в квартиры и там убивали. Случалось, что вели под арест и убивали дорогой. Почти все морские офицеры, оставшиеся в живых, были арестованы, в том числе и сам адмирал Курош.
Сухопутных офицеров осталось на свободе гораздо больше. Весь состав полиции был арестован. Полиция сдалась без сопротивления. Были осаждены и долго не сдавались юнкера Морского инженерного училища⁴³, пока не увидели, что сопротивление бесполезно. Всего убитых в ночь на 1-е марта, 1-го и 2-го марта офицеров, чинов полиции и др. около 50 человек. Со стороны восставших — 6 человек.
1 марта образовался Комитет движения, который и стал распорядительным органом. Состав его был совершенно случаен, ибо избрали его на митинге. Председателем был избран студент Ханох. Перед Комитетом прежде всего [в]стал вопрос о прекращении убийств. 2-го марта в 11 час. утра он опубликовал воззвание с осуждением обысков и насилий и с постановлением о порядке обысков. В то же время в Петроград Родзянко, Львову⁴⁴, Гучкову и Совету рабочих депутатов были отправлены торжественные телеграммы с приветствием от гарнизона и населения новому правительству, избранному «в строгом согласии с Советом рабочих депутатов», с указанием, что «необходимо немедленное срочное прибытие назначенного новым правительством коменданта крепости, во избежание прискорбных и возможных эксцессов», и «необходима постоянная связь с центральным правительством». Далее телеграмма гласила, что «все главные начальники — ставленники старого правительства, оказавшие сопротивление движению, — Вирен, Бутаков, Курош, Стронский⁴⁵, Волков, частью погибли, частью арестованы». Это была уже неправда: никакого сопротивления движению начальством оказано не было. «Морские офицеры, за единичным исключением, не пользуются доверием команд и временно изолированы под охраной». Сухопутные офицеры «почти в полном составе выступили вместе со своими частями». Наконец, телеграмма обещала, что «рабочие в пятницу встанут на работы во всех заводах и мастерских».
Была ли получена эта телеграмма Временным правительством, я не знаю, но, во всяком случае, до меня она не дошла.
2-го марта, в 6 час. вечера, состоялось заседание Кронштадтской городской думы с участием трех делегатов Комитета движения (от флота, армии и рабочих). Была оглашена телеграмма о переходе власти к Временному комитету Государственной думы. После вопросов о милиции и продовольствии дума избрала гласных Молчанова и Павлова делегатами в будущий «Совет десяти».
2-го же [марта] Комитет движения поздно вечером избрал этот «Совет десяти».
Виноват ли вице-адмирал Курош в том, что произошло? С точки зрения революционных дел мастеров, дело просто: взять да присоединиться к перевороту. Но это не так просто для коменданта крепости, да еще такой, как Кронштадт. Это дело совести и понимания долга. В момент таких исторических катастроф, когда разрушается государственная преемственность, лишь они — совесть и долг перед государством — должны указывать путь. И здесь нельзя обвинять ни тех, кто присоединился к новому, ни тех, кто еще не поверил в его благо. Мужество и честь почетны и на той, и на другой стороне. Много лучших офицеров по совести приветствовало переворот, видя в нем путь к победе. Но разве не было случаев презренного забегания вперед с пунцовым бантом на груди[?]. И разве нельзя с горечью воскликнуть: о, если бы у нового режима было больше таких рыцарей, как адмирал Бутаков[!].
Несколько слов об адмирале Вирене. После первой поездки в Кронштадт мы, говоря с журналистами о Кронштадте, сообщили просто, что еще до нашего приезда был убит Вирен. Журналисты от себя добавили: «Стоявший за старый порядок». Я не знаю, за какой — новый или старый — порядок стоял Вирен, но знаю, что стоял он за порядок. По рассказам многих людей самых разнообразных положений, сотрудников его, офицеров и даже отдельных матросов, это был энергичный человек, сухой и довольно педантичный, строгий и требовательный, но одинаково к офицерам и солдатам, и справедливый. Благодаря, главным образом, его энергии, Кронштадт был в изобилии снабжен продовольствием. В Кронштадте уже и после революции долго не знали, что такое «хвосты». И этого изобилия долго не смогли свести на нет даже мероприятия революционной продовольственной комиссии, уличаемой потом в злоупотреблениях самим местным Совдепом.
Никто никаких обвинений против Вирена и после не выдвигал. Даже озлобленные матросы не шли дальше упреков в излишней требовательности и придирчивости. Но адмирал погиб.

* * *

Общая характеристика положения.

За пять дней пребывания в Кронштадте положение и настроение его, конечно, вполне определилось. Вот его общая характеристика: внешний порядок; полное разрушение всего механизма военного и гражданского управления и остановка в делах; паралич городского самоуправления; многочисленность конкурирующих друг с другом революционных организаций; почти абсолютное отсутствие активных интеллигентных сил; оторванность от Петрограда; подозрительное отношение с самого начала к Временному правительству, проистекающее не столько из принципиальных соображений, сколько из подсознательного отрицания самой идеи власти; неуверенность масс в завтрашнем дне; нервность, готовая перейти в панику от каждого шороха; чудовищная ненависть, особенно матросов к офицерам, и какое-то истерично враждебное отношение ко всяким попыткам вмешаться в судьбу офицеров; безудержная, наглая, циничная противогосударственная агитация крайнейших социалистов и газеты «Правда»; несомненная работа провокаторов и германских шпионов.
С какими только требованиями, претензиями, просьбами, сообщениями ни обращались ко мне с рассвета до ночи и ночью. Особенно назойливо различные матросские команды требовали выдачи им оружия для защиты от кого-то. Ни одного такого требования я не исполнил, ибо считал это просто озорством. Какой-то комитет три раза добивался разрешения обыскать собор, где, по его мнению, были поставлены пулеметы. Другой — произвести обыски и аресты. Приходили частные лица за различными удостоверениями, советами, ибо идти было некуда, обратиться не к кому. Являлись с советами люди всех сословий и положений, подчас с наивными, точно у каждого в кармане был рецепт спасти Россию.
Из Ораниенбаума, который был в подчинении коменданта Кронштадта, приехала делегация с известием, что под Ораниенбаумским дворцом открыт подземный ход, что часовых около дворца ночью кто-то обстреливает, что около живут какие-то подозрительные немцы.
Солдаты требовали немедленного увеличения пайка, не считаясь ни с чем, обвиняя и подогревая всех.
Извозопромышленники просили сена.
Наконец, это были самые терпеливые, самые деликатные посетители — жены и родственники убитых и арестованных, пораженные внезапным несчастьем и зверством, оскорбленные насилиями над близкими им. Они приходили за правом против силы. Увы, право без силы еще ничто. Право не есть только совокупность норм регулирующих и т. д. Право должно располагать силой, иначе оно не право. И все эти рассуждения, вроде «противопоставить силу права праву силы», ни что иное, как сентиментальная фразеология.
Всего этого было достаточно, чтобы заполнить день. А ведь нужно было еще ездить в правительственные учреждения, полки и проч., знакомиться с делами, с лицами.

Задачи.

Из очерченного положения вытекали и задачи. Восстановить механизм управления. Уберечь обороноспособность крепости, возобновить работы на оборону. Разрешить офицерский вопрос. Вот первейшие задачи, которые встали передо мной с самого начала. Все эти задачи требовали одновременного решения, были тесно между собой связаны, и неудача в одной парализовала все остальные.

* * *

Доклад.

Вечером 8-го [марта] я сделал доклад Временному комитету Государственной думы. Интерес к Кронштадту со стороны депутатов был огромный.
Только вечером на другой день мне удалось увидеть Гучкова. У него я впервые встретился с ген[ералом] Корниловым. Он произвел на меня тогда впечатление несколько флегматичного или уставшего человека. Теперь мне кажется, что он в три дня уже сумел убедиться, что воинский дух отлетел от петроградского гарнизона навсегда, и что ему, Корнилову, здесь нечего делать. Здесь же был помощник морского министра адмирал Кедров⁴⁶.
Гучков предложил мне ехать на заседание Совета министров. Было уже 11 час. вечера. Заседание происходило в Мариинском дворце. Министры сидели в том порядке, как изображены на известной фотографии. Я очень подробно изложил обстановку, намеченные задачи и препятствия.
Когда кн. Львов благодарил меня от [лица] министров за работу, я чувствовал себя неловко. Мне казалось уже, да это так и было, что Кронштадт — это только частность. Корень зла в том, что само правительство не обладает всей полнотой власти. Двоевластие — это факт, от которого правительство не могло отделаться ни на одну минуту. Оно уже надышалось советским воздухом, который окутывал всю Россию.
После заседания министры не сразу разошлись и беседовали группами. Керенский предвкушал эффект от опубликования нового списка провокаторов, предвидя от этого чуть ли не гибель большевизма: «Я им покажу!..»
Заходил я и в исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов. Мне нужно было знать, понимают ли на самом деле эти люди, что они делают. Здесь я рассказал, как в Кронштадте большевики натравливают массы на правительство, уверяя, что нет «соглашения», указал на бессовестную пропаганду «Правды» и работу провокаторов и шпионов, указал на положение офицеров. Все это произвело сильное впечатление. Мне ответили: «Мы не согласны с позицией «Правды», но это партийный орган, и мы не можем оказывать давления».
На слова, что об агитации большевиков против соглашения я доложил Временному правительству, Нахамкес⁴⁷  меня перебил насмешливым тоном: «Что же вам ответило Временное правительство?»
Затем я отправился на заседание солдатской секции Совета рабочих и солдатских депутатов, где большинство в то время составляли интеллигентные и полуинтеллигентные толковые солдаты, несколько офицеров и юнкеров. Здесь к моим предостережениям отнеслись гораздо серьезнее и с тревогой. Постановили снарядить в Кронштадт делегацию из солдат и матросов. Она должна была затронуть и вопрос об арестованных. Кстати, эта делегация на деле убедилась в трудности кронштадтских условий: нескольких членов делегации кронштадтцы арестовали за защиту офицеров.
Кроме того, я просил отдельно члена Государственной думы Скобелева⁴⁸ приехать в Кронштадт, ознакомиться лично с положением, надеясь, что к его словам исполнительный комитет, где он товарищ председателя, отнесется внимательнее. Он обещал.

* * *

После этих разговоров я вернулся в Кронштадт.
Теперь перейду к описанию отдельных вопросов.

Гарнизон.

Дисциплина первое время по инерции продолжала существовать. Приказ № 1 не вышиб, конечно, в один миг привычку повиноваться. Но он заставил повиноваться не тем, кому следует. Он подменил начальство. Изданный в обстановке потрясающих эффектов, оставляющих неизгладимые впечатления, брошенный в среду непосредственных участников этих эффектов, он произвел в головах их переворот бесповоротный. Начальством стали комитеты. При этом условии, в сущности, решительно безразлично, будет ли «командный состав» назначенным или выборным. Командовать он одинаково не может, раз есть какой-то другой «распоряжающий состав». Солдаты сначала слушались, ждали на все распоряжений, исполняли их, ходили в наряды, одевались по форме, подчинялись даже суровым ограничениям. Но так продолжалось несколько дней. Затем солдаты поняли, что всего этого можно и не делать, что новое комитетское начальство куда покладистее, стоит только больше галдеть и спорить.
Развал пошел быстро.
Изданный исп[олнительным] ком[итетом] С[овета] р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов] через 3 дня другой приказ, разъясняющий приказ № 1, — образец двусмысленности. «Приказ № 1, — говорится во втором приказе, — не установил, чтобы эти комитеты избирали офицеров. Вопрос о том, в каких пределах интересы военной организации могут быть совместимы с правом солдат выбирать себе начальника, передан на рассмотрение и разработку специальной комиссии». Далее исп[олнительный] ком[итет] заявляет, что «все произведенные до настоящего времени выборы офицеров, утвержденные и поступившие на утверждение военного начальства, должны оставаться в силе».
И, наконец, «Совет признает за комитетами отдельных частей право возражений против назначения того или другого офицера. Возражения эти должны быть направляемы в исполнительный комитет С[овета] р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов]».
Этот приказ пришел в Кронштадт 6 марта [1917 г.] по радиотелеграфу. Изданный как бы в ограничение приказа № 1, он на самом деле шел даже дальше.
Другое разъяснение приказа № 1 в том смысле, что он касается лишь Петроградского военного округа, никакого значения не имело.
Глупо тратить время на доказательства вообще непригодности любой коллегии, даже самой просвещенной, к управлению военными частями. А наши комитеты были почти подряд невежественны, непатриотичны и часто нечистоплотны.
Всякая войсковая часть и соединение имели свои комитеты. Компетенция их была самая неопределенная. Занимались они и политикой, и командованием, хозяйством и дипломатией, культурным развитием и законодательством, устройством танцевальных вечеров и отправлением правосудия. Была, например, попытка упразднить управление артиллерийской бригады. Наблюдался какой-то страх перед прежними «старорежимными» названиями. Какой-то фетишизм дикарей. Так, некоторые комитеты изменили термин «приказ», заменив его словом «постановление». И не только совались в распоряжения, но [и] сами фактически распоряжались всем. В этом можно убедиться каждому, прочтя тогдашние приказы по частям.
Новый командный состав не пользовался никаким признанием. В морских частях командирами побывали и матросы. Так, в 1-м Балтийском экипаже, где более 5000 матросов, командиром был писарь 1[-й] статьи. Командирами некоторых судов также были первое время матросы. Потом везде стали выбирать только офицеров, часто даже прежних, несмотря на то, что некоторые из них были арестованы. Так было, например, с командиром учебного судна «Азия», капитаном 2[-го] ранга Круссером и др.
Но власти у этих начальников не было никакой, и не могло быть при существовании комитетов. Одного этого достаточно, чтобы сделать положение офицеров нравственной пыткой. Но ведь это была и сплошная угроза самосудом, арестом, оскорблением.
Все офицеры ходили без погон. Комитеты определяли размер жалованья офицерам своей части. В каждой части проектировались свои оклады, основанные на доброй воле комитетчиков: этому 100 р[уб.], этому — 60 р[уб.], и т. д. Офицеров и их семейства вдруг лишали квартир. Жен убитых офицеров выселяли и отказывали в праве увезти свое собственное имущество. Отказывали сначала в просьбах выдать тела убитых для погребения.
А вот как относились к офицерам, даже избранным делегатами. Было постановлено, что в Совет военных депутатов от каждой части, кроме двух депутатов, входит с решающим голосом и начальник части. На другой день явились начальники. И вот Совет после страстных прений, возбужденных приезжими большевиками, перерешил: начальников частей лишить права участия в Совете (и начальники вынуждены были встать и уйти), избрать вместо них по третьему депутату; если таковым будет избран офицер, то он входит лишь с совещательным голосом, предоставлять же ему решающий голос может лишь совет, «по своему усмотрению».
Понятно, что офицеры стремились вырваться из этого ада в действующую армию, в Петроград, куда бы то ни было, наконец.
Что я должен был сделать, чтобы предотвратить развал гарнизона?
То, что мы все должны были сделать: уничтожить комитеты. Предоставляю судить читателю, возможно ли это было. Петроградский Совет рабочих депутатов мог бы, если бы он был патриотичен и сведущ, не создавать комитетов. Но раз они были созданы, вопрос об их уничтожении являлся частью вопроса о борьбе с самим Петроградским советом.
Центральное правительство не решилось на эту борьбу. Следовательно, его органы на местах должны были действовать в отведенной им обстановке. Тем более, что вопрос о комитетах в начале же марта стал предметом обсуждения в комиссии ген[ерала] Поливанова⁴⁹.
16-го апреля Гучков утвердил положение о ротных, полковых и армейских комитетах и дисциплинарных судах, что узаконяло большую часть захватно приобретенных комитетами прав и лишение начальников власти. Гучков издавал эти приказы против своего желания, упрямясь, задерживаясь за всякую возможность, цепляясь за каждый выступ.
А 11 мая в порядке революционного словоизвержения с треском и звоном Керенский выкинул уже разнузданной петроградской солдатчине свою пресловутую декларацию прав солдата⁵⁰. Но он плеснул ею, как водой на горячую плиту. Зашипела и превратилась в пар. Закричали: «Мало! Долой 14 пункт!»⁵¹.
Гарнизон Кронштадтский по настроению резко, особенно первое время, делился на две части: морскую и сухопутную. Более спокойной была сухопутная часть — артиллерия, инженерные части, даже пехота. Моряки были вообще неспокойны, из них особенно выделялся 1-й Балтийский экипаж. Это объясняется тем, что 1-й Балтийский экипаж был своего рода дисциплинарной частью. Сюда гнали штрафованных, состоящих под следствием и т. п., уголовный и полууголовный элемент.
В Кронштадт вообще направляли матросов, списанных с судов, негодных, беспокойных, от которых в действующем флоте спешили избавиться. Говорят, уже давно поднимался вопрос о неудобстве держать в Кронштадте такой буйный элемент, но все откладывался.
Между тем, в Кронштадте же обучалась масса молодых матросов, попадавших сразу под дурное влияние. Рассказывали, что в прошлом была постоянная преемственная вражда между двумя частями гарнизона. Вражды я не заметил, но разница бросалась резко в глаза. Причем матросы были активны и [за]давали тон всему гарнизону.
Позднее разницы уже не было. Безделье, агитация, меры Совета всех сравняли. Только гарнизоны фортов, состоящие из артиллерии и пехоты, остались несколько приличными.
Кронштадтский гарнизон присяги [Временному правительству] не принимал. Вмешался исп[олнительный] ком[итет] Сов[ета] раб[очих] и солд[атских] депутатов и провел в Совете резолюцию: «Свободному народу присяга не нужна».

* * *

Назначение коменданта.

Еще до прибытия в Кронштадт я понимал, что нельзя медлить с назначением коменданта. Надо было как можно быстрее объединить начальников отдельных частей. Я считал бы своим преступлением хоть один лишний час замещать коменданта, ибо это дело военных знаний, военного опыта, которыми нельзя шутить. В коменданта, как и в командира роты, как и в Верховного главнокомандующего, нельзя играть.
Выяснилось, что крепостные секреты целы, надо было их кому-то вверить. Но не было имени, и дело затягивалось. Единственным популярным именем в Кронштадте был ген[ерал] Маниковский⁵². Гарнизон его помнил; он гарнизон знал, ибо в свое время был комендантом Кронштадта; но о назначении Маниковского нечего было и думать. У Гучкова не было кандидатов, у Маниковского — тоже. Да и тот, и другой говорили, что в Кронштадт никто не захочет ехать.
Надо заметить, что и так до переворота взаимоотношения между тремя главными должностными лицами Кронштадта: 1) комендантом, 2) начальником тыла и главным командиром порта (он же — военный губернатор) и 3) начальником учебных отрядов и школ — не были всегда ясны. Между тем, задержка в назначении коменданта позволяла местному Совету выдумывать самые фантастические проекты управления сухопутными и морскими силами Кронштадта.
Началось, конечно, с морских частей. К 10 марта была составлена «схема» управления морскими силами Кронштадта. Спроектировал ее лейтенант Гласко. На другой день она была уже принята Советом военных депутатов, где возникла мысль составить такую же схему для сухопутных сил.
Схема заключается в следующем. Перечислены все кронштадтские морские отдельные части, учреждения и суда. Во главе их становится начальник всех морских сил. При нем контрольная комиссия из 6 человек, избираемых Советом военных депутатов. Этот начальник находится в прямом подчинении Кронштадтскому Совету рабочих и солдатских депутатов. На «схеме» от начальника сил проведена линия и к командующему Балтийском флотом, но как-то вбок, между прочим, больше для красоты рисунка, чем по убеждению. На пост начальника морских сил был избран старший лейтенант Ламанов⁵³, самый бездарный из всех лейтенантов, человек с феноменальным отсутствием памяти, одно имя которого вызывало улыбку на лице офицера.
К счастью, в самом Кронштадте морских сил было мало. На рейде во льду стояло всего 17 судов: один линейный корабль «Император Александр II» (переименованный в «Зарю свободы» и участвовавший затем 25 октября с крейсером «Аврора» в диверсии против Зимнего дворца); 7 учебных судов: «Николаев», «Верный», «Африка», «Азия», «Ласточка», «Рында», «Океан»; три миноносца: «Прозорливый», «Рьяный», «Прочный»; два заградителя: «Хопер», «Терек»; один эскадренный миноносец «Летун»; два транспорта: «Аргун», «Люси» и одно посыльное судно «Зарница».
В контрольную комиссию над ним были избраны 6 матросов. Кроме того, была избрана делегация из четырех матросов в Морской генеральный штаб «для постоянной связи Кронштадта с Морским генеральным штабом», как сказано в протоколе.
Из кронштадтских офицеров наиболее подходящим на должность коменданта был генерал-майор Герасимов, командир крепостной артиллерийской бригады. Это честный простой человек, умный, ученый-артиллерист. Но он был подавлен событиями.
Когда я ему сказал о предположении назначить его комендантом, он ответил: «Мне лучше надеть солдатскую шинель и быть всю войну в окопах, чем здесь комендантом; но если надо, я согласен».
И это была правда. На нем же остановил свой выбор и Совет военных депутатов. К ген[ералу] Маниковскому была отправлена делегация просить его указать надежного коменданта. Маниковский заявил, что своего кандидата у него нет, и одобрил кандидатуру Герасимова. Я также советовался с Маниковским, и он одобрительно отозвался о Герасимове. 16 марта приказом военного министра ген[ерал]-майор Герасимов был назначен вр[еменно] и[сполняющим] д[олжность] коменданта Кронштадтской крепости и главным руководителем строительных работ.
Его положение сразу стало отчаянным. Совет считал его подчиненным себе.
Когда обсуждались эти схемы, сухопутная и морская, я долго доказывал Кронштадтскому исполнительному комитету всю опасность и нелепость подобных затей. Но все было тщетно. Аргументами их не прошибешь.
Между прочим, плохую услугу оказали в этом деле неосторожные телеграммы ген[ерала] Маниковского Совету военных депутатов от 14 и 16 марта. Особенно последняя: «Сегодня ваша депутация глубоко меня тронула и окончательно убедила, что под вашим мудрым руководством Кронштадтская твердыня свято исполнит свой долг перед родиной и перед великим свободным русским народом».
От таких комплиментов у мудрых советских руководителей кружилась голова. Комендант был опутан контрольной комиссией из 6 молодцов. Ни одного приказа и распоряжения он не мог отдать без согласия одного из них. Без подписи дежурного депутата они считались недействительными. Его называли товарищ комендант. Пользуясь его деликатностью, его фактически лишили даже автомобиля. Между тем, любой товарищ, подозрительно свалившийся Бог весть откуда, мог носиться на автомобиле по всему городу.
По вопросу об обороне крепости (вернее, подступов к Петрограду) в дореволюционное время боролись две теории — морская и сухопутная. Я не считаю себя ни в праве, ни компетентным разбирать эти теории. Скажу лишь, что та и другая комбинировали силы флота и фортов, но первая центр тяжести переносила на флот, вторая — на форты. Из прежде намеченных и начатых мероприятий коменданту надлежало некоторые выполнить. Это вызывало перегруппировку артиллерии. Но сделать все это было физически невозможно, ибо всякие такие попытки коменданта и др. (напр[имер,] ген[ерала] Потапова⁵⁴) встречались как покушение на разоружение «авангарда революции».
Развал гарнизона продолжался. 26 марта приехал председатель Военной комиссии Государственной думы генерал Потапов и знакомился с Кронштадтом в течение нескольких дней. В конце марта крепость приказом Гучкова, в отмену приказа от 8 февраля 1917 года, была изъята из ведения Морского ведомства и подчинена командующему Петроградским военным округом.
7 апреля в крепости был командующий Петроградским военным округом генерал Корнилов. Но что он мог сделать, когда и Петроградский гарнизон не был фактически у него в руках[?]. Гарнизон крепости, не видавший войны за все три года, не нюхавший пороха, разлагался со скоростью, обычной для какой-нибудь тыловой дружины. Рядом, в Петрограде, стряпались обращения «к народам всего мира», восхвалялось братание. Жажда мира закрутила головы. А для прикрытия животного инстинкта самосохранения революция выработала шаблонные формулы, как вырабатывается какой-нибудь нормальный устав.
Занятия происходили кое-как. После приказа Гучкова об отмене погон во флоте в Кронштадте весь гарнизон снял погоны. А кто добровольно этому не подчинялся, того подвергали операции. Для этого на улицах торчали матросы с ножницами.
Началась картежная игра [См. протоколы Кр[онштадского] С[овета] р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов], № 30, Известия Кр[онштадского] С[овета] р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов], № 38.], танцевальные вечера, шатания по городу. «Краса и гордость революции» расхищала в одиночку и организованно казенное имущество и продавала его [Приказ по этому поводу (№ 5) был отдан комендантом по просьбе и[сполнительного] к[омитета]. См. также протокол Совета № 30, Изв[естия,] № 38.].
Не замедлили появиться проекты дележа денежных сумм и казенного обмундирования и, несмотря на уговоры и угрозы Совдепа, кое-где осуществились [Прот[окол] Совета № 13, Изв[естия] № 9; Прот[окол] и[сполнительного] к[омитета] № 13, Изв[естия] № 58.].
Во многих [воинских] частях денежные суммы были разграблены еще в первую кровавую ночь.
Зацвели притоны под охраной дежурных гуляк, развились венерические болезни, пьянство [Прот[окол] и[сполнительного] к[омитета] № 3, Изв[естия] № 46]. Особая совдепская комиссия устраивала облавы, объявляла пьяниц «врагами революции», грозили «конфискацией имущества», отправкой на фронт — ничего не помогало.
Было введено своеобразное регулирование проституции: «И[сполнительный] к[омитет], обсудив это заявление» (о выдаче проституток на поруки солдатам и матросам), — «постановил: разрешать выдачу проституток на поруки лишь в том случае, когда поручитель представит доказательство, что он в состоянии материально обеспечить взятую им на поруки».
Гарнизон численно таял. Сначала солдаты бросились в отпуска. Когда этому был поставлен предел, начался обход. Образовались в Кронштадте различные крестьянские союзы и стали они посылать во все губернии России агитаторов «для организационной работы». Таких агитаторов уехало из гарнизона колоссальное количество.
В Кронштадте безусловно были германские шпионы. Их рука была видна в тех волнениях, которые возникали в связи с освобождением офицеров. Это чувствовали не только мы, но и члены и[сполнительного] к[омитета]. Однако шпионы без контрразведки были неуловимы. Комендант пытался ее организовать, но без прямого содействия и[сполнительного] к[омитета] у него ничего не выходило, а тот отделывался отписками. Очевидно, кое-кому контрразведка мешала.
Секреты крепости оказались целы, но где была гарантия, что они будут целы. Ведь дело дошло до того, что контрольная комиссия, которой был связан комендант, стала избираться по партийному принципу: от большевиков — 2, [от] с.-р. — 2, [от] меньшевиков — 1, и [от] беспартийных — 1.
При таком положении обороноспособность крепости падала с каждым днем. А бесчисленным делегациям с фронта, приезжавшим проверить слухи о Кронштадте, Совет и и[сполнительный] к[омитет] втирал[и] очки и доказывал[и], что обороноспособность крепости вдвое выше, чем при старой власти. Делегации, если не заходили после заседания ко мне, уезжали из Кронштадта одураченными. Так именно случилось с делегацией 4, 5 и 6-й армий, опубликовавшей 7 апреля свою резолюцию, где она объявляла, что «гарнизон и рабочие Кронштадта, работая столько, сколько хватает человеческих сил, [с]делали больше, чем за первые два года войны».
Конечно, обороноспособность не была сразу уничтожена. И дело могло бы быть исправлено в первых стадиях. Но ключ к этому находился не в Кронштадте.
Таково было положение коменданта. Оно ограничивало его задачи и, в сущности, приводило их к одной — тормозить, сколько можно, развал. Однако революция показала, что такая задача, если она одна, никогда не дает результатов.

* * *

Скажу несколько слов и о других назначениях.
Флота ген[ерал]-майор Ермаков, бывший пом[ощник] капитана над портом, был мной назначен капитаном над портом. Это был очень деятельный, живой, точный, редкой работоспособности человек, уже пожилой. Вначале он являлся ко мне каждое утро, в 9 часов ровно. На него всею тяжестью ложились объяснения с рабочими по поводу их непомерных претензий. Он занимался среди постоянных угроз и требований.
Впоследствии, по моей просьбе, морской министр предоставил ему права главного командира порта. Но через некоторое время, видя беспросветное топтание на месте, под наблюдением тоже контрольной комиссии, и чувствуя упадок здоровья, он подал в отставку. Это была незаменимая потеря.
Должность главного минера мной была временно замещена ст[аршим] лейтенантом Озеровым, а его помощника — лейтенантом Сенеговым. Я не могу их оценить как специалистов, но работали они добросовестно, желая во что бы то ни стало не прекращать снабжения действующего флота. И действительно, работа в мастерских у них шла, поскольку этому не мешал недостаток материалов. Бодрые и энергичные, они хорошо действовали на рабочих.

* * *

Офицеры в тюрьмах.

Вопрос об арестованных офицерах — это был самый острый вопрос, к которому никак нельзя было подойти без риска и который нельзя было откладывать. Это прежде всего вопиющая несправедливость. Это груз на всех намерениях и узел затруднений. Почва для провокаторов. Лакомый кусок для германских шпионов.
Всякое решительное действие нужно было предварять вопросом, что будет с этими заложниками в руках черни и демагогов.
В ночь на 1 марта, 1 и 2 марта было убито около 50 офицеров. Безукоризненно точных сведений мне так и не могли доставить.
Всего арестовано было за это время более 500 человек, из них около 240 офицеров. Их держали в следственной тюрьме, в гражданской тюрьме, в Морском собрании, по казармам и на судах.
Кто подвергся аресту? Надо отметить несколько категорий: 1) высшее начальство, 2) лица, против которых существовало озлобление части или ее отдельных крикунов, 3) лица, которых какие-то темные силы хотели изъять, 4) случайные лица, 5) те, кого команды хотели спасти от самосуда.
Чаще всего арестовывали просто за то, что офицер, потому четвертая категория была самая многочисленная.
Самочинный арест сам по себе насилие; но над офицерами совершались насилия, специфически свойственные взбунтовавшейся черни. Били, ругали, придумывали различные унижения, ставили под ружье, под ранец, одевали в лапти. В тюрьмы врывались толпы матросов для проверки, требуя: «Покажите нам эти морды».
Правда, это было лишь 1 и 2 марта. В дальнейшем аресты были единичны, а попытки к оскорблениям и диким выходкам пресекались. Но нравственная пытка, конечно, не прекратилась, и на этой почве случались даже помешательства. Я помню, как ночью, рядом с моей комнатой, сошел с ума старый офицер. Его уговаривали ехать в больницу, а он рыдал, думая, что его ведут расстреливать.
Как лучше было приступить к освобождению офицеров? Я чувствую потребность изложить по этому вопросу всю правду, как под присягой.
Было только два способа: 1) всех офицеров сразу отправить под конвоем в Государственную думу и 2) освобождать их здесь постепенно.
Первый способ мне рисовался так и только так. Ничего никому заранее не говоря, приказать собрать весь гарнизон (конечно, в строю) на Якорной площади. Здесь объявить тоном приказания, что арестованные офицеры будут отправлены в Государственную думу. Здесь же назначить сопровождающий отряд и немедленно, не распуская части по казармам, привести это в исполнение.
Я был уверен, что до 8 марта можно было так поступить. На площади возражать мне никто бы не осмелился — авторитет Думы был очень высок. Но есть «но». Прошла бы гладко только эта часть [замысла], но это не все. Вопрос ведь шел не о формальном освобождении офицеров из кронштадтских тюрем, а о спасении их жизней. От Кронштадта до Ораниенбаума 7 верст по льду. Кто мог бы гарантировать, что на этом длинном пути из-за пустяка не разыграется кровавая расправа над 200 офицерами? А уже вышедший из повиновения Ораниенбаумский гарнизон? Кто мог бы сказать, что он не сбежится глазеть на зрелище, удержится от вмешательства, не будет из подражания ловить своих офицеров для отправки в Петроград?
Далее, допустим, что офицеры прибыли в Таврический дворец. Их стали бы освобождать, ибо оснований держать — никаких. Они возвращались бы в Кронштадт; хотя бы за семьей, за вещами. С каким бы возмущением матросы их встретили; и как легко поддалась бы масса уверениям разных мерзавцев, что ее обманули.
Все это опять пахло кровью. И, наконец, за все это могли бы безвинно расплатиться офицеры, оставшиеся в частях.
Повторяю, я был уверен в исполнении приказания; но это был бы эффектный жест с риском чужими головами. И прямо скажу: я заставил себя его не делать. Оставалось освобождать здесь и постепенно, помня, что каждый неосторожный шаг грозит опасностью заключенным. Я советовал отдельным солдатам, наиболее авторитетным в своих частях, убеждать последние в необходимости освободить офицеров. И в первые же дни было освобождено около 50 офицеров по требованию самих частей.
Как осторожно надо было действовать, показывает следующий случай, выхваченный из ряда других. Я перевел одного офицера из тюрьмы в комнату рядом с собой, где также помещалось несколько арестованных. Через какой-нибудь час явились в Морское собрание солдаты его полка и просили показать его им, чтобы доложить полку, что офицер не бежал. Значит, было какое-то наблюдение за тюрьмой.
Постоянные недоразумения происходили со свиданиями. Несколько раз их приходилось прекращать для безопасности арестованных.
9 марта, в день первого своего заседания, исп[олнительный] ком[итет] Совета военных депутатов установил тюремные правила и избрал из своей среды следственную комиссию из 6 человек матросов и солдат (15 марта комиссия была пополнена еще 5 членами, затем ее состав неоднократно подвергался изменениям. Между прочим, один из ее членов был арестован как провокатор). Ей дано было право пригласить докторов и юристов из Совета воен[ных] депутатов. На другой день правила были приняты Советом.
Вот их сущность: 1) ярко политических преступников отделить и применить к ним суровый режим; 2) к остальным относиться менее сурово, разрешать свидания, передавать пищу и притом с особого разрешения и[сполнительного] к[омитета], 3) «Недопустимо пользование известным комфортом, как-то подушками, перинами и т. п.», 4) ни в коем случае, без особого разрешения и[сполнительного] к[омитета], не допускаются в тюрьмы команды, от которых офицеры арестованы, и 7) до выяснения виновности никаких свиданий не разрешать.
Особенно старались облегчить положение арестованных офицеров председатель Совета военных депутатов военный чиновник [И.А.] Красовский и вольноопределяющийся Гудимов, которых потом стали травить. Хорошо держал себя также и председатель следственной комиссии солдат Иванов. Освобождение офицеров, хотя и медленное, продолжалось. Иванов часто заходил ко мне советоваться по затруднительным вопросам. Особенно трудны были те случаи, когда команды, не предъявляя никаких обвинений, просто не желали выпускать, или когда одна часть просит, а другая не желает освободить одного и того же офицера.
На комиссию сразу же посыпались нарекания, и она уже 20 марта просила снять с нее полномочия. Однако Совет выразил ей доверие, и она осталась. Я советовал Иванову поднять скорее вопрос о присылке от министра юстиции особой следственной комиссии, что он и сделал 20-го же марта. Но Совет не сразу согласился с его предложением, и только 27-го марта прибыла из Петрограда 1-я следственная комиссия из 6 членов во главе с прокурором судебной палаты Переверзевым⁵⁵. Она имела целью и учреждение в Кронштадте временных судов.
При встрече я ознакомил прибывших с кронштадтской атмосферой и предупреждал, что нужна большая осторожность. Комиссия сразу же начала работу.
Но благополучно прошел только один день. В ночь на 29-е [марта], т. е. несколько часов спустя после отъезда из Кронштадта Керенского, пробывшего здесь почти целый день, к Морскому собранию подошла в строю неизвестно кем вызванная вооруженная команда с одного из судов и потребовала к себе следственную комиссию. Так как Переверзев уехал по предложению Керенского в Петроград, то к матросам вышел объясняться прис[яжный] пов[еренный] Феодосьев. Ему пришлось объяснять, на каком основании комиссия освобождает офицеров. В конце концов он убедил матросов уйти на судно, но дал слово, что комиссия освобождение приостановит. Раздалась команда: «Направо! Шагом марш!» И команда удалилась.
Тогда Переверзев поставил условия, без принятия которых следственная комиссия считала работу невозможной. Условия эти Советом были 31 марта приняты. Вот они: 1) комиссия производит предварительное следствие по делам тех арестованных, против которых имеются обвинения в определенных преступных действиях; 2) офицеров, не обвиняемых в преступных деяниях, но не принятых частями, комиссия препровождает в Военную комиссию [Временного комитета] Государственной думы; 3) не обвиняемых и принятых комиссия освобождает.
Комиссия [с]могла открыть свои действия только 6 апреля в помещении военно-морского суда. К этому времени арестованных осталось около 105 человек. Комиссия работала только два дня. 8-го [апреля] она опять была взорвана.
От Керенского на мое имя пришла еще в конце марта телеграмма с просьбой ускорить разбирательство дела капитана Альмквиста. Следственная комиссия, не найдя оснований к содержанию его под стражей и имея лишь отзыв команды о нежелании принять его в свою часть, постановила отправить его в распоряжение Военной комиссии [Временного комитета] Государственной думы. Капитан 1[-го] Кронштадтского креп[остного] арт[иллерийского] полка Альмквист был освобожден, и ему было выдано удостоверение на выезд.
В роковой для себя день 8-го апреля, около 9 час. вечера, он с отцом готовился отплыть на пароходе. Но был узнан солдатами своего полка и схвачен. Схватили и отца, и обоих потащили в обычное место — на Якорную площадь. В толпе раздавались крики, что офицер бежал из тюрьмы, нужно его убить. Одни кричали — убить здесь, другие — на Якорной площади. Возбуждение доходило до массового психоза. В толпу смело ворвались лейтенант Гласко с матросом и выхватили обреченных. Офицер был избит. Его привезли в Морское собрание, к которому подошла и толпа. Она росла, и вновь прибывающие не разбирали, в чем дело: кто-то бежал, кого-то не то убили, не то надо убить.
Потребовали следственную комиссию. Прибыл Переверзев и стал читать дело. Прочел все, толпа не унималась. Выступали члены исполнительного комитета [Совета] — ничего не помогало. Заявили, что сейчас состоится заседание исполнительного комитета, который свое решение немедленно сообщит собравшимся. Началось заседание. На нем были Переверзев, Феодосьев, Бессарабов и другие члены следственной комиссии. На меня это заседание произвело такое впечатление: исполнительный комитет почувствовал, что он не управляет толпой. Ему нужно было во что бы то ни стало найти виновника, чтобы показать, что он, исполнительный комитет, бдит.
Особенно старался председатель Любович, сразу начавший обвинять юристов в бюрократическом отношении к делу. Комиссии ставилось в вину, что она, во-первых, допустила проезд Альмквиста в Петроград не под стражей, а, во-вторых, не поставила об этом в известность его часть.
Первое обвинение явно неосновательное: в условиях, на которых следственная комиссия должна была работать (см. Изв[естия] Кр[онштадского] сов[ета] р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов], № № 11, 13 и 15), нигде не говорится, чтобы офицеры, препровождаемые в Военную комиссию [Временного комитета] Государственной думы, отправлялись под стражей. Кстати, в определении следственной комиссии было сказано: «Отправить в распоряжение Военной комиссии Государственной думы». А в удостоверении, выданном Альмквисту на руки, [значилось:] «Дано сие ... на право беспрепятственного проезда в Петроград в распоряжение Военной комиссии при Государственной думе». И удостоверение это подписал член исполнительного комитета, он же непременный член следственной комиссии, матрос Панкратов. Значит, истолковал определение как отправку без стражи никто иной, как член исполнительного комитета.
Второе обвинение могло быть уничтожено простой ссылкой на протокол заседания Совета № 14, где сказано буквально следующее: «Принять все предложения следственной комиссии, предложить последней списки освобожденных офицеров представлять на общее собрание». Извещать же [воинские] части сама комиссия не была обязана.
П.Н. Переверзев вел себя мужественно. Всю вину (таковой не было) он взял на себя и просил его одного считать за все ответственным. Сильно говорил Бессарабов: «Не будем обманывать себя. В нашей обстановке, когда обвинений нет, а толпа кричит «Распни его!» — правосудию делать нечего».
Юристы заявили, что они сложат свои полномочия. Горячо защищал юристов солдат Щикин, который после принятия резолюции даже сложил полномочия. Большинство же членов исполнительного комитета явно растерялось. Матрос Косухин, ставший потом большевиком, растерянно говорил мне на ухо: «Все это работа провокаторов». Другие то входили, то выходили. Толпа, между тем, сама собой стала расходиться, и ее остаткам заявили, что разъяснения будут даны завтра на митинге.
Любович после выступлений юристов стал скромнее. Продолжал нападать на комиссию Рошаль. В конце концов была принята резолюция: «Находя, что были формальные упущения при освобождении Альмквиста, ответственность за которые ложится на всю следственную комиссию, исполнительный комитет постановил: следственную комиссию переизбрать, приветствуя сложение полномочий членов следственной комиссии по назначению».
Так закончила свои два дня существования вторая следственная комиссия. Она уехала.
На другой день на митинге были даны разъяснения не без указания, конечно, «на необходимость полной организованности при всяких выступлениях». Митинг прошел спокойно и даже вяло. А Альмквиста снова заключили в тюрьму. И не только его, но и его отца. Последний просидел ни за что, ни про что несколько дней. Новая следственная комиссия освободила его только после того, как получила от комитета 1[-го] Кроншт[адтского] креп[остного] арт[иллерийского] полка отзыв, в котором комитет заявлял, что препятствий к освобождению отца Альмквиста он не имеет. Между тем, никакого отношения лично ни к 1-му полку, ни ко всякому другому отец Альмквист не имел.
В петроградских газетах по этому поводу было написано очень много. И нужно было писать. Это действовало отрезвляюще на некоторых в Кронштадте. И там боялись разоблачений. Но к вреду для дела в описания в погоне за сверхсенсацией вставляли явные небылицы. Так, писали, что над Переверзевым во время его разъяснений держали кинжал, что «несколько лиц подошли к Переверзеву и хотели поднять его на штыки», что он был арестован и пр., чего не было. В окончательном итоге такие приемы не усиливают, а ослабляют значение факта и, кроме того, позволяют виновникам изворачиваться в благородном возмущении «ложью буржуазной прессы».
Приносила вред и небрежность сообщений. (Напр[имер], в некоторых газетах от 8 апр[еля 1917 г.] появилась резолюция о Кронштадте вышеупомянутых делегатов 4, 5 и 6-й армий. Там есть такая фраза: «80 офицеров, против которых имеются обоснованные обвинения в казнокрадстве, присвоении солдатских денег, продолжают оставаться под стражей». Это ложь, как и вся остальная часть резолюции. В этот же день появилась в газетах в не совсем точной передаче беседа журналистов со мной. Каково же было мое удивление, когда оскорбленные родственники арестованных принесли мне № петроградской газеты, которая, по небрежности, соединила сказанное мной с этой ложью о 80 офицерах, приписав все мне).
Переизбранная исполнительным комитетом следственная комиссия действовала уже без юристов. Председателем ее состоял Рошаль. Была выработана новая инструкция, по которой постановления о переводе или [об] освобождении приводились в исполнение лишь на 6-й день после опубликования их в «Известиях [Кронштадтского Совета]».
Освобождение офицеров почти прекратилось. Зато начались новые аресты. Так, был арестован адмирал Сапсай⁵⁶. Положение арестованных опять стало ухудшаться. 8 мая Совдеп большинством 157 против 89 отказал в разрешении родственникам заключенных приносить провизию.
12-го [мая] умер от воспаления легких, простудившись в тюрьме, главный минер Кронштадтского порта и один из лучших минеров во флоте капитан 1[-го] ранга Н.И. Филатов. Только после этого следственная комиссия освободила другого минера — капитана 1[-го] ранга Пероменского, также опасно заболевшего.
Майские события в Кронштадте, мой отъезд, которым я хотел вызвать вмешательство всех возможных сил, поездки туда членов Петроградского исполнительного комитета и членов Временного правительства Церетели^5 7 и Скобелева и тревога, поднятая прессой, привели в конце концов к освобождению из кронштадтских тюрем невинно заключенных. 30 мая выехала в Кронштадт новая, третья по счету, следственная комиссия. Освобождение пошло усиленным темпом.
Однако это еще не все. 23 июня занятия комиссии были опять насильственно прерваны. В связи с арестом Временным правительством анархистов на даче Дурново, где в числе других кронштадтцев попалась и будущая знаменитость матрос Железняков⁵⁸, матросы потребовали немедленного прекращения работ комиссии.
Она немедленно покинула Кронштадт. И только после ликвидации большевистского восстания 3-5 июля оставшиеся офицеры, наконец, были освобождены.
Так окончился один из возмутительнейших эпизодов нашей революции, которая собиралась «удивить мир своим великодушием».
Конец I части.
[Подпись отсутствует.]
ГАРФ. Ф.Р-195. Оп.1. Д.46. Лл.1-51. Машинописный отпуск.