Вы здесь

Родимая глушь

Народные мемуары
Файл: Иконка пакета 11_makarov_rg.zip (29.66 КБ)

Весна

Взрослые и дети ждали прихода весны. С ее наступлением появлялись новые надежды на урожай и более сытую жизнь. Как только сойдет снег, всходит крапива, полевой хвощ, а чуть позднее пучки и язычки. Да мало ли трав, которыми мы питались! В апреле, когда день переваливал за четырнадцать часов, снег начинал быстро таять и ночные морозы становились редкими. Ручейки и речушки стекали в Тару, которая постепенно набухала, и наконец лед с треском ломался – начинался ледоход. К началу ледохода прилетали трясогузки. За совпадение ледохода с прилетом трясогузки и прозвали ее у нас ледоломкой.

Каждую весну ждали, по крайней мере я, первого звука кукушки. В какое ухо она закукует, такой и будет год. Если услышишь ее правым ухом, то будет удачный год, если левым – быть беде, а в лоб – к смерти. С ее появлением лес казался ожившим от зимней спячки. Следом за сходом снега поднималась вода, а в логах начинала цвести верба. Ее крупные желтые соцветия издавали неповторимый запах, а пчелы и шмели гудели над ней. Мы доставали палочки соцветий и высасывали сладкий нектар.

После схода снега мы искали в огородах остатки мерзлой картошки и из нее пекли на буржуйке лепешки. От крахмала они получались рассыпчатыми и утоляли наш голод. Вылезшую из земли крапиву добавляли в суп. Следом расцветала медуница, которую мы тоже ели. По берегам Тары – заросли черемухи, и мы залазили в нее, как в шатер, и там сидели, окутанные ее запахом. Вот где был аромат! Все мальчишки знали, что в цветущей черемухе нет клещей. Каждую весну нас кусали клещи, и часто они напивались до размера горошины.

Деревня находилась на заливных лугах. Однажды выше Ургуля случился ледяной затор, и ошалелая вода с шумом катилась со стороны лугов на нашу деревеньку. Волна воды со льдом катилась на нас, сметая все на своем пути. И только на чистом месте, не зажатая лесом, она растеклась по пустоши и остановила стремительный бег. Огороды были затоплены, а деревню разделило на три части.

Лет с семи все мальчишки рыбачили на Таре. Однажды я поймал с разрушенной плотины от водяной мельницы большого язя, только сам его вытащить не мог. Помог мне справиться с такой рыбой Мишка Боев. В нашей жизни рыбалка была не баловством, а средством улучшить питание. Мать жарила пескарей с яйцами, и казалось, нет ничего вкуснее. Любила мать варить щербу из рыбы, какая есть. На озерах же ловили гольянов в корчажки, которые плели из ивовых прутьев. Это тоже было источником пропитания. Помню, как соседка Федосья пришла к матери за чем-то, а я принес домой гольянов. Так она их неочищенных макала в соль и ела.

Вставать на рыбалку рано утром не хотелось. Но, пересилив себя, я шел на Тару, зябко поеживаясь от утреннего холода. Роса приятно холодила босые ноги, а на траве оставался след. Еще так рано, что даже не пели птицы. От воды поднимался пар. Талина опустила свои ветки в воду, и от них отходили разводы, образованные течением. Изредка на воде появлялись круги от кормящейся рыбы. Выберешь место в заводи и закинешь удочки, поплевав на червяка. Вот зашевелится поплавок и вдруг нырнет в глубину. Подсечка – и первый чебак, раздробив гладь воды, заиграет чешуей на воздухе. Вероятно, он и не понял, как оказался на крючке.

Первая птица подаст хриплый голос, как будто прочищая горло. И через несколько минут начинается птичий концерт радости от наступившего утра. Мне казалось, что петушок птицы крикнет:

Митьку видел?

Нет, не видел, – ответит второй.

Видел, видел, видел! – заголосит первый.

У тебя тоже приятно на душе – только успеваешь менять наживку. В речке у берега – желтые кувшинки, их листья-тарелки лежат на воде. Рядом из воды торчат желтые цветки пузырчатки – у нас ее называли огуречики, за схожесть с одноименными овощами. Хорошо клюет рыба на коровьем реву.

Еще с друзьями мы бегали собирать малину с берестяными паевками. В жизни сибирских крестьян береста играла большую роль. Ею крыли крыши изб и делали посуду: паевки, туеса и даже тарелки. В туесах молоко долго не прокисало, даже в жаркую погоду. Уже взрослым я сделал рукоятку охотничьего ножа из наборной бересты – так лучше ручки у меня не было. В жаркую погоду она была прохладной, а в мороз никогда не холодила руку.

Как только поспевал горох, мы делали набеги на колхозное поле, но только боялись объездчика Устина Петрова с длинным бичом из сыромятной кожи. Это был мужик малого роста, свой дефект Устин вымещал на людях. Верхом на лошади он гнал нас и бил безжалостно. Удар бича разрубал кожу до мяса, и не спасала рубашка. Но голод был сильнее Устина, и мы снова ползком из кустов, как разведчики, подбирались к гороху. Онька Сидорова рассказывала, что не вытерпела издевательств Устина, стащила его с лошади и отмутузила, а девушка она была рослая и не робкого десятка. С тех пор Устин боялся ее как огня.

Что он был за человек, видно из его поступков. Устин вытаскивал на деревенскую дорогу короб и усаживал в него внука с бичом. А тот должен им бить подростков, и попробуй оказать сопротивление, как выскакивал со двора сам Устин, и тоже с кнутом.

Осенью, во время бабьего лета, когда солнце грело почти по-летнему, а желтый лист облетал с берез, мы уходили в лес, и чаще всего на берег Тары, чтобы в костре испечь картошку, выкопанную в колхозном поле. В нашей компании был и Серёжка Никулин – дружок моего детства. По измазанным рожицам матери безошибочно узнавали, где мы были. В это время я очень любил убегать из школы и один ходить по щиколотку в золоте березовых листьев. Эта любовь к прогулкам по осеннему лесу сохранилась на всю жизнь.

Любовь к березе никого не удивит: она, как невеста, всегда в наряде. Мы с большим удовольствием пили ее сок. Из него варили квас, и не было лучшего напитка. Он получался такой ядреный, что не выпьешь даже стакан без отдыха. Ни один сибиряк не пойдет в баню без березового веника. Только осину почему-то не любят. Возможно, за то, что на осине повесился Иуда, но это не так – в Израиле нет осины. Может быть, за то, что осиновым колом можно убить вампира. Все это предания, и где правда, а где выдумка – каждый решает сам. Только я не представляю Сибирь без осины. Из чего рубят бани в сибирском урмане и почему? Ну конечно, в деревнях бани рубили из осины. Дерево мягкое в обработке, и в нем нет смолы, как в сосне. Попробуйте сосновую баню. В жару выделение смолы заставит вас быстро из нее выскочить. У нас говорили:

Дух тяжелый.

Мы никогда не чистили дымоходы печей. Стоило протопить печь осиновыми дровами, и сажа из труб улетала. Почему – не знаю. Осиновую кору любят лоси и зайцы. Упавшую от ветра осину они обгладывают от вершины до комля. Люди лечат больные суставы отпиленным колесиком от молодой осины, а отвар осиновой коры пьют больные простатитом. Вы посмотрите осенью на молодые осинники. В какой пурпурный наряд они одеты! Лишь за это можно любить осину. Вот только времени любоваться природой в деревне не хватало.

Даже у мальчишек были обязанности по дому. Как только вырастала свежая картошка, то мы копали ее и чистили на Волосяном озере. Ведро картошки подвешивали на рукоятку тачки и бегом на озеро. Бежали к озеру наперегонки и потом соревновались в скорости чистки картошки. Кожица на клубнях свежая и легко сходила, когда мы их рукой болтали в ведре с водой. Работа, обставленная как игра, легче выполнялась.

В то время с остяцкими подростками нас не брал мир: мы дразнили их, а они нас. Ургульские мальчишки кричали остяцким:

Хохол сел на кол, кол обломился, хохол разбился!

Те тоже дразнили ургульских мальчишек:

Чалдоны желтопупые!

Вообще-то жители Остяцка приехали не с Украины, а из Белоруссии, но для нас это не имело значения. Впрочем, настоящих драк я не помню. В Остяцке находился сельсовет, и ургульские свободно ходили в Остяцк. Наши словесные баталии происходили, когда собирались две соперничающие группы, но с открытием в Остяцке семилетней школы распри детей отошли в прошлое.

Непонятки между соседними селами имели под собой основание. Ургуль был основан раньше Остяцка на сорок лет. Наши луговые земли более плодородны и обширны, а остяцкие располагались на подзолистых почвах. Мало того что их поля были неплодородны, так их еще и мало. При землеустройстве часть пойменных земель Ургуля отрезали и передали остяцким жителям. Естественно, частично ургульские хозяйства пострадали. Но, когда обе деревни объединили в один колхоз, это уже не имело значения.

Говор остяцких мальчишек отличался от нашего. Звук «г» выходил у них из глубины горла и получался прокатистым и мягким. Наше произношение этого звука было коротким, отрывистым. В Ургуле тоже были свои странности в речи:

Федька, айда купаться на Тару!

Ты чаво баишь, ведь холодно ишо.

Да еще окончания глаголов «проглатывались».

Тетка Маруня, где Федька?

Где-то бегат, оглашенный.

Тетка Маруня, а куда он побежал?

Я так ухайдакалась в огороде, а он, паразит, изгаляется надо мной, поди, опять удрал к Нюрке Вальшиной.

Федька был намного старше меня, но учился по три года в одном классе. А у таких детей весь дар начинается в штанах.

В мальчишеских играх всегда присутствовали свои, не применяемые в современной жизни слова: голить – водить, то есть быть в проигрыше. Часты были обращения к другу «паря». Теперь чалдонский говор с примесью слов остяков исчез.

Маленькими мы бегали за земляникой в березняки близ деревни, а уже в восемь лет переплывали Тару и шли на Ичинские увалы, где ягод было много. Мы в одиннадцать лет, работая на конных граблях, ухитрялись соскочить с них и скорехонько, пока бригадир нас не прищучил, полакомиться земляникой. Когда сено сгребали в валки, то вся ягода видна была красными кружавинами. Попробуй утерпеть, когда аромат спелой ягоды бьет в ноздри.

Вот скажите, как могли навредить дети, набравшие ягод для дома? А в лесу ее было море, и набрать ведро не составляло труда. Колхозный бригадир Илья отобрал паевки с малиной у моего брата и у Оньки Сидоровой, при этом бил девчонку по рукам так, что пальцы у нее долго болели. Она до сих пор помнит этот случай и в душе его не простила.

Красную смородину для дома не собирали, а ели ее только дети, прямо с куста. А вот черную смородину таскали домой ведрами. Мать высыпала ее на русскую печь, и она там сохла. Сухую ее принимали в заготконторе по четыре рубля за килограмм. Эти деньги были до хрущевского обмена и ничего не стоили. Черная смородина росла в кустах рядом с огородами, и обдоить куст, с которого можно собрать ведро ягоды, можно было за полчаса.

Так было не только в нашем колхозе. В татарской деревне Карагаевке председатель колхоза отобрал ягоду у детей участника Великой Отечественной войны Ахметова в присутствии инструктора райкома партии. Ягоду вместе с ним съели, а ведро вернули уже за деньги, конечно в пользу председателя.

Дети старше нас, а им было всего четырнадцать или пятнадцать лет, работали в поле неделями, не появляясь дома. Весной моя сестра Манька и соседка Онька пилили дрова для фермы. Березы на высоких местах были сучковатые и трудно кололись, а девчатам было всего-то по четырнадцать лет. Чтобы легче было колоть чурки, они заходили в ледяную воду согры1 выше колен, по самую девичью «розочку», и там пилили голенастые березы.

Весной у Петуховых в холодной воде простудилась восемнадцатилетняя дочь и заболела туберкулезом, как у нас говорили – чахоткой. Помню, что она была очень красивая. Гроб с ее телом парни несли на руках до самой могилы, а это больше километра. Эта смерть поразила и опечалила всех.

Из Сибири в Сибирь...

После Победы прислали к нам ссыльных из Прибалтики и с Западной Украины. Мы их называли бандеровцами. Один из них, настоящий бандеровец, часто хвалился, что ему убить человека – как муху придавить. Большинство вели себя пристойно, особенно прибалтийцы, и многие завели семьи. Однажды пьяный ссыльный с Западной Украины раскуражился и стал придираться к мужикам, но Максим Тишкин съездил ему в ухо так, что тот не скоро пришел в сознание. Больше он не выпендривался. После смерти Сталина, через год или два, их отпустили по домам. Они уехали на родину, побросав новые семьи.

В это время вернулась из ссылки и моя тетя Аксинья с дочерью. Она была замужем за Дмитрием Саниковым – одним из трех братьев. Это были работящие мужики и гнули хрип с утра до вечера на крестьянской работе, которая не терпела выходных дней. Вступать в колхоз братья не хотели, потому их как зажиточных хозяев сослали за болото. Отобрали все имущество, посадили семьи в повозки и отправили в ссылку. Возили их полгода по разным местам, пока не выбрали место во Львовке Томской области. Выбросили у деревни и оставили обустраиваться, причем запретили жителям деревни пускать их на постой.

Братья выкопали землянки и стали налаживать быт. К началу новых репрессий и поисков новых «врагов народа» они уже опять жили не бедствуя. Так что снова попали под раздачу. Двоих арестовали и вскоре расстреляли. Аксинья осталась с двумя детьми и решила бежать к родителям. Отец – мой дед Павел Алексеевич Макаров – тоже был зажиточным, но перед коллективизацией разделил свое имущество между детьми, а большой дом отдал под школу. Сам с женой Маримьяной переселился в маленькую избушку. Вот сюда и стремилась добраться Аксинья.

Расстояние прямо через Васюганское болото до деревни Украинки всего-то меньше ста километров, да от Украинки до отцовского дома еще тридцать. Летом болото не пересечешь ни конным, ни пешим, если не знаешь мест перехода. Во время войны Аксинья с двумя дочерями сбежала и прошла пешком через мари и урман к родителям. Дорогой питались ягодами: клюквой, морошкой, брусникой и голубикой.

Для подготовленного мужика это сделать очень трудно, а она с малыми дочками прошла через болото, и волки не съели их. Чего-чего, а волков в то время у нас хватало, и во время войны они, не боясь, резали скот в деревне. С собой у Аксиньи было с десяток картофелин да немного сухарей, из расчета по одному в день на троих. Дорогой она с дочками видела медведей и волков, но бог сберег, и звери не тронули. Один раз она провалилась в топь, но палка в руках спасла ее. Дочки сумели вытянуть мать из трясины. Выбирали путь по звериным тропам, так как никто не знает прохода лучше диких обитателей этих мест.

Аксинья хотела собрать кедровые шишки на одном из островов среди болота, но там хозяйничал медведь. Он долго смотрел на них, но был сыт орехами и не тронул путников. Аксинья от страха оцепенела и не смогла бежать, это и спасло. Убегающие люди возбуждают в звере инстинкт. Она рассчитывала пройти путь за четыре-пять дней, но дорогой заблудились и вышли в Остяцк через десять дней, ободранные и истощенные.

Как только замерзло болото, приехали энкавэдэшники и арестовали тетю Аксинью. Скорый суд – и высылка на рудники заполярного Норильска. Как там было – надо думать, не лучше, чем в «Колымских рассказах» Шаламова. Мужики не выдерживали, а она сдюжила. Вернулась тетя из Норильска только после смерти Сталина, с дочкой Ниной. Две старшие дочери жили у деда. Чего только не выдержит русская баба!

 

Перемены

После школы все бегали по своим ребячьим делам до вечера, а уже при свете керосиновой лампы, даже без стекла, готовили уроки и читали книжки. Семилинейные лампы со стеклом появились в деревне, когда я учился уже в четвертом или пятом классе. Читал я допоздна, а мать все время говорила:

Чего карасин жгешь и глаза портишь?

Ширина фитиля в лампе измерялась в линиях, а линия – это 2,54 мм. У нас дома появилась сразу десятилинейная лампа, и казалось, что светила она очень ярко.

Пришло время, и вдоль улиц наших двух деревень начали копать ямы. Поставили деревянные столбы и натянули провода. В избах по фарфоровым роликам проложили изолированные медные провода. И вот наступил вечер, когда во всех домах вспыхнули лампочки Ильича. Как же светло сделалось в избах, и свет из окон стал освещать даже улицу! Вдобавок на столбах повесили уличные фонари, и ходить ночью по деревне стало удобно. Больше мы не спотыкались на каждой ямке. Свет выключали в двенадцать часов ночи.

Электростанцию установили в здании бывшей остяцкой мельницы, а крутил генератор все тот же паровой локомобиль. Помощником на электростанции назначили моего соседа Алёшку Деветьярова, с которым мы дружили с малых лет. Он был старше меня на два-три года, и я завидовал ему, работающему на таком ответственном месте. Медную проволоку с проводов мальчишки быстро приспособили для силков, которыми ловили щурят.

Электричество в деревне – это не только свет в домах. Многие работы, выполнявшиеся вручную или с помощью лошади, взяла на себя электроэнергия. Механика на сушилке была успешно заменена на электромоторы. Раньше две бабы весь день крутили ручку веялки, очищая зерно от сорняков, а теперь это делало электричество. С появлением электроэнергии сразу же закончили радиофикацию деревень. Теперь черные тарелки висели почти во всех домах, а там недолго осталось и до телевизоров.

По совету старшего брата Ивана Коля поступил в Новосибирский сельскохозяйственный институт. В это время я учился в шестом классе остяцкой семилетней школы. Примерно тогда же, осенью, приехала к нам женщина-геолог собирать сведения о выходе масляных пятен на Таре. У нее была крупномасштабная схема речки с подробным описанием мест выхода жирных пятен. Возможным проводником был указан Коля, но он уже был в институте. Я взялся проводить ее во все указанные места. Пробы воды она набрала в бутылочки и, заплатив маме двадцать рублей, уехала. Деньги для нас были нелишние. Позднее мы узнали, что старший брат Иван написал письмо в «Запсибгеологию» с описанием выхода масляных пятен на Таре и предположением о присутствии нефти, которую потом действительно нашли.

Кроме сестры и матери в колхозе работал брат Матвей. В деревне звали его Матюшкой. Ну принято было так обращаться к людям, особенно к молодым, «с не обсохшими от молока губами». Матвей был старше сестры на год, но, казалось, нет той работы, которую он не мог бы сделать. Работал он и пастухом, и конюхом, и кузнецом, и даже гнал деготь. Я же помогал ему жечь кученок2, чтобы получить древесный уголь для кузнечного горна. Уже взрослым Матвей придумал сделать дома канализацию. Для этого он использовал армированную трубу из резины, и с тех пор мать выливала помои в самодельную раковину.

Говоря о людях нашей деревни, как не сказать о братьях Тишкиных? Их было четверо – не обиженных силой и работящих мужиков. Работали они в колхозе не за страх, а за совесть. Старший, Василий, много лет был бригадиром в колхозе. Иван работал шофером. Когда загорелась его трехтонка, он не раздумывая бросился тушить ее, обгорел и умер от ожогов. С младшим, Серёжкой Тишкиным, мы дружили в детстве. Максим спас меня, двенадцатилетнего мальчишку, остановив необъезженную лошадь на полном скаку, когда моя уже изрядно пострадавшая голова болталась между ее задними ногами.

История случилась такая. В тот год бригадиром был мой брат Матвей, он обратился ко мне:

Братка, лошадей не осталось, а копны возить надо. Чужого посадить на необъезженную лошадь боюсь, если что случится – ведь по судам затаскают.

Вот со мной и случилось. Кожа от зада до макушки осталась на кустах да валежниках. Бабы оцепенели при виде мальчишки, болтавшегося под брюхом взбесившейся лошади. Одна из них засунула голову под кочку, чтобы не видеть, как лошадь убивает ребенка. Максим Тишкин выручил из беды.

Остаток лета я пролежал дома один, с постоянной тошнотой и головной болью, что указывало на сильное сотрясение головного мозга, а пошевелиться было проблемой из-за засохших струпьев. Брат даже не позвал фельдшера, который жил в соседней деревне, хотя мог его привезти. Наша жизнь значила немного. Впрочем, все мои сверстники жили в одинаковых условиях, и ничем я не выделялся среди других пацанов.

Так уж получилось: через год после смерти Сталина наступил для нас рай, так в то время показалось колхозникам. Случился урожайный год, и хлеба выросли в наших полях такие, что деды не помнили подобного урожая. Матвей был бригадиром и рассказывал, что пробовал пускать комбайн с захватом хлеба только на половину хедера (жатки), а струя зерна не уменьшалась. Это значило, что обмолот зерна велся с большими потерями. Брат говорил: «Если я не обеспечу уборку хлеба со всех площадей, то сидеть мне в тюрьме». Это понимало и руководство колхоза.

Зерна намолотили столько, что разрешили выдавать на трудодни, и многие получили его до двух тонн на семью. Вот когда колхозники наелись хлеба вдоволь! Колхозные паровые мельницы работали каждый день в обеих деревнях. Локомобиль через ременную передачу крутил огромное деревянное колесо, которое передавало вращение на жернова. Мельник, весь белый от муки, следил за качеством помола и количеством подаваемого зерна в огромные каменные круги, которые растирали его. Колхозники привозили зерно на санках и ждали своей очереди. Мне казалось, что работа мельника требовала много умения, о котором я и мечтать не мог.

Мои места

С восьмого класса я учился в Биазинской средней школе. Еженедельно в дождь и в мороз до пятидесяти градусов мы проходили пешком двадцать километров. В конце недели, закончив занятия, мы скорее уходили домой, даже не перекусив, чтобы забрать продукты на следующую неделю. Ходили пешком в Биазинскую школу пять учеников – трое из Остяцка и двое из Ургуля. Наш одноклассник Виктор Тихомиров стал писателем и живет в Москве. У него и в школе были способности к литературе. В котомках несли картошку, сало, хлеб и немного мяса, если оно еще было.

Дорогу от Биазы до Ургуля я делил на участки. Первый участок в пять километров был от школы до деревни Веселой. Здесь жила моя тетя Надя с мужем Андрианом Раздобаровым и детьми. С одним из них – Анатолием – я дружил. Андриан всегда искал свою трубку, которую обычно не выпускал изо рта. Ищет, ищет ее и крикнет:

Надя, где моя трубка?

У тебя в зубах, старый черт! – откликалась жена.

Андриан был страстным охотником на глухарей и стрелял их из «сибирки» – шомпольной винтовки. Особенно любил он ходить на них весной во время токования. Много не убивал, а послушать песни древней птицы для него было большой радостью. А еще – встретить в лесу восход солнца, когда просыпается все живое население урмана.

Второй участок пути проходил от деревни Веселой до Блинова лога. А это уже чуть больше половины всего пути. Через два километра протекала речка Белуга, разделяющая поля Биазинского колхоза и нашего. Как же отличались поля двух колхозов! Со стороны деревни Веселаой поля были чистые, а наши – всегда заросшие осотом, молочаем и васильками. От Белуги до речушки Крутеньки полтора километра, и идти здесь уже было радостнее, так как места родные.

Речки наполнялись водой в весеннюю пору от таяния снегов, а летом пересыхали. Только в Белуге оставались лужи застоявшейся воды. Вода в Белуге однажды дала мне отдых от паутов. Я залез в воду и тем на время избавился от них, а то искусали руки в кровь. У речки Крутеньки берега были высокие и крутые. Видимо, от этого она и получила название. В месте впадения ее в Тару стоял культстан. Еще через два километра была следующая веха – Никулинский крест, поставленный на месте расстрела колчаковскими карателями партизана из нашей деревни. Дальше рельеф повышался, и дорога приводила к Листвянке. Здесь среди поля одиноко стояла лиственница, потому и место получило такое название. Теперь стоит только большой пень: в дерево ударила молния. Здесь находился еще один культстан.

От Листвянки шагалось просто радостно, так как до дома всего три километра. В полукилометре от деревни дорога выходила из березняка, и Ургуль открывался весь разом. Я шел к дому напрямую, у Конопляного озера, чтобы сократить путь.

Труднее всего было нам в сильные морозы или в пургу. Морозы иногда доходили до пятидесяти градусов. В школьном общежитии – маленькой комнате деревянного дома – нас было одиннадцать человек, и железные кровати стояли в три этажа. В окна дуло, и к утру волосы примерзали к подушке. Несмотря на морозы, занятия в старших классах не отменяли, и мы сидели за партами одетыми. А в субботу надо было еще идти домой за продуктами.

Однажды в пятидесятиградусный мороз мне пришлось идти домой по санной дороге. Путь до Листвянки прошел без приключений, я не замерз. Здесь же попался мне дружок детства Толька Сидоров с двумя возами сена. У одной лошади вожжи упали и оказались под полозьями саней. Поводья натянулись и голову лошади согнули так, что она не могла уже идти. Анатолий с заднего воза крикнул мне:

Освободи вожжи.

В рукавицах у меня не получилось вытащить вожжи: очень крепко их придавило полозьями. Пришлось мне снять рукавицы и отвязывать поводья от удил. После того как я освободил лошадь, руки у меня замерзли, отогреть уже не получилось. Мороз сделал свое дело. Дома мои пальцы покрылись волдырями и долго болели. Один раз нечто похожее случилось и с ногами. Конечно, осенью, до морозов, ходить было легче. Идешь и смотришь на косачей, сидящих на березах по всему пути.

С малолетства мне нравилась охота. Видимо, сказывались гены отца – признанного в свое время охотника. Даже когда носить ружье мне еще было рано, я уже ходил охотиться с собакой. Голод не тетка, заставит думать о хлебе насущном. На Моховом озере всегда гнездилось много уток. Оно было довольно большое, заросшее кругом – раздолье для них.

У нас была умнющая собака Герман. Собаки бывают разные: ленивые дармоеды, пустобрехи и кусачие злюки, не пускающие никого во двор. Герман же был крупным псом с мощным телом, умный, работяга, преданный хозяину до самозабвения. Он никогда зря не лаял, а тем более на людей – облаивал только лосей и глухарей. Ходил по деревне и на шавок даже не скалился, так был уверен в своей силе. Драться себе позволял только с двумя собаками Кузьмы Коваленко и часто был ими бит, но их же двое на одного!

Так вот, бежит Герман между кочек вокруг Мохового озера, и виден только хвост, а я еле поспеваю за ним, прыгая с кочки на кочку. Вдруг мой охотник остановится и завиляет хвостом. Там я всегда находил задавленную утку. Пес поймает мне две утки, поднимет голову и посмотрит на меня, давая понять: «Накормить семью тебе хватит, а мне тоже есть хочется». И побежит между кочками не оглядываясь. Летом мать никогда не кормила его – пусть сам питается. А он и не просил, каждое утро облизывался, возвращаясь с озера.

Когда я смог поднимать ружье – берданку двадцать восьмого калибра, то стал уже стрелять уток. Из-за плохих гильз она часто давала осечки, но это не смущало меня. Глубокой осенью, когда вода была уже холодная, я убил чирка в Моховом озере. Место было заросшее мудорезом (в ботаническом атласе – телорез), и лезть в него, да еще в такую холодную воду, дело не из приятных. Но делать нечего – жаль утку. Разделся наголо и полез в мудорез доставать трофей. Вылез из воды – зуб на зуб не попадает.

Тело покрылось пупырышками от холода и порезами, так как эта трава – копия алоэ и тоже колючая, только растет в воде. Пока одевался, моя утка очухалась и юркнула с кочки в воду. Вынырнула она в десятке метров и скончалась, но желания повторно лезть в холодную воду с такой колючей травой уже не было.

Зимой мы охотились на зайцев, этим баловались все дети. Ружья были в редкой семье, а вот петли ставить на них – в самый раз. Зайцы бегали рядом с деревней и даже появлялись в огородах. Их тропы в снегу были как тоннели, и мы, идя по следу, не проваливались. Мальчишки тайком отрубали от тракторных тросов проволоку, пережигали ее в печках и делали петли. В домах появлялась зайчатина.

Сколько было зверя в то время! Кустарники по берегам озер были испещрены нарысками белых куропаток, которых ловили в пленки (силки из конского волоса). Выйдешь утром на крыльцо по малой нужде, а вокруг деревни на всех березах черными кочками сидят сотни косачей. Рядом с деревней встречались следы лисы, рыси, росомахи и волка. Нередко и лоси забегали в деревню. Собирая малину, мы иногда встречали хозяина тайги, после чего бежали оттуда без оглядки.

Подростком в осеннее раннее утро я убегал с ружьем за косачами, приходил с охоты в обед, съедал тарелку «штей» (так говорила мать) и уходил в Биазу, в школу. Транспорт для нас колхоз не выделял. Зачем создавать себе проблемы? Грамотные подростки все равно сбегут из колхоза. Так оно и случилось: из нашей пятерки учащихся Биазинской школы в деревне остался работать учителем только Саша Ликаровский. Желание вырваться из этого ада было велико. Я еще не знал как, но был уверен, что вырвусь. Хотел уехать не из деревни, не от людей, а от отношения к колхозникам как к рабам. Но самое главное – хотелось учиться.

Паспортов нам не выдавали. Поступать в институт я поехал со справкой, написанной в сельсовете на листе ученической тетради с размазанной печатью и без фотографии. В приемной комиссии института меня спросили:

А это что за документ?

После объяснения справку приобщили к личному делу...

* * *

Мне посчастливилось увидеть много красивых мест. Я побывал на Алтае, в Крыму, Прибалтике, на Урале и на Дальнем Востоке, где охотился и даже искал корень женьшеня в уссурийской тайге, но никогда не забывал свою малую родину. При каждом удобном случае приезжал в Ургуль, а там меня встречали добрые и гостеприимные люди, знакомые с детства. Первое, что я делаю при посещении родных мест – иду на Волосяное озеро и омут Остяцкий Взвоз, а еще – на кладбище. Там лежат бабушка Маримьяна и дед Павел Алексеевич. Перед смертью старший брат Иван высадил в родных лесах и на кладбище большое количество саженцев кедра. Они прижились и теперь уже выросли.

Народ здесь живет гостеприимный и отзывчивый – никогда путника не отпустят, не накормив тем, что сами имеют. Трудно перечислить всех добрых людей нашей деревни. Я помню свою соседку Оньку Сидорову и только в этом году узнал, что ее полное имя Ольга Ивановна. Она жила рядом с нами и дружила с моей сестрой. У Пешковой Сюни, моей двоюродной сестры, оказалось имя Василиса Николаевна. В деревне обращались к людям просто, без отчества. Доброта у Василисы идет от души, и кажется, что лицо Сюни светится ею. Ее сестра – Малова Таисия – обладает хорошим голосом. Не так давно я увидел ее, поющую в самодеятельности, по телевидению.

Иногда вспоминаю друзей детства Серёжку Никулина, Володьку Сидорова, Кольку Ломова и Алёшку Манушкина. Тогда мы так звали друг друга. Наши игры и походы в лес за ягодами сопровождались обсуждением – во что играть или куда пойти. Самая любимая игра – в шарик верхачка. Шарик вырезался из корня березы и пропитывался дегтем. Смысл игры в том, чтобы попасть шаровкой (бита) по подброшенному вверх шарику. Дети делились на две команды неограниченно по численности – сколько наберется. Одна команда голила в поле, а вторая била по шарику.

Не могу без огорчения вспоминать утрату культовых для нас деревьев. В Большой луке росли два кедра с сучьями в метре от земли, что позволяло малышам без труда залезать на них. Шишки этих кедров всегда были особенно крупными и доставляли детворе огромную радость. Мы доставали их и обжаривали в костре, чтобы обжечь смолу. Деревья спилил Митрошка – сын Марфы Сидоровой, как будто нет их в другом месте. Господи, ну зачем? Они столько удовольствия приносили детям. Мой брат посадил в ту луку много саженцев кедров. Вот и выходит, что один рубит, а другой высаживает.

В последнее посещение малой родины я не выдержал и в одиночку поехал на легковой машине в Ичинский рям, куда мы в детстве ходили за голубикой. Дороги туда не было, проселок же разбит вездеходами, и как я проехал – не пойму. Видимо, очень хотелось. Стояла поздняя осень, и голубика уже почти вся облетела, но все-таки я наелся ею так, что во рту долго держался приторно-сладковатый вкус. Зато вспомнил детство.

Многие мои сверстники умерли, а кто помоложе – перебрались в другие места. Из одиннадцати деревень сельсовета остались только Остяцк и Ургуль. Когда вспоминаю свою деревню, всегда встает ком в горле, а в глазах появляются слезы. Чаще всего помнится что-нибудь доброе и приятное: как в десять лет принес домой первого глухаря или добыл много рыбы, как мы часами купались в Волосяном озере или грелись в песке на Таре. Да мало ли чего было приятного в нашей ребячьей жизни! Мы умели радоваться малому. Так я и не забываю свою родимую глухую деревню.

Вот за что любят родину? А как женщину – не «за что», а вопреки. А может быть, за первую любовь к Томке Лавровой? Понравилась она мне еще в начальной школе, и свое чувство я носил в себе до отъезда в город. Сказал Тамаре о своей любви на пятом десятке лет, когда поздно было что-либо менять в жизни. Я страдал по ней втайне, но стеснялся сказать. У нее были большие темные глаза и осиная талия. К тому же она старше меня года на три, а девочки взрослеют раньше, чем мальчики. Ко времени, когда я сказал ей о бывшей любви, у меня была уже семья и любимая жена.

Очень жаль, что родная деревня умирает. Умирает речка Тара, с которой связано столько воспоминаний. Воды стало больше, чем раньше, но по берегам нет чистого песка, нет родников с чистой холодной водой, нет в заводях речки желтых кувшинчиков, белых водяных лилий и пузырчатки-огуречиков. На перекатах в воде развеваются нити водорослей, и кажется, что это волосы русалки. Речка стала мертвой.

В молодости я видел до сотни глухарей за один день, а сейчас проехал от райцентра до своей деревни и не увидел ни глухаря, ни косача. Да что там косача – даже вороны не было.

Урман превратился в пустыню. Немалую долю внесла в это нефтеразведка с ее гусеничными вездеходами и жадными браконьерами. Брат рассказывал, как нефтяники били зверя с танкеток и вертолетов. Перестав бояться крови, горячей и живой, хоть и звериной, мы сами незаметно переступаем черту, где заканчивается человек. Философия «после нас хоть потоп» страшна своей сутью, она приводит человека к убийству уже себе подобных. Даже зверь не убивает своих сородичей.

Истребление посредством ружей и карабинов завершила химия, применяемая на полях. Да попутный газ от добычи нефти в верховьях Тары выгнал из урмана все живое. Местный охотник говорил мне, что не стало ни косачей, ни рябчиков, ни куропаток, а след забредшего лося редок, как след человека в Заполярье.

Тоска по ушедшему времени так же реальна, как наша современная жизнь. Почему я не хочу, чтобы молодежь уезжала жить в город? Как сделать так, чтобы и в деревне было интересно жить? Телевизоры и компьютеры добрались до самых глухих деревень. Все дело в наличии работы и достойной платы за нее. В Европе каждому фермеру государство выплачивает дотацию за каждую тонну выращенной продукции. А почему у нас этого нет?

Проезжаешь полями по грибным делам или на охоту – и больно смотреть на поля, заросшие мелким березняком. Что могут сделать ледащие старики, оставшиеся в своих избах доживать век? Надо отменить налоги для сельхозпроизводителей на пять или десять лет, чтобы они поднялись с колен. Дать дешевые кредиты. Крестьянин должен зарабатывать не меньше, а то и больше, чем городской рабочий. Если вернутся в деревню крепкие мужики и возьмутся поднимать целину заросших полей, тогда и не будут зарастать поля чертополохом. Крестьянин не только кормилец, он оседлый труженик, надежный, как якорь. Он становой хребет земли. На этих условиях деревни не исчезнут, и мы сможем кормить Европу, а не они нас.

После выхода на пенсию я мечтал построить дом на берегу речки Калчейки, а саму речку запрудить и развести в ней карпов и карасей, чтобы мои односельчане могли их ловить на удочку. А я бы писал долгими вечерами свои романы и рассказы. Жаль, что из-за моей болезни не получилось поставить дом на родине. У меня остались воспоминания да любовь к родным местам и людям, живущим там.

В одно из последних моих посещений родной деревни двоюродная сестра Василиса дала мне молитву, как раз подходящую для такого случая. Она простенькая, как и сама деревенская жизнь, но по сути верная.

 

Ангел мой, хранитель мой, согрей мою душу, сохрани мое сердце. Враг сатана, откачнись от меня на три тысячи верст и на триста.

Там стоит церковь. В церкви стоит престол, там сидит Николай Мученик, за нас Богу молится.

Шел Христос с девяти небес, оградил крестом небо и землю населенную.

Меня, раба Божия Алексея, спаси и сохрани от всякого врага и супостата. Аминь!

 

Господи, спаси и сохрани наши деревни и людей в них!

 

1Согра – низкий участок леса, затопляемый талыми водами.

 

2Кученок – небольшая угольная куча, в которой недоспевший при первом пережиге уголь дожигается.

 

100-летие «Сибирских огней»