Русский

— Ну вот, солдат, пора прощаться! — белорус поднял голову, увенчанную черными ромашками. Его лицо было алым в свете бушующего огня. — Умираем за Родину, а это дано не каждому. Да здравствует Советский Союз!
Борта контейнера, где стоял белорус, опали, и черный штырь с набалдашником, тупой и тяжелый, как танк, надавил на него и двинул в печь.
— Батька! Александр Григорьевич, слышишь меня? — его двигало в пылающую пасть, он уже был в огне, уже горело окружавшее его тряпье, горел венок, горела голова. Серж видел, как в кромешном пламене, подброшенный взрывом, взлетел белорус и рухнул, погружаясь в красные ворохи пепла.
«Достойно!» — повторял Серж, чувствуя жуткое дыхание печи, ее жадное чавканье и хрип.
Но его повезли прочь от печи, в другой конец цеха, где слышался металлический скрежет и хруст. Там двигался непрерывный желоб конвейера, в котором шевелился иссеченный на мелкие обрезки мусор; стояли железные короба, куда ссыпались и сваливались органические отходы. Над этими коробами нависли отточенные стальные фрезы. Когда короб переполнялся, фреза опускалась, начинала вращаться, секла, рубила, крошила. Казалось, острая как бритва спираль крутится в глубине короба, переворачивая и измельчая гнилые фрукты и овощи, остатки испорченной пищи и тела мертвых животных, кости и перья. Короб с измельченной массой опрокидывался над конвейером. Желоб, полный отходов, уходил в темный прогал стены.
— Ну что, солдат, в атаку! — засмеялся охранник, толкая вперед контейнер.
Видя близкие лезвия фрезы, слыша хруст рассекаемой материи, испытывая предсмертный ужас, Серж вдруг с невероятной ясностью понял, что не умрет, что будет спасен. «Спаси! Спаси!» — умолял он, веруя в свое спасение и уже спасенный.
Контейнер взлетел и перевернулся над коробом. Серж стал падать вниз головой, захлебываясь от зловонной жижи. Сверху продолжали валиться мокрые комья. Он выбирался из-под них, жался к стальной стене короба. А сверху опускалась полная блеска спираль, вонзалась, свистела, чмокала, рассекая липкую гущу, выворачивая ее наизнанку, затягивая Сержа в свое смертоносное вращение. «Спаси!» — повторял он, вжимаясь в стальную стенку, чувствуя, как лезвие проходит у его лица, плеча, срезая на плече тонкий слой кожи. Казалось, его тело уменьшается, занимает все меньший объем, все плотнее прижимается к стенке короба, и секущие лезвия не задевают его, а дух, освобожденный от тела, как воздух пропускает сквозь себя отточенные лопасти. И он повторял бессловесное: «Спаси!»
Внезапно рокот умолк. Спиралевидная гильотина остановилась, и он увидел стертое до блеска лезвие. Потом оно с чавканьем ушло вверх, короб накренился, навис над конвейером и вывалил в желоб все измельченное содержимое. Серж упал и вытянулся в желобе, как в окопе. На него навалилась измельченная гуща, конвейер повлек его в стенной пролом. Он поднял голову и осмотрелся. Конвейер двигался сквозь полутемный промежуток туда, где снова ярко горел свет.
Серж со связанными руками стал извиваться как змея, перевалился через край и упал на бетонный пол. Узлы веревки, пропитанные жижей, размягчились, и он освободил руки. В полутьме виднелся яркий пролом в стене, наполненный солнцем. Серж нырнул в него, ослеп от солнечной белизны, задохнулся от сладкого морозного воздуха, кинулся под какие-то вагоны, перебежав стальные пути. Увидел у котлована рыжий бульдозер. Мотор работал, но хозяина не было. Дверца была приоткрыта, и на сиденье лежала поношенная телогрейка. Серж схватил ее, набросил на свои мокрые, начинавшие коченеть плечи. На мгновенье заглянул в зеркало, притороченное к кабине, увидев изможденное, измызганное, в ссадинах и кровоподтеках лицо. Волосы на голове, неопрятная борода и усы — все было белым. Он стал седым.

Соскочив с бульдозера, он побежал вдоль заводских корпусов, туда, где шумел зимний, солнечный город.

Пространство под крышей являло собой обустроенное, приспособленное для жизни помещение. Труба, обмотанная рыхлым тряпьем, источала тепло и была главным источником уюта и благополучия. Под ней помещались топчаны с тюфяками и одеялами, подобье печной лежанки. Возле трубы стояло три кресла, из разных эпох, разной степени изношенности, но все три создавали ансамбль, какой случается в кабинетах возле камина, куда сходятся друзья побеседовать и погреть свои спины. Перед креслами стоял столик на гнутых ножках, вполне антикварного вида, с остатками перламутровых инкрустаций. Над столом в плетеном абажуре горела лампа, освещая остатки трапезы: вскрытую банку консервов, мясную нарезку на пластмассовой тарелке, пустые пластмассовые стаканчики. Выпитая бутылка блестела возле гнутой ножки стола. И в этом интерьере под косой плоскостью крыши, среди стропил и балок, в креслах восседали два господина, под стать убранству экзотического помещения. Один из них — грузный, с большим животом и косматым лицом, на котором выделялись умные и веселые от хмеля глаза. Он был укутан в меховую душегрейку, на плечи был наброшен лысый тулуп, на голове красовалась бобровая шапка из плешивого меха. Своей огромной бородой, густыми бровями и важной позой он напоминал старого русского барина, быть может, самого Льва Толстого. Рядом с ним, нога на ногу, восседал очень худой, больного вида человек с утиным носом, до глаз заросший седой курчавой шерстью, в нескольких вязаных свитерах разной ветхости и разного цвета. На нем было пальто со следами множества неопрятных трапез, тощие ноги были погружены в короткие валенки, обклеенные резиной. Он сладко затягивался самодельной папиросой, табак для которой добывался из лежащих в банке окурков.
Когда Серж со своим провожатым появились на чердаке, оба в креслах воззрились на них, и похожий на Льва Толстого барин произнес:
— По всему видно, что Кеша доставил сюда не только бутылку, но и собутыльника. Твоя общительность, Кеша, может стоить тебе дырочки в голове, которую оставляет маленький ломик.
— Не бойся, Профессор, малый бомжатничать собрался. Пусть опыт перенимает. Он пару пузырей поставил.
— Как вас величать, сударь? — тот, кто именовался Профессором, грозно и весело воззрился.
— Серж.
— Стало быть, вы француз. По выговору вы из Прованса. Но по внешности, скорее, из Бретани. В любом случае можете сесть в кресло поближе к камину и греться. Видно, что вы замерзли.
Серж с наслаждением уселся в продавленное кресло, чувствуя, как по ногам покатилась волна тепла. Попугай Кеша между тем извлек из пакета бутылки, банку огурцов и остатки ржаной буханки.
— Ну, что ж, месье Серж, поздравляю со вступлением в наше акционерное общество открытого типа. Вступительный пай вы уже внесли, и он нас вполне устраивает. Знакомьтесь с советом директоров, — Профессор указал на мрачного курильщика: — Это, прошу любить и жаловать, Капитан; он служил в свое время на атомной подводной лодке и бороздил мировой океан. Ушел по состоянию здоровья, и своего, и подводного флота. Сейчас занимается добычей металлов в районе вокзала, пивных киосков и студенческих общежитий, собирает металлические баночки из-под всевозможных напитков.
— Баночку ставишь на асфальт, бьешь каблуком, сплющиваешь. В таком виде опускаешь в сумку, — Капитан выпустил дым, пахнущий всеми табаками мира.
— Я, ваш покорный слуга, в прошлом ученый историк, ныне специалист по стекольному делу. Это значит, собираю бутылки в местах общественных гуляний и народных торжеств. Враг стеклянной бутылки — пластмасса, подлый заменитель благородного изделия, подрывающий не только высокий стиль и благородную традицию, но и доходы таких акционерных обществ, как наше, — было видно, что Профессор находится в прекрасном расположении духа и испытывает потребность витийствовать при виде новой порции стеклянных изделий, извлеченных Кешей.

— И наконец, наш Кеша, самородок-изобретатель, работавший на заводе, где готовили полет на Луну. Луна осталась, а завод исчез, но Кеша продолжает изобретать и выдумывать, добывая на помойке исходные детали для своих звездолетов.
— Профессор, может, нальешь? — Кеша укоризненно посмотрел на говорливого бородача, передавая ему открытую бутылку.
Водка быстро опьянила Сержа, будто кто-то положил на грудь большую теплую ладонь. Он попросил позволения снять мокрые башмаки и носки. Ему дали разношенные опорки, в которых окоченевшим пальцам стало тепло и уютно. Он разложил башмаки и носки на трубе, от которой шло ровное тепло. Ему впервые за все ужасные дни вдруг стало уютно и спокойно. Он испытывал к этим людям доверие и благодарность за то, что приютили его. Вдруг подумал, что хотел бы навсегда остаться с ними. Ни с кем, кроме них, не общаться. Разве что с бездомными кошками и воронами, которые добывают в мусорных баках лакомства. И пусть никто не докучает расспросами, не норовит захватить его, обмануть, причинить страдание. И вместо неразрешимых вопросов — эти заросшие, как у пещерных жителей, лица, колечки седых волос в бороде Профессора, прокуренные усы Капитана, нахохленный Кеша, ставший вдруг родным и давно знакомым.
— Профессор, наливай.
От водки он согрелся, не только телом, но и запуганной, изнуренной душой, которая здесь славила чудесное избавление. Об этих людях, а теперь и о нем, говорилось в священном писании: «Живите как птицы небесные».
— Профессор, ответь мне, почему Россия самая богатая страна мира, и все-то в ней есть, и нефть, и золото, и лес, и земля, и реки, и озера, а русский народ живет хуже остальных народов Земли? Русский человек в обносках ходит, крыша над ним течет, в тарелке у него пусто, а что успел нажить, все в огне сгорает?
Кеша был настроен на продолжительный диспут, к которому располагало тепло, исходящее от трубы, обилие свободного времени и общество собеседников, чья склонность к серьезным философским дискуссиям не раз была проверена. Профессор, хоть и был, подобно Кеше, настроен пофилософствовать, но не торопился вступать в полемику, отделываясь пустыми ответами:
— Почему, спрашиваешь… А по грехам нашим, Кеша, по грехам.
Кешу не устраивал ответ. Он чувствовал в нем насмешку высокомерного друга, сердился, продолжая допытываться:
— Почему, скажи, Профессор, такой специалист, как я, жил бы в Америке на собственной вилле, ездил с шофером на дорогой машине в лабораторию, водил жену в ювелирные магазины и стал бы, вполне возможно, лауреатом Нобелевской премии?
Профессору нравилось поддразнивать Кешу, и он ответил:
— Зато у тебя, Кеша, здесь такое изысканное общество… Кто тебя там поймет, в Америке, с твоей ищущей русской душой? Кто откликнется на твой трагический вопрос о смысле жизни? Никто, Кеша. Там ты обречен на духовное одиночество, которое не скрасят никакие бриллианты.
— Да вы бы в Америке, — что ты, Профессор, что ты, Капитан, — были бы гордостью нации, вам президент ручки бы пожимал. А здесь вы в дерьме копаетесь, облавы на вас устраивают.
Профессор тихо усмехался в свои косматые седеющие усы, видя, как раздражается Кеша:
— Так ведь в Америке, Кеша, есть свои профессора и свои капитаны. Если мы к ним приедем, куда им своих девать?
— Так что, выходит, мы лишние на земле? Мы, русские, лишний народ?
— Прекрасно сказано, Кеша. Именно так. Мы, русские, лишний народ.
Капитан между тем сурово слушал, шелуша окурки, добывая из них волокна табачного зелья. Он снаряжал самодельную папиросу, как это делали солдаты, насыпая махорку на квадратик газеты. Ровнял табачную грядку, основательно скручивал, слюнявил бумажную трубочку, сплющивал оба конца. Струя дыма, которую он с наслаждением вдыхал, наполняя все легкие, до самого дна, смешивалась со спиртными парами, уже гулявшими в крови, рождая особое озарение. Все явления мира становились прозрачными, а предметы стеклянными, и мудрость становилась естественным состоянием ума:
— Мы, русские, дремлющий народ, потому и кажемся лишними. Мы живем как во сне, но когда-нибудь проснемся. Ты, Кеша, думаешь, что Америка нас скрутила. А это она нас, сонных, голыми руками взяла. Но мы, перед тем как лечь спать, «дремлющие бомбы» построили и развезли по всему миру, уложили на дно океана недалеко от их берегов.
— Какие еще такие «дремлющие бомбы»? — Кеша был недоволен вмешательством капитана, который менял ход беседы и не давал Профессору ответить на обуревавшие Кешу философские вопросы.
— А это большой секрет. Государственная тайна, за разглашение которой могут меня расстрелять.
— Говори, — нервно приказал Кеша.
Капитан, испытывая терпение Кеши, долго и глубоко затянулся. Молча, закрыв глаза, ждал, когда дым смешается с парами спирта, и начинающий тускнеть мир вновь восхитительно озарится:
— «Дремлющая бомба», которую академик Сахаров выдумал. Мощнее ее нет. Я на лодке служил, которая называлась «подводный бомбовоз». Мы эти бомбы отвозили к берегам Америки, Японии и Китая. Сгружали и топили у побережья. Она себе лежит на дне хоть десять, хоть тридцать лет. Но если нас, сонных, совсем душить станут, то мы на эти бомбы сигнал пошлем и взорвем. И тогда такая волна на побережья пойдет, что их с лица земли смоет. Я эти бомбы развозил, я точки в океане знаю.
— Капитан, а если ты все это выдумал? — Кеша едко засмеялся, решив обидеть товарища своим недоверием. Но мир, в котором пребывал капитан, был стеклянным и прекрасным, и ему была не страшна ирония, которая исходила от Кеши.
— Ключ, который мог послать команду на взрыв, находился в руках особого адмирала при штабе флота, имени которого никто не знал. Когда Союз развалился, а американцы захватили все штабы, всех генералов и адмиралов купив, этот адмирал исчез и унес с собой ключи от «дремлющих бомб». Американцы этого адмирала искали, но не нашли. Говорят, он ключи с собой возил, а когда пришла пора помирать, передал эти ключи старцу в монастыре. Этот старец раньше был моряк, служил под началом адмирала. Теперь эти ключи старец под иконой держит, и когда на Россию удавку наденут, старец поедет в назначенное место в горах, откуда подается сигнал, вставит ключ, повернет, — тогда по всему океану пойдут взрывы, смоет волной врагов России.
Капитан выпустил длинную сизую струю дыма, она достигла Кеши, и тот замер, закрыл глаза, пережидая, когда опасное облако удалится.
Профессор, казалось, созрел для кафедральной проповеди. Его глаза перестали смеяться, наполнившись загадочной синевой, какая бывает в вершинах мартовских берез. Его большие руки, привыкшие рыться в помойках, побелели и умягчились. Его отяжелевшее рыхлое тело стало легче и крепче. Лицо наполнилось благоговением, словно он услыхал далекую чудную музыку.
— Братья мои, — произнес он, протягивая руку, жестом этим прерывая завязавшуюся распрю между Кешей и Капитаном, — послушайте меня, историка, который изучал народы и царства, деяния полководцев и отцов церкви. Русский народ неухожен, крыша над ним течет, на столе его картошка в мундире, заборы его косые и дороги его кривые, — потому что русский народ не здесь, на земле, строит свой дом. А строит он свой чертог на небесах. И только небесное, райское имеет для русского человека подлинный смысл. А земное и бренное для русского человека мнимо и несущественно. Только там, где просияет для него образ рая, там русский человек достигает совершенства. Собор Василия Блаженного — это образ русского рая, и ничего прекраснее в мире, нежели этот бесподобный собор, не существует... И народ наш, братья мои, не лишний в сравнении с другими народами, это другие народы лишние в сравнении с нами. Мало кто из других народов ставит перед собой небесные цели, ради которых Бог сотворил человека и дал ему в управление земное бытие, чтобы тот законы земли уподобил законам небесным. Народ наш не дремлющий, не спящий, а уподоблен человеку, одержимому великой мечтой, охваченному неизъяснимым раздумьем. И только кажется, что он дремлет и видит сон. Но то, что сон на земле, то явь на небе. И то, что явь на земле, — то сон на небе… Русский народ испытывает от остального мира великие утеснения. На него ополчился мир, из века в век насылает нашествия, гонит его и мучает. И все потому, что русский народ миру укоризна. Он укоряет мир в приверженности к земному и в отторжении небесного. Зовет отрешиться от благ земных, стяжать благ небесных. Это невыносимо миру, и он хочет убить укоряющего. Вот почему из века в век стремятся в Россию враждебные армии, чужие проповедники и воители. Воюют с нами не за наши бескрайние пашни, леса и реки, не за несметные наши богатства, а за право вести за собою мир. Катить колесо истории не в небесный рай, а в подземный ад. И мы, русские, на их пути — камень преткновения…
Слова Профессора подтверждали: он, Серж, был не случаен. Он был нужен. Был ведом. Его вели к какой-то огромной цели. Ему показали ад, ему непременно покажут и рай. И там, в раю, он встретит маму и бабушку. В той липовой аллее, где они гуляли в детстве на даче, земля была розовой, в легких бегущих тенях. Или в том осеннем лесу, где пролетела синяя сойка, и мама сказала, что это бабушка прилетела на них посмотреть. Или в том переулочке, заваленном синим снегом, по которому вела его бабушка, сжимая рукой его хрупкие пальцы в пестрой вязаной варежке. Они увидят друг друга. Он кинется к ним, обнимет, и, целуя, скажет: «Как я люблю вас!»
Профессор умолк, его лицо прозрачно светилось. Серж смотрел на Профессора, на Капитана, на Кешу, и ему казалось, что их головы окружены тончайшими нимбами из радужных разноцветных колечек.
Все молчали, слушая тихие рокоты крыши, над которой проносился ночной ветер, бульканье в трубе и скрипы балок, невнятный шум неугомонного города.
— Отойдем ко сну, — сказал Профессор своим ученикам и последователям, среди которых был теперь и Серж.
— Ложись сюда, — Кеша показал Сержу продавленный топчан, над которым проходила труба. — Там вторая дверь, — указал он куда-то в угол. — Если полицаи станут сюда ломиться, уходим другим манером. Ложись одетый. А то без порток убежишь.
Серж надел свои просохшие башмаки, натянул на голову шапочку, улегся на топчан, накрывшись дырявым пледом. Слушая уютные журчанья в трубе, уснул. И сон его был таким, как в детстве, на даче, когда шумел за стеклами летний дождь, хлюпала бочка, благоухал под окном цветущий куст жасмина…

— Господин Сен!
Человек не оглянулся на оклик, его глаза смотрели вперед, сумка из крокодиловой кожи покачивалась в руке.
— Господин Сен! — снова окликнул его Серж, всем телом вспоминая разящие удары плетки, малиновую перевязь, голые волосатые ноги в кроссовках. Вспомнил таджика Раджаба, погруженного в клетку с мертвыми собаками, и мираж розового цветущего деревца.
— Господин Сен, — еще раз позвал Серж, думая, что обознался.
Человек подошел к стойке, где шла регистрация на Франкфурт. Получил посадочный талон. Вложил его в зеленый паспорт. Прошел в узкое пространство, ведущее к паспортному контролю, не отпуская сумку. Помедлил, оглянулся. Нашел глазами Сержа и произнес:
— Гаспатина Сен уехал талеко, талеко. Каспадина Сен больше нету, — и пошел, не оглядываясь, блестя куньим мехом, перекатываясь с пятки на носок.
Серж возвращался растерянный и подавленный к тому месту, где поставил его Расул. Проходя мимо туалета, повинуясь моментальному побуждению, свернул с пути. Какой-то толстяк брил в туалете перед зеркалом черную щетину. Капризничал и плакал ребенок, рассерженный отец поправлял ему брючки.
Серж замкнулся в кабинке, стянул с плеч рюкзак, расстегнул ремешки, раскрыл его. И первое, что увидел — мобильный телефон без крышки, с пластинкой аккумулятора, из-под которого шли два проводка — красный и черный. Они погружались в небольшой цилиндрик, который был вдавлен в грязно-желтый, похожий на хозяйственное мыло, брусок. Подобные бруски наполняли рюкзак, в них были вдавлены гайки, обрезки винтов, стальные шарики. Бомба была самодельной, мобильник соединялся со взрывателем, который приводился в действие телефонным звонком.
Все это Серж постиг не разумением, а, скорее, моментальным угадыванием. Он извлек из телефона аккумулятор, вытянул из-под него сим-карту, сунул в карман. Застегнул рюкзак, продел руки в лямки и вышел из туалета. Теперь надо было отобрать у Зары рюкзак и обезвредить бомбу. Он увидел девушку у входа в кафе, под нарисованной кофейной чашкой. Мимо валила толпа, и Зара то исчезала из вида, то вновь открывалась взору. Она ни на шаг не сдвинулась с места, куда ее поставил Расул, была неподвижной и неживой.
Серж, слыша, как начинает бешено колотиться сердце, словно через него пропускают ток, кинулся к Заре, расталкивая встречных. Через головы, в моментально открывшееся пространство, увидел в другом конце зала Расула, который держал в обеих руках телефоны. Он продолжал бежать, когда навстречу ему рванул красный удар света и звука, отшвырнув назад. Что-то сильно ударило его в грудь, твердое, как баскетбольный мяч. Он сомкнул объятья, удерживая мяч, упал и потерял сознание.
Беспамятство длилось секунды. Когда он очнулся, сверху, с потолка, продолжали сыпаться стекла, а кругом лежали, шевелились, ползли люди. В дальние концы зала неслась обезумевшая, стенающая толпа. Сверху упало стекло и разбилось на множество осколков. Он увидел, что сжимает в объятьях голову. Это была голова Зары, оторванная взрывом, без платка, с рассыпанными черными волосами. Из нее не текла кровь, шея была срезана ровно, словно это была голова мраморной статуи. Черные удлиненные глаза были раскрыты, губы улыбались.
Серж, оглушенный ударом, не испытывал никаких чувств. Медленно, на вытянутых руках, он отстранил от себя голову, поставив ее на обрезок шеи. Рядом лежала сумка из зеленоватой крокодиловой кожи. Серж машинально ухватил сумку, поднялся и, шатаясь, пошел. Убыстряя шаг, быстрей и быстрей, побежал, опрометью, вместе с убегавшей толпой. Оставляя на потом все мысли, сознавая одно: его и на этот раз пощадила загадочная сила, пронеся у висков свистящую сталь, распахнув в жаркой взрывной волне узкий коридор, в котором спаслось его тело.
Из аэропорта бежали люди. Подкатывали такси, водители с круглыми глазами азартных хищников заламывали несусветные цены, сажали обезумевших пассажиров, уносили в Москву. Маленький толстячок увидел бегущего Сержа, остановил его:
— Бери такси. Десять тысяч! — глаза таксиста алчно горели, он видел в Серже беззащитную добычу, которую можно изнасиловать. — Деньги есть? — Серж кивнул. — Садись!

У Сержа не было ни копейки. Он был оглушен взрывом, но в тупом ошеломленном сознании билась единственная мысль — поскорее умчаться отсюда, где в толпе находится кавказский боевик, взорвавший по телефону одну бомбу и не сумевший взорвать вторую. Эта вторая находилась в его рюкзаке. И Расул мог его разыскать и осуществить взрыв.
Он откинулся на заднем сидении, сбросив рюкзак, отложив кожаную сумку. Видел, как в зеркале смотрят на него сторожащие алчные глаза водителя. Они мчались в березняках, в которых еще недавно дивно повеяло весной. Но это было предвестие взрыва, и мраморная голова, еще не отсеченная от статуи, уже была не живой среди серебряных мелькавших берез.
Серж потянулся к сумке, расстегнул медный замочек, раскрыл. Увидел скомканную малиновую ткань, двухременную плетку с красной рукоятью, под ними — аккуратно уложенные, в банковских обертках, пачки долларов, и на каждой оттиснуто — десять тысяч. Безымянная сила, сохранявшая его среди смертоносных бед и несчастий, распахнувшая в жаркой струе взрыва спасительный коридор, одарила его сокровищем.
На полпути к Москве таксист остановил машину:
— Деньги есть у тебя?
Серж молча отделил от пачки четыреста долларов, протянул таксисту. Тот схватил, посмотрел на свет, послюнявил, довольно сунул за пазуху.
— Другое дело, — весело сказал он и тронул машину.
В Москве, с бомбой в рюкзаке и с ниспосланным сокровищем в сумке, Серж растворился в огромных водоворотах толпы, в автомобильных пробках, переполненных супермаркетах, чувствуя, что скрылся из глаз кавказских боевиков. Он обменял кипу долларов на русские деньги. В рекламной газетке нашел объявления о квартирах, которые сдаются на несколько суток. Снял квартиру в районе Савеловского вокзала, уплатив холеному азербайджанцу положенную сумму. Закрылся изнутри на несколько замков, стянул с плеч рюкзак, отложил в сторону сумку. Выглянул в окно, где по эстакадам, как по орбитам атома, мчались мерцающие корпускулы. И вдруг ощутил такую слабость, что его качнуло, и он тихо опустился на пол. Он лежал на полу, и казалось, пол покачивается, как плот на волнах, его куда-то несет, и он отдавался во власть этому неведомому течению.
Он разделся донага и вошел в ванную. Шум воды из блестящего крана, душистая пена шампуня, чистейший кафель стен. Он лежал, отмокал, натирался розовым мылом, растворяя в воде все кровавые коросты, гарь взрыва, больные шлаки изнуренной плоти. Ему казалось, вода уносит все чудовищное, что довелось ему пережить, и его очищенное и омытое тело больше не будет страдать и бояться. Взрыв разорвал череду его несчастий, бесчисленные погони отстали, его след для них затерялся.
Он спал, ему виделись сны. Посреди комнаты парило цветущее деревце персика, как душа Раджаба. На столе стояла мраморная голова Зары с глазами белыми, без зрачков, как у античной скульптуры. Под потолком, похожий на павлинье перо, проплыл звездолет, которым управлял Лукреций Кар.
Утром Серж достал из кармана своей измызганной куртки аккумулятор телефона, служившего взрывателем бомбы, сим-карту, которую извлек из мобильника, скомканный лепесток бумаги с телефоном проститутки Анжелы, от которой тянулась хрупкая ниточка к ненаглядной Нинон. Все это он разложил на столе. Облачился в одежду, в которой прошел огни и воды, набил карманы рублями и долларами и вышел в город.
Было туманно и сыро. Пришли первые мартовские оттепели. Он выкинул в мусорный бак малиновую повязку китайца Сена и его ременную плетку.
Первым делом посетил парикмахерскую, где прилежная мастерица долго колдовала над его головой, превращая седые скомканные волосы в модную прическу, а неопрятную клочковатую щетину — в изысканную бородку и артистические усы.
Он прошелся по самым дорогим и модным бутикам, купив изысканные английские рубахи и шелковые французские галстуки. Итальянский костюм делал его похожим на завсегдатая закрытых аристократических клубов. Мягкой шведской обуви на непромокаемой подошве была не страшна мартовская московская слякоть. Длинное пальто с тонкой лентой бобрового воротника прекрасно гармонировало с темной шляпой, из-под которой выглядывала седина, и строго смотрело его молодое аскетическое лицо. Старую одежду и изношенную обувь он сложил в пакеты и оставил в углу пассажа, за мусорной урной, как змея оставляет за камнем сброшенную кожу.
Через интернет он нашел дельца, изготовившего ему фальшивые документы, и к вечеру стал обладателем паспорта на имя Сергея Александровича Молошникова, что подтверждалось фотографией седовласого молодого мужчины и гербовой печатью.
В салоне электронных товаров он купил мобильный телефон и две сим-карты, одну для своего телефона, другую для взрывателя бомбы. Он не знал, для чего ему бомба. Преступный мир считал преступником его самого. Он с этим соглашался. Он был преступником, вооруженным и очень опасным.

— Подожди, — остановил ее Серж. — Я хотел тебя расспросить. Там, в интернете, в анкете, по которой тебя нашел, вывешена фотография другой женщины. Я ее ищу. Помоги найти. Где она?
Анжела перестала улыбаться, в глазах появилась враждебность.
— А я почем знаю.
Серж положил на столик еще сто долларов. Проститутка смотрела на деньги, не решаясь взять. Быстро цапнула, спрятала в столик.
— Я работала в салоне, на Варшавке. Кроме меня еще три девушки было. Хозяин привел к нам четвертую, она была сильно обкурена, и когда к ней мужик приходил, сильно плакала. Потом ее увели, а хозяин сказал: «Вы все тут больно страшные. Чтобы к вам мужики приходили, мы этой крали фотографию повесим». Вот такая история.
— А где она теперь?
— Кто же знает-то, — Анжела отвела глаза, но Серж видел, что она сказала не все. Еще одна сотня побудила ее говорить.
— Она написала мне телефон, по которому ее отыскать. Велела дать человеку, которого как-то по-французски кличут.
— Серж?
— Верно, Серж. Значит, ты и есть.
Анжела полезла в ящик и достала вырванный из блокнота листок с телефонным номером. Серж жадно схватил листок, стараясь узнать в нетвердо написанных цифрах почерк Нинон. Набрал на мобильнике номер. Услышал в ответ: «Телефон абонента выключен или находится вне действия сети». Разочарованно спрятал телефон.
— Это все? — спросил он.
— Еще это! — сказала она, распахивая грацию и выплескивая тяжелые груди.
— Прощай, — Серж поднялся и вышел, слыша, как шлепают босые ноги Анжелы.
Туман был серый, мягкий, сырой. Город тускло просвечивал своими эстакадами, фасадами, автомобильным месивом. Выставка была закутана в туман, как кутают в ветошь драгоценные экспонаты музея, собираясь перевозить на другое место сталинские колоннады, хрустальные купола, золоченые фонтаны и триумфальные арки, сквозь которые промчалась грохочущая колесница великого столетия.
Серж еще раз набрал заветный номер, и снова электронная барышня ответила ему отказом. Огорченный, он шагал по сырым тротуарам, и прохожие казались ему невзрачными, сутулыми, худосочными, заблудившимися в этом болезненном воздухе, что-то навсегда потерявшими в огромном рокочущем городе. Он не увидел, сначала почувствовал, что в тумане присутствует нечто огромное, могучее, источающее сияние, словно громадный серебряный слиток. Он шел на это сияние, вдыхая холодный серебряный воздух, пока впереди не возник памятник: рабочий и колхозница, вознесенные на постамент, стремились ввысь, напрягая металлические мускулы, светились, словно их окружала электрическая корона, и в воздухе, как после грозы, пахло озоном.
Серж остановился перед памятником, вдруг ощутив его неповторимую красоту и неземное величие. От великанов веяло мощью, был слышен звон их напряженных мускулов. Они отталкивались от постамента и хотели взлететь, разрывая оковы земной гравитации. Земля не пускала, а они вырывались из земной коры, выламывали каменные толщи, и слышался хруст разрываемых земных сухожилий, грохот землетрясений и оползней. Еще усилье, и их башмаки оторвутся от пьедестала, они повиснут на огненном шаре, а потом в чудовищном реве ринут ввысь, оставляя огненный след и оплавленный постамент.
Серж медленно обошел памятник. Это были не люди, а небесные ангелы, принесшие благую весть. Кузнечным молотом они сковали железный двадцатый век, отточенным серпом срезали снопы, и теперь несли урожай к пославшему их.
— Вам нравится памятник? — услышал он за спиной.
Обернулся. Перед ним стоял сухощавый немолодой человек в дорогом демисезонном пальто, мягкой шляпе, опираясь на длинный сложенный зонт как на трость. Его лицо в тонких морщинах, с седыми офицерскими усами, было покрыто загаром, ровным, чуть розоватым, какой приобретается на азиатских курортах среди соленой дымки теплого океана. Глаза спокойные, доброжелательные, чуть усталые, повидавшие на своем веку зрелища, от которых иные слепнут, а другие, как этот, преисполняются терпеливого, до конца дней, стоицизма.
Серж все это почувствовал, не испугавшись внезапного оклика, испытав к человеку необъяснимое доверие.
— Не правда ли, прекрасный памятник? Когда я приезжаю в Москву, я всегда прихожу полюбоваться на это великое произведение.
— Я подумал, что эти мужчина и женщина — перволюди, от которых должна была произойти совершенная раса. Но вместо прекрасных великанов родились отвратительные карлики, которые мучают друг друга, творят зло, оскверняют землю. Эти два исполина сияют, потому что кругом царит непроглядная тьма. Сейчас они улетят, и свет навсегда погаснет.
— Не совсем так, — произнес человек, упирая в землю окованный медью зонтик, от которого в талом снегу оставались малые лунки. — Совершенная раса возникла. Это она выиграла священную войну, отвернув гибнущее человечество от бездны. И она же распахнула человечеству ворота в космос, открывая путь для русской цивилизации.
Что-то знакомое звучало в словах этого человека. В черной катакомбе — от русского космиста Лукреция Кара. На гнилом чердаке — от хмельного бомжа, которого называли Профессором.
— Почему же тогда выродилась и исчезла эта прекрасная порода людей? Почему мы снова оказались в «черной дыре», и падаем в нее как в бездонную пропасть?
— Потому что, мы, русские, постоянно бросаемся на глухую стену, отделяющую этот несовершенный мир от сказочного мира гармонии и совершенства, срываемся с этой стены и падаем в бездну. Но каждый раз, когда мы обречены погибнуть, когда спасение невозможно, случается чудо. Таинственная сила истории подхватывает нас, выносит на свет, чтобы мы жили, продолжая штурмовать глухую стену.
Серж испытывал доверие к человеку не только потому, что угадывал в его словах мысли Лукреция Кара и Профессора. В этом лице чудилось Сержу что-то родное, словно этот человек являлся ему в сновидениях.
— О каком чуде вы говорите? Какая сила истории выносит нас на свет из «черной дыры»?
— Я говорю о Русском Чуде. О религии Русского Чуда.
— В чем же религия Русского Чуда?
Они стояли среди туманного, рокочущего города, у подножья гигантского памятника, от которого исходило сияние. Сержу казалась неслучайной встреча с незнакомцем, который назначил ему свидание, беззвучно позвал, однажды приснившись. И Серж, повинуясь зову, пришел, чтобы выслушать проповедь о Русском Чуде.
— Вся русская история — это взлет к ослепительному небу и низвержение в пропасть. Это низвержение так стремительно и необратимо, что по всем законам истории мы должны были невозвратно исчезнуть. И после крушения Киева под копытами монгольской конницы. И после гибели Московского царства, поглощенного смутой. И после краха романовской империи, которая провалилась в Ганину яму, растворилась в кровавом месиве гражданской войны. Но каждый раз происходит нечто, что недоступно историкам, не укладывается в законы истории. Россия воскресает, является миру в пасхальных одеждах, прекрасна и лучезарна. Это проявляют себе не законы истории, а Русское Чудо, которое воплощается в герое, спасителе Родины.
— Кто же они, эти герои?
— Одним из таких героев был князь Андрей Боголюбский, который, предчувствуя падение Киева, повез икону Владимирской Божьей Матери во Владимир, откуда повелось Московское царство. Другим таким героем был Козьма Минин, которого осеняла икона Казанской Божьей Матери. С ее помощью Минин одолел смуту и дал взрасти романовской империи. Третьим героем был Сталин. Явившаяся после казни царя икона Державной Божьей Матери преобразила личность Сталина и сделала его спасителем русской цивилизации. Русское Чудо связано с преображением, с победой, которую одерживает Россия, вырываясь к свету из тьмы. Памятник, перед которым мы стоим, — это памятник Русскому Чуду.
Серж смотрел на могучий порыв серебряных исполинов, взлетающих к свету из «черной дыры истории». Человек, стоящий перед ним, обладал знаниями, почерпнутыми не из книг, а полученными за годы скитаний среди катастроф и пожаров. Вот только кем он был, из каких сновидений явился, Серж не мог угадать.
— Это памятник Русскому Чуду. Памятник Священной Победе сорок пятого года. Памятник улетевшему в космос Гагарину.
Человек ударял зонтом в мокрый лед, оставляя малые ямки, казалось, нащупывая клад, зарытый у подножия памятника.
— Значит, сегодняшняя тьма одолима? Где и когда появится новый герой?
— Под Нижним Новгородом есть таинственное озеро Светлояр. Оно небольшое, лесное и круглое. В нем спрятался Китеж-град, укрываясь от татарских захватчиков. Там, на дне стоят золотые терема и белые звонницы, гудят колокола и сияют кресты. Оттуда исходит Русское Чудо. Поезжайте к озеру Светлояр, испейте воды, омойте лицо и глаза, и вам откроется тайна Русского Чуда.
— И я узнаю, кто будет новый русский герой и спаситель России? — с наивной верой, слушая музыку вещих слов, спросил Серж.
— Этот герой живет среди нас и не знает своего предназначения. Он проходит испытание жизнью, проходит сквозь муки, теряя любимых и близких, не сдаваясь, не впадая в уныние. И внезапно с ним случится преображение. Он забудет все, что с ним было прежде. Его былая жизнь исчезнет, а новая, предстоящая, покажется белоснежной страницей с алой буквицей. И когда он увидит белую страницу своей будущей жизни, поцелует алую буквицу, тогда в нем проснется Герой.
Серж услышал, как зазвенели мускулы великанов, как шевельнулись их губы, словно хотели что-то сказать. Серж смотрел на грозные и прекрасные лица, а когда опустил глаза, незнакомца не было. Тот растаял в тумане, словно его унесло мартовским ветром. И Серж вдруг вспомнил сон, в котором являлся ему незнакомец. Это был сон об отце, который сидел на склоне горы в облачении восточного дервиша, а мимо пылила бронеколонна, и на броне бэтээра, как попона, лежало лоскутное одеяло.
Серж кинулся догонять человека, глядя на выемки, оставленные зонтиком на мокром льду. Ямки оборвались у перехода, след отца потерялся. Отец снова вернулся во сны, в ночные пробужденья и тайные слезы, в безответную сыновью любовь.

Она назвала адрес дома в Казачьем переулке, у Полянки, и Серж, понимая, что случилось преображение, и злые чары рассеиваются, и опять в расколдованном мире зазвучал любимый голос, погнал такси навстречу своей ненаглядной.
Дом по указанному адресу был трехэтажным особняком, в котором старина совмещалась с кристаллическими структурами, окружавшими стеклянным блеском ампирные балконы и барельефы. Несколько дорогих машин были припаркованы рядом. Виднелись дремлющие водители. Входная дверь была заперта, камеры слежения нацелили черные глазки, металлическая кнопка была к услугам тех, кто желал войти.
Серж нажал кнопку, и его сквозь стену спросили, что ему нужно.
— Я от Жака Вертье.
Его впустили. Два охранника с гранеными лицами боксеров смотрели на него ледяными глазами, словно выбирали, куда бы ударить. Распорядитель, пухлый, с лицом евнуха, спросил:
— Чего изволите? — и маслянистые глаза его моментально осмотрели Сержа, выставляя оценку его модному пальто, дорогой обуви, изысканной бородке и тому небрежному всплеску руки, которым Серж смахнул с рукава несколько упавших капель.
— Я друг месье Вертье, и он порекомендовал мне нанести визит несравненной Лауре, — Серж произнес это небрежно-веселым тоном баловня, богача и завсегдатая закрытых эротических салонов.
— У месье Вертье превосходный вкус, — ответил распорядитель, медля и вопрошающе глядя на Сержа. Серж вынул из кармана несколько зеленых купюр и сунул их распорядителю так, словно тот оказывал ему одолжение, освобождая от бремени.
— Прошу вас, — пропустил его вперед распорядитель, ведя на второй этаж и останавливаясь перед одной из дверей. — Если вы захотите заказать ужин, его принесут в кабинет.
Распорядитель мягко отступил. Серж постучал и вошел.
Его ослепил блеск зеркал. Зеркальными были стены, потолок; трюмо причудливо отражало золоченые канделябры, огромную кровать. Все это повторялось многократно, удалялось во все стороны, в бесконечность. И среди блеска разлетающейся галактики стояла Нинон, в бесчисленных, порождающих безумие отражениях. Серж ошеломленно замер, не зная, где она подлинная, доступная, вновь обретенная, а где мнимая, ускользающая, созданная из стекла и блеска, улетающая от него со скоростью света.
Она стояла и улыбалась. На ней был легкий халатик, не закрывавший колен, не застегнутый, так что виднелась грудь, открытый живот, золотистый пушок лобка. На ней были туфли на стеклянных каблуках, из которых выглядывали пальцы с розовым педикюром. Ее волосы были коротко подстрижены, отливали голубоватым серебром, и в них исчезла та пепельная туманная тайна, которая так волновала его. Глаза почти не изменились, все с тем же пленительным зеленым отливом, лишь стали чуть холодней, не излучали, а отражали свет. Кожа стала белей, в ней появилась мраморная ясность и чистота, но исчезло таинственное сияние, которое исходило от нее в темноте, когда Серж просыпался и любовался ее близким лицом.
В комнате стоял чуть слышный аромат дорогих духов, и сквозь это благоуханье едва просачивался тот больной плотский запах, который так испугал его в апартаментах Анжелы.
— Здравствуй, Серж. Наконец ты пришел, — сказала она.
И голос ее так чудесно, знакомо и нежно позвал его, что он перестал замечать этот пугающий плотский запах, и огромную кровать, от которой веяло чем-то жестоким и страшным, и зеркальный потолок, в котором эта кровать отражалась. Он шагнул к Нинон, закрывая глаза от слепящего блеска, чтобы вновь очутиться в счастливом времени, в той счастливой минуте, с которой они опять станут жить, перелетев через черное безвременье. Он обнял ее, целовал глаза, душистый висок, мягкие растворенные губы. Обнимал ее гибкую послушную талию, и вся накопившаяся в нем нежность, обожание, страсть, все горькое раскаяние и безнадежное ожидание нахлынули на него, и он шептал бессмысленно и счастливо:

— Нинон, как долго я к тебе шел!
И алый букет свежих роз среди пышных снегов, и огромный голубой василек, стоящий в хрустальной вазе, и голубая московская луна над резной колокольней, сиреневая полынья на Москве-реке, в которой отражается дрожащее веретено фонаря, и сизый, как голубиная грудь, каток, на котором блестят вензеля от ее коньков, и он бежит, хватая губами воздух, где только что была она; и если оттолкнуться, сверкнуть коньком, то можно взлететь к шатрам и колючим главам Василия Блаженного, и скользить среди фантастических небесных цветов, где золотые тычинки, и в тычинках черно-оранжевый шмель на краю цветущего поля с синевой далеких дубов; и он передал ей руль, и они с хохотом катили по голубому шоссе; и к обочине вышел лось, и они танцевали среди блеска и хохота вечернего праздника; и она призналась, что любит его, и они сидели в притихшем зале, куда привез свою новую постановку парижанин Жанти, и прозрачные голубые шары были подобны огромным икринкам, в которых дремали еще не рожденные люди, а потом они родились и шествовали, не касаясь земли, и розовый василек расцвел над Москвой, в том месте, где была голубая луна, и он догонял ее на катке, а она от него ускользнула, превратившись в легкую золотую букву, бегущую вокруг колокольни Ивана Великого, и он старался прочитать эту надпись, превращаясь в летучий золотой завиток. Все это переливалось, мерцало, наполняясь нестерпимым блеском, а потом взорвалось зеркальной вспышкой, которая унесла их во все концы мирозданья, и мирозданье было в них, и они были в мироздании, как в первый день творенья.
Он лежал, закрыв глаза, и его рука сжимала ее теплые беззащитные пальцы.
— Хотел тебе сказать, существует такое умение, кажется, у тибетских монахов, или арабских мистиков. Можно вернуться во времени к определенной секунде, подхватить ее, как рыбку сачком, и начать жить с этой секунды, проживая новую ветвь жизни. А ту, прежнюю, которая кажется тебе исполненной страданий, неудач и грехов, можно испепелить, кинуть в костер безвременья. Мы станем жить с той секунды, когда ты стояла у окна и касалась губами алых и белых роз, а я любовался тобой, чувствуя холодный и влажный запах цветов…
По тонкой паутинке, состоящей из бесчисленных мерцавших секунд, он уводил ее вспять, удаляя от чудовищных, мрачных напастей, прервавших их счастливую жизнь. Накрывал эти напасти непроницаемым колпаком, помещал в саркофаг, чтобы через тысячу лет на этот железный колпак намело пылинок, нанесло тонкий слой почвы, поселилась трава, выросли кусты и деревья, и зеленая гора была бы полна птичьих свистов, по склонам паслись олени, и никто никогда не узнал бы о погребенном здесь зле.
— Мы собирались нанести визит твоим почтенным родителям. И я, по старомодным правилам, стану просить у них твоей руки, называя «папенькой», «маменькой», а они, как это водится на Руси, вынесут икону, осыплют нас зерном, и, утирая слезы, благословят. И мы назначим день свадьбы…
Он шел с ней у Чистых прудов, вдоль чугунной, усыпанной снегом решетки. Они сворачивали в переулок, где стоит старинный трехэтажный дом с обветшалой лепниной, где два верхних окна светятся оранжевым светом. И он так любит ее среди синего московского вечера, и в хрупкой, свисающей с крыши сосульке отражается огонь фонаря.
— У нас не будет шумной московской свадьбы, мы уедем, как собирались, в Италию, в свадебное путешествие. Гранд Канал будет зеленый, как малахит, и волны долго еще будут плескать в каменные ступени, после того как мимо проплывет гондола. Мы осмотрим все знаменитые галереи Рима, Флоренции и Венеции, полюбуемся на античные арки и цирки, а потом уедем на юг и поселимся в горах, в крохотной тихой гостинице. Будут одинокие прогулки, обеды в уютных ресторанчиках, вечерами вино, зеленый фонарь в листве, я стану читать тебе сонеты Петрарки, и в комнату вдруг бесшумно влетит черно-золотая ночная бабочка.
Он вдруг почувствовал, как напряглись ее пальцы. Она отняла руку, и, открыв глаза, он увидел, как она гибко села в постели. На спине ее играли лопатки, округлые бедра утонули в постельном белье. Она потянулась к туалетному столику. В ее руках оказался крохотный блестящий пенальчик. Она вытряхнула из него на ладонь несколько серебристых, как капельки ртути, шариков. Положила в рот. Глаза ее минуту оставались закрытыми, веки плотно стиснуты, словно она прислушивалась к тому, как растворяется в ней снадобье. Открыла глаза, и оттуда брызнул яростный зеркальный блеск, ослепил, и он испугался этого нечеловеческого блеска.
— Я не пойду с тобой, Серж. Ты слишком долго ко мне шел. Я другая. Меня подменили, и я уже не собираю букеты с сентиментальным названием «Нежность», и не стану слушать твои псалмы про желтый одуванчик, цветок Русского Рая. Мне здесь хорошо. Мне дают эти маленькие «таблетки счастья», и они приносят блаженство, которое тебе не ведомо. Меня любят великолепные богатые мужчины, и мне нравится переходить из одних объятий в другие. Я летала в Париж на три дня по вызову богатого банкира. Меня пригласил в Эмираты шейх, и я два дня плавала с ним на чудесной яхте по лазурному морю. Через десять минут сюда придет месье Жак Вертье, он покупает в Москве картины русского авангарда и продает их на аукционе Сотбис. Он говорит, что только в России он смог найти женщину, сделавшую его счастливым. Уходи, Серж, и больше меня не тревожь.
— Нинон, что ты говоришь... Мы пойдем к твоим родителям... Поедем в Италию... Я так к тебе стремился... Мы начнем с той секунды, и они нас не найдут...Там картина Джотто, и у ангела розовые крылья... Нинон...
— Уходи, — повторила она, и глаза ее полыхнули ртутью, которая разбрызгалась во все концы мироздания, и опять собралась в его сердце как невыносимая боль. — Уходи, — почти с ненавистью сказала она.
Он стал одеваться, не попадая в рукава рубахи, роняя на пол пиджак. Она смотрела на него, улыбаясь. Шатаясь, он пошел к дверям. Она окликнула его:
— Серж, ты пробыл у меня два часа, не заплатив.
Он полез в карман, вытащил пачку денег. Чувствуя, как зеркала разрывают его на части, он положил купюры на столик.
У выхода ему кланялся обходительный евнух. Москва закутала его в сырые полотенца тумана.

Иностранец кивал, пьяно улыбался. Матвей Игрунов передал ему бутылку, тот хлебнул, струйка с мокрых губ потекла по небритому подбородку.
Сержа не возмутил Игрунов, не вызвал раздражения пьяный иностранец. Своей шумной суетностью они отвлекали его, пытались занять место в его сознании, где вместо живого мозга была каменная глыба. Поэтому на первой же крупной остановке, во Владимире, он вышел из поезда, на сырой, неприглядной площади сел на междугородний автобус, идущий в Муром. Комфортабельный автобус скоро наполнился и тронулся в путь, и опять за окнами тянулись серые снежные поля, туманные рощи, в которых по-весеннему начинали краснеть ивы, золотиться кусты, и туман напоминал мокрую акварель.
Он вдруг почувствовал в груди легчайший толчок. Как если бы в каменном яйце обнаружился зародыш. Этот толчок к чему-то побуждал, и Серж прислушивался, не последует ли второй толчок, в котором будет таиться указание на чью-то волю. Но каменная душа не подавала признаков жизни. И тогда он решил выйти из автобуса.
Он оказался на остановке, на краю мокрого шоссе, под облезшим бетонным козырьком. Несколько женщин в деревенских платках стояли с корзинами и котомками. Шел легкий снег, ударялся о липкий асфальт и таял.
Подкатил мятый разболтанный микроавтобус, женщины, охая, полезли внутрь, и Серж последовал за ними. Разговор его соседок шел про каких-то гусей, которые подверглись нападению хищного хорька. Серж не вслушивался, не хотел знать судьбу злополучных домашних птиц. Снег за окном усиливался, косо летели хлопья, и в полях за этой метелью не было видно ни лесов, ни деревень.
Он снова почувствовал слабый толчок в груди, будто кто-то пробивался сквозь камень. Этот толчок был сигналом, который исходил извне, побуждал его остановить автобус и выйти.
Автобус укатил, растаяв в метели. Следы его колес быстро исчезали под налетом снега. Серж стоял один на пустой дороге, кругом летели белые хлопья, кружили хороводы, метались в небе, падали ему на шляпу, на пальто, на туфли. Щеки чувствовали прикосновение холодного снега.
Он пошел по дороге в сплошной белизне, среди которой не различишь ни поля, ни неба, была лишь белая пустота, влекущая его в свою бесконечность.
Он вдруг почувствовал, как слабо взволновалась его грудь, словно по камню пробежала живая волна, и раздался бессловесный напев. Казалось, в метели поют незримые духи, которые ожидали его в этом поле, окружили и следуют, то приближаясь, то удаляясь. Музыка, которую он слышал, была грозной, рокочущей, словно где-то шествовало войско, и ветер доносил строевую походную песню. Там, в снегах, шли полки, двигалось бессчетное русское воинство, которое вышло в поход, и походу этому нет конца и начала. И он, шагающий в мартовской пурге, весь белый от снега, был ратником, пехотинцем.
Он слушал, как несутся в небе грозные хоры, мчатся в снегах могучие духи, и музыка русских пространств, русских нескончаемых бед, музыка несказанного русского света вела его в белом поле.
Он знал, для чего и куда он идет. Он начинал свою новую жизнь с огромной белой страницы, с этого снежного поля. Он шел, чтобы в летописи новой жизни написать красную буквицу, о которой сказал ему незнакомец, провозвестник Русского Чуда.
Впереди, за белой завесой, затемнел мутный лес. Серж приблизился к лесу, утопая в сугробах, пробрался к опушке. Оглядел снег у корней сосен, словно отыскивая место, которое ему было указано. Руками стал копать, выгребая холодные ворохи, пробивался сквозь наст, слыша шум сосен. Когда руки его окоченели и покрылись царапинами, открылась земля, и на ней сочно, багряно вспыхнула ветка брусники, алая буквица на белых снегах. Он наклонился и поцеловал эти красные листья.