Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
С милым краем дышу заодно
«Родительский дом» Александра Плитченко
Файл: 
06_gorshenin_smkdz.zip (17.88 КБ)
06_gorshenin_smkdz.zip (17.88 КБ)
Алексей ГОРШЕНИН
ИЗ КНИГИ «АБРИСЫ»
«С МИЛЫМ КРАЕМ ДЫШУ ЗАОДНО...»
(«Родительский дом» Александра Плитченко)
Сказать однозначно, кто он — поэт, прозаик, публицист, переводчик, драматург, литературный критик — вряд ли возможно, ибо плодотворно работал Александр Иванович Плитченко во всех этих жанрах. Им написано несметное количество стихов, несколько повестей и пьес, множество статей, рецензий, эссе. Он активно переводил с языков нардов Сибири (особо следует отметить художественный перевод алтайского героического эпоса «Маадай-Кара» объемом в несколько тысяч строк). Сам себя он полушутя называл «многостаночником». Но все-таки главный и любимый его «станок» была поэзия. С нее «на заре туманной юности» началась у А. Плитченко литературная жизнь. С ней он не расставался до последних дней своих.
Наверное, не будет преувеличением сказать, что он и родился поэтом. Во всяком случае (как сам вспоминал) «сочинять и записывать придуманное начал, когда еще толком и писать не умел... В старших классах начал писать постоянно и много». В четырнадцать лет первые его стихи и рассказы появляются в местной прессе. В двадцать он дебютировал в еженедельнике «Литературная Россия». Добрые напутственные слова тогда сказал о нем Егор Исаев.
А год спустя — в 1964 — вышла первая книжка стихов А. Плитченко. Адресовалась она детям и называлась «Про Сашку». С этого времени его книги в Новосибирске и Москве стали выходить с завидной регулярностью (на сегодня одних только поэтических сборников у Плитченко не менее двух десятков). Впрочем, сама по себе плодовитость, какой бы впечатляющей она ни была, еще мало о чем говорит. Однако всем своим творчеством А. Плитченко успешно доказывал, что пишет он не только много, но и хорошо. Прозрачно-чистый и ясный, как воздух сельского приволья, стих его сразу же располагал к себе, ложился на душу.
Полевыми птицами звенело,
Осыпало росы на леса,
Утро не алело — зеленело
И текло от почвы в небеса!
Был рассвет просторный и высокий,
Оживала, зеленея, высь —
Мощные древесные потоки
В небеса привольно пролились.
И, где зелень стала голубою,
Над землей умытой, молодой
Говорило раннею листвою
Дерево с последнею звездой...
А главным предметом изображения едва ли не с первых литературных шагов А. Плитченко становится «родительский дом». Так, кстати, поэт назвал и одну из своих книг. Назвал глубоко продуманно, поскольку понятие это значило для него всегда чрезвычайно много. Прежде всего, это — «дом, в котором мы рождаемся, который полнится запахом хлеба, березовым свежим теплом». И в стихотворных картинах поэта он выпукло зрим, почти осязаем. Как и чудные пейзажи золотой «матерь Барабы», где «над травой витают сказки теплого летнего детства».
С той же проникновенной любовью и лиричностью рассказывает А. Плитченко о дорогих его сердцу людях «родительской земли» — будь то вечно живые в памяти отец и мать, «уличный пастух» Гриша Стрельников, старик из села Волчья Грива или же механизатор, который на своем тракторе «у березняка черную борозду тянет».
Поэт среди них тоже не чужой. В Барабе, в селе Чумаково Куйбышевского района Новосибирской области в апреле 1943 года А. Плитченко родился. В этой суровой, но духовно благодатной среде «прорастал» он в лихую военную и послевоенную годину, о чем не раз впоследствии вспомнит в своих стихах. Здесь получил первые житейские и трудовые уроки, здесь, по собственному признанию, познал «как рубль советский достается». Отсюда берет начало его жизненное русло.
С годами оно все дальше уводило поэта от истоков, но раз за разом он упорно возвращался к нему своей памятью. И не случайно так настойчиво, как, однако, и естественно, будто песнь жаворонка в поле, звучит в поэзии А. Плитченко мотив благодарной сыновней любви к «родительской земле», где «каждая рощица — мать, каждое поле — отец».
Хотя в одной ли благодарности дело? Ни себя самого, ни поколение свое А. Плитченко не мыслил без постоянной подпитки чистыми живительными соками малой родины, с которой боялся потерять столь необходимую связь.
Когда шумит желтеющая нива,
Когда на землю падают снега,
Все думаю: величие разлива
Найдет ли вновь родные берега?
Они волною чистой не забыты,
Но вдруг иною — мутною и злой —
Окажутся размыты и зарыты
Наносною и чуждою землей?
Далеко отошедшая от русла —
Река в него вернется ли опять?
Или в лесах осиротелых грустно
Кукушке серой речку отпевать?
Река моя, лишенная полета,
От русла вековечного вдали
Ужель заглохнет в суете болота,
Лишенная родительской земли!..
Сохранение коренного, вековечного жизненного русла было заботой не одного только А. Плитченко, но и всех поэтов его поколения и его творческой генерации (из сибиряков это Г. Карпунин, В. Макаров, В. Башунов, В. Крещик). Правда, в заботе этой А. Плитченко был едва ли не наиболее последователен. И методичен. В том смысле, что хорошо себе представлял, как заявленную заботу ему, поэту осуществить:
Это свечение нежности,
Радостный оклик высот,
Это движение свежести,
Это звучащий полет
Я сохраню, если вечное
Слово оставить смогу...
Собственно говоря, именно это и явилось главной целью и смыслом поэзии А. Плитченко, определило его творческие ориентиры. Реальный «родительский дом», оставшийся в прошлом, обрел в стихах поэта как бы новую субстанцию: уже не материальную, а духовную и эстетическую. А в чем-то и философскую. Ведь в сознании А. Плитченко он представлял нечто большее, нежели просто родовое гнездо, откуда, оперившись и «расправив крылья помыслов», человек улетает в жизненные просторы. (И самого А. Плитченко по этим просторам, кстати, тоже изрядно помотало: был он и пастухом, и рабочим в совхозе, и студентом пединститута; служил на Тихоокеанском флоте, объездил Сибирь и Среднюю Азию, прежде чем стал профессиональным литератором). Из «деревянного, утлого, маленького» «родительский дом» «растет, вырастает до неба» и вот уже «миром становится дом», заставляя «все пространство милой родины домом чувствовать своим».
Символический образ «дома-мира» рождает у поэта и другую, не менее глобальную метафорическую ассоциацию, в коей великая сибирская река представляется ему в виде этакого фольклорно-фанастического (в духе национальных героических эпосов) родового дерева Сибири:
Обь —
Великое дерево Азии,
Корни твои на Алтае,
Где небо сошло на землю,
Земля поднялась до неба,
Где встретились две стихии,
Чтоб породить тебя»
Таково наше дерево родовое.
Подобного рода раблезианские образы, впрочем, для поэтики А. Плитченко не особенно характерны. Хотя совершенно очевидно и то, что сопряжение малого и большого, локального и глобального, личного и общечеловеческого, придающее лирике философское звучание, всегда являлось отличительным признаком его поэтического почерка, Правда, повторяю, сложные ветвистые метафоры при этом были у него скорее исключением, чем правилом. А образами-символами становились самые простые подчас, самые обыденные слова и понятия. Например, словосочетание «матушка-рожь», ставшее, как и «родительский дом», в поэзии А. Плитченко одним из ключевых. «Матушка-рожь» — так назвал поэт и последнюю свою книгу, увидевшую свет уже после его кончины. Через отношение к «матушке-ржи», символизировавшей исконную хлебопашескую России с ее духовными и нравственными ценностями, А. Плитченко поверял истинную ценность человека, живущего на этой земле.
Даже такое заурядное явление, как летний грозовой дождь, мог навести поэта на серьезные раздумья о соотнесенности мира собственной души с миром вокруг:
О, если бы силы души
Так воздвигаться могли бы,
Мрак совмещая и свет, плавить и
строить себя!
Чтобы летело твое — ветру
подобное — пенье,
Чтобы небесный тебя пламень
в уста целовал,
Чтобы до капли вошел в мирные
думы растенья,
Чтобы вся жизнь — как один —
летнего ливня обвал!
Та же по сути томительно-тревожная мысль о «путях заповедной души» высвечивается и в стихотворении «Ночь над ночным покосом». Но если, как и большинство других лирико-философских произведений А. Плитченко, «Ливень» написан в тютчевской традиции, то в «Ночи...» уже слышна перекличка с лермонтовским «Выхожу один я на дорогу...»:
Ну зачем ты уснувшим покосом
В полуночной родимой глуши
К этим звездам выходишь с вопросом
О путях заповедной души?
В этой перекличке вокруг одного из «вечных» вопросов бытия А. Плитченко имел собственную точку зрения:
Не терзайся,
Живи без ответа.
Ибо душу питающий пыл —
Не бессмысленней вечного света.
Бесконечного сонма светил.
Философичность лирики А. Плитченко с наибольшей, пожалуй, силой выразилась в его стихотворениях о природе. Поэту удалось не только передать ее краски, но и живую душу, а так же заставить читателя острее почувствовать ту боль, которую часто бездумно причиняет ей человек:
Кто не считает, что живому — больно,
Тот, может быть, уже и не живой.
Такая постановка вопроса для А. Плитченко совершенно закономерна, поскольку природа, и есть тот прочный фундамент, на котором держится его «дом-мир». Не случайно же в изображенной им картине истекающей здоровыми жизненными соками летней ночи в стихотворении «Летняя вечность» в одном ряду стоят «вечность летняя... родина... мать...». Причем поэт не просто соглашается с тем, что все в мире взаимосвязано и должно находиться в равноправных отношениях («у всех сознания сосуд из одного ковша наполнен»), но идет в развитии данной мысли еще дальше:
Лучшее людям дано
Нерукотворной природой —
Солнечный свет и тепло,
Воздух, вода и земля,
Живность, какая ни есть,
Птицы, растения, звери —
Это и есть существо
Нашей бессмертной души.
Эту концепцию единой бессмертной души мироздания, которую А. Плитченко тоже достаточно последовательно проводил в своем творчестве, вряд ли можно отнести к пантеистическому взгляду на природу. Здесь скорее отчаянная надежда художника и гуманиста на то, что блудное дитя природы — человек, вдруг возомнивший себя Творцом и Властелином, все-таки вернется к «матери своей», с которой зачастую говорил «только грозно», с которой «был бетонный, был стальной», и научится, наконец, жить с ней в ладу и согласии. Но, предупреждает поэт, для этого недостаточно одного лишь умозрительного рассудочного понимания; к многообразному миру природы надо прикипеть душой и сердцем, прочувствовать его от самой малой былинки до бесконечности Пространства:
Ты — от цветка до солнца —
Всем этим миром будь,
Ежели доведется,
Выйди на Млечный Путь!
В какой-то мере было это и пожелание самому себе. Пожеланию этому А. Плитченко старательно следовал.
В творчестве своем А. Плитченко стремился говорить только языком добра и любви. Когда-то мечталось ему «сирое — просторнее засеять будущим добром». И не вина поэта что в последние годы его жизни «в укрепившиеся корни вломилось время с топором». Топор времени (так называемых реформ и демократических перемен), жестоко и безжалостно подрубивший многие устои нашего бытия, задел и поэзию А. Плитченко. Она закровоточила. В ней появились тоскливо-безрадостные, глубоко пессимистичные тона.
Сине-красно с исподу горят облака,
Уходя к горизонту слоями,
Словно бы перевернутая река
Катит волнами мертвое пламя.
Свет заката такой, что любая краса
В нем предстанет убогою грязью,
И не видно границ, и не видно конца
Человеческому безобразию.
Свет страшит, но притягивает смотреть,
Как бутылка, упавшего в пьянство,
Серо-синим румянцем окрасила смерть
Измытаренный облик пространства...
Поглядишь на закат, точно в душу свою,
И пугаешься делу распада...
И все-таки кровавый закат «распада» не застит поэту глаза. Как бы ни было тяжело, у него есть «впереди — серебряный, счастливый свет». Это — свет родных берез, свет природы, который когда-то, «согрел наши души и спас» и который, надеялся поэт, спасет и сейчас.
Неужели же силы природы
Не восстанут надеждой вовек,
И покатятся черные годы,
И забудет себя человек...
Но не канул, остался покуда,
Отторгающий мысленный бред,
Точно светлое Божие чудо —
Этот ровный березовый свет...
Была у поэта и другая, может быть, последняя надежда на спасение — Бог. Надо сказать, что в последние годы жизни Бог стал одной из главных опор мироздания А. Плитченко. Это подтверждается рядом его стихотворений, в которых по разным поводам о Боге вспоминается довольно часто. Есть у поэта даже целый цикл, навеянный чтением Библии. Тем не менее, вряд ли у А. Плитченко было к Богу чисто религиозное отношение. Скорей он являлся для поэта некой высшей субстанцией, венцом природы и, конечно же, духовным маяком, помогавшим выжить, не сгинуть в содомной пучине современного бытия, сохранить в себе человека. Бог освещал негасимым светом созданный поэтом «родительский дом». В Боге он видел «небесный корень», соединявший человека с Матерью-Вселенной.
Но был у поэта Плитченко еще один Бог, которому он всю свою творческую жизнь истово поклонялся и который оставался с ним до последнего вздоха. Бог этот — Слово. В Слово А. Плитченко веровал фанатично и верил, что, в конечном итоге, только оно способно противостоять «делу распада»:
Ведь живы — не хлебом единым,
Но Словом Божественных Уст,
Превыше миражного, злого —
Свидетельство Отчей любви,
Нетленное светлое Слово:
Не сдайся, надейся, живи.
Без воплей о благе народа,
Которые смертно пусты,
Страдает, рожает природа
И дарит покой красоты.
Коль в жизни средь мысленной ржави —
Как в истинном даре святом,
Те строки меня удержали —
Спасибо уже и на том.
И тут не о славе забота —
Для славы о бренном пиши —
Надежда — стихи эти кто-то
Прочтет во спасенье души...
Прочтут, не сомневаюсь. И еще не раз будут читать и перечитывать «во спасенье души» лучшие стихи Александра Плитченко, испытывая на себе очищающее влияние его поэтического слова.
«СВЕТ РОДНОГО ЖИЛЬЯ»
(Поэтические признания Владимира Башунова)
В одном из давних стихотворений, очерчивая пространство своего поэтического обитания, алтайский поэт Владимир Башунов писал:
Не тикая, идут часы мои
В кругу природы,
родины,
семьи.
Хорошо, как видим, знакомые темы русской поэзии. И в этом нет ничего удивительного, ибо В. Башунов как раз и работает в русле коренной русской поэтической традиции. Но за традиционностью мы постоянно ощущаем поэта с собственным видением мира и отношением к жизни, несущего читателям глубокое искреннее чувство, побуждающее к сопереживанию. Причем, В. Башунову удается оставаться самобытным и неповторимым даже тогда, когда поэтическая кисть его касается тысячи раз, казалось бы, воспетого и запечатленного. Картин русской природы, например.
Его этюды о природе (а в творчестве поэта они занимают значительное место) предметно-зримы, полны сочных красок. Но главное, что, собственно, и привлекает к ним больше всего, — В. Башунову удается в повседневной жизни природы увидеть, услышать и почувствовать нечто созвучное самым сокровенным движениям человеческой души. Как происходит это в стихотворении «Августовская усталость».
Тишина августовской ночи. Падают звезды с небосклона и яблоки в саду, Все вроде бы как всегда: привычно, закономерно, согласно заведенному природному круговороту. Но что-то, тем не менее, новое ощущает поэт в извечно знакомой тишине. Что-то, как подкрадывающийся осенний холодок, тревожное. Может быть, — предчувствие нового жизненного поворота, за которым таится неизвестность?
Тихо нам...
С чего бы жалость
сердце заняла?
Яблоко не удержалось?..
Молодость прошла?..
И вот это интуитивно-подсознательное предощущение зарождающейся новизны в знакомом до мелочей «кругу природы, родины, семьи», помогает, подобно опытному лоцману, избегать В. Башунову рифы банальности, подводные камни поэтических штампов, позволяет находить поэзию и в «небрежно брошенных пятнах деревенских изб», и в черной парящей воде полыньи, и в «сорочьей вышивке крестом» следов на снегу...
Вообще же, как мне кажется, поэзия В. Башунова держится на двух отправных эстетических моментах (как будто бы и противоположных, но на самом деле тесно взаимосвязанных): с одной стороны, поэт постоянно подчеркивает, что «красота проста», а с другой — он убежден, что в ней, простой, знакомой и привычной красоте, обязательно есть своя неизведанность, своя неразгаданная тайна, которая и делает ее вечно живой, неувядающей и всегда желанной:
Мы знаем, по каким законам
горит огонь, течет река,
бегут дорогою знакомой
и снег роняют облака.
Секрет открыт и отперт ящик.
Но отчего же с давних пор
огонь, вода и снег летящий
к себе приковывают взор?
Но отчего, когда светает
не получаются слова?
И только слышно, как слетает
с деревьев черная листва.
А песня в поле догорает?..
Скажи, зачем и отчего
душа за песней обмирает,
когда не верит в колдовство?
Ведь не напрасно, не случайно...
И скажет умный человек:
— О, Господи, какая тайна?
Опомнитесь: двадцатый век!
Опомнимся.
Как бы в стесненье
окинем мысленно труды,
из коих ясно без сомненья,
что красота — соединенье
железа, фосфора, воды.
...А женщина платок откинет,
сходя тихонечко с крыльца.
И кровь качнется и отхлынет
от занемевшего лица.
Мысль о такой вот двуединой (простой, но таинственной) сущности земной красоты звучит тем более убедительно, что поэт не просто декларирует ее, а находит каждый раз все новые художественные подтверждения.
Лирическая ткань большинства стихотворений В. Башунова отличается тонкой выделкой, насыщенным, хорошо запоминающимся образным рисунком. А потому даже повторение схожих мотивов не создает ощущения однообразия или монотонности.
Лирика В. Башунова напоминает мне вид просторной западносибирской лесостепи, какой она обычно предстает взору из вагонного окна: одни поля и колки сменяют другие, издалека, при беглом взгляде похожие на прежние, но стоит присмотреться к ним чуть повнимательнее и окажется, что в каждом новом поле и колке есть что-то особенное, в каждом проглядывает свое «маленькое чудо».
Живописуя «Предзимье», «Апрельский лес», «Живицу», «Летнюю грозу», «Осенний вид», «Таежный тракт»... (характерные названия башуновcких стихов) и все то, чем прекрасна и богата родная земля, поэт естественно и ненавязчиво выходит к еще одной важной в его творчестве теме — к вечной теме корней и истоков.
Воспоминания об отчем доме, деревенском детстве, дорогих и близких людях звучат во многих стихотворениях В. Башунова. Однако воспоминания эти не самоцельны. Они — своего рода поэтические отзвуки той связующей поколения родовой памяти, которой всегда был крепок русский человек и соками которой искони питалось его сыновнее отношение к Родине.
Будет возле отца
подниматься сынок.
Будет возле крыльца
завиваться вьюнок.
Свет родного жилья,
дух родного жнивья -
все отрада твоя
и держава твоя.
От него — «света родного жилья» — зажигается гордое патриотическое чувство (к стыду и несчастью нашему ныне не раз оскорбленное и оплеванное), восходящее к ратной славе предков:
В горько-памятные даты
понимается острей,
что и мы с тобой солдаты,
дети русских матерей.
Опыт наш и опыт горький
всенародной той войны,
Я, Владимир,
Ты, Георгий,
забываться не должны.
Мы не пустим в дом родимый
рвущихся нетопырей.
Ты, Георгий,
Я, Владимир,
дети русских матерей.
Подобная бодрость духа и мажорно оптимистический настрой больше характерны для раннего Башунова. Со временем светлый лирик в его творчестве постепенно уступает место поэту, чья душа познала «муку чужого предсмертного взгляда», поэту, у которого «виноватится сердце, болит, а оттого заполоняется мрачно-трагическим ощущением мира:
Нету отзыва — жизнь безответна.
Нету цели — бесцельна стезя.
Верить миру смешно и наивно,
А не верить грешно и нельзя...
Все больше с годами накапливается у поэта «вопросов проклятых, горестных, ножевых», на которые нет у него однозначных ответов. Остро волнует его, например, что «...повыбиты русские села // войною, бесправьем, нуждой», что «пустынно в родительских гнездах, // где именем нас нарекли». Но больше всего пугает, что «никто не боится расплаты, // поскольку не слышит вины, // Никто ничего не боится, // ничто ни о чем не болит». Зато, как показывает В. Башунов в яркой и точной по социальному диагнозу сатирической зарисовке «Весна 199... года», все полны радужных, но беспочвенных надежд, маниловских ожиданий «века золотого».
Смешенье надежд. Межвременье.
То митинг, то съезд, то стрельба.
Не щучье, но чучье веленье.
Не праздник — дурная гульба...
Так что же в итоге?
Похоже,
разгул золотого тельца?..
А там, на заветной неделе,
при яркой полдневной звезде
приедет на печке Емеля
с охапкой идей, что гвоздей.
И всяк те идеи усвоит,
и жизнь лучше немцев устроит.
Откроются клады, обильно
в казну потечет серебро.
И станет европам обидно.
И встанет земля на ребро.
И сверху по нитке витой
опустится век золотой.
Смех тут сквозь слезы, ибо ожидания сии не столь уж безобидны, как может показаться. Они даже и агрессивны в своем воинствующем иждивенчестве, а в итоге рождают «злобу и ропот» несбывшихся надежд, «пустошь и темные силы», разрушающие человеческую душу, общество, природу. Что, впрочем, для поэта и гражданина В. Башунова всегда составляло нерасторжимое единство. Недаром одно из его стихотворений начинается таким вот примечательным поэтическим пассажем: «Когда волнуется природа, // волнуется душа народа».
В связке человек и природа искони «мы — следствие, она — причина». Так было всегда, но, констатирует поэт, не сегодня. Ныне уже природа «стала следствием» — следствием человеческого варварства. И вот...
Теперь не вычесть однозначно, —
Кто взвеял пашню в одночасье,
кто вызвал дождь среди зимы —
сама природа или мы.
Теперь не угадать исхода.
Ни для нее, ни для народа.
Деформировавшиеся взаимоотношения человека и природы тревожат В. Башунова не только в плане экологическом или социальном. По его убеждению, природа — последняя заповедная обитель, где «можно сиротской душе приткнуться». Но железная поступь техногенной бездушной цивилизации не щадит и этого пристанища:
Там интеграл, там нефтью пахнет,
идут кислотные дожди,
там все живое мрет и чахнет,
роняя всхлипы из груди...
И, добавим от себя, — вызывая обращенный к Создателю крик души поэта:
Вечный мир вам, стволы и кроны!
Как ты, Господи, дал такое:
разметать последние схроны
тишины, красоты, покоя?
Поэт тем не менее вполне осознает, что вопрос сей риторичен, что дело не в Боге, а о самом человеке, нарушившем божественную всего сущего на земле гармонию, в противоречивости его натуры, заставляющей страдать и окружающий мир, и самого себя. В силу этой двойственности, человек, наслаждаясь красотой природы, способен тут же предать ее во имя эфемерных благ цивилизации, о чем и напоминает В. Башунов в великолепном, на мой взгляд, лирико-философском этюде «Краснолесье»:
Шевелятся могутные корни,
выбираясь из темных глубин.
И два мира, скудельный и горний,
сопрягаются в образ един.
Только нам забываться не стоит:
нам не жить под крылом шалаша.
Я-то знаю, как рвется и стонет,
отдираясь от леса душа.
Каждый раз зарекаюсь и каюсь...
И поспешно несут от него
теплоход, электричка, «Икарус»,
или что-нибудь вроде того.
А глаза, обернувшись назад,
ненасытно глядят и глядят.
«Глядят» туда, где «рожь, рожденье, родина», где синяя речная излучина «памятью полна», откуда «тянет свежестью, сказками, детством // из ложбины, уремы, ложка — // материнским остатним наследством...» — глядят, в общем, в дорогую сердцу сторону корней и истоков своих.
Из той же драматичной, а нередко и трагичной, противоречивости рождается, как известно, вечный конфликт старого и нового, приводящий в движение процесс обновления. Однако дело не в конфликте как таковом, а в способах его разрешения. Неужели для рождения нового надо обязательно разрушить до основания старое?
Революция или эволюция?.. Тревожной энергией этих всегда актуальных вопросов заряжена и метафорическая картина весеннего половодья в стихотворении В. Башунова «Поделом»:
Шапки пены плывут по реке —
прибывает вода, отдождило
наверху; это свежая сила
приумножит урон в тальнике...
Этой новой воды торжество,
эта буйная удаль слепая,
на привычный пейзаж наступая,
исказит и себя, и его.
(Устоявшихся истин разлом,
проторенных путей размыванье...)
Поделом! — Но кому в назиданье?
Всем и вся! — Но за что — поделом?
Может быть, за то, что, как замечает В. Башунов в стихотворении «Воспоминание о родительском доме», «заложники прогресса, движенья звезд, имен, мы ищем высоко, но идеалы мнимы» (хотя упорно игнорируем извечные духовные ценности), «мы рыщем далеко, но рабских нет сторон» (и напрочь стараемся забыть о стороне родной), а потому, наверное, и «нет конца сему разладу и разброду». Об этих простых, но не стареющих истинах В. Башунов не устает напоминать в своих стихах читателям.
Размышляя о «веке нынешнем и веке минувшем», лирический герой В. Башунова безусловное предпочтение отдает веку уходящему («век человеческий и конный, // я был и есть, и буду твой!»). Не потому, что такой уж он дубовый ретроград, готовый писать вместо «галоши» «мокроступы», а потому, что, в его твердом убеждении, «век человеческий и конный», в отличие от современного техногенного и прагматического, — это век природный, естественный, духовный, осиянный добром, любовью, красотой, символом которого мог бы стать скромной «мальвы да шар золотой» в провинциальном палисаднике.
Именно в «веке человеческом и конном» лирический герой В. Башунова продолжает черпать духовные силы, помогающие ему «не изувериться, рук до срока не сложить».
И этой спасительной верою
да поздней калиной, да вербою
пасхальной — на самом краю,
за краем... да светом особенным,
во взоре, открытом и совестном,
да чем еще? — жив и стою.
Потому-то, скорей всего, в стихотворениях В. Башунова, несмотря на некоторый налет трагизма, нет тупика безысходности. Поэт верит, что «не все потеряно меж нами, // не вся любовь размыкана по ветру, // и сердце, оглушенное разладом, // хранит в себе незамутненный звук»:
Звучи, звучи, родное пенье!
Качайся, тонкая лоза!
Чтоб обожгло меня волненье
и затуманилась слеза.
...И плачу я большой и сильный,
уже давно немолодой,
над золотой травой и синей
и над зеленою водой.
Над светом детства промелькнувшим.
Над чистым звуком горловым,
Над всем прекрасным, да минувшим,
Над всем минувшим, да живым.
И будем надеяться, что «незамутненный звук» «родного пенья», рождающий благоговейные очистительные слезы и прекрасные стихотворные строки, еще не раз отзовется в поэтической душе В. Башунова.
ИЗ КНИГИ «АБРИСЫ»
«С МИЛЫМ КРАЕМ ДЫШУ ЗАОДНО...»
(«Родительский дом» Александра Плитченко)
Сказать однозначно, кто он — поэт, прозаик, публицист, переводчик, драматург, литературный критик — вряд ли возможно, ибо плодотворно работал Александр Иванович Плитченко во всех этих жанрах. Им написано несметное количество стихов, несколько повестей и пьес, множество статей, рецензий, эссе. Он активно переводил с языков нардов Сибири (особо следует отметить художественный перевод алтайского героического эпоса «Маадай-Кара» объемом в несколько тысяч строк). Сам себя он полушутя называл «многостаночником». Но все-таки главный и любимый его «станок» была поэзия. С нее «на заре туманной юности» началась у А. Плитченко литературная жизнь. С ней он не расставался до последних дней своих.
Наверное, не будет преувеличением сказать, что он и родился поэтом. Во всяком случае (как сам вспоминал) «сочинять и записывать придуманное начал, когда еще толком и писать не умел... В старших классах начал писать постоянно и много». В четырнадцать лет первые его стихи и рассказы появляются в местной прессе. В двадцать он дебютировал в еженедельнике «Литературная Россия». Добрые напутственные слова тогда сказал о нем Егор Исаев.
А год спустя — в 1964 — вышла первая книжка стихов А. Плитченко. Адресовалась она детям и называлась «Про Сашку». С этого времени его книги в Новосибирске и Москве стали выходить с завидной регулярностью (на сегодня одних только поэтических сборников у Плитченко не менее двух десятков). Впрочем, сама по себе плодовитость, какой бы впечатляющей она ни была, еще мало о чем говорит. Однако всем своим творчеством А. Плитченко успешно доказывал, что пишет он не только много, но и хорошо. Прозрачно-чистый и ясный, как воздух сельского приволья, стих его сразу же располагал к себе, ложился на душу.
Полевыми птицами звенело,
Осыпало росы на леса,
Утро не алело — зеленело
И текло от почвы в небеса!
Был рассвет просторный и высокий,
Оживала, зеленея, высь —
Мощные древесные потоки
В небеса привольно пролились.
И, где зелень стала голубою,
Над землей умытой, молодой
Говорило раннею листвою
Дерево с последнею звездой...
А главным предметом изображения едва ли не с первых литературных шагов А. Плитченко становится «родительский дом». Так, кстати, поэт назвал и одну из своих книг. Назвал глубоко продуманно, поскольку понятие это значило для него всегда чрезвычайно много. Прежде всего, это — «дом, в котором мы рождаемся, который полнится запахом хлеба, березовым свежим теплом». И в стихотворных картинах поэта он выпукло зрим, почти осязаем. Как и чудные пейзажи золотой «матерь Барабы», где «над травой витают сказки теплого летнего детства».
С той же проникновенной любовью и лиричностью рассказывает А. Плитченко о дорогих его сердцу людях «родительской земли» — будь то вечно живые в памяти отец и мать, «уличный пастух» Гриша Стрельников, старик из села Волчья Грива или же механизатор, который на своем тракторе «у березняка черную борозду тянет».
Поэт среди них тоже не чужой. В Барабе, в селе Чумаково Куйбышевского района Новосибирской области в апреле 1943 года А. Плитченко родился. В этой суровой, но духовно благодатной среде «прорастал» он в лихую военную и послевоенную годину, о чем не раз впоследствии вспомнит в своих стихах. Здесь получил первые житейские и трудовые уроки, здесь, по собственному признанию, познал «как рубль советский достается». Отсюда берет начало его жизненное русло.
С годами оно все дальше уводило поэта от истоков, но раз за разом он упорно возвращался к нему своей памятью. И не случайно так настойчиво, как, однако, и естественно, будто песнь жаворонка в поле, звучит в поэзии А. Плитченко мотив благодарной сыновней любви к «родительской земле», где «каждая рощица — мать, каждое поле — отец».
Хотя в одной ли благодарности дело? Ни себя самого, ни поколение свое А. Плитченко не мыслил без постоянной подпитки чистыми живительными соками малой родины, с которой боялся потерять столь необходимую связь.
Когда шумит желтеющая нива,
Когда на землю падают снега,
Все думаю: величие разлива
Найдет ли вновь родные берега?
Они волною чистой не забыты,
Но вдруг иною — мутною и злой —
Окажутся размыты и зарыты
Наносною и чуждою землей?
Далеко отошедшая от русла —
Река в него вернется ли опять?
Или в лесах осиротелых грустно
Кукушке серой речку отпевать?
Река моя, лишенная полета,
От русла вековечного вдали
Ужель заглохнет в суете болота,
Лишенная родительской земли!..
Сохранение коренного, вековечного жизненного русла было заботой не одного только А. Плитченко, но и всех поэтов его поколения и его творческой генерации (из сибиряков это Г. Карпунин, В. Макаров, В. Башунов, В. Крещик). Правда, в заботе этой А. Плитченко был едва ли не наиболее последователен. И методичен. В том смысле, что хорошо себе представлял, как заявленную заботу ему, поэту осуществить:
Это свечение нежности,
Радостный оклик высот,
Это движение свежести,
Это звучащий полет
Я сохраню, если вечное
Слово оставить смогу...
Собственно говоря, именно это и явилось главной целью и смыслом поэзии А. Плитченко, определило его творческие ориентиры. Реальный «родительский дом», оставшийся в прошлом, обрел в стихах поэта как бы новую субстанцию: уже не материальную, а духовную и эстетическую. А в чем-то и философскую. Ведь в сознании А. Плитченко он представлял нечто большее, нежели просто родовое гнездо, откуда, оперившись и «расправив крылья помыслов», человек улетает в жизненные просторы. (И самого А. Плитченко по этим просторам, кстати, тоже изрядно помотало: был он и пастухом, и рабочим в совхозе, и студентом пединститута; служил на Тихоокеанском флоте, объездил Сибирь и Среднюю Азию, прежде чем стал профессиональным литератором). Из «деревянного, утлого, маленького» «родительский дом» «растет, вырастает до неба» и вот уже «миром становится дом», заставляя «все пространство милой родины домом чувствовать своим».
Символический образ «дома-мира» рождает у поэта и другую, не менее глобальную метафорическую ассоциацию, в коей великая сибирская река представляется ему в виде этакого фольклорно-фанастического (в духе национальных героических эпосов) родового дерева Сибири:
Обь —
Великое дерево Азии,
Корни твои на Алтае,
Где небо сошло на землю,
Земля поднялась до неба,
Где встретились две стихии,
Чтоб породить тебя»
Таково наше дерево родовое.
Подобного рода раблезианские образы, впрочем, для поэтики А. Плитченко не особенно характерны. Хотя совершенно очевидно и то, что сопряжение малого и большого, локального и глобального, личного и общечеловеческого, придающее лирике философское звучание, всегда являлось отличительным признаком его поэтического почерка, Правда, повторяю, сложные ветвистые метафоры при этом были у него скорее исключением, чем правилом. А образами-символами становились самые простые подчас, самые обыденные слова и понятия. Например, словосочетание «матушка-рожь», ставшее, как и «родительский дом», в поэзии А. Плитченко одним из ключевых. «Матушка-рожь» — так назвал поэт и последнюю свою книгу, увидевшую свет уже после его кончины. Через отношение к «матушке-ржи», символизировавшей исконную хлебопашескую России с ее духовными и нравственными ценностями, А. Плитченко поверял истинную ценность человека, живущего на этой земле.
Даже такое заурядное явление, как летний грозовой дождь, мог навести поэта на серьезные раздумья о соотнесенности мира собственной души с миром вокруг:
О, если бы силы души
Так воздвигаться могли бы,
Мрак совмещая и свет, плавить и
строить себя!
Чтобы летело твое — ветру
подобное — пенье,
Чтобы небесный тебя пламень
в уста целовал,
Чтобы до капли вошел в мирные
думы растенья,
Чтобы вся жизнь — как один —
летнего ливня обвал!
Та же по сути томительно-тревожная мысль о «путях заповедной души» высвечивается и в стихотворении «Ночь над ночным покосом». Но если, как и большинство других лирико-философских произведений А. Плитченко, «Ливень» написан в тютчевской традиции, то в «Ночи...» уже слышна перекличка с лермонтовским «Выхожу один я на дорогу...»:
Ну зачем ты уснувшим покосом
В полуночной родимой глуши
К этим звездам выходишь с вопросом
О путях заповедной души?
В этой перекличке вокруг одного из «вечных» вопросов бытия А. Плитченко имел собственную точку зрения:
Не терзайся,
Живи без ответа.
Ибо душу питающий пыл —
Не бессмысленней вечного света.
Бесконечного сонма светил.
Философичность лирики А. Плитченко с наибольшей, пожалуй, силой выразилась в его стихотворениях о природе. Поэту удалось не только передать ее краски, но и живую душу, а так же заставить читателя острее почувствовать ту боль, которую часто бездумно причиняет ей человек:
Кто не считает, что живому — больно,
Тот, может быть, уже и не живой.
Такая постановка вопроса для А. Плитченко совершенно закономерна, поскольку природа, и есть тот прочный фундамент, на котором держится его «дом-мир». Не случайно же в изображенной им картине истекающей здоровыми жизненными соками летней ночи в стихотворении «Летняя вечность» в одном ряду стоят «вечность летняя... родина... мать...». Причем поэт не просто соглашается с тем, что все в мире взаимосвязано и должно находиться в равноправных отношениях («у всех сознания сосуд из одного ковша наполнен»), но идет в развитии данной мысли еще дальше:
Лучшее людям дано
Нерукотворной природой —
Солнечный свет и тепло,
Воздух, вода и земля,
Живность, какая ни есть,
Птицы, растения, звери —
Это и есть существо
Нашей бессмертной души.
Эту концепцию единой бессмертной души мироздания, которую А. Плитченко тоже достаточно последовательно проводил в своем творчестве, вряд ли можно отнести к пантеистическому взгляду на природу. Здесь скорее отчаянная надежда художника и гуманиста на то, что блудное дитя природы — человек, вдруг возомнивший себя Творцом и Властелином, все-таки вернется к «матери своей», с которой зачастую говорил «только грозно», с которой «был бетонный, был стальной», и научится, наконец, жить с ней в ладу и согласии. Но, предупреждает поэт, для этого недостаточно одного лишь умозрительного рассудочного понимания; к многообразному миру природы надо прикипеть душой и сердцем, прочувствовать его от самой малой былинки до бесконечности Пространства:
Ты — от цветка до солнца —
Всем этим миром будь,
Ежели доведется,
Выйди на Млечный Путь!
В какой-то мере было это и пожелание самому себе. Пожеланию этому А. Плитченко старательно следовал.
В творчестве своем А. Плитченко стремился говорить только языком добра и любви. Когда-то мечталось ему «сирое — просторнее засеять будущим добром». И не вина поэта что в последние годы его жизни «в укрепившиеся корни вломилось время с топором». Топор времени (так называемых реформ и демократических перемен), жестоко и безжалостно подрубивший многие устои нашего бытия, задел и поэзию А. Плитченко. Она закровоточила. В ней появились тоскливо-безрадостные, глубоко пессимистичные тона.
Сине-красно с исподу горят облака,
Уходя к горизонту слоями,
Словно бы перевернутая река
Катит волнами мертвое пламя.
Свет заката такой, что любая краса
В нем предстанет убогою грязью,
И не видно границ, и не видно конца
Человеческому безобразию.
Свет страшит, но притягивает смотреть,
Как бутылка, упавшего в пьянство,
Серо-синим румянцем окрасила смерть
Измытаренный облик пространства...
Поглядишь на закат, точно в душу свою,
И пугаешься делу распада...
И все-таки кровавый закат «распада» не застит поэту глаза. Как бы ни было тяжело, у него есть «впереди — серебряный, счастливый свет». Это — свет родных берез, свет природы, который когда-то, «согрел наши души и спас» и который, надеялся поэт, спасет и сейчас.
Неужели же силы природы
Не восстанут надеждой вовек,
И покатятся черные годы,
И забудет себя человек...
Но не канул, остался покуда,
Отторгающий мысленный бред,
Точно светлое Божие чудо —
Этот ровный березовый свет...
Была у поэта и другая, может быть, последняя надежда на спасение — Бог. Надо сказать, что в последние годы жизни Бог стал одной из главных опор мироздания А. Плитченко. Это подтверждается рядом его стихотворений, в которых по разным поводам о Боге вспоминается довольно часто. Есть у поэта даже целый цикл, навеянный чтением Библии. Тем не менее, вряд ли у А. Плитченко было к Богу чисто религиозное отношение. Скорей он являлся для поэта некой высшей субстанцией, венцом природы и, конечно же, духовным маяком, помогавшим выжить, не сгинуть в содомной пучине современного бытия, сохранить в себе человека. Бог освещал негасимым светом созданный поэтом «родительский дом». В Боге он видел «небесный корень», соединявший человека с Матерью-Вселенной.
Но был у поэта Плитченко еще один Бог, которому он всю свою творческую жизнь истово поклонялся и который оставался с ним до последнего вздоха. Бог этот — Слово. В Слово А. Плитченко веровал фанатично и верил, что, в конечном итоге, только оно способно противостоять «делу распада»:
Ведь живы — не хлебом единым,
Но Словом Божественных Уст,
Превыше миражного, злого —
Свидетельство Отчей любви,
Нетленное светлое Слово:
Не сдайся, надейся, живи.
Без воплей о благе народа,
Которые смертно пусты,
Страдает, рожает природа
И дарит покой красоты.
Коль в жизни средь мысленной ржави —
Как в истинном даре святом,
Те строки меня удержали —
Спасибо уже и на том.
И тут не о славе забота —
Для славы о бренном пиши —
Надежда — стихи эти кто-то
Прочтет во спасенье души...
Прочтут, не сомневаюсь. И еще не раз будут читать и перечитывать «во спасенье души» лучшие стихи Александра Плитченко, испытывая на себе очищающее влияние его поэтического слова.
«СВЕТ РОДНОГО ЖИЛЬЯ»
(Поэтические признания Владимира Башунова)
В одном из давних стихотворений, очерчивая пространство своего поэтического обитания, алтайский поэт Владимир Башунов писал:
Не тикая, идут часы мои
В кругу природы,
родины,
семьи.
Хорошо, как видим, знакомые темы русской поэзии. И в этом нет ничего удивительного, ибо В. Башунов как раз и работает в русле коренной русской поэтической традиции. Но за традиционностью мы постоянно ощущаем поэта с собственным видением мира и отношением к жизни, несущего читателям глубокое искреннее чувство, побуждающее к сопереживанию. Причем, В. Башунову удается оставаться самобытным и неповторимым даже тогда, когда поэтическая кисть его касается тысячи раз, казалось бы, воспетого и запечатленного. Картин русской природы, например.
Его этюды о природе (а в творчестве поэта они занимают значительное место) предметно-зримы, полны сочных красок. Но главное, что, собственно, и привлекает к ним больше всего, — В. Башунову удается в повседневной жизни природы увидеть, услышать и почувствовать нечто созвучное самым сокровенным движениям человеческой души. Как происходит это в стихотворении «Августовская усталость».
Тишина августовской ночи. Падают звезды с небосклона и яблоки в саду, Все вроде бы как всегда: привычно, закономерно, согласно заведенному природному круговороту. Но что-то, тем не менее, новое ощущает поэт в извечно знакомой тишине. Что-то, как подкрадывающийся осенний холодок, тревожное. Может быть, — предчувствие нового жизненного поворота, за которым таится неизвестность?
Тихо нам...
С чего бы жалость
сердце заняла?
Яблоко не удержалось?..
Молодость прошла?..
И вот это интуитивно-подсознательное предощущение зарождающейся новизны в знакомом до мелочей «кругу природы, родины, семьи», помогает, подобно опытному лоцману, избегать В. Башунову рифы банальности, подводные камни поэтических штампов, позволяет находить поэзию и в «небрежно брошенных пятнах деревенских изб», и в черной парящей воде полыньи, и в «сорочьей вышивке крестом» следов на снегу...
Вообще же, как мне кажется, поэзия В. Башунова держится на двух отправных эстетических моментах (как будто бы и противоположных, но на самом деле тесно взаимосвязанных): с одной стороны, поэт постоянно подчеркивает, что «красота проста», а с другой — он убежден, что в ней, простой, знакомой и привычной красоте, обязательно есть своя неизведанность, своя неразгаданная тайна, которая и делает ее вечно живой, неувядающей и всегда желанной:
Мы знаем, по каким законам
горит огонь, течет река,
бегут дорогою знакомой
и снег роняют облака.
Секрет открыт и отперт ящик.
Но отчего же с давних пор
огонь, вода и снег летящий
к себе приковывают взор?
Но отчего, когда светает
не получаются слова?
И только слышно, как слетает
с деревьев черная листва.
А песня в поле догорает?..
Скажи, зачем и отчего
душа за песней обмирает,
когда не верит в колдовство?
Ведь не напрасно, не случайно...
И скажет умный человек:
— О, Господи, какая тайна?
Опомнитесь: двадцатый век!
Опомнимся.
Как бы в стесненье
окинем мысленно труды,
из коих ясно без сомненья,
что красота — соединенье
железа, фосфора, воды.
...А женщина платок откинет,
сходя тихонечко с крыльца.
И кровь качнется и отхлынет
от занемевшего лица.
Мысль о такой вот двуединой (простой, но таинственной) сущности земной красоты звучит тем более убедительно, что поэт не просто декларирует ее, а находит каждый раз все новые художественные подтверждения.
Лирическая ткань большинства стихотворений В. Башунова отличается тонкой выделкой, насыщенным, хорошо запоминающимся образным рисунком. А потому даже повторение схожих мотивов не создает ощущения однообразия или монотонности.
Лирика В. Башунова напоминает мне вид просторной западносибирской лесостепи, какой она обычно предстает взору из вагонного окна: одни поля и колки сменяют другие, издалека, при беглом взгляде похожие на прежние, но стоит присмотреться к ним чуть повнимательнее и окажется, что в каждом новом поле и колке есть что-то особенное, в каждом проглядывает свое «маленькое чудо».
Живописуя «Предзимье», «Апрельский лес», «Живицу», «Летнюю грозу», «Осенний вид», «Таежный тракт»... (характерные названия башуновcких стихов) и все то, чем прекрасна и богата родная земля, поэт естественно и ненавязчиво выходит к еще одной важной в его творчестве теме — к вечной теме корней и истоков.
Воспоминания об отчем доме, деревенском детстве, дорогих и близких людях звучат во многих стихотворениях В. Башунова. Однако воспоминания эти не самоцельны. Они — своего рода поэтические отзвуки той связующей поколения родовой памяти, которой всегда был крепок русский человек и соками которой искони питалось его сыновнее отношение к Родине.
Будет возле отца
подниматься сынок.
Будет возле крыльца
завиваться вьюнок.
Свет родного жилья,
дух родного жнивья -
все отрада твоя
и держава твоя.
От него — «света родного жилья» — зажигается гордое патриотическое чувство (к стыду и несчастью нашему ныне не раз оскорбленное и оплеванное), восходящее к ратной славе предков:
В горько-памятные даты
понимается острей,
что и мы с тобой солдаты,
дети русских матерей.
Опыт наш и опыт горький
всенародной той войны,
Я, Владимир,
Ты, Георгий,
забываться не должны.
Мы не пустим в дом родимый
рвущихся нетопырей.
Ты, Георгий,
Я, Владимир,
дети русских матерей.
Подобная бодрость духа и мажорно оптимистический настрой больше характерны для раннего Башунова. Со временем светлый лирик в его творчестве постепенно уступает место поэту, чья душа познала «муку чужого предсмертного взгляда», поэту, у которого «виноватится сердце, болит, а оттого заполоняется мрачно-трагическим ощущением мира:
Нету отзыва — жизнь безответна.
Нету цели — бесцельна стезя.
Верить миру смешно и наивно,
А не верить грешно и нельзя...
Все больше с годами накапливается у поэта «вопросов проклятых, горестных, ножевых», на которые нет у него однозначных ответов. Остро волнует его, например, что «...повыбиты русские села // войною, бесправьем, нуждой», что «пустынно в родительских гнездах, // где именем нас нарекли». Но больше всего пугает, что «никто не боится расплаты, // поскольку не слышит вины, // Никто ничего не боится, // ничто ни о чем не болит». Зато, как показывает В. Башунов в яркой и точной по социальному диагнозу сатирической зарисовке «Весна 199... года», все полны радужных, но беспочвенных надежд, маниловских ожиданий «века золотого».
Смешенье надежд. Межвременье.
То митинг, то съезд, то стрельба.
Не щучье, но чучье веленье.
Не праздник — дурная гульба...
Так что же в итоге?
Похоже,
разгул золотого тельца?..
А там, на заветной неделе,
при яркой полдневной звезде
приедет на печке Емеля
с охапкой идей, что гвоздей.
И всяк те идеи усвоит,
и жизнь лучше немцев устроит.
Откроются клады, обильно
в казну потечет серебро.
И станет европам обидно.
И встанет земля на ребро.
И сверху по нитке витой
опустится век золотой.
Смех тут сквозь слезы, ибо ожидания сии не столь уж безобидны, как может показаться. Они даже и агрессивны в своем воинствующем иждивенчестве, а в итоге рождают «злобу и ропот» несбывшихся надежд, «пустошь и темные силы», разрушающие человеческую душу, общество, природу. Что, впрочем, для поэта и гражданина В. Башунова всегда составляло нерасторжимое единство. Недаром одно из его стихотворений начинается таким вот примечательным поэтическим пассажем: «Когда волнуется природа, // волнуется душа народа».
В связке человек и природа искони «мы — следствие, она — причина». Так было всегда, но, констатирует поэт, не сегодня. Ныне уже природа «стала следствием» — следствием человеческого варварства. И вот...
Теперь не вычесть однозначно, —
Кто взвеял пашню в одночасье,
кто вызвал дождь среди зимы —
сама природа или мы.
Теперь не угадать исхода.
Ни для нее, ни для народа.
Деформировавшиеся взаимоотношения человека и природы тревожат В. Башунова не только в плане экологическом или социальном. По его убеждению, природа — последняя заповедная обитель, где «можно сиротской душе приткнуться». Но железная поступь техногенной бездушной цивилизации не щадит и этого пристанища:
Там интеграл, там нефтью пахнет,
идут кислотные дожди,
там все живое мрет и чахнет,
роняя всхлипы из груди...
И, добавим от себя, — вызывая обращенный к Создателю крик души поэта:
Вечный мир вам, стволы и кроны!
Как ты, Господи, дал такое:
разметать последние схроны
тишины, красоты, покоя?
Поэт тем не менее вполне осознает, что вопрос сей риторичен, что дело не в Боге, а о самом человеке, нарушившем божественную всего сущего на земле гармонию, в противоречивости его натуры, заставляющей страдать и окружающий мир, и самого себя. В силу этой двойственности, человек, наслаждаясь красотой природы, способен тут же предать ее во имя эфемерных благ цивилизации, о чем и напоминает В. Башунов в великолепном, на мой взгляд, лирико-философском этюде «Краснолесье»:
Шевелятся могутные корни,
выбираясь из темных глубин.
И два мира, скудельный и горний,
сопрягаются в образ един.
Только нам забываться не стоит:
нам не жить под крылом шалаша.
Я-то знаю, как рвется и стонет,
отдираясь от леса душа.
Каждый раз зарекаюсь и каюсь...
И поспешно несут от него
теплоход, электричка, «Икарус»,
или что-нибудь вроде того.
А глаза, обернувшись назад,
ненасытно глядят и глядят.
«Глядят» туда, где «рожь, рожденье, родина», где синяя речная излучина «памятью полна», откуда «тянет свежестью, сказками, детством // из ложбины, уремы, ложка — // материнским остатним наследством...» — глядят, в общем, в дорогую сердцу сторону корней и истоков своих.
Из той же драматичной, а нередко и трагичной, противоречивости рождается, как известно, вечный конфликт старого и нового, приводящий в движение процесс обновления. Однако дело не в конфликте как таковом, а в способах его разрешения. Неужели для рождения нового надо обязательно разрушить до основания старое?
Революция или эволюция?.. Тревожной энергией этих всегда актуальных вопросов заряжена и метафорическая картина весеннего половодья в стихотворении В. Башунова «Поделом»:
Шапки пены плывут по реке —
прибывает вода, отдождило
наверху; это свежая сила
приумножит урон в тальнике...
Этой новой воды торжество,
эта буйная удаль слепая,
на привычный пейзаж наступая,
исказит и себя, и его.
(Устоявшихся истин разлом,
проторенных путей размыванье...)
Поделом! — Но кому в назиданье?
Всем и вся! — Но за что — поделом?
Может быть, за то, что, как замечает В. Башунов в стихотворении «Воспоминание о родительском доме», «заложники прогресса, движенья звезд, имен, мы ищем высоко, но идеалы мнимы» (хотя упорно игнорируем извечные духовные ценности), «мы рыщем далеко, но рабских нет сторон» (и напрочь стараемся забыть о стороне родной), а потому, наверное, и «нет конца сему разладу и разброду». Об этих простых, но не стареющих истинах В. Башунов не устает напоминать в своих стихах читателям.
Размышляя о «веке нынешнем и веке минувшем», лирический герой В. Башунова безусловное предпочтение отдает веку уходящему («век человеческий и конный, // я был и есть, и буду твой!»). Не потому, что такой уж он дубовый ретроград, готовый писать вместо «галоши» «мокроступы», а потому, что, в его твердом убеждении, «век человеческий и конный», в отличие от современного техногенного и прагматического, — это век природный, естественный, духовный, осиянный добром, любовью, красотой, символом которого мог бы стать скромной «мальвы да шар золотой» в провинциальном палисаднике.
Именно в «веке человеческом и конном» лирический герой В. Башунова продолжает черпать духовные силы, помогающие ему «не изувериться, рук до срока не сложить».
И этой спасительной верою
да поздней калиной, да вербою
пасхальной — на самом краю,
за краем... да светом особенным,
во взоре, открытом и совестном,
да чем еще? — жив и стою.
Потому-то, скорей всего, в стихотворениях В. Башунова, несмотря на некоторый налет трагизма, нет тупика безысходности. Поэт верит, что «не все потеряно меж нами, // не вся любовь размыкана по ветру, // и сердце, оглушенное разладом, // хранит в себе незамутненный звук»:
Звучи, звучи, родное пенье!
Качайся, тонкая лоза!
Чтоб обожгло меня волненье
и затуманилась слеза.
...И плачу я большой и сильный,
уже давно немолодой,
над золотой травой и синей
и над зеленою водой.
Над светом детства промелькнувшим.
Над чистым звуком горловым,
Над всем прекрасным, да минувшим,
Над всем минувшим, да живым.
И будем надеяться, что «незамутненный звук» «родного пенья», рождающий благоговейные очистительные слезы и прекрасные стихотворные строки, еще не раз отзовется в поэтической душе В. Башунова.
