Серебристые облака

Жизнь без тебя…

О смерти и о том, что ждет после нее, начинаешь всерьез думать только тогда, когда она напрямую коснется тебя.

После твоей смерти стал читать откровения так называемых святых праведников и старцев. Но чем больше они старались меня убедить в жизни после смерти и в существовании рая, тем меньше во все это я верил.

Меня всегда поражала, возмущала заброшенность, запущенность русских православных кладбищ. А если уж погибла деревня, то кладбище ненамного переживет ее: уже через несколько лет распадется ограда, и оно будет затоптано скотом, через какое-то время через него проложат дорогу или даже ЛЭП… Но, может, действительно, это не от расхристанности души, а оттого, как некоторые меня убеждают, что русские, православные, на каком-то генетическом уровне всегда знали, что мы на Земле только временно, что бессмысленно и даже преступно не только строить рай на Земле, но и более или менее благополучно обустраиваться на ней?

Но вон у католиков, протестантов какие кладбища ухоженные. Но ведь они тоже знают, что они на Земле временно!

Труды всевозможных праведников приводили меня в смущение, прежде всего тем, что больно уж сладки, до приторности, их свидетельства о загробном мире, хотя они там никогда не бывали. Невольно закрадывается мысль: может, нас дурачат, обманывают, специально уводят с Земли, чтобы освободить место кому другому? Меня смущало и смущает, и это не дает покоя, что иная жизнь почему-то всегда представляется вечной халявой, где никто ничего не делает, но где все сыты и счастливы, разве только не пьяны. Этакий счастливый дурдом. Все мое существо, вся моя суть восстают против этого, не хочу я жить или быть в этом счастливом дурдоме. И на том свете я хочу соучаствовать в общем труде, пусть даже в аду в качестве каторжника, к примеру, на каменоломнях, конечно, зная, что эти камни пойдут на строительство чего-то важного.

Не лукавят ли святые праведники, обманывая самих себя, мечтая о вечном блаженстве? Не может быть счастья при вечном блаженстве. Зачем тогда душа?

Никто не может знать, что там, за гранью смерти, и потому не надо выдавать желаемое за действительное. Чем больше я читаю труды всевозможных праведников, тем более одолевает меня страх, что я становлюсь атеистом.

Я больше узнаю о том, Высшем, молча и благоговейно стоя перед иконами и свечами в небогатом сельском храме…

Если я не верую, то что меня время от времени заставляет идти в храм и, замерев телом и душой, стоять там, порой даже не вслушиваясь в смысл службы?

Жизнь без тебя…

Самое тяжелое в моей памяти о тебе то, что ты так и не смогла понять, что порой обрушивающаяся на меня печаль никак не связана с тобой. Что эта необъяснимая даже самому себе печаль-тоска сидит во мне, может быть, изначально, как тоска по чему-то высшему, неведомому, но интуитивно чувствуемому, может быть, недосягаемому, но без чего душа не может чувствовать себя счастливой. А ты, вместо того чтобы попытаться понять и разрушить это чувство, все подозревала, что причиной тому другие женщины, отчуждалась от меня, тем самым отталкивая меня от себя и усиливая эту тоску-одиночество. А я почему-то никак не мог тебе объяснить причину этой печали, может быть, потому, что сам не знал ее причины.

Ты не могла понять, что я от рождения, может, от нелюбви моих родителей друг к другу — одинокий неприкаянный человек, которому не хватает тепла. И пойми ты это, мы были бы, наверное, как никто счастливы. А от твоего неверия я замкнулся в себе, и между нами как бы встала невидимая стена, которую мы так и не смогли преодолеть. Ты не могла понять, что поверь ты мне, пригрей меня, и я расплавился бы как воск. Ты считала, что с появлением тебя в моей жизни я должен был постоянно улыбаться от счастья, но сама ничего не сделала для этого. Получалось: я мешал тебе быть самой собой, ты мешала мне быть самим собой. Так и жили, только в самом конце, на краю пропасти, кажется, поняв, что с обеих сторон это была нелепая гордыня. И чтобы понять это, нужна была твоя смертельная болезнь…

Любили или не любили мы друг друга? Или у каждого осталась неосуществленной мечта об истинной любви, которая, видимо, не всем на Земле дана?

Но все-таки: откуда, почему во мне эта как бы изначальная печаль?..

Жизнь без тебя…

Вспоминаю…

Всего несколько лет назад, несмотря на то, что мне за шестьдесят, я летал во сне. Чуть ли не каждую ночь. Раскидывал руки в стороны и — летел…

Это что-то вроде полета на дельтаплане, только я летел на собственных раскинутых руках, да еще для большей летучести распахивал рубашку. И так отчетливо все было. Совсем не как во сне. Даже проверял, ощупывал себя, даже больно щипал себя: может, мне это действительно только приснилось, и убеждался: нет, не во сне.

Как правило, начинал полет от Круглого леса, от нашего огорода, с холма, который ты так любила, потому что с него открывались такие дали! Летел вниз в широкую речную долину, на холмы за ней, где лентой извивалась Транссибирская железнодорожная магистраль, поезда змейкой пробегали подо мной, но я торопливо отплывал в сторону, боясь линии электропередачи…

Порой поднимался так высоко, что становилось страшно, и скорее сбрасывал высоту, запахивая на груди рубаху…

А говорят, что летают во сне только в детстве…

Жизнь без тебя…

Иногда опять приходит кощунственная мысль, что по ту сторону смерти ничего нет, что бессмертие души мы придумали для самообмана, для оправдания пустоты за гранью жизни, чтобы не так страшно было умирать…

Жизнь без тебя…

Вспоминаю…

— Давай повременим с ребенком, — сказала ты, кажется, на следующий день после свадьбы. — Я так устала, мне хочется хоть немного отдохнуть, хоть какое-то время пожить свободно.

А я обрадовался, вместо того чтобы возразить: ребенок мог помешать моей недописанной книге, моим дорогам… Куда торопиться, у нас все впереди…

Это был наш первый и главный грех, из которого истекали все другие.

И потому нет нам прощения… И потому мне нет прощения, потому как своим предложением подождать, ты, может, проверяла меня.

Жизнь без тебя…

Ты ушла раньше меня. Этому есть какое-то оправдание, если существует тот, верхний мир, и тебе в нем сейчас хорошо. А может, ты ушла — в наказание мне, потому что моя вина несоизмеримо больше твоей, чтобы я мучился всю оставшуюся жизнь? Чтобы совершенствовалась моя душа? Но почему-то я этого не ощущаю.

Во мне осталось море неистраченной теплоты, которая тяжелым грузом давит на меня. Я готов обрушить ее на кого-нибудь, как бы в искупление вины перед тобой. Но не могу встретить того человека, которому это тепло было бы нужно, хотя вокруг меня ходят тысячи людей в поисках тепла.

Жизнь для самого себя для меня потеряла смысл.

Жизнь без тебя…

Неожиданно в твоем столе нашел обрывок бумаги:

«Прощай, Дымка, мой не родившийся сын! Ты не зря приходил ко мне в этот мир, из того, неизвестного мне, ровно на 9 месяцев, что отпущены природой каждой женщине. Ты хотел, чтобы я удержала тебя на этом свете, и Бог подсказывал мне: “Не уезжай. Твое место тут, рядом с ним”. Я это чувствовала, я знала, что необходима тебе, но, помимо своей воли, уехала… Прости, я слишком часто в своей жизни шла на поводу чужих желаний, чужих интересов и стремлений.

Ты, моя частичка, помнишь ли, как я несла тебя по скользкой, ненадежной земле, боясь уронить, потерять, как потеряла уже однажды, несколько лет назад, катаясь в жутких схватках? Прости, мой маленький… Бог свидетель, я не хотела, я держала тебя крепко-крепко, хотя было мне очень тяжело. Так же, как тогда, когда еще слабым комочком бился ты в утробе моей…

Прощай…

Скоро я буду далеко, но от этого не стану думать о тебе меньше, может, даже, наоборот, у меня будет свободной душа, чтобы проситься к тебе…»

Дымка — умерший от чумки щенок. Мы поняли, что он заболел, в воскресенье, перед самым отъездом с дачи, когда мы уже опаздывали домой, а среди недели по каким-то причинам я не мог поехать на дачу. А когда приехали вечером в следующую пятницу со всевозможными лекарствами, не обнаружили его. Я ходил по всему садовому поселку в поисках его, искал до самой темноты, но не нашел. Был уже конец октября, был первый настоящий заморозок, трава была белой от инея.

Ты всю ночь не могла успокоиться:

— Если он еще живой, где-то сейчас лежит на мерзлой земле.

Я молчал, я был уверен, что Дымки уже нет.

Утром ты встала чуть свет, тебя очень долго не было, я уже два раза подогревал поставленный на электроплитку чайник. Наконец ты появилась, совершенно вымученная, и без сил повалилась на постель:

— Почти полкилометра несла, выбилась из сил, — сказала ты отчужденно. — Ведь он, наверное, килограммов десять весит. Иди, что стоишь. Он вот там лежит, у посадки.

— А где ты его нашла?

— Плохо ты вчера искал. В лесу, у родника, в чилижнике…

Но уже никакие лекарства ему не помогли…

Сердце надрывается при чтении этого письма. Я не подозревал в тебе этой разрывающей душу тоски по детям. Ну, умер щенок — и умер. А он у тебя ассоциировался с не родившимся сыном. Вот поэтому, видимо, ты не приходишь ко мне во сне. Потому ты не простила меня, потому ты мне ни разу не приснилась.

Жизнь без тебя…

Я знал, что всю оставшуюся жизнь буду жить с чувством вины перед тобой. Но я не подозревал, что чем дальше, тем больше чувство вины перед тобой будет обостряться.

Чуть ли не последние твои слова:

— Скажи что-нибудь…

А я молчал как истукан. Так и осталась между нами — эта напряженная недосказанность.

Жизнь без тебя…

Снова и снова точит мысль: тебя считали доброй, меня считают добрым, но почему мы не были добрыми друг к другу? Почему только в самые последние месяцы и дни мы, наконец, стали друг друга понимать? Чтобы там, в иной жизни, встретиться уже совершенно родными, когда друг другу ничего не нужно будет объяснять, когда мы станем как бы единым целым?

Жизнь без тебя…

Читаю:

«Хотя умершие находятся с нами в постоянном общении, мы, однако, ничего об их близости не подозреваем, пока не наступит час видимого доказательства тесной связи их с Землей, по разным причинам продолжающей их притягивать.

Одни, по своей материальности, еще тяготеют к грубым ее радостям и не могут подняться до более высоких, более духовных радостей, пока еще им недоступных. Других около нас держит их привязанность к нам. Лучшие из них, то есть те, кто там уже достиг известного духовного совершенствования, получают возможность незримо общаться с близкими своими, пока еще живущими на Земле…»

В городской квартире, в которую мы въехали за пять лет до твоей смерти и в которую ты так не хотела въезжать, хотя, в отличие от прежней, она была большой и удобной, я не чувствую твоего присутствия, хотя все в ней напоминает о тебе, начиная с двух твоих фотографий на столе: в юности и через полгода после операции, за год до твоей смерти. В саду же, который на самом деле был твоим главным домом и куда до самых последних дней тянулась твоя душа, я постоянно чувствую твое присутствие: в посаженных тобой яблонях, в осеннем хозяйском посвисте синиц, в весеннем голосе кукушки, во внимательных, как бы укоризненных глазах полудикой собаки Динки, хотя она и родилась уже после тебя.

Жизнь без тебя…

То и дело точит мысль: вот неожиданно умру, погибну в автомобильной катастрофе или еще как: кому все это достанется: квартира, садовый дом?.. Даже не это сосет, мучает, а то, что чужие люди будут копаться в моих вещах, бумагах, письмах, в твоих фотографиях. Поскорее выбросят все на свалку, чтобы занять квартиру, а то вдруг объявятся какие-нибудь родственники. Откуда им знать, что родственников нет…

Жизнь без тебя…

Письмо Валентина Григорьевича Распутина: «Я ведь тоже теперь живу по инерции, надо — поднимаешься и садишься за стол или идешь куда-то, а по дороге понять не можешь, куда и зачем идешь. Все писательство (помнится, в сентябрьском письме ты говорил о том же) — некрологи, воспоминания об ушедших, предисловия к чужим книгам, но и это все с трудом. Началось это еще до гибели Марии, а после уже усугубилось, прошло полгода, и мало кто верит, что за это время нельзя восполнить силы, приступают бесцеремонно: “Ты должен!..” Должен не должен, а не могу, и вернется ли то чувство долга, не знаю.

Удивляюсь я и еще одному совпадению с твоим то ли настроением, то ли ощущением: мы больше хотим веровать, чем веруем на самом деле. Во мне это тоже есть, пытаешься погрузиться — и не получается, чувствуешь себя рядом с батюшками и серьезно верующими обманщиком. Я с владыкой нашим говорил об этом, он успокаивает: “Да вы веруете больше, чем верующие по всем буквам веры”. Но я-то знаю, что это не так и что своей откровенностью ставлю нашего добрейшего владыку в неловкое положение…»

Жизнь без тебя…

Снова и снова вспоминаю, как тебя забирал из ракового центра, уже окончательно выписанную — умирать.

Главврач великодушно предложил оставить тебя умирать в так называемом паллиативном отделении, как он хвалился в газете, чуть ли не лучшем в России. Я поспешно отказался. Без всякого сомнения, я забрал бы тебя из любого самого престижного хосписа, человек должен умирать дома, если, конечно, он у него есть, умирать же в таком паллиативном отделении не пожелаешь и врагу: плотно приставленные друг к другу, как, наверное, в тюремной камере, только второго яруса нет, еле протиснешься между ними, кровати в маленькой душной палате, разгороженной напополам ширмой. Напротив, через коридорчик, такая же мужская палата. Из-за духоты двери открыты, и ночью какой-то мужик, перепутав, пытался лечь рядом с твоей соседкой.

Вывозил я тебя к машине в выданной мне как бы на прокат больничной коляске черным ходом на хоздвор, чтобы не видели тебя только что поступившие или ждущие очереди в раковый центр, чтобы раньше времени не узнали, что большинство из них ждет в скором или в сравнительно скором будущем. Попадавшиеся в коридоре врачи и медсестры, еще неделю назад здоровавшиеся с тобой, молча расступались, смотрели как бы сквозь нас, делали вид, что не замечали нас, так как ты уже была вычеркнута не только из списков ракового центра, но и из списка живых. Голова твоя в нелепом парике уже почти не держалась на истонченной шее, заваливалась то в одну, то в другую сторону, и ты стеснительно, как бы извиняясь, что ставишь людей в неловкое положение, поддерживала ее столь же истонченными дрожащими руками. Через черный ход, кроме медперсонала, просачивались навещающие вне положенного времени своих родственников, и они с ужасом смотрели на тебя. А ты улыбалась виновато и все пыталась прямо держать голову, а она все заваливалась и заваливалась то в одну, то в другую сторону…

Жизнь без тебя…

В саду накатил приступ дурноты — до тошноты и сердечной тяжести, хоть ложись и умирай. Так бывало у меня и раньше — при резкой смене погоды, когда южный ветер вдруг менялся на студеный обжигающий северный: на резкое изменение атмосферного давления не успевают реагировать сосуды мозга — последствие тяжелой травмы головы и контузии в юности. В такой момент действительно можно неожиданно умереть. Но ты знала, как быстро снять такой приступ — а без тебя я сейчас не знал, что делать, растерянно копался в куче оставшихся после тебя, в большинстве своем уже просроченных лекарств и без особого сожаления готов был умереть.

Одно было только сожаление: на кого останутся твои собаки…

Жизнь без тебя…

Я один в лесном садовом поселке. Приехал на выходные дни покормить собак: машину оставил в деревне, дальше на лыжах. Не могу уснуть. Выхожу в морозную лунную ночь, искрится иней на ветвях березы, белым облаком нависшей над моим домом. Выше, неясные, мерцают звезды, словно что-то говорят, в том числе мне, хотя я знаю, что это всего лишь раскаленные сгустки плазмы, подобно нашему Солнцу. Знаю, но душой почему-то не соглашаюсь с этим, сейчас, в лесном одиночестве, они для меня живые. Друг детства, академик-химик, на днях поздно вечером, совершенно трезвый, позвонил мне и сказал на полном серьезе: «Американцы запустили телескоп “Хаблл”. Установили, что Солнце наше потухнет через 34 миллиарда лет, и мне стало грустно».

Странно томится душа. Она томится с детства, с самого первого дня, сколько помню себя. Даже в самые счастливые дни моей жизни, когда мне было хорошо, по крайней мере, мне так казалось, ей все равно чего-то не хватало, она все равно томилась по чему-то неизвестному…

Неожиданно для себя, запрокинув голову к звездам, говорю вслух:

— Не может у человека не быть продолжения после смерти, если всю свою жизнь, если до последнего дня своего он живет с ощущением, что если не все, то, по крайней мере, самое главное, у него еще впереди. Если с самого первого и до последнего дня у него томится душа по чему-то не осуществленному, если душа, по себе знаю, не стареет, с каждым годом все больше противореча дряхлеющему телу. Оно становится как бы лишним ей. Душа по-прежнему, как в детстве, томится по чему-то неизбывному, для чего она на самом деле рождена и предназначена. Откуда у человека это стремление в небо, которое для его земных жизненных потребностей совершенно не нужно, откуда — пусть примитивное, на уровне технических средств, вроде полета Гагарина?..

Зашевелились под верандой собаки, встревоженные моим голосом. Чувствовалось, как им, наконец-то по-настоящему сытым, не хотелось выбираться из тепла на мороз, и я поторопился успокоить их:

— Спите, спите, это я сам с собой… Это я — с небесами…

Собаки, кажется, поняли меня и успокоились, только благодарно постучали хвостами о стену дома.

На следующий вечер неожиданно нахожу в одной из книг, трактующих святоотеческое учение:

«Желание жить всегда, которое находится в сердце каждого человека, дано Создателем не без цели. Это есть как бы первое указание на бессмертие души, как бы первое побуждение готовиться к жизни будущей. Желание жить связано с желанием счастья, которого ждет всякий. Эта жажда счастья полностью не утоляется здесь, на Земле, следовательно, должна быть жизнь будущая, где бы могло исполниться это пламенное желание нашего сердца. Но счастья мы ждем беспрестанно. Но никто не может дать нам его. Неужели это счастье нигде не существует? Ужели Бог вложил в нас это желание, не имея намерения когда-нибудь удовлетворить его?..

Смерть некогда будет истреблена. Таким образом, смерть представляется явлением временным и ненормальным. Смерть не есть установленный закон для человека. Смерть, как бы мы ни рассматривали ее, — зло, а зло Бог не мог сотворить. Напротив, все сотворенное Богом найдено Им самим прекрасным: “И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма”. Уже самый способ создания человека, природа которого, духовная и физическая, образует одно существо — человеческое, показывает, что смерть как расторжение двух природ его не входила первоначально в планы Божьи. По творческому плану Бога сущность человеческого существа должна состоять не из одного духа и не из одного тела, а из того и другого вместе, в неразрывном союзе и согласии: “И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою”. Святое Писание ясно показывает, что человек даже и по телу создан для жизни бессмертной, когда говорит о древе жизни посреди рая, вкушая от плодов которого, человек и телом был бы безболезнен и бессмертен навсегда…»

Отрываю глаза от книги, чтобы осмыслить прочитанное. Ему не противится вдунутая в меня при рождении душа, а наоборот, вдумчиво, трепетно внимает.

А вот следующее утверждение осмыслить мне не по силам, и от этого тревожно:

«Между тем сам Бог, давая заповедь нашим прародителям о невкушении плодов от древа познания добра и зла под угрозой смерти, тем самым показывает, что люди могли избежать смерти и могут избежать истинной смерти, если они будут исполнять данную им заповедь».

А зачем он тогда взрастил в раю древо, на котором одновременно плоды познания и добра, и зла? И почему Он вообще попустил существование зла? Я тщусь, но никак не могу понять, моя мысль словно упирается в стену или повисает в пустоте, и рождается отчаяние и раздражение. Почему Господь дал первому человеку возможность совершения греха? Решил проверить его? Почему его первородный грех стал неотвратимым грехом всего человечества до скончания века: человек еще не родился, а он уже грешен?

И еще:

«По выражению Макария Великого, “до падения человека тело его было бессмертным, чуждо недугов, чуждо настоящей его дебелости и тяжести, чуждо греховным и плотским ощущениям, ныне ему естественных”. Чувства его были несравненно тоньше, действия их были несравненно обширнее и вполне свободны. Облеченный в такое тело, с такими органами чувств, человек был способен к чувственному видению духов, к разряду которых он принадлежал душою. Он был способен к общению с ними, а также к тому боговедению и общению с Богом, которые сродни святым духам. Святое тело человека не служило для него препятствием, не отделяло его от мира духов. Человек, облеченный в тело, способен был для жительства в раю, в котором ныне могут пребывать одни святые и одними душами своими, с которыми по воскресению соединятся их тела. Тогда человек снова вступит в разряд святых духов и в открытое общение с ними. Образец тела, которое одновременно было и тело, и дух, мы видим в теле Господа нашего Иисуса Христа по Его воскресении.

С падением изменились и душа, и тело человека. В собственном смысле падение было для них вместе и смертию. Видимая и называемая нами смерть, в сущности, есть только разлучение души с телом, прежде того уже умерщвленных отступлением от них истинной жизни, Бога. Мы рождаемся уже убитыми вечною смертию. Мы не чувствуем, что мы убиты, по общему чувству мертвецов не чувствовать своего умерщвления. Недуги нашего тела, подчинение его неприязненному влиянию различных веществ естественного мира, его дебелость — суть следствия падения. По причине падения наше тело вступило в один разряд с телами животных, оно существует жизнью своего падшего естества. Оно служит для души темницей и гробом».

Я пытаюсь все это понять и принять, но если в какой-то мере понимаю и принимаю, то больше умом, чем сердцем. И почему я должен принимать безоговорочно утверждения Макария Великого? Его утверждения, пусть даже они результат какого-то внутреннего зрения, видения — совершенно не доказательны, не подтверждены никаким опытом, в который я мог бы безоговорочно поверить. Это не больше, чем предположение, пусть даже гениальное. Зачем мне все это навязывается как безоговорочная истина, при этом постоянно присутствует какая-то недосказанность, которая, во-первых, дает мне возможность сомневаться в сказанном, а во-вторых, по-разному трактовать сказанное?

Пользуясь этой недосказанностью и почему-то заложенной во мне изначально, еще со времен прародителей человечества, неспособностью отличать плоды познания добра и зла, мне, ищущему истину, то и дело подсовывают другие книги, тоже якобы проповедующие истину, цель которых — заставить меня если не усомниться в истинности существования загробного мира и явления Иисуса Христа, то хотя бы поверить в то, что это учение устарело. В этом ряду неожиданно для меня оказался и великий русский писатель Лев Николаевич Толстой, который однажды вознамерился переписать и Иисуса Христа, и Конфуция, то есть заменить их собой. Я был поражен его ранней дневниковой записью, относящейся к 1855 году: «Ныне я причащался. Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую и громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но обещающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение я понимаю, могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией — вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня».

Но мало ли что приходит нам в голову в молодости, когда нами часто руководит гордыня. Меня поразило, что с годами Толстой не распрощался со своими нелепыми и кощунственными, и не только по мнению Церкви, идеями, а наоборот, укрепился в гордыне. Уже будучи, мягко говоря, в преклонных летах, за три года до смерти — он поставил себя на место Христа, даже пытался заменить его: «Прежде я не решался поправлять Христа, Конфуция, Будду, а теперь думаю: да я обязан их исправлять, потому что они жили 3—5 тысяч лет тому назад».

Другие меня пытаются убедить, что Евангелие было извращено апостолами: не важно, по хитрости или из-за непонимания. Признаюсь, мне порой тоже приходят подобные мысли. Третьи снова и снова мне подсовывают ядовитую мысль, что утверждение о загробном мире — всего лишь сладостный самообман, а на самом деле там пустота. И потому, пусть духовно совершенствуясь, нужно жить — да, по совести — но только настоящим и брать от жизни все возможное здесь, на Земле, потому что никакой другой жизни не будет.

Однажды твоя подруга, помешанная на эзотеризме, всучила мне при встрече некую книгу:

— Это тебе обязательно нужно прочитать!

Я знаю, что в голове у нее полный хаос, там перемешались Библия, Блаватская, и, разумеется, Рерих, и еще много кто, только, наверное, черт знает всех. У меня было желание выбросить этот подарок в первый же встретившийся на пути мусорный контейнер, я не сделал этого только из уважения к книге как таковой. Толстенная книга некоего А. Клизовского, которая так и называется «О смысле жизни». Вызывая у меня раздражение и в то же время притягивая к себе, она долго лежала на журнальном столике. Наконец из любопытства заглянул в предисловие: написана в преддверии Второй мировой войны, ее автор за свои убеждения погиб в советском концлагере. Книга стараниями его последователей издана огромным для нашего времени тиражом. Перед сном, чтобы, наконец, решить судьбу книги, открываю:

«Вопрос о смысле жизни принадлежит к числу вечно волнующих, неразрешимых и роковых вопросов, которыми вот уже несколько десятков столетий болеют народы западного мира. Вопрос этот встает перед каждым достигшим известного развития, человеком, рано или поздно, на заре или закате жизни, неизбежно.

Откуда мы пришли, куда идем, какая цель существования человека на земле? Есть ли жизнь, как сказал поэт, “дар напрасный, дар случайный”, или в беспрерывной, вечной круговерти жизни кроется какой-нибудь глубокий смысл? Какой смысл в кратковременном человеческом существовании, завершением которого должна быть неизбежная, неотвратимая смерть? Убийственно тяжела для человека мысль о неизбежности смерти, ибо разум человеческий не мирится со смертью и не может признать разумности своего уничтожения. Главной причиной искания человеком смысла своего бытия является недоумение перед смертью, перед прыжком в бездну и неизвестность...

Человеку, утерявшему истину о непрерывности жизни, смерть, действительно, должна казаться ужасной бессмыслицей, и, ища смысла жизни, человек хочет спастись от бессмысленности смерти. Во имя чего стоит жить, во имя какой высшей цели дана человеку жизнь, чтобы он мог признать разумность этой цели и приемлемость ее для всякого?

В выборе смертью своих очередных жертв нет никакой системы, никакого плана, никакого разумного основания. Если бы умирали люди, лишь дожившие до старости или даже до преклонного возраста, то это было бы понятно, но когда умирает человек в возрасте своей плодотворной деятельности или на заре своей юности, или даже только что родившийся, то здесь бессмысленность смерти выступает во всей своей ужасающей непонятности.

Результатом вызываемого смертью недоумения бывают ропот и упреки в несправедливости того, кого люди называют Богом, или появление апатии и потеря интереса к такой жизни, в которой нельзя найти смысла. Неизбежность бессмысленной смерти порождает у мыслящего человека горечь, разочарование и нежелание жить, что часто приводит его к еще большей бессмысленности — к прекращению своей жизни, что стало обычным явлением в наше время.

В своей жизни человек ищет конечной цели своего бытия, конечного смысла, который обнимал бы и поглощал бы собою все выдвигаемые жизнью цели и задачи. Он хочет такого объяснения смысла жизни, который не ставил бы в тупик перед смертью, но, перебросив мост между жизнью и смертью, соединил бы временное с вечным, конечное с бесконечным. Который вместе с разрешением этого кардинального вопроса разрешил бы и другие неразрешимые вопросы, вытекающие из этого основного вопроса, т. е. о душе, о загробной жизни, о Боге, о происхождении Вселенной…»

Все это созвучно мыслям, наверное, каждого из нас и притягивает, заставляет читать дальше:

«…Ответы на загадки бытия, которые дает христианская религия, вкратце следующие. Смысл жизни — в познании Бога, в приближении к Нему. Любовь к Богу как к источнику жизни и осуществление этой любви — в служении человечеству. Земное существование человека есть только начало, впереди лежит бесконечность, которая не поглощает человека, но приобщает его к себе. Смерть побеждается вечностью. Ключ к бессмертию заключается в воскресении Христа и в непреложности воскресения мертвых, уверовавших в воскресение Христа. По этой теории вечным блаженством и вечной жизнью могут наслаждаться лишь избранные. Но это еще не все. По учению христианской церкви, воскреснут из мертвых и наследуют жизнь вечную только верующие во Христа…»

Меня, как и автора этого труда, тоже смущает мысль об избранных: а что с остальными, которые — не по их вине — не познали Иисуса Христа?

Я полностью согласен с ним, я уже поддаюсь логике его мысли, хотя следующее его утверждение меня заставляет задуматься:

«По учению истиной науки, которая вместе с тем есть истинная философия и истинная религия — цель жизни есть жизнь. Но так как жизнь проявляется в движении, то синонимом жизни является движение. Эту цель и этот смысл жизни указал людям Христос словами: “Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный”. Здесь ясное и прямое указание на необходимость беспредельного совершенствования, до подобия Отцу Небесному. Вечная жизнь управляется вечными и неизменными законами, которым подчинено все находящееся во Вселенной. В вечной жизни смерти нет. Сама смерть есть непрекращающееся действие жизни, которая отжившие формы жизни заменяет новыми, более совершенными...»

Что значит — истинная наука и истинная философия? Кто установил их неоспоримую истинность? Читаю дальше и начинаю подозревать, что меня, очаровав близкими мне и миллионам других людей мыслями о жизни и смерти, кто-то в очередной раз пытается ввести в смущение, иначе говоря, завербовать в одну из многочисленных сект, суть которых одна: увести от Иисуса Христа, подозревая, что у меня и мне подобных вера в Него не крепка, и своевременно нас нужно перехватить:

«В первую очередь необходимо дать ответ на возникающий у многих вопрос: для чего необходимо Новое Учение, когда существует Учение Христа?.. Ввиду того, что наступила пора людям от низшего сознания перейти к высшему, им дается новое, соответствующее этой надобности Учение, которое расширяет их кругозор и поднимает их сознание на необходимую высшую ступень. Поэтому полагать, что раз существует Учение Христа, то в новом нет надобности и без него можно обойтись, — значит или совершенно не уяснить себе законов эволюции и пребывать во тьме невежества и средневековых заблуждений, или, как ленивый школьник, который не хочет учиться, утверждать, что для него достаточно той премудрости, которую он освоил в основной школе, а высшей ему не нужно. То Учение, которое дается теперь, тоже не есть последнее.

Что касается имени Учителя, то для познавшего истину оно имеет второстепенное значение, ибо он знает, что каждый Учитель уже много раз приходил на Землю, принимая всякий раз новое имя, и какое имя он пожелает принять теперь, никому неизвестно.

Необходимо принять Учителя и Его Учение сердцем, тем высшим сознанием человека, которое все знает, которое ошибок не делает и которое допытываться об имени Учителя не станет. Тот, кто не может принять Учителя сердцем, желая постигнуть Его умом и, прежде чем принять Его, удостовериться, есть ли Он тот самый, которого в своем воображении представил себе, тот, и зная имя Учителя, Его не примет.

Христиане ждут прихода Христа, евреи ждут Мессию, магометане ждут Мунтазара, буддисты ждут Майтрейю, последователи Зороастра ждут Саошьянта, индусы ждут Калки Аватара. Новое Учение говорит о наступлении эпохи Майтрейи. Значит ли это, что только буддисты окажутся правыми, а все остальные ошибутся?

Нисколько. Теперь наступила пора объединения всего человечества, для чего и дается ему Единое Мировое Учение. Явится один Учитель, один Спаситель мира, но всякий ждущий и принимающий Его сердцем своим увидит Его в таком виде, в каком он ждет Его. Христианин увидит Его в образе Христа, магометанин — в виде Мунтазара, буддист — Майтрейей, индус — Калки-Аватаром и т. д.

Из этого явствует, что имя Учителя — вопрос второстепенный, ибо все те имена, которыми люди называют бывших Учителей и грядущего Учителя, суть имена не собственные, но нарицательные. Христос, Майтрейя, Калки-Аватар, Мунтазар и Мессия обозначают Спасителя мира, единую Высочайшую Индивидуальность, но каждый народ и каждая страна знали этот Великий Облик в соответствующем воплощении…»

И мне уже все ясно с этой книгой, что это очередная масонская уловка, скрытая под красивые одежды, тайный смысл которой: давайте объединимся в общей вере, но без Иисуса Христа, который устарел, в общем боге, которого нет, но мы от имени Его и вместо Него будем править вами.

Но по инерции еще продолжаю читать:

«Особенностью языка священных писаний нужно считать то, что истина сообщается людям не в чистом виде, но прикрыта символами, что дает возможность всякому понимать скрытую символами истину сообразно своему развитию. Необходимость символического языка для сообщения людям трансцендентных истин вытекает из того, что религиозное учение дается не для одного поколения, не для сотен, не на один век, но на десяток веков, в течение которых в каждый данный момент существуют люди разного умственного и нравственного развития…

Символический язык сохраняет жизненность и неувядающую свежесть писаний в течение веков, но он служит отчасти и причиной извращения и ложного понимания Учения. Когда человек своим малым ограниченным умом раньше времени пытается понять прикрытые символом истины, то неизбежно приходит к ошибкам и заблуждениям…»

Полностью согласен с последним утверждением, меня не однажды посещала эта мысль: почему Истина, коли она истинна, если с нами не лукавят, дана нашему несовершенному уму в виде символов? Ведь именно язык символов — причина многочисленных толкований Истины. Именно язык символов — основная причин появления бесчисленных сект, трактующих Истину. И невольно встает вопрос: тогда Истина ли это, раз ее прячут за символами, которые можно трактовать как угодно? И цель вышеприведенной хитрой тирады Клизовского: снова разбудить давно отвергнутые мной или дремавшие во мне вопросы, посеять сомнение, после чего можно уже в открытую идти в наступление, навязывая свою доктрину:

«Такая замена истины ложью произошла в христианском учении. Из него была изъята жемчужина — непрерывность жизни, и вместо этих ценностей была дана бессмысленнейшая теория вечных мук или вечного блаженства за дела одной короткой жизни. Поэтому, чтобы выйти из этого безвыходного положения и избавить последователей искаженного таким образом учения Христа от ужасных вечных мук, придумано было отпущение грехов. Возможность вечного мучения за одно мгновение, чем в сравнении с вечностью является человеческая жизнь, делает религиозное объяснение смысла жизни неудовлетворительным и неприемлемым. Человеческий разум и человеческое сознание, лишь подчиняясь жестокой необходимости, вопреки здравому смыслу делает вид, что принимает мировоззрение, которое проповедует как истину величайшую несправедливость и самую чудовищную жестокость, то есть дает возможность вечных мук за одну короткую жизнь. Но в действительности в глубине своего сознания человек никогда за истину признать этого не мог и не может…»

И я отчужденно отодвигаю в сторону эту книгу, определив ее в мусорный контейнер. А потом передумываю: увезу на дачу, сожгу в печке или на костре. Но в голове она все-таки, против моей воли, застряла, зародила ядовитые семена.

Ежегодно издаются, переиздаются и вновь пишутся десятки, сотни подобных книг о смысле жизни, о том, что будет с нами после смерти, вроде бы не отрицающих Христа, а как бы наоборот, продолжающих его, но хитро заставляющих сомневаться в его истинности…

В этом ряду особое место занимает учение Николая Рериха, от посредственных картин которого веет ледяным холодом, именем которого заморочены головы миллионов людей. Далеко не безобидная рериховская секта распустила свои щупальцы по всему миру, ее адепты не хотят слышать, что рериховская экспедиция на Тибет в поисках Шамбалы была экспедицией ОГПУ, что истинным руководителем ее был террорист и оккультист Яков Блюмкин. Учение «Живой этики» Елены Рерих — это сладко-ядовитая масонская антихристианская мистификация, рассчитанная на сомневающихся и простодушных. (Из поздних изданий благоразумно была вычеркнута саморазоблачающая сказка о «письме» великих махатм (учителей) Индии к великому махатме Ленину.)

В конце концов, я стал обходить стороной любые книги о смысле жизни, подозревая в них если не явный, то скрытый обман…

Жизнь без тебя…

Как обычно, в сумеречной тишине, о чем-то глухо и согласно переговариваясь между собой, над нашим лесным домом пролетели два ворона, семейная пара. Так низко, что был слышен посвист крыльев. Как помню, вороны летали над нами в первый день, когда мы, оформив землю, поставили палатку на лесной поляне, и я стал копать ямы под столбы для ограды. Тогда они, видимо, нарушили свой обычный облет: пролетели над поляной взад-вперед несколько раз, пока не убедились, что это не случайная палатка туристов, что в их лесных владениях объявились новые жители. Я всегда задавался вопросом: где они умудряются гнездиться в нашем давно разреженном, без старых деревьев лесу? Неужели, совершая свой каждодневный вечерний облет, они прилетают откуда-то издалека?

Как известно, вороны живут до трехсот и более лет. Эти вороны жили здесь, чувствуя себя хозяевами, до нас, они пролетали над нами каждый вечер в сумерках при тебе, сейчас они пролетают над нашим домом каждый вечер без тебя, и я, невольно вспоминая о тебе, думаю, что так же они будут пролетать после меня. Я полагаю, что с высоты своего полета, с высоты своего долголетия они снисходительно смотрят на нашу быстротечную суетную жизнь. Что они думают о нас?

Жизнь без тебя…

Пришла третья весна после тебя. Сегодня возвращался с дачи. В высоких болотных сапогах, так как в низинах еще лежал глубокий снег, пробирался пригорками, которые вытаяли лишь местами, в деревню, где оставил машину. Вспоминал, что раньше мы с тобой пробирались именно этим путем.

Невидимые глазу жаворонки торжествовали в небе. Низкие печальные полупрозрачные облака стелились над холмами, из них изредка сыпался еле осязаемый дождь. Солнца не было, но какой-то необыкновенно грустный, но в то же время торжествующий светлый свет окружал меня. И сейчас, весной, я снова вспомнил тот октябрьский день, когда мы с тобой с этой горы шли на электричку: перейдя внизу пшеничное поле, оглянулись назад, на полыхающую золотом и багрянцем гору, и с редким ощущением счастья и взаимного согласия, но словно предчувствуя, что впереди у нас что-то грозное, роковое, поцеловались и поклялись: «Давай запомним этот день!»

Я буду помнить этот день до конца дней своих. Помнишь ли ты его там?..

Жизнь без тебя…

Господи, все-таки как хорошо на Земле, несмотря ни на что! Как все-таки прекрасна Земля! И не может того быть, чтобы мы уходили с нее безвозвратно! Не могу согласиться с тем, что мы только гости на ней! Как можно от такой красоты уходить навсегда?! Неужели мы никогда ни в каком качестве не вернемся на нее? Какой смысл нашей сегодняшней жизни, если мы никогда сюда не вернемся?

Почему-то хочется верить, что мы отправлены сюда не только на исправление, как в ГУЛаг, но и для того, чтобы мы приуготовили Землю к чему-то очень важному, красивому, может, ко второму пришествию Христа и к нашей новой жизни вместе с Ним. Иначе какой смысл в нашем украшении Земли? Иначе почему так разрывается душа от печали, от одной только мысли будущего прощания с ней?

Как бы подтверждение этой мысли нахожу у преподобного Максима Исповедника. Он пишет, что замысел Бога был в том, чтобы через человека привести мир к еще большей гармонии, слаженности и единству. Человек был призван последовательно преодолеть в себе разделенность мира. Максим Исповедник недвусмысленно пишет, и эту мысль, волнуясь, горячо принимает моя душа, что человек должен был соединить рай со всей Землей, то есть, нося рай в себе в силу своего постоянного общения с Богом, он должен был превратить в рай всю Землю. После этого ему предстояло уничтожить пространство — не только для своего духа, но также и для тела, соединить Землю и Небо. Может быть, мы, умирая, все-таки не навсегда покидаем Землю? Может, это не противоречит идее Бога о человеке? С этой мыслью мне будет легче умирать.

Жизнь без тебя…

Старец Амвросий Оптинский: «Господь только тогда прекращает жизнь человека, когда видит его готовым к переходу в Вечность или же когда не видит никакой надежды на его исправление».

Это изречение очень любят повторять священники.

У меня это вызывает невольную усмешку: получается, что если хочешь подольше побыть на этом свете, то нельзя быть уж совсем откровенной сволочью, и в то же время не надо стремиться, даже наоборот, надо остерегаться попасть в праведники, надо — где-нибудь посередине…

Жизнь без тебя…

Когда ты уже была безнадежна и когда мы по пути из ракового центра в очередной раз проезжали мимо дома на бывшей Бекетовской, где начинали жить вместе и прожили большую часть нашей совместной жизни (а я почему-то всегда упорно ехал этой улицей, только в самый последний момент спохватываясь, что снова и снова возвращаю тебя к воспоминаниям), ты молча смотрела на когда-то застекленный мною балкон. На зиму я пристраивал на него какую-нибудь большую ветку, на которую привязывал пучки рябины и калины, а ниже пристраивал кормушку, в которую насыпал хлебные крошки и семечки. С приходом настоящих холодов на деревце собиралось множество самых разных птиц: синиц, снегирей, свиристелей, разумеется, воробьев, особенно хорошо птицы смотрелись в морозную ясную пору, и люди, идущие внизу, невольно поднимали головы и улыбались…

Теперь уже на чужом для нас балконе сушились детские вещи, но кормушку для птиц они оставили, даже не перевесили на другое место, и я весь сжимался от мысли, что сейчас происходит в твоей душе. Здесь мы были относительно счастливы. Здесь мы были несчастны, но почему-то никак не могли расстаться. Здесь мы совершили свои главные ошибки. Здесь прошла вся наша с тобой жизнь. Сейчас бывшую Бекетовскую переименовали в очередной раз. Это уже не наша улица. Рядом с нашим нынешним домом, незадолго до твоего ухода, огородили забором старый дом, обреченный на слом. Ты жалела даже не столько дом, сколько ель, которая когда-то кем-то была заботливо посажена у подъезда и которая теперь была обречена на вырубку. Она, как и ты, доживала последние дни.

Ель срубили однажды ночью, еще при тебе…

Жизнь без тебя…

В очередной раз приехали с твоей сестрой на кладбище.

Когда я вернулся от колонки с ведром воды, чтобы полить цветы, сестра, закончившая прибирать могилку, не смогла сдержать слез:

— Сколько воспоминаний, но одно не дает покоя: уже в гробу у нее по щеке вдруг побежала слеза… Боже, как она не хотела умирать!..

Боже, как ты не хотела уходить из этого мира, когда поняла, как нужно было жить!

Снова и снова вспоминаю, как ты была прекрасна в гробу, с лица ушли все следы страдания, оно было покойно и светло. Твое лицо, может, более всего говорило о существовании иного мира, иначе почему оно было таким, словно ты наконец нашла то, что всю жизнь искала?

Жизнь без тебя…

Через три года после твоего ухода — на твой день рождения! — неожиданно пришел приблудный пес Рыжик, которого мы давно считали умершим. Было это так: утром, еще в темноте на кого-то заворчал Дружок. Я открыл дверь веранды, мимо меня с писком прорвался на веранду, а потом в дом, с грязными ногами, ночью был дождь, Рыжик, пробежал в кабинет, к топчану за печью, на котором мы с тобой раньше спали, но тебя там не было, жалобно заскулил и, опустив голову и прихрамывая, побрел на кухню, где, свернувшись в комок, привычно лег за печкой. Утром поел, поскулил, потыкался из угла в угол, то и дело заглядывая на топчан. Все так же поскуливая, послонялся по участку и ушел…

Жизнь без тебя…

Под Новый год неожиданно уволился сторож Игорь. По всему судя, он заранее готовился к этому. Осенью, под предлогом свозить в ветеринарную клинику, куда-то увез свою собаку. Самое неприятное, что, уходя, он даже не предупредил меня, а ведь с ним мы вроде бы даже дружили. Я только случайно через полмесяца узнал, что Дружок и Динка остались беспризорными. Дружок еще ладно, он будет ходить в соседний дачный кооператив, он там дружит с кем-то из сторожей или жителей. А вот полудикая собака Динка никуда не отходит от дома. Прячется от всех, но никуда не отходит. Потому, отказавшись от предложения друзей вместе отметить Новый год, в последний день старого года, несмотря на буран, еду в сад.

Новый год в обществе бездомных собак, без электричества: всю предновогоднюю ночь завывал, метался буран, и, видимо, где-то порвался электрический провод.

И всю зиму в любую погоду каждую субботу я вынужден ехать в сад: в деревне оставляю машину, встаю на лыжи и иду кормить собак.

Динка по-прежнему сторонится меня. Но когда я ухожу, она какое-то время идет за мной, а потом еще долго печально смотрит мне вслед, в то время как наевшийся до отвала Дружок преспокойно дрыхнет под верандой.

Ты — в образе полудикой собаки Динки — так и не отпускаешь меня. Большинство знакомых, знающих о Динке, сочувствуют мне, спрашивают о ней, даже собирают для нее с Дружком кости.

Однажды я чуть не женился. Это было в другом городе. Я гостил у этой женщины. Пришел день, и я сказал:

— Мне нужно ехать, я уже десять дней не был на даче. У меня там собаки голодные.

— А что с ними случится?! — равнодушно сказала она. — Собаки живучие.

Это меня остановило.

Жизнь без тебя…

Никуда не деться и никогда мне не освободиться от памяти о тебе и обо всем, что связано с тобой. Снова и снова пытаюсь осмыслить твою клиническую смерть за десять лет до истинной, необратимой, когда наша последняя поздняя попытка родить ребенка окончилась страшным маточным кровотечением и выкидышем. Что это: Бог тогда хотел тебя взять к себе, но потом посчитал, что ты еще духовно не созрела для той жизни, что ты еще должна помучиться на Земле, осознать свои грехи? Потому как, вычитал я в церковных книжках, «иногда, по неведомому Промыслу Божию, человеку дается возможность пройти “сень смертную” и на время вернуться назад, в мир живых. Таким образом Господь помогает душе в деле нравственного самосознания и самоопределения, зная, что такой урок будет духовно полезен человеку, который оценит эту милость Божию и дальше будет жить по Его заповедям и воле, заботясь о внутреннем очищении».

Мне остается жить надеждой, что после всех твоих земных страданий, многим из которых я виной, тебе там хорошо. И если, забирая к себе, Бог не отбирает у нас память о земном, я знаю, ты все равно тоскуешь о нашем саде, о наших собаках, о деревьях, посаженных тобой, о щемящих земных горизонтах, которые, может, как раз и зовут в мир иной, о том — 19 октября 1994 года — необыкновенном, печально-торжественном, казавшемся нам неземным, а на самом деле самом земном свете, которым светилась, полыхая золотом и багрянцем, наша роща… Может быть, вспоминаешь обо мне…

Жизнь без тебя…

Может, нужно было тебе дать прочесть эту книгу, «Жизнь после смерти»? Другие подобные книги. Сейчас вот думаю: как ты отнеслась бы к этому? Легче тебе стало бы после прочтения их? Мы с тобой старались вообще избегать разговоров о смерти, даже в последние твои дни, словно этим могли обмануть ее. И я, читая тайком подобные книжки, прятал от тебя. А может, на том свете все совсем не так, как в этих книжках, и встреча с загробной действительностью после них стала бы горьким ударом?

Жизнь без тебя…

Только сейчас, по прошествии времени, я осознал, что после клинической смерти ты стала другой, а я этого в суете жизни не заметил. Прежде всего, изменилось отношение ко мне. Оно стало вроде отношения матери к уже взрослому ребенку, воспитание которого было неправильным, и надо воспринимать его таким, какой он есть. После клинической смерти ты не то чтобы простила все мои грехи, а стала смотреть на них иначе, с чувством, что уже ничего нельзя изменить. Я только потом с опозданием понял, что ты тогда не совсем вернулась с того света и на этом жила уже с памятью смертной, которая тебя вроде бы должна была примирить с будущей смертью, а ты, наоборот, еще больше хотела жить. Но жить, пусть с запозданием, в согласии с собой и со всеми. Твоим единственным миром стал наш сад и, потому как у нас не было детей, наши собаки, которые тебе заменяли детей. Ты не раз с горечью повторяла, что по молодости-дурости выбрала не ту профессию, что тебе нужно было стать врачом, точнее — ветеринарным врачом, так как животные, в отличие от людей, ни в чем не виноваты.

Я только сейчас многое стал понимать.

Но зачем мне сейчас это понимание, которое приносит только запоздалую боль?

А может, как раз смысл в этой боли? Может, это тоже своего рода подготовка к другой жизни? Может, поэтому Господь еще держит меня на этом свете?..

Мысли вслух…

А все-таки: надо ли человеку постоянно напоминать, что он смертный?

Не всякому это по силам — постоянно жить с этим чувством. Для одних это, как утверждают, благодатная память, ограждающая от грехов. Других же, и их, возможно, большинство, маловерующих или вообще неверующих, это прижимает к земле, понуждает торопиться жить, совершать грехи, в том числе самые смертные…

Мысли вслух…

Церкви — представительства, почтовые станции того света на Земле? В них через священников, какими они ни были бы, или напрямую люди общаются с Богом. Раковые центры — тоже своего рода представительства, почтовые станции того света на Земле…

Жизнь без тебя…

Включаю телевизор: передача о переселении душ. Люди видят себя в прошлой жизни, даже на других планетах. И некоторые случаи, примеры настолько убедительны, что не знаешь, во что верить. Когда, например, душа — или что иное? — девочки, погибшей в России, вдруг вселяется в тело девочки, пережившей клиническую смерть в Казахстане. Придя в себя, она не узнает своих родителей, зато признала за своих — родителей и родственников девочки, погибшей за тысячи километров от ее дома в России. И теперь живет то там, то там — на два дома.

Это противоречит основам веры в Иисуса Христа, принимаемого нами за единственную и вечную истину, но это — действительный факт.

Мысли вслух…

Как бы, наконец, опомнившись и в какой-то мере освободившись от разрушительной большевистской химеры, с причинами возникновения которой в России мне далеко не все ясно, в том числе в вопросе, за какие страшные грехи Всевышний наказал нас такой бедой, люди начали искать свои земные корни, составлять родословные. А зачем искать свои земные корни, уходящие в неведомые века, если мы здесь временно? Значит, мы подспудно знаем, что когда-то вернемся на Землю? Значит, для чего-то или для кого-то это нужно, разумеется, прежде всего, для нас самих, чтобы не прерывалась связь времен, чтобы род тянулся из века в век.

Но иногда по какой-то причине, порой, нам кажется, не зависящей от нас, прерывается не только род, но и жизнь целого народа, даже целой цивилизации, да так, что о существовании ее даже не подозревают или только смутно догадываются потомки. Потому что как бы специально сгорают в пожарах древние библиотеки, где хранились сведения об этой цивилизации, словно кто-то специально стер память о ней, как, например, случилось с легендарной Атлантидой. Может, могущественная и процветающая, она погрязла в таких грехах, в таких нравственных неизлечимых болезнях, которые могли передаться потомкам? И так как уже ничего невозможно было исправить, легче было ее уничтожить целиком — страшным землетрясением, извержением вулкана или чем-то подобным, — и сделать все возможное, чтобы о существовании ее в будущем даже никто не догадывался.

Мы, русские, в большинстве своем не знаем, не помним своих корней, словно это нам не надо, словно мы действительно временные на Земле. Например, в отличие от татар, с которыми уже много веков живем не просто рядом, но и повязаны одной судьбой. Они, в отличие от нас, как правило, помнят своих предков до седьмого колена, а многие и того дальше.

Мы же, русские, до последнего времени в большинстве своем бывшие крестьяне, преимущественно беспамятны, никогда не вели родословных, в лучшем случае помнили лишь прадедов. Может, это не случайно? Как и не случайно заброшены наши кладбища? Это доказательство нашей ущербности? Или лишнее доказательство того, что как народ мы — не от мира сего и острее других, бессознательно, на генетическом уровне чувствуем, что мы временные на Земле и потому так равнодушны к своей земной судьбе? Но почему же тогда наши предки, будучи земледельцами, привязанными к земле, определили себя народом Христа — крестьянами? Но крестьянин — не просто земледелец, исповедующий Христа, но и добровольно разделивший, несущий вместе с ним его крест. Понятия «христианин» и «крестьянин» до последнего времени на Руси были синонимами. Случайно ли это? Русский народ чувствовал себя одновременно народом этого и того мира. Может ли такой народ быть временным на Земле? Зачем же нас так упорно зовут отсюда, соблазняя раем вне Земли?..

Но, может, в том и трагедия русского народа, что он, определив себя народом Христа, по-прежнему беспредельно привязан к земле, а это противоречит замыслу Всевышнего?..

Спохватившись, уже будучи с седой бородой, я с трудом проследил свою крестьянскую родословную по отцу до начала девятнадцатого века. Мои предки, пригнанные откуда-то из центральной России на южно-уральский Симский горный завод в качестве чернорабочих, в ревизских сказках начала девятнадцатого века назывались уже по фамилии, когда все другие односельчане именовались еще по принципу «Иван сын Петра». Вроде бы за моими предками не было никаких страшных грехов. И во власть никто не лез, правда, дед, будучи кузнецом, по своей грамотности по совместительству ходил в волостных писарях. Никто не вступал ни в какие партии, все, кого знаю, всегда были ниже травы, тише воды, но Господь почему-то решил прекратить наш род.

Жизнь без тебя…

Вспоминаю…

Оберегал тебя, как ребенка, от всяких неприятностей и, видимо, делал это неуклюже, потому что тебе казалось, что я имею от тебя какие-то свои тайны. Ты узнала о моей операции по поводу остеомиелита правой голени только на третий или четвертый день после операции, когда из реанимации меня уже перевели в палату. Отправляясь в дальние экспедиции, в места, где заведомо не было никакой связи, я оставлял на последней почте деньги, чтобы тебе время от времени от моего имени посылали телеграммы, что у меня все в порядке. Потом ты узнавала или догадывалась об этом и начинала думать, что у меня есть от тебя и другие тайны.

Получалось, что я все это делал во вред себе.

Вспоминаю…

Когда мы одно время жили каждый сам по себе: еще не в разводе и в то же время вроде бы уже договорившиеся о нем, казалось, нас удерживала лишь общая квартира (сколько несчастных семей удерживал и удерживает этот проклятый для России вопрос), однажды вечером ты как бы между прочим сказала мне:

— Мне предлагают выйти замуж…

Я молчал. Я знал, что у тебя есть поклонники, в том числе статный милицейский полковник, который откуда-то знал, что мы с тобой живем не в ладу, и который однажды на улице пытался заговорить со мной на эту тему, но я отмахнулся от него: «Почему я должен решать, пусть она решает».

— Что мне делать? — спросила ты.

— Решай сама.

— А ты что скажешь?

— Решай сама, — ушел я от прямого ответа.

Порой мне хотелось, чтобы ты ушла. Порой мне самому хотелось уйти от тебя, но я выжидал, чтобы это решение приняла ты, ибо причину наших разногласий я видел только в тебе. А сейчас порой думаю: может, не нужно было тебя тогда удерживать? Может, ушла бы ты к другим берегам, была бы счастлива? И были бы у тебя дети, внуки…Может, и у меня теперь были бы и дети, и внуки. Может, мой большой грех, что я тебя тогда удержал, не способный дать тебе счастье? И, может, не заболела бы ты этой страшной болезнью, ибо не было бы у тебя смертного греха перед Богом...

Однажды, измученная страшными болями, уже не в силах бороться с раздражительностью, ты в сердцах бросила мне: «Ты лишил меня материнства». Я едва сдержался, чтобы не сказать в ответ, что ты лишила меня отцовства и обрекаешь на одиночество, но промолчал.

Но мы не задумывались, что на нас обоих еще один тяжкий грех: мы лишили будущего и твою бездетную от природы сестру, которая теперь, на старости лет, могла бы остаться с племянницей или племянником, которые заменили бы ей детей, а твою мать лишили возможности стать бабкой.

Господи, я знаю, что не имею права даже просить у тебя прощения!

Жизнь без тебя…

Умер от рака Г., второй человек в администрации губернатора. Мне приходилось обращаться к нему с некоторыми вопросами, он всегда старался помочь. Не помогли ему ни ЦКБ в Москве, ни дорогостоящие лекарства, ни знаменитые немецкие онкологические центры. Не знаю, когда в нем поселился рак, но за два года до этого, в авиационной катастрофе над Баденским озером, вместе с семьей Калоева у него погибла дочь, и говорили, что рак у него возник, возможно, в результате нервного потрясения. Всего месяц назад мы встретились с ним и обнялись в ночном аэропорту: я возвращался из Москвы, а он встречал прилетевшую этим же рейсом старшую дочь-студентку. Ничто не говорило о том, что жить ему осталось всего месяц…

Рак!

Что это за болезнь? Было время, еще в начале XX века, когда врач за всю свою медицинскую практику мог ни разу не встретиться с раком. Сейчас же ежегодно в мире от рака умирает около 5 миллионов человек и выявляется до 9 миллионов новых случаев заболевания. И с каждым годом эти цифры растут чуть ли не в геометрической прогрессии. И, главное, — катастрофически растет детская заболеваемость раком.

Какова причина рака? Стресс? Канцерогены? Вирусы? Чей-то, если кто наблюдает за нами со стороны, — способ борьбы с перенаселением планеты? В чем смысл неизлечимости рака, длительности, мучительности умирания?

Раком заболевают грешники, чьи души не могут иначе подготовиться к иной жизни? Может, раком заболевают также люди, которые настолько сильно привязаны к Земле, что в случае внезапной смерти без покаяния могут оказаться совершенно неподготовленными к иной жизни, а покаяние возможно только на Земле? И потому человек перед уходом с нее так мучается, что Бог из милости дает ему возможность осознать свои грехи и покаяться, чтобы ему было легче там?

Человек при раке высыхает так, что остается одна измученная душа. Вместе с ней мучаются, совершенствуясь при этом, души родных и близких?

Заболевший раком, хочет он этого или не хочет, начинает осмысливать прожитую жизнь, и в результате приходит к выводу, — но всегда ли? — что некоторые, а может, и многие его поступки и дела, которыми он, возможно, даже гордился, были грехами?

Но если признать, что причина рака только в неправедной жизни, то я знаю десятки людей, которые жили праведной жизнью, в том числе монахов, умерших от рака. И в то же время я знаю множество случаев, когда человек в результате этих мучений не очищался душой, наоборот, озлоблялся, не примирялся с уходом из этой жизни.

В бессилии перед раком мы прячем голову в песок: пока он не коснется нас лично, делаем вид, что вроде бы его вообще не существует. Пока он не коснется нас лично, мы стараемся не замечать, что рядом с нами почти в каждом крупном городе существует раковый центр, а теперь это, как правило, даже целый квартал, город в городе. И мы упорно продолжаем до поры до времени обманывать себя, что этот страшный пограничный город между этим и тем светом не заберет кого-нибудь из близких или нас самих. Может, в мире с каждым годом все больше и больше грешников? Может, со временем раковые центры будут занимать целые микрорайоны? Может, уже бессильны все другие способы разбудить наши души? И скоро каждый человек будет проходить через рак?

По какому принципу и кто нас отбирает, чтобы забрать в этот страшный город в городе на границе миров? Кто-то умирает во сне, не подозревая о своей смерти. Многие мечтают о такой безболезненной и беспамятной смерти. Православные священники, наоборот, утверждают, что это большое несчастье: «Люди неверующие всегда желают умереть внезапно, вернее, избежать смерти через смерть бессознательную. Такая смерть — результат жизни бессмысленной. Насколько легка, спокойна, радостна смерть истинно верующих христиан, настолько она страшна и мучительна для неверующих или для людей, взявших свою веру не из Божественного Откровения. Смерть внезапная, без покаяния, страшна и часто является наказанием за наши грехи. Желание умереть во сне — из трусости. Господь посылает нам болезни для нашего спасения, для осмысления грехов наших, чтобы в немощах своих познавали силу Божию».

Кто решает, когда и как человеку умереть: от сердца — вдруг, неожиданно, или мучительно долго — от рака? Пытаясь найти ответ, открываю книгу приснопамятного владыки Иоанна, митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского, светоча России в новое — нынешнее — смутное время:

«Болезнь тела есть лишь следствие болезни души, поэтому главное лекарство для больного — это “дух сокрушен”, это искреннее раскаяние в совершенных грехах и намерение исправиться. О первопричине телесных болезней говорит сам Иисус Христос, исцеляя страждущих, Он напутствовал их такими словами: “Иди и больше не греши!”»

Еще: «Ты неправильно понимаешь суть болезни… Господь хочет через болезнь привести тебя ко спасению, а ты расстраиваешься и тем самым идешь против воли Божией… Говори так: “Господь, укрепи меня в страданиях моих и даруй мне терпение, чтобы без ропота переносить все во имя Твое, помилуй мя”».

И еще: «Неверно рассуждаешь, что твоя болезнь якобы не от Господа. То, что она возникла у тебя не на почве порока, еще не значит, что она не от Бога. Это Он болезнями привел тебя к Себе, поэтому не смущайся, а твердо верь, чтобы посредством ее исцелить твою душу».

Оказывается, все просто и ясно, если ты веруешь в Бога. А раз тебе с этими простыми и ясными мыслями трудно смириться, значит, твоя вера некрепка, или ты только обманываешь себя, что веруешь. Простым гриппом окаменевшую душу не вылечишь. Но в то же время: противится этому душа, и без того так мало нам отпущено на этом свете. И каков принципа отбора, я уже говорил, что знаю людей, несомненно, праведных, но окончивших жизнь в страшных страданиях. Или у нас с Всевышним различны понятия о праведности?

И еще читаю: «Часто, возлюбленные братья и сестры, перед нами встает такой вопрос: почему не за всякого больного можно приносить молитвы? Ответ мы находим в житиях подвижников благочестия, которые правильно разумели суть событий. Они разумели, по какой причине происходит та или иная болезнь в естестве человеческом, и в зависимости от этого или умоляли Бога об исцелении, либо всецело предоставляли исход болезни Божественному промышлению о человеке… Я знаю, что современный нам подвижник благочестия протоиерей Иоанн Кронштадтский тоже не за всех молился, хотя и был весьма любвеобилен к немощам и страданиям людским, к человеческому горю. Праведник прежде прозревал причину болезни. И если видел, что она произошла вследствие грехопадения, тогда молился не об исцелении телесного организма, а об исцелении души человеческой».

Но вот что я еще читаю у владыки Иоанна, но уже применительно не к отдельному человеку, не к отдельной душе человеческой, а применительно ко всей России, к Новому Смутному времени:

«Никто не знает, сколько еще отпущено нам, чтобы опомниться и исправиться, поэтому каждый, не откладывая, не медля, спроси себя: “Не я ли причина нынешнего позора? Не мой ли грех удерживает Отчизну в бездне падения? Не мое ли нерадение отлагает светлый миг воскресения?..” Русские люди, подумайте здраво — среди нас никого, кто мог бы оправдаться, случись ему отвечать на эти вопросы не пред земным бесстрастным и слабым человеческим судом, а перед Судом Всеведающим и Всесовершенным».

И сразу рождается мысль: если мы временные на Земле, почему митрополит Иоанн, взывая к нашей совести, говорит о будущем России, о ее воскресении? Где она воскреснет? Или уже есть параллельная небесная Россия? Или она воскреснет в час Воскресения вместе с нами?

Читаю дальше:

«Разумение своей нравственной немощи и побуждает человека стремиться к исправлению. Когда это стремление к чистоте и святости овладевает целым народом, он становится носителем и хранителем цели столь высокой, столь сильной, что это неизбежно сказывается на всем мироустройстве. Такова судьба русского народа».

Если мы временные на Земле, какова же наша цель как народа? Все утверждают, в том числе мусульмане, иудеи, буддисты, что мы временные на Земле, и все воюют между собой, порой за какой-нибудь незначительный кусок планеты. Зачем, если мы рано или поздно навсегда уходим с Земли? Или государства это тоже своего рода детская песочница, в которой, притираясь друг к другу, народы учатся жить?

И опять детский вопрос: зачем Бог — или все-таки не Бог? — разделил нас на разные народы, хотя нет у Бога ни эллинов, ни иудеев? Чтобы мы, время от времени выясняя между собой отношения, не поднимали глаза к небу? А мы, славяне, некогда единый народ, до сих пор продолжаем делиться, разбегаться — только что закончился кровавый дележ на Балканах, а, к примеру, у славянской Польши нет более ненавистного врага, чем братская Россия.

Мы говорим, чаще всего всуе, о небесной России. А что это такое? А что — есть и небесная Германия? Небесная Франция? Почему они не могут претендовать на свое место там? И мы там снова будем выяснять между собой отношения? И вообще, в чем смысл всемирной истории, если мы — временные на Земле? Или это попытка создания гармоничного общества на Земле — как зеркала того, высшего мира? Чем более гармоничен человек на Земле, тем более он готов к высшей жизни?

Но если все на Земле создал Бог, а человека он отправил на Землю на исправление, то зачем, создав параллельный человеку животный мир, для каждой твари он определил врага? И циничный смысл жизни каждой твари — всего лишь быть пищей другой твари? Всеми и всем на Земле кто-то питается, хотя у животных, несомненно, есть душа, радость жизни, это нетрудно понять, достаточно послушать весенний многоголосый ликующий птичий хор на рассвете. И в тоже время — страх смерти! Почему так устроен мир? Из-за греха Адама страдают не только люди, но и весь животный мир? Их вина в чем?

Но говорят, есть остров, где-то около Австралии, где нет хищников. Птицы и звери умирают там собственной смертью: по старости или по болезни. Почему Господь создал этот островок? По недосмотру? Ради эксперимента? Какой смысл во всем этом? И у человека было множество врагов. А когда он, сорвав яблоко с древа познания, стал всесильным, у него не стало врагов, он определил врагом себе самого себя.

Но если мы вернемся на Землю после Страшного суда, хватит ли нам всем, воскресшим, на ней места? Или на нее вернутся только избранные? Определенные в рай? Или, наоборот, в ад? А может, мы уже живем в аду, за прежние грехи наши, только не подозреваем об этом?

Преподобный Варсонофий Великий: «И во второе пришествие Иисуса Христа будет воскресение мертвых, всеобщий суд, и тогда определится окончательно участь каждого человека. Человек восстанет и с костьми, и с жилами, и с власами — и в теле нетленном, бессмертном, славном».

Блаженный Феодорит: «Бессмертный дух не будет воскресать так, как тело, а только возвратится в оное».

Святитель Иоанн Златоуст: «В воскресении не женятся, не посягают, но как Ангелы. Состояние это утверждается благодатью, ведь и в раю жили девственной жизнью».

Раз мы воскреснем после Страшного суда в прежнем теле, а кости наши остались на Земле, значит, мы вернемся на Землю? Значит, мы ее благоустраиваем для себя? Пришел к этой мысли, точнее, обманул себя этой мыслью и успокоился. Пусть что угодно говорят, но раз воскреснем в прежнем теле, значит — снова на Земле!

Мысли

В конечном итоге я, кажется, внутренне согласился с мыслью, что болезни даются в наказание человеку, для осознания его грехов, в искупление их.

Получается, что какие бы причины возникновения рака мы бы не искали, он ниспослан нам для исправления души. Но как тогда быть с животными? Им Бог посылает болезни — тоже в исправление грехов? Но ведь Церковь утверждает, что у животных душа смертна, значит, не требует покаяния. Или они тоже будут жить в том прекрасном загадочном мире? Сколько погубили мы за тысячелетия в своих бесконечных человеческих войнах ни в чем не повинных лошадиных душ?! Тогда в раю должны пастись на зеленом вечном лугу несметные табуны погубленных нами коней, а человеку там вообще нет места, а если есть, то так, где-то стыдливо в сторонке.

Жизнь без тебя…

Как жить дальше? И сколько мне отмерено? Стоит ли дальше городить земной огород? Может, уже тоже пора собираться в дорогу? И если у меня еще есть время, какова цель, смысл моей оставшейся жизни?

В свое время, бывая в Болгарии, я не раз порывался поехать к известной прорицательнице Ванге, в том числе, может, чтобы узнать свое будущее. Мои болгарские друзья обещали устроить эту встречу. Другое дело: приняла ли бы она меня? Но в последний момент я отказывался от этой поездки. Что-то меня останавливало. Или кто-то меня останавливал. Соблазнительно и в то же время страшно знать свое будущее. С одной стороны, зная свой последний день, можно все спланировать, определить очередность дел, распорядиться своим скромным имуществом. С другой стороны: а вдруг это уже завтра или послезавтра, пусть уж лучше будет неожиданно…

Почему и кем Ванге дан был такой дар?

Почему Вангу не признала Церковь, хотя она считала себя православной? И после ее смерти долго не освящали построенный ею православный храм? Потому что своей мыслью вторгалась в запретное? Но она не просила этого дара, он пришел к ней свыше после несчастного случая. Или, видя будущее, она не имела права сообщать о нем? Получается, что ее предсказание, предвидение будущего — свидетельство того, что наша жизнь — не цепь случайностей, что мы не сами ее планируем, она кем-то запланирована, словно в нас заложен какой-то, вроде часового, механизм с жизненной программой, и мы не в силах в ней что-то изменить. Но ведь тогда получается, что и все наши грехи запланированы! Как же тогда быть с покаянием и с воспитанием души? Почему же некоторые, вроде Ванги, получают — от кого? — дар видеть будущее? Вангу в детстве поднял смерч и ударил о землю, в результате чего она ослепла, но обрела другое зрение, внутреннее. Другой попал в автомобильную катастрофу. Третий был сбит в самолете над Афганистаном…

Почему же Господь не дает нам, обыкновенным смертным, знать будущее?

Преподобный Иоанн Лествичник объясняет это так: «Некоторые испытывают и недоумевают, почему Бог не даровал нам преддверие смерти, если воспоминание о ней столько благотворно для нас? Эти люди не знают, что Бог чудным образом устраивает через это наше спасение. Ибо никто, задолго предузнавши время своей смерти, не спешил бы принять крещение или вступить в монашество, но каждый проводил бы всю свою жизнь в беззакониях, и на самом уже исходе из мира сего приходил бы ко крещению или к покаянию, но от долговременного навыка грех делался бы в человеке второю природою, и он оставался бы совершенно без исправления…»

Как и чем жить дальше?

Читаю у митрополита Антония Сурожского:

«Христиане в древности воспринимали смерть как решающий момент, когда окончится время деяния на Земле, и, значит, надо торопиться, надо спешить совершить на Земле все, что в наших силах. А целью жизни, особенно в понимании духовных наставников, было стать той подлинной личностью, какой мы были задуманы Богом, в меру приблизиться к этому, что апостол Павел называет полнотой роста Христова, стать — возможно совершеннее — неискаженным образом Его».

Кстати, Ванга тоже умерла от рака…

 

Читаю очередную книжку о жизни по ту сторону смерти:

«Мы всего лишь странники и пришельцы на этой земле — странники, идущие к Царствию Божию. Как странники, мы имеем за своими плечами котомки, и оттого, что мы запасем в них к концу нашего странствия, и будет зависеть наше спасение, либо наше отчуждение от жизни вечной. Если в конце нашего жизненного пути окажутся лишь прелести мира, чрезмерная привязанность ко всему тленному — тогда наступит погибель наша. Но если мы отрешимся от самих себя и приучим сердце к небесным благам, складывая в котомку души добродетели, — придет наше спасение».

Только я уверовал в наше будущее воскресение на Земле, как меня снова убеждают, что мы только временные на ней, отбывающие на ней свой срок наказания. Не от лукавого ли все это? Не лукавый ли таким образом, таким сладким языком, подделываясь под Всевышнего, стремится нас поскорее увести с Земли? Что значит: чрезмерная привязанность ко всему тленному? Это значит: чрезмерная привязанность ко всему земному, к родным, близким?! Не может моя душа принять это.

Я мысли не могу допустить: как это — жить, заранее приучая себя к мысли, что все вокруг, что тебе с рождения дорого, эти рассветы и закаты, эта горящая золотом осенняя березовая роща — для тебя чужое. А если не чужое, то постепенно нужно отчуждать себя от всего этого, иначе тебе нет пути в мир иной. Это в собственном доме, на своей земле чувствовать себя иностранцем, случайным гостем?!

Снова сверлит мысль: тогда в чем смысл мировой истории? Зачем строить Святую Русь? Переживать о судьбах русского народа?

Смысл мировой истории единственно может быть в том, что мы должны осознать, в конце концов, что благоустраиваем Землю для самих себя, когда снова воскреснем.

И все-таки почти каждый человек уходит с мыслью: может, все это — насчет «того света» — обман: умру, а там пустота, ничего нет?

Сюжет: «Всю жизнь жил праведно, готовился к той, истинной жизни, какие только соблазны не отводил от себя, ни разу не согрешил — а там ничего не оказалось, черная пустота. Обманули святоши, а ничего уже не вернешь…»

Жизнь без тебя…

Зачем я снова и снова прокручиваю в памяти нашу с тобой жизнь, с каждым разом все больнее и острее чувствуя вину перед тобой, даже в тех случаях, в каких раньше считал себя невиновным? Тем самым терзая душу свою так, что порой кажется, что она не совершенствуется, а истончается, и однажды, истонченная до предела, порвется. Или все-таки в этих душевных муках она как бы шлифуется? Чтобы однажды, может, когда я до конца, без всяких оговорок, осознаю свою вину перед тобой, перед Богом, вопреки мне, вопреки разуму моему, она, может, неожиданно, а может, столь же мучительно, как у тебя, попросится из тела? Чтобы там, если нам суждено встретиться, встать перед тобой на колени, а ты, все простив мне или забыв по воле Божией, погладишь меня, как прежде, как ребенка, по голове?

Жизнь без тебя…

Очередной твой день рождения. Несмотря на осень, буйно цветут стоящие на столе перед твоими фотографиями фиалки. Остальные цветы так себе, безрадостные, еле живые.

Мысли вслух…

Опять у кого-то читаю: «Мы, христиане, не от мира сего». А я хочу быть от мира сего. Не хочу я райских кущей, я хотел бы видеть снова и снова — и так без конца — осенние березы в искрах первого морозца, печь в костре картошку, смотреть и вслушиваться в веселую горную речку…

Мысли вслух...

Мы с раннего детства, как только начинаем осознавать себя, живем будущим. Сначала торопимся стать взрослыми. И радуемся, когда нам говорят: «Какой большой стал!» И даже уже у взрослых: все лучшее у нас всегда впереди, мы никогда не довольствуемся настоящим и даже в лучшие свои времена живем завтрашним днем. И так чуть ли не до самого последнего дня.

Может, это не что иное, как тоска по тому другому, высшему миру, интуитивное и даже генетическое стремление приблизить его? Знаем, что жизнь коротка, а в то же время сами ее гоним и гоним, живя завтрашним днем — и все время в каком-то томлении души…

Вспомнил свою первую школьную любовь. Наверное, ангельская любовь — подобна первой детской невинной любви, когда нет еще телесного желания. А одно лишь желание видеть, быть рядом, быть полезным…

Мысли вслух…

Спрашиваешь ребенка:

— О чем ты мечтаешь?

— Поскорее стать взрослым.

Спрашиваешь взрослого:

— Ради чего живешь? В чем смысл жизни?

— Ради детей. В детях.

— А зачем дети?

Некоторые теряются, отвечают не сразу, другие отвечают, не задумываясь, но все, за редким исключением, отвечают в итоге одинаково:

— Продолжить род.

— А зачем продолжать род?

Недоуменно пожимают плечами: одни — не зная, что ответить, другие — считая вопрос нелепым.

И так — из поколения в поколение. Никто не живет для себя, исключая всяких там художников, писателей, по большому счету — людей ненормальных, больных тщеславием. Большинство живет для детей, для продолжения рода. Получается, что другого предназначения у человека на Земле нет. В этом есть какой-то высший смысл, которого мы не знаем. Вроде бы: зачем тянуть из века в век свой род, когда мы временные на Земле? Значит, мы не временные где-то там, куда уходят наши души?

Если бессмертна наша душа, зачем Господу столько новых душ? Для заселения пустой Вселенной? Для борьбы с дьяволом? Но дьявол отбирает у Господа все новые и новые души. Получается, что плодится как раз воинство дьявола?..

Читаю и пытаюсь понять

«Бог создал Адама и Еву и поселил их в раю сладости, чтобы они радовались его красотам и питались его плодами. В испытании их послушания только от одного дерева запретил им вкушать — от древа познания, на котором начертал смертный приговор. Все прочие деревья, сказал он им, в вашей власти, берегитесь только, не вкушайте от этого, ибо Я решил, что, как только вы протянете к нему руку, тотчас умрете: “От древа познания добра и зла, не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь” (Быт. 2. 17)».

Зачем же Он тогда создал мужчину и женщину, если знал или предполагал, что они могут согрешить? Или: зачем Он тогда создал человека несовершенным, заложил в него сладкий яд самоуничтожения и посадил перед ним для испытания древо познания, зная или подозревая, что человек, сорвав с него плод, непременно додумается и до атомной бомбы? Может, не все было во власти Всевышнего? И тем более теперь — не в Его власти?

Ева первая протянула руку, взяла плод, съела сама и подала Адаму. Она поверила не Богу, а змию, который сказал: не умрете. Но почему тогда самым первым и самым верным христианином была женщина, Магдалина? И ныне, войди в любой в храм, увидишь, что там больше женщин?

Мало того что за первородный грех человек был наказан. Но ведь и природа, в которую был брошен человек, тоже была наказана: она стала тленной. «С преступлением человека изменилась и природа, — пишет Феодосий Антиохийский, — и хищники появились только после падения Адама. Природа стала враждебной по отношению к человеку». Что, хищные динозавры и прочие появились на Земле позже или одновременно с человеком, как следствие грехопадения его?

Но если бы не было греха Адама и Евы, как бы появился человеческий род? Они так и жили бы вдвоем в раю, бессмертными? Преп. Максим Исповедник пишет о духовном размножении человеческого рода. Но тогда снова встает вопрос: зачем Господь придумал разделение полов, зачем он создал женщину?

У подвижников церкви из книги в книгу переходит основополагающая мысль, что смерть — последствие грехопадения человека. Бог создал людей бессмертными, но в результате уклонения от заповедей Божиих люди стали смертными и тленными, как и вся Природа.

И вдруг у преподобного Исаака Сирина натыкаюсь на утверждение, что установление смерти и изгнание из рая были только совершены под знаком проклятия, а на самом деле в проклятии этом было скрыто благословение Божие: «Как Он установил для Адама смерть под видом приговора за грех и как посредством наказания Он выявил наличие греха, хотя само наказание не было Его целью, точно так же Он показал, будто смерть была установлена для Адама как возмездие за его ошибку. Но Он скрыл Свою истинную тайну, и под образом чего-то устрашающего Он спрятал Свое предвечное намерение относительно смерти и Свой мудрый план относительно нее: хотя смерть может быть поначалу устрашающей, позорной и трудной, тем не менее в действительности это — средство перенесения нас в тот восхитительный и преславный мир... Когда Он изгнал Адама и Еву из рая, Он изгнал их под личиной гнева... Но во всем этом уже присутствовало домостроительство, совершенствующее и ведущее все к тому, что изначально являлось намерением Создателя. Не непослушание ввело смерть в дом Адама, и не нарушение заповеди извергло Адама и Еву из рая, ибо ясно, что Бог не сотворил их для пребывания в раю — лишь малой части земли; но всю землю должны были они покорить...»

Вот: не в этом ли смысл мировой истории и нашего пребывания на Земле — сделать ее частью рая? Или самим раем?

Но нынешний митрополит Волоколамский Илларион так комментирует преподобного Исаака Сирина: «Даже если бы первые люди не нарушили заповедь, то все равно не были бы оставлены в раю навсегда. Таким образом, смерть была благословением, поскольку изначально содержала в себе потенциал будущего воскресения, и изгнание из рая было во благо человеку, поскольку вместо “куска земли” он получал во владение всю землю, утверждает преподобный. Согласно Исааку Сирину, смерть явилась следствием божественной “хитрости”: под маской наказания за грех Бог скрыл Свое истинное намерение, заключавшееся в спасении человечества. Необходимо видеть, утверждает он, что действия Божии в истории человека лишь внешне могут выглядеть как наказание и кара, в действительности же цель Бога — достичь нашего блага любыми средствами. Зная заранее нашу склонность ко всем видам лукавства, Бог премудро и хитро уготовляет то, что кажется нам пагубным, на самом же деле оно является средством нашего исправления и спасения. Лишь пройдя через то, что представляется нам наказанием от Бога, мы осознаем, что оно служило нашему благу. У Бога нет возмездия, Он всегда заботится о пользе, происходящей от всех Его действий по отношению к людям».

Читаю и пытаюсь понять

«Верующие в Христа попадают в рай».

А куда попадают неверующие, не крещенные, не знающие Христа не по их вине?

Вот тебе и готовый ответ: «Не проходят воздушных мытарств души неверующих в Христа (не крещенных), а сводятся бесами прямо в ад, что подтверждает Сам Христос: не верующий уже осужден есть».

Не может такого быть! Не может Он быть таким жестоким! Верно ли тут трактуют Спасителя? Этот ли смысл Он вносил в свои слова?

«Невозможно церковное поминовение не православных». А что, они виноваты, что не православные, если, например, родились где-нибудь в срединной Африке, например, папуасы и слышать не слышали об Иисусе Христе? «Умирающие вне веры похожи на самоубийц».

А куда попадают мусульмане, которые веруют в Иисуса Христа только как в одного из пророков Всевышнего? Или у них свой рай и свой ад?

Жизнь без тебя…

Ну что, добился я своего: можно сказать, осуществил свою мечту: стал писателем — и оказался у разбитого корыта. Я без всякого сожаления променял бы все свои книги на счастливую семейную жизнь с детьми и внуками, с садом, огородиком и сиренью перед окнами. Помимо всего прочего, мои книги мало кому нужны, более того, они многих даже раздражают: уже несколько человек, кто с легким упреком, а кто даже с досадой бросили мне в лицо, что не жалею я своего читателя, рву нервы: «Хочется чего-то легкого, со счастливым концом, а вы рвете душу…»

Жизнь без тебя…

Два восприятия мира: до — и после твоей смерти. До того, как перечитал купленные в церковной лавке книжки о потустороннем мире: что нас ждет там, за рубежом жизни, и — после. Подобные, до сих пор не знаю, умные или хитрые, книжки попадались мне и раньше, но раньше я их и читал — как научно-фантастическую литературу, они как бы не относились лично ко мне. Разумеется, я и раньше задумывался над тем, что там, за пределом жизни, но я решал эту проблему просто: поскорее отмахивался от этих мыслей, все равно ничего не изменишь, все это в далеком-далеком будущем, придет время, тогда и думать будем. Иначе говоря, за рубежом жизни была для меня неясная, пусть и тревожная, но пока еще далекая от меня пустота. А тут вдруг приходишь к мысли, что это может случиться уже завтра или даже сегодня.

Эти умные или хитрые книжки вроде бы давали надежду на продолжение жизни после смерти или даже на вечную жизнь, они исключали зияющую пустоту, но этот факт меня почему-то не радовал. И я знал, почему он меня не радовал и даже пугал. Почему за порогом смерти меня, может, больше устраивала пустота: пустота — она и есть пустота, в пустоте ни за что не надо будет отвечать. А отвечать я не готов, более того, преступно не готов. Оторванный, пусть во многом не по своей вине, от простых, но основополагающих истин, а я до сих пор сомневаюсь, что они — конечные истины, чаще всего не задумываясь, не считая грехом, в этой жизни я натворил столько такого, за что там придется отвечать, что я, может, предпочел бы пустоту.

Да, как ни парадоксально, легче было жить, когда впереди у тебя пустота. А знание или предположение, что за гранью жизни — другая жизнь, только в иной ипостаси, обострило внутреннее ощущение, что мы, не я конкретно, а мы, люди, — временные на Земле, что мы больше никогда на нее не вернемся, даже после Страшного суда и всеобщего воскресения. Какое-то время после твоей смерти, особенно после прочтения этих книг я вообще на все, в том числе и на себя, смотрел как бы со стороны, как на временное. На так называемые памятники старины, которые мы зачем-то пытаемся сохранить, на бегущие мимо машины, на сидящих в них людей, на ежедневные человеческие проблемы, на политические страсти, даже на всемирную историю. Не знаю, догадывались ли о моем состоянии окружающие, но с этим чувством жутковато было жить. Все вокруг казалось не имеющим смысла. Тысячи, десятки тысяч людей одновременно погибали от ураганов, землетрясений, цунами. На что бы я ни смотрел, все было временным. Временной была и Земля, и даже сама наша Вселенная. Еще из школьного учебника астрономии я знал об этом, не помню, потрясло ли меня это в детстве, но только сейчас я осознал всю суть вселенского временного бытия. Но тогда куда уносится после нашей смерти, как утверждают, бессмертная наша душа?

В своих мыслях я снова и снова как бы повисал в пустоте, как, очевидно, повисали тысячи, миллионы людей до меня. Только в так называемой святоотеческой литературе все просто и ясно: веруй, и все! Веруй, и все остальное не твоего ума дело! Мое сознание, моя душа оказались не готовыми к восприятию толкований Евангелия. Не своеобразная ли это разновидность так называемой фантастической литературы? Читая подобное, я чувствовал бестелесность не только своего тела, но и мысли. Видимо, не случайно, что именно из среды семинаристов выходило столько крайних атеистов, нигилистов и революционеров всякого рода…

Мне говорят: зачем ты читаешь все это? Читай Евангелие, там все ясно и просто изложено, всякие попытки толкования искажают истину.

С последним утверждением я полностью согласен, но далеко не все ясно мне, может, из-за скудости ума, может, из-за очерствелости души, в Евангелии. Да и действительно ли оно — Евангелие Спасителя, не искажено ли по недоумию или хитрому умыслу его апостолами?

Повторяю, я не знаю, замечали ли мое состояние окружающие. Даже не отчаяние, как прежде, а равнодушие скручивало меня.

Только позже во мне что-то стало устаиваться, успокаиваться: да, все временное, но, видимо, в этом есть какой-то высший смысл, и в этом высшем смысле нужно искать свой смысл, даже если пока он для тебя совершенно не ясен. Но полностью от этого тяжелого чувства я так и не смог освободиться.

И еще я теперь жил с ощущением: если раньше я мог что-то скрыть от тебя, какой-то свой малый грешок, то теперь ты оттуда все видишь. Может, хотя бы потому нужна вера в потусторонний мир, независимо от того, есть он или его нет? Это удерживает человека от многих дурных поступков.

И еще я пришел к мысли, что, наверное, все оставшееся время нужно посвятить тому, чтобы хоть сколько-нибудь подготовиться к ответу за свою жизнь. И не только потому, что я боюсь гореть в аду в вечном огне. Я все-таки думаю, что вечный огонь ада — понятие иносказательное, потому что после твоей смерти я уже беспрестанно горю в нем, исключая, наверное, только часы сна, чувство непоправимой вины перед тобой, впрочем, перед самим собой тоже, меня постоянно гложет. Никто вроде бы, кроме меня и тебя, не знает моей вины, это тайна двоих, и тебя больше нет, и можно было бы делать вид, что никакой вины вообще не было. Но мне от этого нисколько не легче, люди не понимают, почему я прячусь от них, многие считают меня гордецом, а мне с моими смертными грехами тяжело с людьми. Я уже писал, что недавно меня посетила мысль: а может, мы уже живем в аду? Может, Земля — не детский сад для человечества и не исправительная колония даже, а тот самый ад, куда отправляют падшие души в человеческой личине и тленном теле? Может, потому так мучается душа?

Совесть.

Что такое совесть, если мы умираем, если мы временные? Куда она уходит с нашей смертью? Она умирает вместе с нами? Или улетает вместе с душой? Или она одна из составляющих души? Как, когда зарождается в человеке?

Сократу принадлежит мысль, что нельзя объяснить существование у людей нравственных деяний и норм, если упускается из виду верховный нравственный законодатель. Английский ученый Тейлор заметил, что не было открыто до настоящего времени ни одного даже самого дикого народа, который был бы чужд тех или иных понятий о добром и злом, об обязательности первого и непозволительности другого.

Может быть, совесть зарождается и существует в нас независимо от нас? Она как бы стоит выше человека и господствует над его разумом, волей и сердцем, хотя и заключена и живет в нем. Но в то же время такое ощущение, что она не плод самого человека. Иначе говоря, может, совесть — это голос Божий в сердце человека?

Св. Григорий Богослов говорил, что человек совмещает в себе две природы — духовную и материальную, которые, при существенном отличии и совершенной противоположности друг другу, соединены в нем таинственным и неизъяснимым образом. Может быть, они соединены совестью?

Но совесть, как бы меня ни убеждали в обратном, противится смерти, потому как требует беспредельного нравственного совершенствования человека. Но оно недостижимо в этом мире. Может быть, как раз это доказывает, что смерть не могла входить в творческие планы Бога при создании человека?

Читаю: «По воле Всемогущего и Премудрого Бога вся телесная организация человека, если бы он остался святым, могла бы все более и более утончаться, просветляться и усовершенствоваться и, наконец, дойти до такого духовного тела, которое явилось у Иисуса Христа при его воскресении, тела, которое не нуждалось ни в пище, ни в питье, и не было в тесной зависимости от пространства и времени. Подобные примеры еще можно видеть в вознесении Еноха и Илии».

Жизнь без тебя…

Почему-то часто вспоминаю врача в раковом центре, ведущего соседние палаты, который никогда, даже кивком головы, не отвечал на мое приветствие — проходил мимо, глядя в сторону или в пол, словно меня не видел и не слышал. Я до сих пор мучаюсь в догадках: то ли он был настолько погруженным в себя, то ли, зная о твоей безнадежности, чувствовал неловкость передо мной…

Почти каждый раз, когда я изредка заезжал в церковь на вечернюю службу, встречал его там, стоявшим позади всех или где-нибудь в углу, а посреди службы торопливо уходившего. Иногда мы оказывались с ним рядом, или даже сталкивались в тесноте, понятно, что я в церкви не лез к нему с приветствием, но на следующий день, встретившись со мной в коридоре ракового центра, он по-прежнему меня не замечал…

Жизнь без тебя…

Можно месяцами, годами, всю жизнь мучить себя мыслями о цели и смысле человеческой жизни, а вот шел высоко в горах, ругая себя, что поддался соблазну, уговору друзей взойти на прекрасную и загадочную вершину Иремель, где раньше всегда было томительно хорошо моей душе, поехал и с ужасом обнаружил, что далеко еще до вершины стал задыхаться, надорванное твоим уходом сердце все больше сжимала неизвестная сила, зачем-то еще слишком тепло оделся, и, взмокший, уставший до предела, отстав от всех, ни о чем не думая, лег в снег, на спину, уставившись в низко пролетающие облака, иногда поворачивая голову на юг, где далеко внизу лежали леса, города и села, здесь же были лишь снег да камни, да близкое небо, и неожиданно пришла мысль, простая и ясная: «Может, смысл и цель человеческой жизни в том, что на Земле в тленном человеческом организме формируется в испытаниях, в соблазнах, муках, в потерях близких, вечная душа человеческая, которая сейчас вот-вот вырвется из моего тела, нужная Богу для каких-то высших целей, с каждой новой душой он увеличивает свое воинство, может, для преодоления смерти вообще, может быть, для борьбы с дьяволом, может быть, для спасения всей Вселенной, которая тоже временна, потому что и в нее вошло зло, и она вся кипит, взрывается, в отдельных своих частях рождается и умирает в мучительных противоречиях… Потому, вкладывая в человека при его рождении зародыш вечной души, которая является Его частицей, Бог сперва дал человеку разум, потом Истины, учитывая его младенчество, высказав их иносказательно, через Пророков, через Евангелие. Только это иносказание вышло и Богу, и человеку боком, каждый толкует это иносказание по-своему, а тут еще, видимо, дьявол путает, подсовывает так похожую на истину подделку… Через Пророков Бог лишь приоткрыл основы мироздания, чтобы человек уверовал в вечность своей души и знал, как надо жить на Земле. Но Бог почему-то не всесилен, а на нашем пути столько соблазнов… Нет, Земля — не концлагерь, не исправительная колония, не ад, а своего рода ясли, детский сад, может быть, начальная школа для человеков. И раз так прекрасна Земля, и совсем не случайно Господь создал ее такой прекрасной, рано или поздно мы должны на нее вернуться…»

Мои друзья уже спускались с вершины:

— Вставай!.. Уходим вниз…

— Вы идите, я догоню.

Мне было легко и покойно лежать в студеном снегу, не ощущая его холода, опрокинувшись глазами в бездонное небо, я сейчас был готов без всякого сожаления умереть, и не важно, кому достанутся моя квартира, машина, только вот жалко было оставлять загородный дом, потому как был он в прекрасном лесу среди берез и сосен, и все там, пусть коряво, но было сделано моими руками. И еще жалко было оставленных там собак. А так моя душа, кажется, была уже готова перенестись в мир иной.

Смогу ли я сохранить это светлое спокойное чувство, спустившись вниз, в земную суету?..

Жизнь еще при тебе…

Это было лет десять назад. Совсем забыл об этом случае, а сейчас вдруг вспомнил…

Соседка по автобусу, незнакомая женщина лет сорока пяти, она — у окна, я — с краю. Оказалось, что мы выходим на одной остановке: в дверях я пропускаю ее вперед, выхожу следом.

Вдруг она поворачивается ко мне, называет по имени-отчеству:

— Простите, мы не знакомы, но я вас узнала по фотографиям... Можно я отберу у вас несколько минут?..

Я пожал плечами.

— Еще раз простите, но я должна вам это сказать. У вас застарелый бронхит. Вы считаете, что вылечили его, а он притаился, перешел в хроническую форму. Не нужно его запускать…

— А почему вы решили, что у меня бронхит? — стараясь сдержать раздражение, спросил я. У меня действительно был хронический бронхит, время от времени дающий знать о себе, отголоски перенесенного в детстве плеврита, но, во-первых, какое кому дело до этого, а во-вторых… а во-вторых, я, кажется, в автобусе ни разу не кашлянул.

— Прошу, не принимайте меня за сумасшедшую. Еще раз простите, что, будучи совершенно незнакомой, лезу вам в душу, но в некотором смысле я ясновидящая и даже целительница. А потом: вы в автобусе несколько раз кашлянули, вы так привыкли к этому вроде бы безобидному кашлю, что не замечаете его. Не надо его запускать, хотя он у вас уже основательно запущенный. Я могу предложить вам несколько народных рецептов…

— Спасибо, не надо! — попытался я уйти от «ясновидящей». Огромная армия проходимцев кормится на человеческой беде, а в смутные времена тем более: чуть ли не десятая часть населения страны ходит в народных целителях и ясновидящих. Как Остап Бендер не додумался до такого надежного способа добровольного отбирания у граждан денег, может, совесть не позволила? — А будущее вы не предсказываете? — усмехнулся я, надеясь на этом закончить разговор.

— Могу, но не предсказываю, — не обиделась женщина. — Человек не должен знать своего будущего, по крайней мере, до поры до времени. Пока ему посредством чего-то, может, болезни, иногда неизлечимой, не скажет Бог, чтобы человек, наконец, задумался о своем будущем, — не приняла она моей усмешки. — А вот насчет вашего прошлого я кое-что могу сказать.

— Но свое прошлое я и сам хорошо знаю, — снова усмехнулся я.

— А я вам напомню. Во-первых, чтобы вы мне поверили, а во-вторых, от прошлого во многом зависит будущее. А потом я могу вам сказать о прошлом, которое вы никак не можете знать, например, кем вы были в прошлых жизнях. Или хотя бы в последней прошлой жизни… Да-да, — не дала она мне рот открыть, — я знаю, вы не верите в переселение душ, но тем не менее. Может, просто любопытно будет узнать… Тем более, кто знает, как это бывает на самом деле. И противоречит ли это православию… Что же касается будущего, у вас после тяжелой травмы или ранения головы сужены сосуды мозга левого полушария, и в связи с этим у вас уже в скором времени могут быть серьезные проблемы, если их уже нет.

Я не знал, что ответить. Скорее всего, «девушка», действительно, с приветом, но откуда она знает о моих проблемах с головой, что порой меня мучают сильные головные боли?

— Нет, я вполне нормальная, — словно прочитав мои мысли, улыбнулась незнакомка. — Меня зовут Наталья Петровна. Я учитель русского языка и литературы в школе. Но с некоторых пор, после автомобильной катастрофы и клинической смерти, я обнаружила в себе дар ясновидения и целительства. Старалась не заниматься этим, но какой-то внутренний голос, а скорее, голос извне, заставляет меня это делать, и с некоторых пор, нет, я не лечу, все-таки на это я не решаюсь, не говоря уже о том, что это отбирает много сил, а диагностирую, потому как тот голос меня требовательно спрашивает: «Как ты можешь смириться с тем, что видишь, а человек не знает, что давно болен, и если вовремя не начать лечить, то может быть поздно? Тебе совсем не случайно дан этот дар. Как не случайно на время вернули с той стороны смерти. Нет, не с того света, как у вас в таких случаях принято говорить, а всего лишь с той стороны смерти. С того света не возвращаются. А с той стороны смерти, с пограничья, бесцельно не возвращаются. А внутренний голос тебе подскажет, кому нужно открывать будущее, а кому нет». Потому я иногда диагностирую. В каком-то смысле я и ясновидящая, иногда, вопреки моему желанию, вижу будущее человека. Не знаю, кто, но кто-то отвечает на мои вопросы, стоит мне к нему мысленно обратиться. Таким четким, беззвучным голосом. И что поразительно, я редко, очень редко ошибаюсь.

— И кому, по-вашему, принадлежит этот голос?

— Не знаю. Может, ангелу-хранителю. Или еще кому. Иногда боюсь, что демону, подстроившемуся под ангела. Но словно кто-то постоянно рядом со мной, точнее, где-то вверху, над моей головой. Потому как голос я слышу как бы сверху. Я мысленно задаю ему вопросы, он отвечает. Иногда мне хочется уйти от всего этого, тогда он сам как бы заставляет задавать ему вопросы и тут же отвечает на них. Иногда мои вопросы строго останавливает: «Этого тебе не нужно знать!» Или: «Этому человеку этого не нужно знать! Всему свое время». И вот сейчас: сижу в автобусе, узнала вас, и, еще раз простите, обратилась к нему, что он может сказать о вас. Была какая-то пауза, а потом он ответил: «Я знаю этого человека…», — и начал словно диктовать, как бы читал по какой бумаге…

Видя, что я демонстративно смотрю на часы, ища повод деликатно откланяться, она спросила:

— Хотите, я расскажу о других ваших болезнях, которые вы перенесли, начиная с детства?

Я помедлил, не зная, что ответить, все это было не очень приятно, но в то же время был соблазн любопытства, «ясновидящая», воспользовавшись моим замешательством, начала перечислять, словно читала мою медицинскую карту, но и не только ее…

Мне с трудом удалось скрыть, что я был поражен. Есть болезни, которыми по жизни, начиная с детства, болеют почти все. Допускаю даже, что она знакома с кем-нибудь из моих знакомых, или даже с участковым врачом из поликлиники, но откуда она могла знать о тех моих болезнях, о которых не знает никто?

— Признаюсь, когда шла за вами в автобусе на выход, я провела рукой вдоль вашей спины от затылка до поясницы, и мне было этого достаточно. Хотите узнать, что сказал о вас мой ангел-хранитель?

Я пожал плечами.

— Наталья, я знаю этого человека. Он живет уже восемь жизней. В предыдущей жизни он был князем, жил в России. Имел жену и троих детей. Была любовница, в которой он души не чаял и очень страдал из-за любви к ней. В настоящей жизни этот человек призван быть тем, кого у вас называют писателем. Это его земной тяжелый крест. Потому его душа не знает утешения. Печаль в нем живет постоянно. Господь покровительствует ему. Но он страдает. Дай, Господи, ему радости!

— А еще что он сказал обо мне? — неожиданно для себя спросил я. — О моем будущем?

— Он меня строго остановил на этом вопросе: не каждому человеку нужно знать, что с ним будет. А точнее: никому, кроме исключительных случаев, этого не нужно знать. Человеку опасно знать, что с ним будет. Но кое-что я увидела сама, я же сказала, что сама в некотором роде ясновидящая.

— И что вы увидели? — я уже не мог остановиться.

— Этого я не имею права говорить... — На какое-то время она отвела взгляд. — А это вам нужно знать, что с вами будет? Как вы будете с этим знанием жить?.. А бронхит свой лечите. Не запускайте, этот очень опасно. Кстати, он в более опасной форме у кого-то из ваших близких. Это, может, самое главное, что сейчас вы должны знать.

— Но если все в нашей жизни заранее предопределено, если судьба прописана с первого до последнего дня, значит, в нашей жизни уже ничего нельзя изменить?

— Не все. Кое-что в наших силах. В зависимости от нашего поведения происходит, а точнее, проводится коррекция нашей жизни. Хотите, я оставлю свой телефон?

— Нет, спасибо, — решительно отказался я.

Потом я, может быть, жалел об этом… Наверное, не трудно было бы найти ее по телефонному справочнику, не так уж много в городе школ, а в них учителей русского языка и литературы по имени Наталья Петровна, но что-то меня каждый раз, как в случае с Вангой, останавливало...

Жизнь без тебя…

Лежу в больнице на обследовании: на третий год после твоего ухода серьезно стало сдавать сердце. И раньше, когда мы с тобой три года жили в ожидании твоей смерти, пытаясь как-то противостоять ей, когда я жил еще с тобой, но в то же время с ощущением, что уже без тебя, я, мягко говоря, чувствовал его, а теперь вот прижало серьезно. Я постоянно слышу, что я должен смириться с твоей смертью, что я должен как можно скорее жениться, пока еще стою на ногах, что нужен элементарный режим, наконец, просто успокоиться…

Я попытался жениться. Нет, не отказавшись от тебя. Наоборот, я хотел, я готов был, как бы в искупление вины перед тобой, отдать встретившейся мне женщине и ее малолетнему сыну, который привязался ко мне, как к отцу, море неистраченной теплоты и нежности. Все вроде бы было хорошо, пока она жила у меня наездами. Но через неделю, как совсем переселилась ко мне, однажды утром, и не просто утром, а на Рождество Христово, она, заломив руки, встала передо мной на колени:

— Нет, не могу. Здесь по-прежнему живет ваша покойная жена. Она не ушла отсюда. Она везде. И не просто везде, а постоянно напоминает о себе. Она не отпускает вас… Или вы не отпускаете ее… Она против меня…

И, собрав свой скудный скарб и заказав такси, она уехала…

Я лежу в кардиоцентре, который во многих случаях — тоже почтовая станция в мир иной, по статистике, люди умирают от болезни сердца даже чаще, чем от рака. Но, в отличие от рака, в большинстве случаев — неожиданно для больного, и потому не так страшна такая смерть.

У меня появилось много свободного времени, потому много читаю.

«Мысль о земной кончине страшит лишь тех, кто не верует в Бога, или тех, чья вера слаба, хотя они думают, что она сильна — так тоже бывает. Мы можем совершать бесконечные паломнические поездки, рыдать у святых мощей угодников Божиих, молиться всю ночь напролет (а потом целый день спать), совершать, как нам кажется, подвиги во имя Христа, даже посещать все богослужения, что само по себе хорошо, но… Но леденящий жутковатый холодок внутри по мысли о смерти безошибочно покажет нам, как слаба наша вера в Милосердного Бога… Без веры думать о смерти страшно. И все-таки думайте о смерти! Потому что рано или поздно эти мысли приведут вас к вере! Человек начинает жить подлинной жизнью, лишь осознанно принимая неотвратимость земной кончины и необходимость подготовки к ней…»

Верую ли я? Не знаю. Если не верую, а только обманываю себя, — что заставляет меня время от времени ходить в храм и замирать там в неясном благоговении?

Если я действительно веровал бы, а не прикидывался верующим, обманывая прежде всего самого себя, если бы верил в тот прекрасный мир по ту сторону смерти, наверное, не была бы для меня так ужасна твоя смерть…

«По сотворению мира все Ангелы были связаны союзом святой любви и пребывали в великой святости и чистоте и имели мир между собой и Богом. Но вскоре Ангел, которому была вверена охрана земли, не вынес чести и славы, дарованной ему творцом, и допустил самомнение, высокоумие и гордость. Слово Божие говорит, что Денница (Диавол) в помышлении своем пожелал взойти на небо, выше звезд небесных поставить престол свой, сесть на горе высоце и быть подобным Всевышнему…»

Не в силах до конца понять сказанного, набираюсь наглости размышлять: значит, с самого начала что-то ущербное было в творении Божием, раз один из ангелов восстал, раз он захотел на Земле создать свой мир и, может быть, создал его?

«…Он возымел желание стать равным Богу. И вслед за этим самообольщением последовало прямое неповиновение Богу. Кроме того, он увлек за собой множество состоящих под его властью Ангелов. И спал сатана вместе с мятежными ангелами с неба, как молния. И падение, и изгнание Диавола, по учению святой церкви, произошло до сотворения человека. И зло уже было в отпадении Ангелов. Человек, как земной ангел, украшенный добродетелью и чистотой, явился венцом творения. Но Диавол смутил любимое деяние Божие…»

Почему ангелы восстали против Господа?

Раз это произошло раньше появления человека, действительно, не создал ли Бог человека себе в помощь в борьбе с Диаволом, возмечтавшим стать богом для Земли, а тот быстро переманил человека на свою сторону?

 

Остаться после смерти жить на Земле, это значит — оставить сколько-нибудь благодарную память о себе, если не у всего народа, если не у всей деревни, то хотя бы у своих потомков, то есть жить как бы в двух мирах, которые потом, может быть, соединятся.

Если мы временные на Земле, то почему каждый старается после себя оставить память на Земле, прежде всего в образе детей?

Иначе, почему я так страдаю, что никого после себя не оставлю?

 

По мнению ученых, мозг наш задействован всего лишь процентов на 10. Остальные 90 процентов как бы спят.

Почему же мы умираем, не использовав даже малой доли возможностей мозга?

Может, мозг человека специально заблокирован, чтобы мы чего-то не натворили по своей безнравственности? Может, эта блокировка произошла после грехопадения Адама и Евы? И опять, словно гвоздь в мозгу: но почему Бог не смог предвидеть и предотвратить их грехопадение? И наложил печать греха на все последующее человечество?

Или же наш мозг — часть души, он остается задействованным здесь всего лишь на 10 процентов, чтобы проявиться где-то в другом месте, в другом мире? Где-то же должны проявиться в полной мере возможности нашего мозга!

В другой жизни? Но мы знаем, что мозг смертен, а бессмертна, если это правда, только душа. Но, может, действительно, мозг — часть души? Может, действительно, наш мозг должен заработать в полную силу в результате нравственной эволюции, когда он будет вторичен по отношению к душе, а не наоборот, как сейчас: мы сначала до всего доходим умом? Это совсем не противоречит божественному происхождению человека, наоборот, подтверждает его. Бог только дал толчок, как бы сделал первоначальную колодку человека, заложив в него душу и полностью подвластный ей ум, а дальше мы должны были нравственно расти сами, и главной должна была быть душа, а ум подчинен ей. Но после того как первый человек сорвал плод с древа познания, Господь, в печальном предчувствии, что может натворить человек, у которого ум переборол душу, заблокировал наш мозг, надеясь, что не навсегда?

Читаю:

«И сказал змей жене: в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло. И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание, и взяла плодов его и ела; и дала мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания».

Сколько не пытаюсь понять конечного смысла этих слов, не могу…

Кто-то недобрый вселяет в меня мысль: «Бог наказал Адама и Еву за то, что они полюбили друг друга, а он хотел, чтобы они любили только его».

Читаю:

«Бессмертие человека состоит в том, что душа его по смерти тела продолжает жить отдельно от тела, и человек за гробом продолжает свое существование в другом мире. Правда, в другой форме и в других условиях. Смерть не прерывает существование человека, а только видоизменяет его… Потому для православного верующего человека существует в большей степени память смертная, чем страх смерти. И чем сильнее и крепче вера, тем меньше страх смерти. Но больше память смертная».

Мой ближайший друг с детства — мусульманин. Без всякого сомнения, — я-то уж знаю, — он выше меня по нравственным и духовным качествам, но для него, по утверждению христианских священников, закрыты врата рая. Он же должен считать, что врата его рая закрыты для меня, православного христианина.

У каждого свой рай?

Оба мы веруем, или хотим веровать, в Иисуса Христа, только я, православный, как в Бога, а он — как только в одного из пророков, посланников Бога. У нас нет проблем по этому поводу, я мог бы сказать, что мы просто деликатно обходим стороной эту тему, но это было бы неправдой, потому что нас, кроме детства, кроме всего прочего, объединяет как раз то, что мы веруем в одно божественное существо, пусть и по-разному.

Но почему из-за этого, в общем-то, не принципиального для рядового верующего разногласия христиане и мусульмане воюют между собой много веков, начиная с явления пророка Мухаммада, хотя, по Корану, он пришел на Землю, чтобы как раз продолжить дело Иисуса Христа. Из-за этого в явных и тайных религиозных войнах уничтожены миллионы и миллионы людей. Мало того, сегодня мир стоит на грани действительно мировой христианско-мусульманской войны, за которой, может, и последует конец света, но совсем не тот, за которым мы ждем всеобщего Воскресения, а действительный конец-пустота. Может, по этой причине погибали древние цивилизации, и кто-то специально стер память о них, чтобы каждая следующая начинала с чистого листа? А мы так и остаемся малыми злыми детьми, дерущимися из-за игрушек в песочнице?

Неужели мы с другом детства — друзья только потому, что я не в полной мере христианин, только обманываю себя, что верую в Иисуса Христа, а он — не в полной мере мусульманин? А если были бы в полной, то тут же схватились бы один — за топор, второй — за ятаган?

Я всегда испытываю странное чувство, когда из иллюминатора самолета смотрю вниз, на Землю: почему, получив в дар ее, невообразимо красивую, невообразимо прекрасную, люди разгородили ее на государства, вместо того, чтобы всем вместе, единым человечеством обихаживать ее, — занялись кровавым дележом ее?

И снова и снова прежний вопрос: почему Всевышний разделил людей по религиям, как до того разделил на расы, народы? На языки, ведь первоначально у нас был единый язык. Чтобы мы без конца выясняли между собой отношения и не поднимали головы к небу? Или мы сами разделились, помимо Его воли? Что Его так испугало в созданном Им самим человеке? Или это дело рук дьявола? Почему Господь, — или кто иной? — так упорно отделяет Землю от потустороннего мира, а не стремится сделать Землю частью его? Или это случилось только после грехопадения человека?

Вспоминаю…

Сначала вижу все как бы со стороны...

Несколько придавленных горем людей в черном около гроба в Крестовоздвиженской церкви. Рядом стучат поезда, спешат, везут людей по их земным делам на восток и запад по великой Транссибирской железнодорожной магистрали, люди смотрят в окна, глаза неожиданно упираются в купола церкви, кто-то крестится, и никто из них не подозревает, что в церкви в сии минуты кого-то провожают в мир иной. Знакомый священник, татарин, отец Роман (у меня вдруг мелькает мысль: а если мы провожаем тебя в лучший мир, в истинную жизнь, почему священник в черном и почему вообще люди, уже в этой жизни отрешившиеся от мира, монахи, всегда в черном?) начинает читать Последование по исходе души от тела:

— Благословен Бог наш…

Каждое слово гулко отдается то ли в сводах храма, то ли внутри меня, и я уже как бы не вспоминаю, а как бы снова стою над твоим гробом. Кажется, что и меня вслед за тобой отрывает от земли, я стою на хрупкой грани двух миров и чувствую присутствие над нами или среди нас еще Кого-то. И я не узнаю отца Романа, он внутренне преображается, как бы уходит в себя, его лицо становится торжественным и отрешенным, он смотрит словно сквозь меня и словно видит за мной или надо мной что-то или Кого-то.

Он торжественно и отрешенно повторяет:

Благословен Бог наш…

И я словно отрываюсь от Земли. Голос священника доносится до меня как бы издалека:

Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас...

Я настолько погружаюсь в себя, что не сразу понимаю, что священник о чем-то спрашивает меня. Он вполголоса повторяет вопрос:

— Здесь закрываем гроб или на кладбище?

И я непроизвольно отвечаю: «Здесь», — тем самым лишив себя последней возможности увидеть тебя. И он обыкновенным молотком с надтреснутой рукояткой забивает в крышку гроба обыкновенные полуржавые, по нищете церковной, гвозди. И эта обыкновенность меня потрясает. Но потом на кладбище, к своему удивлению, у меня не будет желания открыть гроб и еще раз увидеть твое лицо, у меня будет чувство, что тебя уже нет в гробу. Ты осталась там, в церкви, или уже была где-то далеко. А тут тебя уже нет.

Жизнь без тебя…

Сосед по больничной палате, актер театра, с язвой желудка. Увидев на моей тумбочке Евангелие:

— Мне упорно твердят: «Бог познается не разумом, но сердцем. В Бога можно только безоглядно, безрассудно верить, его нельзя познать опытным путем». Но ведь так же безоглядно можно верить и в Сатану, искренне веря, что ты веруешь в Бога.

Всевозможные секты тоже построены на бесконечной вере рядовых ее членов, не объясняемой разумом. Как отличить Истину от Лжи, хитро замаскированной под Истину? Ведь находят же ключи к душам людей умных, образованных, искренних, зомбируют их адепты всевозможных сект-химер.

Чем секта отличается от истины? Количеством людей, верующих в ее постулаты? Но количество не всегда свидетельство Истины. Не потерялась ли Истина где-нибудь между сектами? Может, Иисус Христос нам хотел сказать совсем не то или не совсем то, что ему приписывают? Ведь Его учение мы знаем лишь в пересказе учеников. Может быть, они донесли его до нас, исказив, если не сказать — переврав? Может, совсем не по злому умыслу, а по неготовности понять всей глубины его мысли….

Может, кто-то за Иисуса Христа придумал его земную и небесную историю, а на самом деле за гранью жизни ничего нет? Или Иисус Христос был просто наивным инопланетянином, прилетевшим из другой галактики миссионером, ужаснувшимся нравственному состоянию землян и попытавшимся каким-то образом подействовать на их нравственность? Может, он оказался в роли европейца-миссионера, пришедшего просвещать пигмеев. Их вожди жестоко обошлись с ним, справедливо решив, что его не совсем или совсем не понятные проповеди ни к чему хорошему не приведут, так как в корне нарушают их образ жизни. И он после казни, чудом оставшись в живых, был забран своими соотечественниками-инопланетянами, а они восприняли это как его воскресение. Ему тяжело было с ними прощаться, он улетал и оставлял их, понимая свою беспомощность. И он оставил им нечто вроде наставления, как жить дальше. Все, что он мог сделать для них — дать надежду, и он придумал красивую сказку об иной прекрасной жизни за пределами смерти, если будешь прилично себя вести в этой жизни. Я даже явственно вижу эту картину. И потрясенные его ученики оформили эту сказку в учение. Может быть, действительно, он был всего лишь инопланетянином-миссионером, или простым пилотом, оказавшимся на Земле в результате катастрофы космического корабля, или разведчиком, ищущим планету для переселения, потому как их планете грозит космическая катастрофа?

Я молчал. Актер приподнялся на локтях, видимо, его насторожило мое молчание.

— Вы не согласны со мной?

— Я внимательно слушаю, — ушел я от прямого ответа.

— Тогда, с вашего позволения, я продолжу свою мысль… Загадочная и притягивающая звезда Сириус. Откуда у дикого африканского племени знание о ней, а тем более — о небольшой звезде в созвездии Сириуса, которая сравнительно недавно по космическим меркам взорвалась, и которую ученые только сейчас обнаружили в мощные телескопы? Может, он оттуда? Или мы оттуда, а взорвалась она по причине нашей падшей нравственности, в результате техногенной катастрофы? Неужели мы, подобно пассажирам корабля Ноя, остатки там погибшей цивилизация? И так и остались неразумными сиротами во Вселенной? Может, нас, набедокуривших на другой планете, потеряв надежду на наше исправление, завезли сюда, на Землю, ради эксперимента, и со стороны наблюдают за нами?.. Во многих местах Земли известны наскальные рисунки, где люди, а может, инопланетяне летят в ракетах, в скафандрах…

Вошла медсестра, пригласила его на укол.

А я вспомнил, что сам видел летающих в космических кораблях и в скафандрах людей, но не на древних наскальных рисунках, а на церковных фресках.

Это было в бывшей Югославии, в Косовской Метохии, во время последней балканской войны — недалеко от города Печ, в сербском монастыре Дечаны, основанном в XIVвеке. Ныне сербы уже изгнаны из Косова, и я не знаю, цел ли монастырь и сохранились ли фрески. Фрески в Дечанах изображают события Старого и Нового Заветов. «Чудо» в Дечанах было открыто в начале 1964 года. Студент Белградской академии живописи с помощью телеобъектива сделал фотоснимки фресок, в том числе и фресок «Распятие» и «Воскресение». То, что раньше не удавалось рассмотреть в подробностях, так как фрески находятся на высоте 15 метров, стало ясно видно. Открылись детали, которые прежде никто не замечал. Оказывается, на этих фресках изображены люди, летящие в космических аппаратах. На одной «космонавт» держится за невидимый «рычаг управления» и оглядывается назад. Создается впечатление, что он следит за полетом следующего. Бывший со мной серб утверждал, что это ангелы. Но сидящие в аппаратах явно были без ангельского ореола. А «настоящие» ангелы, с ореолом, наблюдали за полетом аппаратов, закрыв глаза и уши руками и в ужасе отшатнувшись. В центре композиции — фигура распятого Иисуса Христа. Таким образом, наряду с традиционными каноническими изображениями, фреска содержит ряд деталей, которые трудно объяснить…

Бог, по моему темному разумению, постоянно должен давать человеку какие-то знаки, признаки своей истинности, чтобы человек не метался из стороны в сторону и не соблазнялся подсовываемыми ему ядовитыми пряниками.

Он их дает упорно и настойчиво — тем же огнем от своего гроба в Иерусалиме, но даже это нас никак не убеждает…

Читаю

«Ученые пришли к выводу, что сознание во время клинической смерти “живет” независимо от работы мозга. Мало того, было выявлено, что сознание существует вообще независимо от мозга, и физическая оболочка людей — это не единственное место, где “обитает” наше сознание. Означает ли это, что человеческое сознание не умирает даже после смерти тела, гибели мозга? По выводам ученых, энергия и информация от умершего задерживается во Вселенной. Люди подобны звездам: они постоянно испускают невидимые фотоны света, и эти фотоны устремляются в космос. То, что наша энергия, информация и наше сознание после смерти продолжают жить, так же вероятно, как и то, что свет от далеких, тысячи лет назад угасших звезд продолжает распространяться по Вселенной, звезд давно нет, а мы продолжаем их видеть и считать живыми».

Ученые-атеисты не хотят или даже боятся себе признаться, что в своих выводах они пришли к подтверждению существования души. Они испуганно спрятали ее за понятиями «энергия», «информация»…

Странное ощущение жизни, когда знаешь, что в любую минуту можешь умереть… Что, это и есть «память смертная»?..

Первоначально с этим ощущением жить было жутковато, но постепенно я свыкся, и меня уже почти не беспокоит, кому достанется моя квартира, загородный дом, машина, только вот разные бумаги, письма надо будет на всякий случай сжечь... В свое время я поразился, когда старушка, у которой я квартировал, чувствуя приближение смерти, сожгла все свои фотографии, письма, среди которых были письма Шаляпина, который дружил с ее мужем, а до того ухаживал за ней, а теперь я ее прекрасно понимаю…

 

Чукчи, эвены, эвенки, другие кочующие северные народы, — впрочем, не только северные, — не знают Иисуса Христа. Если они даже крещены православными миссионерами, вера их поверхностна. Но в них глубже, чем в нас, христианах (а может, они даже больше, чем мы, христиане, чувствуют Его на генетическом уровне?), вера в иной мир, который они называют Верхним. Мы приходим к осознанию этого в результате мучительных исканий и даже страданий, чаще всего к концу жизни, а они знают о нем, чувствуют его с того времени, как только начинают осознавать себя, и потому не только не боятся, а с радостью принимают смерть, не как итог, а как какую-то веху в вечной жизни.

У них нет понятия дома в нашем смысле. Из-за того, что мох-ягель, которым питаются олени, восстанавливается лишь через десятилетия, они вынуждены постоянно кочевать, потому для них все их огромное кочевье, порой многие сотни или даже тысячи квадратных километров — дом, а значит, и вся Земля — дом. И, в отличие от нас, они бережно относятся ко всей Земле и не разделяют тот и этот мир, они знают, что их душа рано или поздно из того мира вернется обратно, пусть в другом человеке, они даже считают, что по имени, на которое откликнулся новорожденный, они узнают, кто снова вернулся.

Потому они не только не боятся, а с радостью принимают смерть, потому они не торопятся жить. Потому они, в отличие от нас, не суетливы в своих поступках. Они могут день ловить упрямого упряжного оленя, а поймав его лишь к вечеру, снова отпускают, потому что ехать сегодня уже поздно. Это может повториться и завтра. Нас это, мягко говоря, удивляет и раздражает: чего проще — привязать наконец-то пойманного оленя до утра, но в самом процессе ловли оленя особая прелесть жизни, и раз мы временные, но в то же время вечные на Земле — куда и зачем торопиться?!

У них, как у травы, нет высоких целей, которые мы себе понапридумывали и тем самым вывели себя из естественного, может, запрограммированного для нас круговорота жизни. Святитель И. Брянчанинов говорил, что одним из основных признаков кончины мира и близости Второго пришествия Господа будет «необыкновенное вещественное развитие: люди забудут Бога, забудут небо, забудут вечность и, в обольщении своем, как бы вечные на земле, все внимание устремят на землю, на доставление на ней себе возвышенного и неизменного состояния».

А что касается нас, русичей-русских: как только мы в конце века XIX в очередной раз, подобно иудеям, начали толковать о своем особом предназначении, ничего не делая при этом, Всевышний в XX веке наказал нас: напустил на нас две мировые войны, революцию между ними, и, по всему, до сих пор продолжается это наказание…

«Не столько раздражают Бога содеянные нами грехи, сколько наше нежелание перемениться», — говорит св. Иоанн Златоуст.

Мысли вслух…

В однообразной обыденной жизни, может, для укрепления непрочной веры, нам так хочется проявления ясной божеской воли, иначе говоря, чуда.

А все вокруг — разве не чудо?!

Ведь чудо — во всем!

Вода — уже сама по себе — разве не чудо? А вода, превращающаяся в снег? А узоры на оконном стекле? И снег, снова превращающийся в воду?! А текущая миллионы лет из Вечности в Вечность река?! Зачем она течет?! Чтобы мы любовались, кормились ей? А сам земной шар, заботливо укутанный атмосферой, спасающей нас от губительного космического излучения, разве не чудо?! А Вселенная, у которой нет границ? У всего есть пределы, а у нее нет — разве это не чудо? А закон земного притяжения, не дающий нам упасть с земного шара, как и не дающий сорваться с орбиты самому земному шару?! Этот ряд можно продолжать бесконечно…

А сам факт нашего рождения из ничего — разве не чудо?

И разве не чудо: рождаются, порой далеко друг от друга, даже в разных странах и на разных континентах, мальчик и девочка, среди миллионов людей почему-то влюбляются именно друг в друга, женятся, становятся на свете самыми дорогими друг другу людьми, становятся ближе друг другу, чем родители, которые постепенно как бы уходят на второй план, и нет ничего страшнее, чем потерять другого, даже когда знаешь, что мы все равно умрем, что мы временные на Земле и что на том свете, может быть, встретимся?

Разве не чудо: чтобы в сложении любви двоих родился новый человек, тоже временный на Земле, который в свою очередь тоже встретит другого человека, который будет ему дороже всех остальных, — и так будет продолжаться без конца. В этом какой-то высший неведомый смысл, который я нарушил, оборвал...

Жизнь без тебя…

Получилось так, по воле случая, а может, по воле Божьей, что заканчиваю я свои печальные записки в Париже, — в нем начинал, в нем и заканчиваю, — как и в прошлый раз, в маленькой и неуютной, выбранной по принципу «где подешевле» гостинице. Ко мне на третий этаж нужно подниматься по крутой не освещенной лестнице. Крошечное окно в моем номере упирается в глухую стену.

Большинство обитателей гостиницы — тихие русские женщины, ищущие работу. Русских женщин в Париже я без труда отличаю по особому свету глаз, у француженок в глазах уже давно нет не только этого смущенно-покорного света, но и вообще никакого света, о красоте я уже не говорю, у русских женщин словно на лбу написано, что они русские. Случайно ли Господом дана им такая красота? Чтобы они, горькой русской судьбой из века в век разбрасываемые по миру, смягчали нравы?

Да, получив направление в кардиоцентр на обследование на предмет необходимости операции, я сорвался в Париж.

А было это так. Несколько дней я тянул со звонком в кардиоцентр. Наконец внутренне собрался, позвонил, но телефон молчал, на другой день — тоже, и так несколько дней, потом выяснилось, что заведующий хирургическим отделением, к которому я должен был явиться на обследование, как мне сказали, ушел в отпуск (позже я узнаю, что ушел он не в отпуск, а попал в онкоцентр с диагнозом: рак). И тут подвернулась командировка в Париж.

Наверное, от нее нужно было отказаться. Но, с другой стороны, почему бы не слетать, если подвернулась, как нынче говорят, такая халява. Но дело было не только в халяве. Мне неожиданно захотелось проверить свое прежнее впечатление о Париже. Ведь в конце концов он был мне родным, несмотря на то, что я не только не почувствовал с ним родства, а пережил в нем, чужом, холодном, вдалеке от тебя, нелегкие десять дней, в ожидании твоей неотвратимой смерти. Да, он был мне своего рода родственником, которого по тем или иным причинам не любят, но родственников не выбирают, к тому же именно в Париже я начал писать эти тяжелые, изматывающие душу записки, и я подумал, что, может, в Париже я, наконец, смогу их закончить, они мне мешали дальше жить.

Но было еще одно обстоятельство, заставившее меня поехать. Бытует расхожая фраза: «Увидеть Париж — и умереть». Она подразумевает: увидеть Елисейские поля, Сену, Лувр, ну и прежде всего, конечно, Эйфелеву башню. Всякий в первую очередь непременно идет или едет к ней: если не подняться, то хотя бы сфотографироваться на ее фоне, без этого вроде в Париже и не побывал.

В двадцатые же годы прошлого века эта фраза для несчастных русских беженцев имела другой, прямой смысл: чудом оставшись в живых на Родине, после долгих скитаний добраться до Парижа и умереть здесь в тоске по России, на купленном кусочке земли около городка Сент-Женевьев-де Буа, сделав этот кусочек частью России.

В прошлый раз я привез из Франции воспоминания Ирен де Юрша, в девичестве Ирины де Гас-Переяславльцевой, дочери бывшего владельца кумысолечебного санатория Шафраново на Транссибирской железнодорожной магистрали под Уфой, полуфранцуженки-полурусской, после Октябрьского переворота вынужденной бежать из России и добиравшейся до Парижа целых десять лет! Записки потрясли меня своей любовью к России, несмотря на то, что она, француженка по отцу и по гражданству, потеряла в ней мать, брата, жениха и испытала столько страданий. На склоне лет она завещала своему двоюродному племяннику, профессору католического университета: после того как в России падет власть большевиков, узнать, сохранилась ли церковь в Шафранове, и если не сохранилась, по возможности поучаствовать в ее восстановлении. Церковь, разумеется, не сохранилась. И вместе с тоненькой, но полной горя книжицей воспоминаний я привез из Франции тысячу евро, которую передал со мной ее племянник, но от которой отказался священник: «Вы еще не приехали, а слух впереди вас пришел, что такой-то француз миллион дал». И мы, чтобы сохранить память об этой удивительной семье, отказались от мысли купить несколько кубометров досок или несколько тысяч кирпичей, а, добавив своих денег, заказали колокол, на котором отлили славянской вязью надпись, продиктованную племянником по телефону: «В память семьи де Гас, жившей в Шафранове с 1910 по 1917 год и беззаветно любившей Россию».

Племянник, никогда не бывавший в России, не знающий не одного русского слова, но беззаветно полюбивший Россию по рассказам своей тети, два года назад умер — тоже от рака! Из его послесловия к воспоминаниям Ирен де Юрша я знал, что она была похоронена на кладбище Сент-Женевьев де Буа под Парижем, рядом с мужем, отпрыском древнейшего литовского рода, капитаном белой армии, так и не принявшим французского гражданства, который в свое время лег рядом с ее отцом, чистым французом, отпрыском древнейшего французского рода, потерявшим в России жену, сына, состояние, но принципиально пожелавшим — первым из семьи! — лечь как бы на клочке России, на кладбище русских изгнанников, то есть пожелавшим уйти в мир иной русским. И я почувствовал душевную необходимость найти их могилы.

Командировочных дел в Париже у меня было немного, уже на следующий день я их успешно решил и вечером в гостинице соображал, как мне завтра попасть на кладбище Сент-Женевьев де Буа. Не зная языка, добираться до него на электричке, а потом на автобусе — не так-то просто, я решил посоветоваться с Владимиром Николаевичем Сергеевым, который опекал меня в прошлый приезд во Францию. Позвонив ему, я искал удобный момент, как деликатно перевести разговор на нужную мне тему, как он вдруг, словно читая мои мысли, сам предложил утром поехать в Сент-Женевьев де Буа. Мало того, он попросил подъехать туда жившую недалеко от кладбища и хорошо знавшую его, потому как на нем лежали ее родители, родственники и друзья, свою знакомую Татьяну Борисовну Маретте, в девичестве Флорову. Она даже время от времени подрабатывала тем, что проводила экскурсии по кладбищу для приезжающих из России. Но, увы, Татьяна Борисовна никогда не слышала имени Ирен де Юрша: «Нас же, русских беженцев, были в Париже десятки тысяч…», — словно оправдывалась она.

Могилы Ирен де Юрша, как и могил ее отца, мужа, к моей полной растерянности, мы не нашли. Была суббота, и контора кладбища была закрыта.

— Давайте так, — успокаивала меня Татьяна Борисовна, тяжело передвигающаяся с палкой, так как недавно сломала ногу. — Мне тут рядом, все равно завтра приеду в кладбищенскую церковь на службу и еще поищу. И священника, прихожан расспрошу. А в понедельник пойду в контору, там же есть списки. И сразу вам позвоню…

Я долго еще бродил меж могильных рядов… «Увидеть Париж — и умереть!» Умирали в тоске по России… Умирали в тоске по России, многие даже уже в третьем поколении.

Если мы временные на Земле, почему такая тоска по России?

На кладбищах обычно трудно долго находиться, кладбища угнетают, стараешься поскорее уйти, если даже на них похоронены твои близкие родственники. А это было удивительно светлым в любую погоду. Если была бы возможность, я спокойно и радостно остался бы здесь на ночь, среди русских сосен и берез, но непременно бы под открытым небом, только под себя что-нибудь подстелил бы, чтобы не простыть.

На следующий день, в воскресенье, на 3-й неделе Великого поста, Крестопоклонной, я пошел на службу на рю Дарю, в русскую церковь Александра Невского, построенную русскими беженцами. Это, может, единственное место в Париже, которое грело мою душу в прошлый приезд. Здесь молилась по погибшим в России матери и брату и венчалась Ирен де Юрша, в девичества Ирина Альбертовна де Гас-Переяславльцева. Собираясь в церковь, я снова перечитал ее воспоминания:

«Именно на вечеринке бывших офицеров случилось то, что определило мою судьбу: мой кузен Ипполит Комаров рассказывал однажды своим друзьям, что одна из его кузин только что вернулась из России. Он назвал мое имя, и другой молодой офицер, который до этого слушал довольно рассеянно, подошел к нему: “Прошу прощения, но нет ли у нее брата по имени Димитрий, который был вместе со мной в Добровольческой Армии?” Мой кузен подтвердил, что я действительно сестра Димитрия… Мишель Юрша, с которым я подружилась в Киеве, когда навещала брата, отправился к моему отцу, и вообразите, каково же было мое удивление, когда несколько дней спустя я получила письмо от него! И вот каким образом, несколько месяцев спустя в соборе на улице Дарю я стала супругой Мишеля де Юрша, капитана 2-го гвардейского артиллерийского полка.

Мишель был очень добрым человеком, очень простым, очень умным, и всегда находил забавное словцо, чтобы посмеяться над трудностями, которых, как вы догадываетесь, мы не сумели избежать. Демобилизовавшись в Галлиполи вместе со своими товарищами из несчастной Белой Армии, он получил нансеновский паспорт, который предоставлял русским беженцам, лишенным родины, защиту великих держав. Многие эмигранты просили гражданства в странах, где они нашли убежище; из верности России мой муж не хотел менять гражданства…

Радости и печали — все было! — шли чередой. Мой любимый отец работал до самой своей смерти в 92 года; у моего мужа были приступы нервной депрессии после немецкой оккупации Франции, когда его преследовала мысль о том, что его могут насильно забрать в легион и заставить сражаться против СССР, который все же оставался Россией…»

Перед службой, в пустом тихом храме я подошел к церковному служке, продающему свечи. Я познакомился с ним в прошлый приезд: Игорь Александрович Марков, сын полковника белой армии, командира 3-го драгунского полка Александра Михайловича Маркова, тоже прошедшего через печальное стояние на турецком полуострове Галлиполи, где многие нашли свой конец.

— Я рад вас снова видеть… — узнал он меня. — Случаем, не привелось побывать в Новочеркасске? Как там, на Родине? Вроде что-то стало образовываться… Нет, мне туда уже не собраться, даже в гости, только душу травить. Я перестал даже мечтать об этом. Так легче жить. Моя Россия здесь. Я кусочек ее.

Церковь к началу службы постепенно заполнилась, стало негде встать. Странное чувство: словно я был где-то в России. Может быть, эта светло-печальная церковь, намоленная изгнанниками, тоже была частью России?

После службы ко мне подошел небрежно одетый, со всклоченными волосами человек, протянул руку:

— Пошли обедать.

— Куда? — не понял я.

— Ко мне домой, я здесь рядом живу.

— …

— Пошли, пошли, там и познакомимся… — И совершенно незнакомый человек мне, совершенно незнакомому человеку, стал рассказывать свою жизнь.

Уже минут через пятнадцать появилось ощущение, что мы знакомы с ним очень давно.

— Ну, а почему все-таки ты подошел именно ко мне? — спросил я Сергея уже на кухне, рассматривая альбом с репродукциями его картин.

— Ну, здешних прихожан я преимущественно знаю. Ну и кого в Париже можно встретить во фланелевой рубашке?!

— В гостинице не топят, немного подмерз.

Сергей поразил меня своей открытостью. Через час я знал о нем буквально все, даже то, во что стараются не посвящать посторонних. А тут: совершенно чужому человеку, с которым познакомился буквально час назад случайно на улице (потом, правда, в гостинице, анализируя, я уточнил для себя, что все-таки не на улице, а около церкви), он рассказывал о своих бедах и несчастьях, в том числе семейных. Я в свою очередь, по каким-то причинам, скорее всего, из-за неизжитой гордыни избегающий церковной исповеди, рассказал ему о своих бедах, о тебе, о своей вине перед тобой.

— Не убивайся! — Сергей положил мне руку на плечо. — Нам с тобой осталось на этой земле совсем немного, — как-то очень легко, без грусти сказал он. — Здесь мы временно. Там все встретимся. Там мы все простим друг другу...

Я сначала даже насторожился, всерьез ли он все это говорит? Но он говорил так естественно, с такой уверенностью, без тени печали или грусти, даже с какой-то торжественной радостью, что я не то чтобы растерялся, но, может быть, окончательно поверил в существование того мира, в чем, может, до сих пор сомневался, где мы все непременно встретимся и простим друг друга. Он верил в загробный мир так же безоговорочно, как Ирен де Юрша, могилу которой я искал и пока не нашел, а почему-то мне это было очень нужно. Я испытывал неловкость или даже вину перед своими родственниками, на могилах которых бываю нечасто. Я снова и снова прокручивал в голове несколько строчек из ее воспоминаний: «Пасхальной ночью племянник отвозит меня на обедню в Сент-Женевьев де Буа в красивую часовню, творение великого русского художника Бенуа, потом мы идем чередой среди могил со свечами в руках, мы устанавливаем эти маленькие огоньки на могилах моего отца и мужа. Я говорю им: “Христос воскресе, и мы тоже однажды воскреснем, и мы найдем друг друга там, где нет больше ни боли, ни печали, ни стона, но только поклонение и радость”».

Я поверил ему больше, чем многочисленным толкователям Св. Писания и, может, даже больше, чем самому Св. Писанию. Он был как бы живым свидетелем одновременно этого и того мира, для него между ними как бы не было границы. Почему-то я ему безоговорочно верил. Мне стало даже неловко перед ним и перед собой, что я не обладаю такой верой. Я что-то начинаю понимать, самые простые истины — и то, постоянно сомневаясь, только к концу жизни, — кто виноват в этом: сатанинская власть, отторгнувшая моих родителей от Бога? Но Сергей ведь тоже родился при той власти, из России уехал уже взрослым — но с раннего детства живет с верой в Бога, не мучаясь никакими сомнениями. Или он познал Бога только в результате долгих и мучительных страданий после смерти своих детей, сгоревших еще в России при пожаре?

Я не решился его об этом спросить.

— Может, останешься хотя бы еще на неделю? Я отвез бы тебя в православный монастырь, тут недалеко, под Парижем, у меня там дом. Хочешь, поживи в монастыре, хочешь, у меня, рядом с монастырем. Поживи хоть немного, успокойся. Вижу, тебе надо успокоиться перед операцией. И вообще успокоиться. Вижу, мечешься. Я тебе дам телефон брата в Москве, он как раз кардиохирург, я его предупрежу, что ты позвонишь, он не только проконсультирует тебя, а сделает все что нужно. А болезнь порой Господь посылает, чтобы человек приостановил свой обычный жизненный бег, задумался, к какой пропасти его этот бег ведет, изменился, покаялся. А когда уходить… Господь сам решает, когда кого забрать. Не зря говорят: пути Господни неисповедимы. У Бога свой замысел как о человечестве в целом, так и об отдельном человеке. В тебе еще много от мира сего, резкости, категоричности. Надо прощать людям слабости. И даже зло, ибо Господь не случайно его попускает, может, злом Он испытывает нас. Мы по привычке судим по своим земным меркам о Его поступках, порой они нам непонятны, мы готовы возмущаться, забываем, что у Него свои планы, потому как Он строит Царство не земное, а небесное… Когда у меня на глазах сгорели дети, мне вдруг было откровение, я вдруг увидел вечность: и рай, и ад. Потому живу как бы наполовину тут, а наполовину там… Надо жить по Его заповедям, а когда Он нас возьмет и куда, не нам решать.

Мне хотелось спросить, какой он увидел вечность, но не решился, наверное, он имел на это какой-то внутренний запрет. Если мог бы сказать, то сказал бы без просьбы, догадываясь, что я мучаюсь этим вопросом.

Мне хотелось задать ему много вопросов, но я боялся, что они покажутся ему детскими, наивными. Будучи старше его на 15 лет, я чувствовал, что в вопросах истины, в вопросах жизни и смерти я был перед ним ребенком. И самое главное: в отличие от ребенка, мое отравленное атеизмом сердце было закрыто для истины, если я и воспринимал ее, то только рассудком.

Я понял, что встретил Сергея не случайно, как уже знал, что многие встречи в моей жизни, особенно в последнее время, не случайны, или я просто стал замечать это, и, может быть, именно для этой встречи меня кто-то надоумил прилететь в Париж, а командировка лишь повод. Я еще раз убедился, что в последнее время кто-то по жизни ведет меня, кто-то если не руководит моими поступками, то подсказывает их или устраивает мне нужные встречи, подкладывает нужные книги, или я вроде бы случайно беру в руки лежащий на столе журнал и открываю его именно на той странице, где оказывается статья с так нужными мне сведениями, о существовании которых я не подозревал. Сергей говорил и не догадывался, что каждая его фраза была для меня не случайна, и я безоговорочно верил ему, как не верил ни одному священнику, потому как у священников это было профессией, за которую получают зарплату. Я боялся, что не запомню всего того, что он говорил, мне хотелось взять ручку и записывать за ним, но это было бы нелепо, и только это меня удерживало. И, как я предполагал, приехав в гостиницу и схватившись за карандаш, я уже не смог толком что-то ясно выразить на бумаге, память моя с некоторых пор была словно решето, а может, память тут была ни при чем, может, кто-то специально затуманил сказанное Сергеем — как знание, которое мне рано знать: только смутные отблески его простых и ясных мыслей блуждали в голове, и я бросил карандаш. Но я уже не жалел, что прилетел в Париж…

В понедельник вечером позвонила Татьяна Борисовна: могилы Ирен де Юрша в списках кладбища она не нашла. Мало сказать, что я был удручен. Неужели могила за отсутствием ухаживающих за ней родственников не сохранилась? Положили же умершего — от рака! — Андрея Тарковского первоначально в заброшенную могилу некоего есаула Григорьева.

Через день мне нужно было улетать, и на душе было тоскливо от напрасных поисков. Почему-то это было для меня чрезвычайно важно, а я знал, что в Париж больше никогда не попаду, и буду жить оставшуюся жизнь с чувством невыполненного долга, не знаю, перед кем, скорее всего, перед собой, перед этой удивительной русско-французской семьей, хотя вроде бы перед ней ни в чем не виноват. Я бесцельно, до изнеможения, несмотря на холодный пронизывающий ветер, бродил по Парижу, а к вечеру снова пошел в русскую церковь на рю Дарю, может, Игорю Александровичу Маркову удалось что-нибудь выяснить у прихожан. Увы! Что меня поразило: на службе, кроме священника и Игоря Александровича, я был, кажется, один. Как в России…

По дороге в гостиницу решил, что если сегодня Татьяна Борисовна ничего не прояснит, то завтра поеду в Сент-Женевьев де Буа рано утром на поезде, чтобы до отлета еще раз внимательно пройтись по кладбищу. Но поздно вечером Татьяна Борисовна обрадовала:

— Я нашла… Уж очень неприметная табличка на французском, касающаяся ее отца и мужа. А ее — всего лишь временная, когда ее похоронили, так и осталась. Она заржавела и совсем почти не читается. И вот что я выяснила в муниципалитете: место на кладбище в день ее похорон было оплачено на тридцать лет, срок оплаты истек, обычно год-два еще ждут, а потом, если не объявляются родственники, в любое время в эту могилу могут похоронить другого человека. Потому-то ее и нет в списках конторы кладбища, но какое-то время, видимо, они еще выжидают…

Я позвонил еще одной знакомой, обретенной в Париже, врачу Ольге Назаровой, занесенной во Францию третьей волной эмиграции и начинавшей жизнь в ней певицей кабаре. У нее завтра был напряженный день, но она сумела перепланировать его. Утром, по пути забрав Татьяну Борисовну, мы заехали в муниципалитет г. Сент-Женевьев де Буа, где я написал заявление, что я приехавший из России родственник Ирен де Юрша и что я в течение месяца произведу оплату, хотя я еще не представлял, как это сделаю.

С волнением я шел меж могильных рядов. Оказалось, что я не раз проходил мимо этой могилы, но, во-первых, надпись на кресте была на французском, мелким шрифтом, и имени на табличке не было, оно было на другой, ниже, проржавшей, и почти не читалось, а во-вторых, я представлял могилу более богатой, что ли, меня отвлекали окружающие ее пышные и яркие надгробия.

Я долго стоял над могилой, словно здесь были похоронены мои родственники. У меня в кармане был плоский флакон с коньяком, на всякий случай, вместо сердечных таблеток, у Ольги в багажнике оказалась вареная курица и, несмотря на Великий пост, мы пошли в кладбищенскую сторожку к мусульманке марроканке Фариде и по-русски помянули усопших. И было легко и светло у меня на душе.

Вечером позвонил Сергей:

— Я договорился с Юрой-десантником, он заберет тебя завтра утром хоть на пару дней в монастырь.

— Сережа, я внимательно посмотрел билет: оказывается, улетаю не в воскресенье, а уже завтра.

— Жалко!.. А завтра я не смогу тебя проводить. Буду далеко за городом. Прилетай обязательно еще.

— Ты думаешь, так просто: взял — и полетел.

— А я тебе оплачу билет туда и обратно.

— Сережа, я обязательно приеду, но я еще в состоянии сам заработать на билет. Но если ты серьезно, можешь оплатить просроченную аренду земли на кладбище Сент-Женевьев де Буа?

Он задумался всего на несколько секунд:

— Да, конечно. Есть кому тут без тебя выписать счет?

— Есть… Спасибо, Сережа! Я обязательно приеду…

Я улетал из Парижа почти счастливым. Я уже совсем не жалел, что поменял кардиоцентр на Париж, чем бы для меня это не закончилось. Я знал, что не случайно и не зря в него прилетал.

Нет, мое отношение к Парижу мало изменилось. Да, конечно, это был совсем другой город, чем в прошлый мой приезд, более светлый, более, может, теплый. Значит, все-таки что-то изменилось в моей душе. Но родным он мне все равно не стал. Меня по-прежнему тяготили его величественные католические храмы, они не поднимали мою душу, а наоборот, придавливали к земле, меня почему-то угнетала их утонченно-прекрасная холодная каменная вязь, они тоже свидетельствовали об ином мире, но он меня пугал своей жестокостью… Сколько-нибудь родным Париж для меня делало кладбище Сент-Женевьев де Буа, на котором лежали тысячи и тысячи русских беженцев и их потомков, и потому оно стало частью России, там была могила Ивана Сергеевича Бунина, там была могила Ирен де Юрша, ее отца и мужа, которые стали казаться мне почти родственниками, особенно после того, как оказалось, что кроме меня о них больше некому позаботиться… Я уже говорил, что на кладбище Сент-Женевьев де Буа нет ощущения смерти. Оно торжественно и светло. Словно оно было частью того горнего мира, встреча с которым нас так тревожит, встречи с которым мы так боимся. Оно примиряло меня со смертью.

Родным Париж делала русская церковь на рю Дарю.

Родным мне его сделал Сергей, который, теперь я точно знал, не случайно встретился на моем пути.

Когда я пришел к Сергею во второй раз, то застал у него почти уже в дверях сухонького старичка.

— Раздевайся, книги вон посмотри, пока я его провожу, — сказал Сергей. — Это мой тесть, — вернувшись, пояснил он. — По матери я из Голицыных, а жена — в девичестве Осоргина.

Сергей стал рыться в книжном стеллаже. Нашел «Архипелаг ГУЛаг» Александра Солженицына, стал листать:

— Ты, конечно, это читал, но прочти, вспомни вот этот отрывок, а я пока чайник поставлю.

«Кроме духовенства никому не разрешалось ходить в монастырскую последнюю церковь — Осоргин, пользуясь тем, что работал в санчасти, тайком пошел на пасхальную заутреню. С пятнистым тифом отвезенному на Анзер епископу Петру Воронежскому отвез мантию и Св. Дары. По доносу посажен в карцер и приговорен к расстрелу. И в этот самый день сошла на соловецкую пристань его молодая (и сам моложе сорока) жена! И Осоргин просит тюремщиков: не омрачать жене свидания. Он обещает, что не даст ей задержаться более трех дней, как только она уедет — пусть его расстреляют. И вот что значит это самообладание, — не дать ей догадаться! Ни в одной фразе не намекнуть! не дать тону упасть! не дать омрачиться глазам! Лишь один раз (жена жива и вспоминает теперь), когда гуляли вдоль Святого озера, она обернулась и увидела, что муж взялся за голову с мукой. — “Что с тобой?” — “Ничего”, — прояснился он тут же. Она могла еще остаться — он упросил ее уехать. Черта времени: убедил ее взять теплые вещи, он в следующую зиму получит в санчасти — ведь это драгоценность была, он отдал их семье. Когда пароход отходил от пристани — Осоргин опустил голову. Через десять минут он уже раздевался к расстрелу…»

— Ну, прочел? — вернувшись, спросил Сергей. — Мой тесть — ребенок, зачатый во время этого свидания.

Я долго сидел молча, не в силах что-нибудь сказать…

— Пошли пить чай, — нарушил мое оцепенение Сергей.

Жизнь без тебя…

Я возвращался домой с очередной годовщины кончины сестры, которая неожиданно опередила тебя: умерла на полгода раньше. Автомагистраль А-5, известная между водителями больше как «дорога смерти» — на ней раньше времени можно попасть в мир иной — пересекала Уральские горы.

Перед этим, в июне, после моего возвращения из Парижа, были совсем не летние холода, и так хотелось тепла, а теперь вот вторую неделю стояла изматывающая, сдавливающая сердце жара. Потому я выехал поздним вечером, надеясь, что к ночи жара немного спадет. Но жара перешла в еще более изматывающую духоту, и я свернул к блеснувшему справа от дороги озеру.

Была прекрасная ночь, раствориться бы в ней, но жутковатое чувство бесприютности в этом мире вновь скрутило меня. Разумеется, каждый из нас задумывается о смысле жизни и над тем, что нас ждет за рубежом жизни, если вообще что-то ждет. Хотя легче жить, не утруждая себя мыслями обо всем этом. Как я уже писал, после твоей смерти я стал почитывать умные книжки на эту тему, которые в изобилии продаются в церковных лавках. Как правило, они начинались главой с названием «Смысл жизни», а заканчивались главой «Жизнь после смерти». И оказывается, что в этой жизни нет никакого смысла, кроме познания Бога и подготовки к иной жизни.

Я уже писал, что ничего для себя я в этих книжках не вычитал. Более того, они оставляли в душе странный, если не сказать, тяжелый осадок. И я бросил читать их, они нечто вроде наркотиков, и опасны, как наркотики, я чувствую в них скрытый обман или благостный самообман, нельзя придумывать то и выдавать за истину то, что для человека по какой-то причине скрыто. Они внесли в мою душу только еще большее смятение.

Новое знание о жизни и смерти почему-то не подняло меня над Землей, а наоборот, придавило к ней, я давно смирился с тем, что я на Земле временный, но я никак не мог смириться с тем, что все мы на Земле навсегда временные, что мы никогда не вернемся на нее. Пока мы будем жить с этим чувством, никогда на ней не будет порядка, мы постепенно превратим ее в ядовитую, непригодную для жизни свалку. Рай после Страшного суда и всеобщего Воскрешения я почему-то представляю только на Земле. Может быть, мы все-таки предназначены готовить ее к всеобщему Воскресению, к своему возвращению, превратить ее в цветущий сад, а кто-то от имени Бога стремится увести нас с нее?

С этими гнетущими мыслями я снова сел за руль. Через сотню километров в лучах фар справа высветился дорожный указатель на поворот к деревне моего детства. В последние годы я никак не могу найти времени, чтобы не спеша пройти проселками, тропами детства, напиться воды из его родников. Все наскоком, все некогда. Странное свойство времени. Оно разное в зависимости от возраста. Чем взрослее становишься, тем оно стремительнее несется. Какой долгий день в детстве: сходил в школу, поиграл на улице, сделал уроки, вздремнул, снова поиграл, а дню все нет конца. А чем взрослее, тем день короче, а к старости: встал — и не заметил, как наступил вечер.

Страна детства спала сладким предутренним сном. Серпантином я заехал на гору, которая отвесной скалой нависала над притихшей ночной рекой, хотя, наверное, ее перекаты переговаривались с вечностью ночью не тише, чем днем. Но, может, действительно, река на ночь тоже притихает?

Внизу под скалой на противоположном берегу стояли палатки, кто-то сплавлялся по реке. Думают ли эти люди о том, что они временные на Земле, или спокойно, в отличие от меня, знают это и стараются унести реку в своей памяти в тот неведомый мир, для того и сплавляются?

Постояв на скале, я заехал на самую вершину, где когда-то, много лет назад, вернувшись из истекающей кровью Югославии, показал друзьям детства, где хотел бы быть похороненным. Там, в Югославии мне было не столь страшно умереть, сколь страшно умереть и быть похороненным именно вдали от Родины, хотя вроде должно быть все равно, где быть похороненным, раз мы временные на Земле и она лишь условно поделена нами на государства и границы. Почему я хочу быть похороненным именно здесь, если я после своей смерти никогда сюда не вернусь? Может, я подспудно знаю, что моя душа, живя в лучшем мире или скитаясь по неведомым мирам, будет время от времени или постоянно возвращаться сюда, иначе — почему мне так хочется, чтобы я лег именно тут, чтобы была видна деревня, в которой я родился, изгиб реки, слышен клекот коршунов, шелест ветвей одинокой сосны? Разве это нужно моему телу, которое через несколько лет превратится в прах? Значит, это нужно моей душе, которая будет время от времени посещать мою могилу? Зачем? Чтобы я когда-то после Страшного суда встал из нее?

Я долго смотрел на редкие огни родной деревни далеко внизу. Они меня не грели, потому что ночные огни, как правило, — свидетельство беды: кто-то там тяжело болел, может, умирал…

Повернулся, чтобы идти к машине — и вздрогнул: прямо передо мной, надо мной, другим своим краем спускаясь к юго-восточному горизонту, висели серебристые облака. Еще полчаса назад их не было, я бы не мог их не заметить, со скалы я смотрел как раз в ту сторону, а сейчас они висели и чуть заметно мерцали в треть горизонта.

От неожиданности я растерялся, было такое чувство, когда к тебе тайком подкрадываются со спины. Неприятный холодок побежал по спине, но скоро я почувствовал, что от облаков идет мягкий доверительный свет, и мне стало неловко за свое прежнее чувство подозрительности или даже страха.

К этому времени я перечитал все, что касалось серебристых облаков, ученые вроде бы меня убедили в их чисто физической природе. И в то же время, вопреки всему, во мне все больше росло убеждение, что они — живые. Как живые — родники, реки, моря… Что они с умыслом время от времени появляются на ночном небосводе, и в трудную минуту разговаривают не только со мной. Мне кажется, что они тоже имеют душу, или что это даже чьи-то души, уже оторвавшиеся от Земли, но не успевшие улететь или не желающие улетать в иные миры. Иначе почему они таким странным образом волнуют мою душу, и не просто волнуют, меня при появлении их сразу покидает чувство безысходного одиночества, но в то же время душа начинает необыкновенно томиться по чему-то неведомому и высокому, она еще больше начинает страдать от одиночества, но совсем в другом, не безысходном смысле, который я только смутно чувствую, но не могу объяснить. Словно они мне что-то говорят о том главном, что я всю свою жизнь пытаюсь понять, а я, как ни стараюсь, не могу понять смысл этого, только смутно догадываюсь, и еще больше томится душа.

Я по-прежнему был один в ночи, и в то же время уже не один. И, затаив дыхание, смотрел в перламутровый ласково-тревожный свет, ниспадающий на меня сверху, и не знал, то ли мне принадлежат вдруг пришедшие мысли, то ли я считываю их с таинственных облаков.

И я решил, может, с великим опозданием для себя, что высший смысл, материалистический ли, религиозно-христианский, мистический ли — надо радоваться, насколько это возможно, самому дару жизни, раз она тебе дана, а она дана тебе не случайно, надо радоваться каждому данному тебе дню, но жить нужно прежде всего для ближнего, а потом только для себя. И раз мне по каким-то причинам запрещено знать раньше времени, что будет со мной после смерти, значит, не надо гадать, на халявных перинах или ржавых гвоздях я там буду возлежать, ибо, в конце концов, не в этом дело. Я уверен, что про халявные перины придумано нищими телом и духом людьми, какими бы святыми словами и даже делами они не прикрывались, они в этом мире мечтали о халяве, и раз тут не получается, они мечтают о ней в мире ином, это не имеет ничего общего ни с христианством, ни с Иисусом Христом. Я не приемлю рая, как они его описывают, я не хочу туда, хотя туда меня и не пустят, а если вдруг пустили бы, то уже на третий день, наверное, я полез бы на стены, мучаясь от безделья, что для меня страшнее самого страшного ада.

Просто надо жить, не лукавя, прежде всего с самим собой. И ты не умерла и не покинула Землю, пока я жив и на Земле. Пока я молюсь за тебя, моя молитва оставляет тебя, по крайней мере, для меня, на Земле.

Я почему-то знаю, что тебе легче там, когда захожу в церковь и ставлю свечу тебе. Есть ты там или нет, я тебя чувствую по ту сторону свечи. Потом как бы в подтверждение этому я прочту у Иоанна Дамаскина: «Несчастны те из умерших, о которых не молятся на земле живые!» Во спасение своей души, есть мир иной или нет, надо сделать хоть что-то, чтобы и за меня потом кто-то молился на Земле. Может быть, в этом главный смысл этой жизни и связь этого мира с тем.

Я только сейчас понял, как крепко мы связаны с тобой невидимыми узами, наверное, даже больше, чем при жизни. И если раньше даже сама мысль: жить c постоянным ожиданием своей смерти, — была страшна, то теперь я не только свыкся с ней, но заметил, что, живя с ней, стал, несмотря на болезнь, несмотря на годы, каждый день успевать больше. В свое время я у кого-то из подвижников веры прочитал: «Живи так, чтобы всегда быть готовым к смерти!» Меня покоробила эта мысль. Теперь же я поймал себя на том, что не заметил той грани, когда произошел перелом, после чего мне уже казалось, что я сам пришел к этой простой и ясной мысли, что это утверждение принадлежит мне.

Память смертная — это не значит постоянно помнить, что ты умрешь, и пребывать от этого в ужасе. Память смертная — это ясное и спокойное осознание, что ты рано или поздно все равно умрешь, но это может случиться уже завтра или даже через час, а потому надо как можно больше в жизни успеть сделать, хотя вроде бы зачем все это, когда ты все равно умрешь, и все умрут, и, возможно, что уже через несколько десятилетий магнитные полюса поменяются местами, и всех нас ждет катастрофа, подобная библейскому потопу. И нужно стараться как можно меньше причинять боли людям, прежде всего своим ближним, животным, природе. Я только никак не могу смириться с тем, что, в отличие от души человеческой, души животных, потому как животные якобы неразумны, неотделимы от тела и распадаются вместе с ним, и что я не встречу там ни Динку, ни души загубленных людьми в своих кровавых разборках коней… Если судить по неразумности некоторых человеческих поступков, невольно приходишь к мысли: может, и наши души, по крайней мере, у многих, умирают вместе с телом?

Память смертная — это ясное осознание того, что за рубежом смерти придется давать ответ за прожитую жизнь, если даже этого отчета и не будет, даже если там вообще ничего не будет. Это своего рода самоконтроль. Память смертная — это не страх умереть, а страх совершить грех, а если совершил, то успей раскаяться в нем на Земле, ведь одному Господу известно, когда наступит наш смертный час. Но память смертную в то же время нужно соединить с чувством, что ты живешь на Земле вечно, что ты бессмертен, иначе она придавит тебя.

Было такое чувство, что все это я считывал с серебристых облаков или мне они это говорили. Стоило мне снова подумать о тебе, я как бы услышал в ответ: «Если ты всем сердцем желаешь помочь ей, не допускай сомнений в спасении ее души. Своей оставшейся жизнью, памятью и молитвой ты способен изменять ее загробное состояние. До Страшного суда ныне живущие на Земле должны помогать друг другу и в состоянии изменять загробное состояние ближних и всех, кто им был дорог на Земле…»

«А что такое Страшный суд?.. И что такое конец света?» — осмелился я спросить.

«Не мучай себя этими вопросами. Главное, как в случае с памятью смертной, — всегда помнить, что то и другое у тебя впереди, как и у всех. А может, ответ со временем сам придет к тебе. А может, это понятие иносказательное. Главное: у каждого человека должен быть свой страшный суд над самим собой, который страшнее всех других судов. Тогда ему будет не страшен тот, вселенский суд. До всеобщего Страшного суда есть время помогать друг другу: как здесь, на Земле, так и в разных мирах. Всем усопшим, за которых на Земле приносится Бескровная Жертва, пусть даже это скромная милостыня нищему на паперти, пусть даже ты видишь, что он прикидывается нищим, прощаются некоторые грехи. Ты же читал у святителя Иоанна Златоуста: “Почти умершего милостыней и благотворениями, ибо это послужит к избавлению от вечных мук”. И еще ты у кого-то читал: “Если ты идешь в церковь, и денег у тебя мало, и берет тебя раздумье, дать ли нищему или свечу поставить, — то лучше дай нищему, а сам стань свечой Богу: гори верой и свети любовью ко всему Божиему миру”».

Да, ты словно ребенок. Мучаешься, сжигаешь себя пустым вопросом о смысле жизни. Смысл один — стать свечой Богу, рабом Божиим, даже если ты допускаешь мысль, что Он просто придуман, чтобы было легче умирать. Пусть тебя не пугает понятие «раб Божий». Человек извратил это понятие из боязни, что Бог превратит его в низменного раба, подобного рабочему скоту, а раб Божий — это работник, соратник Божий, потому как человек задуман Богом не просто как свободно-разумное творение, а как образ Его, хотя и неизмеримо низший своего бесконечного Первообраза, но отражающий в своей духовной природе Его Божественные свойства, способный к их развитию в себе до степени нравственного богоподобия и бессмертный по своему назначению.

Уверуй, что душа человека не умирает вместе с телом, а остается бессмертной. Иначе почему она с самого детства так томится, словно ей тесно в теле? А потому всю жизнь и томится твоя душа, и не просто томится, а по чему-то неведомому, и никогда не успокаивается на достигнутом, никогда не ощущает полноты счастья, что она, в отличие от тебя, твердо знает, что то неведомое, с которым она, наконец, обретет всю полноту счастья — за пределами земной жизни…

Но в то же время живи с верой, что рано или поздно, может, после Страшного суда, если не ты сам, то хотя бы кто-то снова вернется на Землю, потому благоустраивай ее, сколько в твоих силах, для других, которые будут жить после тебя, как для себя. Надо жить на Земле так, словно ты на нее рано или поздно вернешься. И, может, на самом деле вернешься. Может, просто нужно заслужить право снова видеть закаты и рассветы…

Наступал рассвет. Серебристые облака стали уходить за горизонт. Но как бы на прощанье я услышал: «Остановись, задумайся, наконец, почему Бог уже много раз в самый последний момент, на краю гибели спасает тебя? Он тебя предупреждает, напоминает, чтобы ты, наконец, задумался, зачем Он тебя держит на этом свете, а ты уже на следующий день забываешь об этом. Остановись, переосмысли всю свою прежнюю и оставшуюся жизнь.

И еще: ты ужасался подвига монашества, тебя по-прежнему приводит в ужас сама мысль об этом. И в то же время страшит ужас одинокой старости. Ты прав: спасаясь от одиночества, не идут в монахи, в монахи идут от безграничной веры в Бога…»

Серебристые облака уплывали, растворяясь в рассвете. Я оставался один.

И вдруг неожиданно для себя я стал читать псалом 90, который читается человеком в крайней опасности:

«Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси, и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него…»

2009 г., октябрь

P. S. 8 ноября рано утром я за двести верст торопился на утреннюю службу на престольный праздник в церковь во имя Дм. Солунского, покровителя всех славян, которую более сорока лет назад, тогда уже полуразрушенную, мне случайно, а может, не случайно оказавшемуся рядом, удалось спасти от взрыва. На одном из скользких поворотов машину занесло, видимо, задремал водитель, она сорвалась с крутой дорожной насыпи и, несколько раз перевернувшись, снова встала на колеса, меня смятой крышей так придавило, что голова оказалась между ног. Выброшенный или выпрыгнувший во время смертельного кульбита водитель с трудом ломиком сумел выковырять то, что осталось от двери и с таким же трудом вытащить меня. Какое-то время в полузабытьи полежав на припорошенной снегом земле, боясь пошевелиться от страха боли в переломанных руках и ногах, а то и позвоночнике, я осторожно встал. В голове стоял тонкий гул, переходящий в свист, похожий на звук взлетающего истребителя, который по сей день так и не прошел, но, кроме нескольких мелких порезов на голове от осколков лобового стекла, ран я на себе не обнаружил. В результате мы успели только к концу службы. Отец Петр, бежавший с Западной Украины от братьев во Христе, униатов, годный мне в сыновья, вместо сочувствия строго сказал мне: «Бог не убивает, но наказует. Это знак тебе. Задумайся, так ли живешь…»

А через два с половиной месяца, 21 января кардиохирурги буквально вытащили меня с того света. Меня спасли сразу пять счастливых, следующих друг за другом обстоятельств, исключи одно, любое из них, и я не писал бы эти строки. И как тогда, когда незадолго до твоей смерти я увидел во сне или придумал в полузабытьи таинственную женщину в светлом ореоле, по-матерински успокаивающую меня, которая, как я потом гадал, могла быть Матерью Божьей, так и теперь, теряя на операционном столе сознание, я явственно увидел над собой ушедшую в изгнание с частью русского народа и мечтающую вернуться назад в Россию, на место первого явления, Ея Табынскую икону Божией Матери, и услышал тот же голос, как тогда, мягкий и ласковый, как голос матери над колыбелью младенца: «Не беспокойся, у тебя все будет хорошо…»

И живу теперь я с вопросом: что за грозные предупреждения мне одно за другим были, суть которых я так и не могу осмыслить? Зачем Всевышний меня все еще держит на этом свете?