Он стоял передо мной — маленький, хилый, с большой головой, тонкими ручками и жалкими, похожими на спички ножками. Я мог бы перешибить его одним ударом. Дал бы разок по уху — и все, прощай, маленький наглый пижон!

Его глупая баба стояла рядом, глаза ее были широко раскрыты, она что-то говорила, да я не слушал — только смотрел, как открывается ее рот, шевелится кончик конопатого носа и проступает пятнами румянец на щеках. Они у нее были разные. Щеки. В смысле — несимметричные: одна больше другой. И губы дурацкие: одна сторона выше другой. Сама еще ниже своего спутника, ростом как гном, голос высокий и резкий, и тараторит без умолку — за кавалера, значит, заступается.

Да нужен он мне, твой кавалер! Я лишь спросить хотел, где тут соцзащита. Вроде в каком-то подвале, а ни улицы, ни номера дома я не знаю. Два часа уже по дворам этим плутаю, и хоть бы кто подсказал. И этот хлыщ: от горшка два вершка, туфли блестящие нацепил, пиджачок фирменный, весь с иголочки одет и думает, что теперь ему все можно. И хамить, и посылать подальше, и вообще. Раз я в старье ношеное одет, меня теперь и за человека можно не считать — так, что ли?

Да меня в моем районе все знают. Знают и боятся. И там ни у кого никаких сомнений не возникает. А если и возникают, я их быстро растворяю, эти сомнения. Пару раз в бубен дам — он, сомневающийся, с земли встанет (если сможет, конечно) и ну давай прощения просить. Мол, извини, Север, бес попутал. Или: я думал, это не ты, спутал я тебя с Ванькой. Пьяный был, вот и спутал.

Ну да, ну да, нашел, тоже мне, причину. Меня с Ванькой спутать тяжело. Я тощий и высокий. Очень высокий. А Ваня большой и тяжелый. Жирный, короче. Нас при всем желании не перепутаешь. Ну да ладно, я не в обиде. Извинился — и ладно. По одной земле ходим, чего нам делить-то?

Вот и этому хлыщу говорю: чего ты, мол, возникаешь? Не знаешь, где собес ваш, так и скажи, а то пальцы вперед выставил, совсем как богомол свои тонкие лапки, голосок дрожит, и сам весь такой из себя храбрый. Перед девкой выпендривается. Понимаю. С такой, как она, и я бы пальцы выставил. Мало того что красивая, хоть и перекошенная вся, дак еще и смелая. Посмелее тебя, тощий хрен, будет. У нее вон ничего не дрожит и пальцы не трясутся. Хотя она — девушка, а девушек обычно не трогают. Небось знает это хорошо, вот и выступает. Я таких называю — жертвы иллюзий женской безопасности. Только у нас в районе такое не срабатывает. Там что девочка, что мальчик, не умеешь себя вести — тебя быстро воспитают. Приведут, так сказать, в чувство.

Короче, не стал я их воспитывать, развернулся и дальше двинул. Она мне еще вслед что-то долго кричала, обещала, что найдет и к ответу призовет. Найди, найди. Я не против буду. Только чтоб в другой раз без пижона своего была.

Я прошел в соседний двор, потом в следующий, перешел через улицу и снова нырнул между домами. Так проплутал примерно с час, спрашивая и интересуясь. Нарвался еще пару раз — от бабушек получил, вида моего испугавшихся.

Тут патруль меня остановил, спрашивает, кто такой да документики покажь. Я им спокойненько так говорю:

А основания у вас какие документики спрашивать и почему не представляетесь?

А он мне, старший, значит:

Ты меня не учи, я тебя сейчас сам поучу — в клетку посажу, и там будешь вопросы свои шибко умные задавать.

Ну ладно, думаю, мне-то что? Мне не сложно. Документы им показал. Они, как фамилию мою увидали, переглядываться стали, что-то глазами друг другу показывать.

Ты, — говорит старший, — тот самый, что ли, Север, что недавно детишек двоих из дома горящего вытащил?

Я, — говорю, — это был. Только с меня уже показания все сняли, и под протоколом я расписался. Не я поджег, — говорю, — тому и свидетели есть. Целый двор видел, как я с утра в гараже батином возился — не мог я ничего поджечь.

Они молчат, переглядываются.

Вы, — говорю, — лучше подскажите, где собес? Я уже полдня брожу, справку для матери взять надо.

Старший мне документы вернул, по плечу так осторожно похлопал и объяснил, как пройти. Вот хороший человек, дай бог ему здоровья, я сразу и подвал этот нашел, и справку получил. А подвал прямо тут оказался. Я, получается, вокруг него все это время ходил, и ни одна зараза сказать про него не могла. Ну что за люди такие странные?

Может, и правду Семен говорил — не стоило мне одному ходить? С моей рожей и комплекцией, как у Кощея Бессмертного, только людей в страх вводить. И голосище у меня грубый, низкий. Семен говорит, что какой-то он нереальный, голосище этот. Как будто у меня не горло, а целая цистерна, не может, говорит, обычное горло человеческое такой звук выдавать. По всем законам физики — не может. Умный он у меня. Хоть и младший брат. Настоящий сын своих родителей.

Они тоже умные. Интеллигентные. А еще красивые. Непонятно, в кого я такой уродился. Мной только детей пугать. Причем не обычных, изнеженных городских, которые сразу при виде меня в обморок брякаются, а детей бывалых, жизнью закаленных, каких-нибудь беспризорников. Ну или бандитов малолетних. Вот, мол, что с вами будет, если воровать не перестанете. Живой, так сказать, пример.

Хотя я в жизни ничего не украл. Даже не думал никогда об этом. А что носы ломал да руки выкручивал — так вины моей в этом нету. Они сами лезут. Как мухи на мед. Липнут да всё показать чего-то просят. То, говорят, покажи иголку, что в яйце у тебя хранится Кощеевом, то изобрази зайца и как уточка из него вылетает, а то и еще скабрезности всякие. Что я им, клоун, что ли — показывать? И ведь не уймутся никак. Только такой товарищ с травмпункта выйдет — опять его ко мне тянет. Семен говорит, что это мазохисты. Нравится им боль терпеть и по башке получать.

В общем, вышел я из подвала радостный. Улыбаюсь, по сторонам головой верчу, отмучился, думаю. Наконец-то. Сейчас, думаю, домой приду да с книжкой завалюсь. Семен мне Ремарка подсунул, «Три товарища». Ох и нравится мне! Да уж больно места там есть жалостливые, когда, например, героиня главная мучается, кровью каждый раз истекая.

Зачем, — говорю, — Семен, ты мне такое дал, я же такое читать не могу, плакать хочется.

Ничего, — говорит Семен, — сожми зубы и читай дальше. Я плохого не посоветую. Тебе полезно: все меньше голов разобьешь.

В общем, иду я, и мысли у меня такие благостные, и тишина, дело к вечеру, птицы поют, солнце уже не так печет. В крайний двор выворачиваю — кричат. Да жалобно так, голос девчачий. Еще и топот слышен, сопение и удары глухие. Ну, думаю, кого-то опять лупят.

Точно! Человек восемь их, не меньше. Ну, это я потом уже подсчитал, когда они на земле лежали. А поначалу просто вижу: много их и кого-то одного метелят. Это у нас умеют, у нас по-другому никак. Чтобы один на один или хотя бы двое на одного — это ни-ни. Обязательно толпой. Удовольствие, что ли, от этого получают?

Гляжу, а это девчонка кричит сегодняшняя, что с лицом красивым, но перекошенным. На земле она сидит, руками жижу по лицу размазывает и орет. Пока я ближе подошел, у нее голос уже охрип. Притихла вроде — так, потихоньку вякает себе под нос.

Я оглянулся напоследок: ну где же вы, товарищи в форме? Как документы проверять, так вы тут как тут, а как преступление совершается, так вас днем с огнем не найдешь. Никого. Народ только из окон выглядывает, телефоны повыставили, снимают.

Ну а мне что делать-то? Стоять и смотреть, как этого малахольного пинают? Я крайнего за шкирку прихватил да в сторону отбросил. Он на асфальт приземлился и затих. Потом следующего. Пока они сообразили, что да как, их уже вполовину меньше стало. А с остальными разговор получился еще короче. Они на меня обернулись, руками-ногами замахали. Да у меня руки-то подлиннее будут и ноги что лыжи — я даже получить не успел ни разу.

Ну почти ни разу. Как последнего об детскую горку шандарахнул, пот со лба утер — чувствую, по спине кто-то лупит. Да быстро так, словно в барабан бьет. Смотрю, это девушка с земли поднялась и кулачками меня лупцует.

Дура! — говорю. — Не того бьешь!

Она не слышит, глаза бешеные, под скулой синяк надувается, волосы растрепанные. Я аж загляделся на нее — такой красавицей вдруг показалась. Понимаю, истерика у нее и, пока она ее на меня не выплеснет, объяснять бесполезно.

Тут, на счастье, один из нападавших с земли встал и нет чтобы бежать сломя голову — башку наклонил, кулаки вперед выставил и на меня как ломанется! Я, значит, девушку эту в сторону легонько отодвинул да в лоб ему залепил. Аккуратно так, вполсилы. Тот упал.

Она увидела, вроде подуспокоилась, поняла, значит, кто есть кто, глаза вытерла и так исподлобья глянула, глазищами сверкнув, что у меня внутри тут же все и зажглось. Будто пожар вспыхнул.

Стою, взгляда от нее не могу отвести. А она маленькая, чуть ли не по пояс мне, ручки крохотные в кулачки сжала и осторожно так в сторону товарища своего зыркает. Понимаю, страшно ей. Думает небось, что убили друга ее. Думать-то думает, а посмотреть боится.

А здесь надо не думать, не бояться, а в больницу его тащить. Она, кстати, недалеко. Я, может, в улицах и домах не очень разбираюсь, зато больницы в городе все знаю. И сам бывал, и товарищей, под мой кулак попавших, туда отводил. Кого отводил, а кого и относил. Кто сам идти не мог.

Вот и этот, пижон ее, идти сам, точно, не сможет. Он, пожалуй, теперь долго ходить не будет. Вон нога как вывернута. Неспроста это. Ну я палку какую-то подобрал, ремень с себя стянул, ногу выпрямил да к палке примотал. Он только мычал да башкой мотал, точно слепой. Глаза заплыли, как будто вторые щеки выросли, а вместо губ две лепешки синюшные. Хорошо его ребята отделали. Старались.

На себя я его взвалил, девушке головой мотнул, говорю, мол, в больницу ему надо, пойдем, и, не оглядываясь, зашагал в нужную сторону.

В больнице сразу сестрички забегали, смотрю, уже каталку катят. Это они меня, верно, издалека приметили: я тут не первый раз, почти всех в лицо знаю.

Врач знакомый вышел и, пока парня укладывали да одежду снимали, спрашивает укоризненно:

Опять, Север, набедокурил?

Не, — говорю, — помог я ему. Из кучи-малы вытащил. У меня и свидетель есть.

И на девочку эту показываю. А она молодец, головенкой кивает и смотрит на врача так умоляюще. Ну он от меня отцепился и вместе с каталкой умотылял по коридору.

А девочка меня спрашивает:

Это имя у тебя такое — Север?

Я говорю:

Имя у меня другое, и его мало кто знает. Называют все Севером.

Она выслушала, носом шмыгнула.

Ты, — говорю, — родственникам парня своего позвони.

Она вдруг заплакала. И слезы из глаз такие крупные покатились, ну точно горошины. Я испугался, подумал: может, их и нет, родственников, может, погибли недавно, а я тут со своей тактичностью влез опять куда не просят. Совсем я запутался, хотел было сказать ей чего-нибудь ободряющее, потом плюнул, обошел ее осторожно да на улицу выбрался.

Так и просидел-прождал на улице — все думал, выйдет она. Не вышла.

Стемнело уже, когда к больнице подъехала машина, из нее вышли пожилые мужчина и женщина и в приемный покой направились. Там, гляжу, у девушки что-то спрашивают, а она им отвечает.

Ну, думаю, помощь моя больше не понадобится, и домой двинул.

 

Спать я с тех пор перестал. Совсем.

Никогда раньше такого не было. Хоть били меня нещадно, хоть из-за птички какой мертвой или человека, несправедливо мной обиженного, весь вдрызг распереживаюсь, все равно: стоит моей голове подушки коснуться — сплю как убитый. И как бы поздно ни лег, рано поутру глаза сами открываются и лежать больше не могу. А если и полежу, бока потом ломит так, как будто били по ним железками.

А сейчас лягу, глаза закрою — и лицо ее передо мной стоит. То заплаканное — когда мы в больнице были, то сердитое — когда она первый раз прогнать меня пыталась.

Семен сказал, что это влюбился я. И само это теперь долго не пройдет. Так и буду мучиться, пока совсем не иссохну.

Что же делать? — спрашиваю.

Он мне, гад, заявляет:

С таким, как у тебя, лицом, ну и вообще наружностью, сделать ничего нельзя. Шансов у тебя нет. К тебе только девки с притона липнут. Те, которых ты по клиентам позапрошлым летом развозил. Надо же, когда это было, а до сих пор тебя, Кощеюшку, помнят. И не только помнят, но и вниманием своим не обходят.

Тут я засмущался и разговор этот прекратил. Понятно ведь, что девицы эти за время работы на такое насмотрелись, что им мое лицо просто одно из многих. Ни тепло им от него, ни холодно. А то что внимание — куда ж без него, нормальные-то бабы от меня шарахаются. Притом и знакомые бабы — тоже. Как будто я когда обижал кого.

В общем, решил я Семена бестактного больше не спрашивать, а найти ее и спросить напрямую. Не для того спросить, чтобы ответ узнать — какой он, этот ответ, ясно заранее, — а чтобы самому увериться. Окончательно, так сказать, поставить на себе крест. Раньше на всем этом, женщин касающемся, я его уже поставил и тему любовную за пять километров обходил. Все больше птичкам да зверушкам умилялся.

Дотопал я до той больницы, адрес девушки у доктора спросил. Он поначалу давать не хотел, да я ему объяснил, что вещь она ценную обронила, вернуть бы надо. Ну он поломался для виду, потом говорит: приходили, мол, люди официальные, с органов, спрашивали про случившееся и про меня. Сказали, что я тут ни при чем, даже, наоборот, вроде как благодарность мне полагается. Ну про благодарность это он загнул. Меня сроду никто, кроме родителей да брата родного, не благодарил. Все рожи кривили, сплевывали да сквозь зубы разговаривали.

Короче, получил я адрес, выслушал от доктора много всякой ерунды, типа, внешность не главное, что девушки не это любят, и все в таком духе. Я подумал: какое ему дело? Как будто я его о чем таком спрашивал? Ну этот хоть не кривится, когда на меня смотрит. И все они, врачи и медсестры, всегда на меня спокойно смотрели. Семен объяснял почему.

Потому что, — говорит, — в институте их прямо на первом занятии в морг ведут. Чтобы привыкали, значит. И там они, в морге этом, за все годы обучения такого насмотрятся, что им потом ничего не страшно. Даже твоей, — говорит, — рожей их не испугать. Она для них, может, наоборот — как пособие по анатомии. Образец для кунсткамеры.

Что такое кунсткамера, я толком не знал, помнил, что это навроде музея, но слова Семена в голову запали. Вот, думаю, хоть для какой-то там камеры я образец. Надо же! Пойти попроситься — может, меня туда возьмут?

В общем, нашел я ее дом и квартиру. Нашел, к кнопке около двери палец поднес да так и замер с поднятой рукой. Стою и думаю: что я сейчас говорить буду? А главное, зачем я приперся? Ясно ведь, что выпрут меня. Она же не извращенка какая-нибудь, а со мной даже поговорить не о чем.

Футбол я по телевизору не смотрю и любой спорт не смотрю. Сериалы не для меня. Я вообще телевизор терпеть не могу. Интернет как-то тоже мимо идет: там одни брехуны и хамы сидят (так Семен говорит), а этого мне и в реальности хватает выше крыши. Книги люблю. Это да. Но только кто их сейчас любит? Не знаю таких. Кроме моих домашних, получается, что никто.

Выходит, что общих интересов у нас нет. А Семен говорит, что общие интересы в этом деле главное.

Стоял я так не знаю точно сколько времени. И совсем было уже собрался уйти, как дверь вдруг распахнулась и вышла... она. Я назад резко отступил и стою затылком подъездную лампу подпираю. А девушка сначала, видать, меня не заметила: я в темное был одет и в подъезде не очень светло было. Она ключ в замке повернула и потом только меня увидела.

Я весь сжался — приготовился, что она кричать опять будет. А она спокойненько на меня глянула, руки в бока уперла и таким возмущенным голосом спрашивает:

Ты где был, а?

Я обалдело на нее смотрю и молчу.

Мы, — она говорит, — тебя возле больницы целый час искали. Подождать, что ли, не мог? Родители мои спасибо хотели тебе сказать да в гости пригласить — за то что брата моего спас.

Она еще что-то говорила, а я как услышал «брат» — у меня внутри опять все загорелось. Прямо снова пожаром зажглось. Как будто она надежду какую дала. Я-то думал, что это ее парень был и, значит, мне ничего не светит, а раз не парень он ей, значит, у меня вроде как шанс появляется. И вот я этот шанс стою и поглубже в себя запихиваю. Потому как знаю, что на самом-то деле его нет. Это я его только что выдумал.

Тут чувствую, тормошит она меня. Я из себя вынырнул и соображаю: чего ей надо?

Здесь подождешь или со мной сходишь? — спрашивает.

Я кивнул. Она со страдальческим видом подкатила глаза.

Ну? — говорит.

Пойду, — выдавил я.

И еще думаю: да хоть бы ты спросила сейчас — пойдешь со мной на Северный полюс? — я бы согласился. Я бы на все согласился. Лишь бы с тобой.

Она всех этих моих мыслей, конечно, не слышала, дернула меня за руку и вперед пошла. А я следом шагаю и на шею ее тонкую смотрю, плечи открытые, веснушками обсыпанные, да ладонь свою щупаю — то место, где она дотронулась, так оно огнем вдруг взялось. Только не сжигающим, а как будто кожу с руки содрали и по нервам оголенным штуковиной, которая приятно делает, водят. Туда-сюда. Туда-сюда.

У меня аж ноги затряслись, и я пригнуться забыл, когда из подъезда выходили. Так лбом об косяк долбанулся, что искры из глаз посыпались. Но это и к лучшему: мозги сразу на место встали и рука уже не так сильно горит — просто приятно.

Она оглянулась, головкой покачала и спрашивает: в кого, мол, я такой высоченный уродился да невнимательный? Я говорю, хрипло так:

Отец у меня высокий. И брат такой же. А невнимательный — это я от другого.

Так мы по улице и пошли, куда — я не знал, а переспрашивать не хотелось. Она до этого объясняла, и что же я теперь — признаюсь, что не слушал?

Поначалу все нормально было: район относительно чужой, меня тут мало кто знал, народ только в стороны шарахался да глаза в ужасе выпучивал. А еще в ее сторону недобро зыркал. Ну мне-то не привыкать, я всю жизнь так живу, а ей, думаю, каково? Смотрю — а ей даже нравится! И чем дальше мы идем, тем выше нос она свой курносый задирает. Я лишь потом понял, что это в ней дух противоречия взыграл. Мол, не ваше это дело: с кем хочу, с тем и иду. А тогда я даже погордиться успел. Недолго, правда, потому как скоро мы в моем районе оказались.

Ну, думаю, сейчас начнется! Вот меня увидят и полезут, как тараканы, изо всех щелей. Сейчас она гордиться быстро перестанет. До первой зуботычины. Ну зато я вам всем дам! Привыкли, что меня долго доводить надо, что можно полчаса гадости говорить, пока я наконец не выдержу и головы не начну разбивать. Теперь же у меня стимул есть. Вон он какой! Рядом шагает. Маленький, рыжий и конопатый. Попробуйте только рыла свои хоть чуть-чуть перекосить. Или глазками косо стрельнуть. Север вам рыла эти набок быстро посворачивает. Не задумываясь.

Но странное дело: никто ниоткуда вылезать не торопился и косо на нас не глядел. Наоборот, люди вроде улыбались и даже смотрели как-то по-другому, с одобрением, что ли. А один даже подмигнул и, показав на девушку, поднял большой палец вверх. Пока я соображал, догнать его и уронить на асфальт или это он мне такой комплимент отвалил, мы уже прошли весь район насквозь и вышли к Дворцу культуры.

Оказалось, что ей нужно было передать какой-то абонемент. Так она сказала.

Она достала телефон. Поговорила. Мы подождали немного. На крыльцо ДК вышел расфуфыренный мальчик. Он был одет в невозможное черное обтягивающее трико и майку на два размера меньше, чем нужно. Мальчик схватил ее за руки, назвал Танечкой и принялся за что-то благодарить.

Меня он сразу не заметил. Или не счел нужным заметить. Ну мне-то что? Я привык. Всегда проще сделать вид, что этого, то есть меня, нет. В противном случае придется себя успокаивать, придумывать причины, по которым такого, как я, выпустили оттуда, где таких обычно держат.

Короче, этот хлыщ напросился к ней в гости и сказал, что сейчас на машине нас отвезет. Щелкнул брелоком, стоявшая рядом белая иномарка пискнула и помигала огнями, а сам он со словами: «Садитесь, я только переоденусь» — умчался обратно.

Вот, ей-богу, лучше бы он не переодевался. Обтягивающие черные штаны сменили цвет на ярко-красные, а поверх майки он накинул какую-то невообразимую хрень. Она вся состояла из блесток, клочков меха и обрывков серпантина. Я с облегчением подумал: хорошо, что нам с ним не идти пешком, да еще через мой район.

Он запрыгнул в машину, и вскоре мы были в Танином дворе.

 

Отец у Тани оказался мировым мужиком. Он внимательно осмотрел меня с ног до головы, и лицо его ни разу не скривилось, выражение его так и осталось благожелательным. Я даже испытал к нему что-то вроде благодарности и подумал: вот что значит воспитанный человек. Видит, кого привела дочь, но понимает, что выхода у него нет, поблагодарить меня придется. И в любом случае придется какое-то время улыбаться и делать вид, что все так и должно быть.

Мы познакомились. Он поблагодарил за сына. Я смущенно покивал и сказал, что, дескать, просто проходил мимо.

Привезший нас пижон чувствовал себя как дома, называл Таню исключительно Танечкой, ее папу — Романом Олеговичем, а маму — «моя будущая теща».

Мама, стоически выдержав процедуру знакомства со мной, сообщила, что с их маленьким Эдуардом все нормально и его скоро выпишут. После чего убежала на кухню, где зазвенела чашками и зашумела водой.

Дочь под каким-то предлогом выпорхнула из комнаты.

Пижона звали Жориком. Они уселись с Романом Олеговичем на диван и принялись разговаривать. Я подумал, что мне с ними неинтересно. Я, конечно, в гостях и вроде как обязан соблюдать правила, но никто не сказал мне, что нельзя ходить по квартире, более того, никто даже присесть не предложил. Они дружно сделали вид, что меня как будто нет, и я пошел бродить по комнатам.

Таню я нашел в угловой комнате. Она стояла у одного из окон. Я подумал: какая она красивая! В том числе и со спины. Она уже успела собрать волосы в пучок и переодеться. Я еле поборол желание погладить ее по открытой голой спине, сглотнул.

Вдруг понял, что мне здесь не нравится, в этом доме мне неуютно, все раздражает, и самое главное, хочется почему-то сказать об этом Тане. А особенно хочется сказать про этого хлыща, который называет Танину маму тещей. Тут она как будто почувствовала, обернулась и вопросительно посмотрела на меня. Я набрал в грудь воздуха и выложил все, о чем думал.

Она не обиделась и даже не разозлилась. Сказала, что про тещу — это шутка: они сюда переехали недавно, а Жорик переехал вслед за ними. Он сказал, что ему предложили здесь работу. Только мама думает, что он переехал из-за Тани. Все знают, что она так думает, и Жорик в том числе. И все знают, что он знает. Это такая игра. Только Жорик Тане не нравится. И никогда не нравился. У нее теперь есть другой. И она хочет Жорику об этом сказать, но никак не наберется смелости.

Я проглотил этого «другого», решил, что подумаю об этом после, когда выйду отсюда. Она взяла меня за руку, и мы вернулись в зал. Роман Олегович заметил ее руку в моей, лицо его вытянулось. Жорик заерзал, стал заикаться и, по-моему, резко поглупел. Он даже не смог вспомнить, как называется то, что стоит у стола, пока я не подсказал ему, что оно предназначено для сидения и называется — венский стул.

Состояние у меня сделалось странным, внутри как будто дрожала и вибрировала струна, касаться ее было больно и неприятно, избавиться я от нее не мог, и мне почему-то хотелось поговорить и поспорить. А лучше дать кому-нибудь в морду. Подходящей морды поблизости не оказалось, и я послушно сел за стол.

За столом все были вежливы, вилки мягко позвякивали о фарфор, негромко шкрябали по тарелкам ножи. Я сказал Жорику, что для этого блюда, что у него, используют специальный рыбный нож — вон его рядом специально положили.

Хотя, — говорю, — не все умеют им пользоваться. Меня, например, учил Семен, мой брат. Ну как учил — отобрал все приборы, кроме этого ножа, и стоял надо мной с молотком в руках, пока я не сожрал рыбину целиком.

Я посмотрел на их застывшие лица и разинутые рты, подумал и на всякий случай извинился за слово «сожрал». Они немного расслабились, Таня толкнула меня локтем и заговорщицки подмигнула. Я подмигнул в ответ и спросил, часто ли они с братом в детстве дрались. Мама Тани уронила вилку на пол, отец засуетился и полез под стол ее поднимать. Жорик сделал вид, что это я так пошутил, он даже вежливо, прикладывая ко рту платок, похихикал. Я же заявил, что мы с братом только и делали, что дрались. И мебель ломали. А еще посуду били.

Таня хрюкнула.

Я сказал, что вот у них нет спиртного на столе — и это хорошо. Моя мама тоже не одобряет. А мне вообще пить нельзя: я сразу начинаю шалить и потом ничего не помню. Правда, это всего один раз было, но во дворе до сих пор его вспоминают и бутылки при моем появлении прячут.

Роман Олегович вылез из-за стола и принялся кашлять. Я с готовностью предложил постучать по спине. Он замахал руками и закашлялся еще больше.

Жорик спросил у мамы, как они съездили в последний раз на море, при этом опять назвав ее тещей. Я подумал, что зря он так сделал, планка у меня упала совсем, и принялся громко ему объяснять, кого и в каких случаях называют тещей. Что, вообще-то, сначала нужно у девушки спросить: согласна ли она? И если он желает спросить, точнее, если он не побоится спросить ее об этом здесь и сейчас, а она ему ответит согласием, вот тогда он может называть маму тещей. Слабо ему спросить?

Во время моей громовой речи он сначала покраснел, затем побледнел, позеленел и вообще менял цвета один за другим. Я сказал, что мне вот не слабо. И ради такой девушки я готов на все. Тем более на такую ерунду, как что-то там спросить.

Тут я сообразил, что несу какую-то чушь, внутри меня всего колотит, и самое страшное: у меня появилось стойкое желание выкинуть Жорика из окна. Сначала его, а потом найти того, про кого Таня собиралась ему сказать, и свернуть тому шею. Я резко заткнулся, пытаясь все это переварить, и пропустил часть разговора за столом. Разговор, видимо, вышел интересным, потому что Таня объясняла что-то маме на повышенных тонах, Жорик сидел ни жив ни мертв, а Роман Олегович сурово хмурил брови.

Я встал. Таня ухватила меня за руку и попыталась вернуть на место. Ага, как же. Да я могу вас всех сейчас взять, зажать под мышкой и вынести во двор. И даже не запыхаюсь при этом. Я осторожно убрал ее руку.

Сказал:

Спасибо.

Увидел потерянный взгляд Жорика, мне стало его жалко, и я решил его подбодрить. Сказал, что у Тани есть другой и пусть он, Жорик, не надеется.

Жорика как будто ударили по лицу. Он дернулся, щеки его словно облили красной краской.

Танина мама вскинула руки и прижала их ко рту, с ужасом глядя на меня.

Я успокоил ее, сказав, что для меня это тоже оказалось сюрпризом. Подумал, что все-таки веду себя странно — так, как никогда в жизни до этого не вел. Решил, что дело совсем плохо и мне, видать, подмешали чего-то в салат. Наверное, спиртное. Подумал, что не стоит усугублять, отодвинул стул, развернулся и не заметил, как очутился на улице.

После Семен рассказывал, что домой я пришел будто пьяный — шатался, хватался руками за мебель и вообще он никогда еще меня таким не видел. То, что ладони у меня были в крови, — это дело привычное. И рожа разбитая — обычный случай. Но то, что я упал на кровать и так и пролежал на ней до утра — с открытыми глазами и не отвечая на вопросы, — такое первый раз...

 

Провалялся я целых три дня. Смотрел в потолок, на расспросы домашних отвечал, что это я так размышляю. Готовлюсь. К чему — не объяснял, я и сам этого не знал. Перед глазами все время было Танино лицо, было ужасно тоскливо, и время от времени я развлекал себя тем, что мысленно скидывал Жорика с крыши и потом удовлетворенно наблюдал, как он летит вниз, сквозь листья, ломая ветки, наматывая на себя висящее на балконах белье, и распугивает своим падением клюющих хлебные крошки голубей.

Семен сказал, что я веду себя как ребенок. Страшный, огромный, костлявый детина. С вот такусеньким мозгом (он свернул пальцы в дулю, показав с каким). Сказал, что Таня моя молодец. Много ли я знаю баб, которые рискнули бы пройти со мной по улице? А она не просто прошла — через весь наш район прошагала с высоко поднятой головой. Через район, где, как известно, живут одни идиоты. Ну кроме нас троих. Семена, мамы и папы. Я тоже не в счет, потому что я дебил. И вместо того чтобы лежать, лучше пошел бы и сам у нее все спросил.

Я посоветовал, в какую сторону пойти ему. Семен ответил, что далеко ходить не надо: он прямо в этом месте и живет.

В общем, когда мне надоело лежать, пререкаться с Семеном и швырять бедного Жорика на асфальт, я выполз на улицу. Во дворе стоял привычный вечерний гвалт, ругались на лавочках алкаши, шумели бегающие стайками дети и из открытых окон бубнили телевизоры.

Все наши мужики были на старом месте. Стояли кучкой около торчащих из земли пеньков и сосредоточенно разглядывали чей-то телефон.

Я подошел к ним и неожиданно для себя заявил:

Чего вы каждый вечер тут стоите? Делать вам, что ли, больше нечего? Лет вам уже сколько? Все детство здесь провели и всю молодость. Вам детей надо рожать да делом заниматься.

Они разом замолкли и вылупились на меня, разинув пасти.

Чего, — говорю, — уставились? Первый раз видите? Так первый, — говорю, — и последний. Я ваши рожи видеть не могу, так они мне опостылели. Хари ваши мерзкие. Стоите сопли пережевываете. Ну, кто желает возразить?

Желающих не нашлось.

Тогда, — говорю, — валите все отсюда к такой-то матери. Пойдите и сделайте что-нибудь. Хватит уже здесь стоять. Бабу себе найдите. Да не такую, от которой отвернуться после этого дела хочется или послать куда подальше, а нормальную — чтобы любила вас, уродов, и вы ее тоже любили.

Ванька из ступора вышел и спрашивает:

Ты чего, Север, с дуба рухнул? Ты че несешь? Какую такую бабу? Ты рожу свою видел, а? Да на такую рожу даже обезьяна не посмотрит. Сбежит, сверкая розовыми ягодицами.

Вот тут он погорячился. Я бы и обезьяну эту стерпел, и все что угодно. Так бы стоял и слушал его еще долго. Но на этих «розовых ягодицах» что-то у меня в голове щелкнуло, я подхватил с земли дрын и без предупреждения залепил Ваньке промеж глаз. У него сразу сделалось удивленное лицо, он на землю задом плюхнулся и замер, глазами хлопая. А остальные дунули в разные стороны, точно мальки в воде.

Я поорал еще какое-то время, палкой помахал, сказал: еще раз здесь увижу — головы поотшибаю. Они меня знают. Они все меня знают. Я могу. И головы могу, и все остальное тоже. Теперь тут никто сидеть и стоять не будет. Пока я не разрешу. Вот детьми обзаведетесь — пожалуйста, приходите, поставим вместо пеньков нормальную лавочку, соорудим козырек, качели, карусели: сам я все и сделаю. А без детей только попробуйте вернуться. Зарою. И песочницу сверху поставлю. Как памятник.

Все последнее я высказал сидящему на земле Ваньке. По лбу у него текла кровь.

Я опомнился:

Давай домой отведу или в больницу.

Он говорит:

Ты, Север, в следующий раз предупреждай, когда про детей поговорить захочешь. Мы сразу знать будем — не в духе ты — и сами уйдем. А палкой не надо. Мне же теперь, — говорит, — на работе нужно будет объяснение придумать. Почему у меня башка разбита и копчик болит.

Я ему сказал, что могу еще добавить. Тогда сейчас придумывать ничего не придется. Потом придумает. Время будет. Из больницы-то его так сразу после моей добавки не выпустят.

Ванька посмотрел на меня как бы осуждающе.

Дурак ты, — говорит, — Север. Вот всю жизнь тебя знаю, ты вроде умный мужик, а дурак. Жалко тебя. И бабы у тебя нет. И не будет.

Глянул — не обиделся ли я? Я не обиделся. Я и без него знаю. Они все это знают. Вот и Таня такого же мнения.

А с чего я взял, что именно такого? Не знаю. Пойду спрошу. И идти недалеко. Главное, решимость по пути не растерять.

Я повернулся и понял, что идти никуда не надо. Она стояла, оказывается, прямо за спиной — маленькая, хрупкая, с огромными глазами на несимметричном конопатом лице.

Внутри меня все всколыхнулось. Зачем, думаю, она пришла? Не просто так же она здесь стоит и на меня смотрит. Да еще как смотрит — без ужаса и содрогания, как обычно на меня глядят. А так... выжидательно, что ли? С какой-то словно надеждой. И глаза светятся. Неужели из-за меня?

Я услышал, как крякнул недоверчиво Ванька, и бросил ему через плечо этак небрежно:

Только попробуй еще раз при мне мою Таню бабой назвать — убью.

И смотрю, как она на это отреагирует. На «мою Таню». Нормально отреагировала.

Тебя как зовут? — спрашивает.

Север зовут. Ты же знаешь.

Тут до меня дошло. И я поправился:

То есть Сергей.

Подошел к ней, развернулся, встал рядом, толкнул локтем.

Она взяла меня под руку, и я сразу забыл о том, что хотел спросить, забыл про сидящего на земле Ваньку. Мы пошагали с ней через двор, а я все думал: как это она с таким чудовищем идти не стесняется?

А наши изо всех щелей выглядывают — как тараканы, ей-богу. А рожи-то у всех, рожи! Глаза повыпучивали, и вон аж языки торчат. Дикари, как есть дикари. Обезьяны. И как я раньше этого не замечал? Неужели я и сам такой же?

Мы вышли за дома.

Жорик уехал, — сказала Таня.

Умгу... — нечленораздельно пробурчал я. Помолчал и спросил: — А этот... другой? Из-за которого ты этого Жорика... того...

Она непонимающе посмотрела на меня. Вид, наверное, был смешной, потому что она неожиданно прыснула, прижалась плечом и сказала:

Другой остался. Никуда не делся. — Прижалась еще сильнее, обхватила мою руку обеими ладошками и добавила: — И теперь я его никуда от себя не отпущу.

100-летие «Сибирских огней»