Вы здесь
«Щекочет горло мотылек...»
Александра Малыгина
Барнаул
* * *
Когда во мне утихнет боль и серым зайчиком ускачет,
Я вдруг заплачу, как никто, нигде и никогда не плачет...
Пусть будет небо сентября смотреть поверх меня с упреком,
Пусть будет листьям, как и мне, невыносимо одиноко.
Но будет мне желаться вновь щеками лечь в твои ладони
И улыбаться, а потом наутро ничего не помнить.
* * *
Я тебя отпустила, а ты не рад.
Укоряюще смотришь, взывая к совести...
Все твердишь, что свобода — обман и яд,
Что финала не может быть в нашей повести.
А я молча смотрю на летящий снег,
Вспоминаю начало сюжетной линии,
Понимая, что не было нас и нет,
А сомнениям нет ни числа, ни имени...
И так ясно, и грустно, и холодок
Пробегает. И наше совместное вечное,
Будто снежный растаявший городок,
Неслучайные топчут ногами встречные.
* * *
Мне бы бежать от тебя без оглядки,
Ртом одичало хватая воздух,
Так, чтоб исчезнуть, и взятки гладки,
Только, мне кажется, слишком поздно.
С пальца июнь соскользнет колечком,
Ласточка небо разрежет на два...
Можешь ломать, убивать, калечить,
Только прощаться со мной не надо.
* * *
Щекочет горло мотылек
Еще не сказанного слова...
А ты сказал мне все, что мог,
Но облегченья никакого.
Я сломана — не починить.
Хоть плачь, хоть режь — твоя работа.
Но память не перехитрить —
Пускай живет, пускай хоть что-то...
Стою, поддатая слегка,
Горжусь отыгранною ролью...
И отпускаю мотылька
На волю.
Евгений Егофаров
Санкт-Петербург
* * *
а у месяца полет
тонкий-звонкий, будто лед,
и хрустальные рога
ходят сами без копыт,
он выходит на луга,
ветром травы серебрит.
он качается в воде,
в паутине и гнезде.
свет повсюду и везде:
светел дым и самый черт.
муравейником подперт,
ствол сухой скрипит во сне,
дремлет филин на сосне.
* * *
скачи ко мне,
мой солнечный заяц.
смотри,
в траве небо играется.
на шее твоей
на черной уздечке
звенит колокольчик
в форме сердечка.
прыгай в ладони,
давай, мой пушистый,
в скошенный полдень,
июньский, душистый.
лапы до неба,
синего стога,
где виноград
и фрукты из рога,
дождь земляничный,
солнце в лукошке,
отряд пограничный,
и — страшно немножко.
* * *
вздоха ветреного алчет,
дрожи зелени земной
оборотень-одуванчик,
бывший солнцем и луной,
чтобы стать горою лысой
выше всякого цветка,
выше даже самой мысли
и печатного листка,
чтоб стоять без лепестков
князем утренней жары
в плясках кованых жуков
и визгливой мошкары,
чтобы я с земною дрожью
поклонился в шум травы
его хрупкому подножью,
не ломая головы.
Ольга Казаковцева
Барнаул
* * *
Вот я хожу — рукою на живот.
Там, в темноте, ребенок мой живет.
Он иногда оттуда: тук-тук-тук!
Как будто скажет: «Мама, тут я, тут».
Как будто спросит: «Мама, где же ты?»
Ах, мой малыш боится темноты!
И потому на это «тук-тук-тук»
я говорю спокойно: «Тут я, тут».
Обида
Никто на прощанье не плакал,
никто на прощанье не пел,
обиды холодную лапу
никто подавать не хотел.
Все было простым и обычным,
как будто прощались на час,
как будто бы стали привычны
разлуки и встречи для нас.
Никто не пытался обидеть,
вернуться никто не просил,
и слезы мешали увидеть
зеленый фонарик такси.
Ледышка
Когда уезжала,
деревья стояли грустные.
Рукой помахала —
они оставались прежними.
И вдруг под ногою
ледышка чуть слышно хрустнула,
и мне показались
чужие объятья нежными.
Когда я вернулась,
никто не назвал по имени,
никто не пришел
к самолету с цветами ранними,
и только записка
из фразы одной — «Прости меня» —
торчала в двери
незнакомою птицей раненой.
С Новым годом
Взглядом улицу окину:
елки светятся во тьме.
Я сегодня опрокину
представленье обо мне.
Горе старое забуду,
слух пущу, что мне везет,
и плясать сегодня буду —
Новый год так Новый год!
А ворона на заборе:
— С Новым годом, с новым горем!
Обману веселым смехом
всех, кто знал меня другой,
всех, кто видел, как уехал
от меня мой дорогой.
Я гостей радушно встречу,
с сожаленьем провожу,
а потом задую свечи
и сама себе скажу,
с мудрой птицею не споря:
— С Новым годом, с новым горем…