Силантьев Игорь. Архангельский свет. М.: Стеклограф, 2020. — 155 с.

«Архангельский свет» — это сборник отдельных произведений новосибирского поэта Игоря Силантьева. В него входят «Отрывной календарь», «Пальто», «Дай крылья», «И все хорошо», «Архангельский свет». «Архангельский» потому, что речь идет о городе. Но это еще и свет с небес, ангельский свет. Все они написаны прозой, похожей на поэзию.

Главная тема, тема памяти, вполне традиционна. Но не традиционно раскрытие этой темы. Прежде всего, нет единого «я», которое принято называть «лирическим героем», что было отмечено и В. Тюпой: «Но и в прочих стихотворениях моего пишущего друга традиционный Я-герой не просматривается. Зато совсем другие, совсем чужие ему люди могут оказаться его лирическими героями» ¹. Игорь Силантьев — литературовед, и в его памяти большое количество текстов мировой и русской литературы и культуры. И вот героями поэта становятся святой Августин, король Виктор Эммануил Третий, граф Дракула, космонавты Гагарин и Валентина Терешкова и многие другие, живущие в отрывном календаре и жившие в мире. «Архангельский свет» пронизан чужими текстами. Это сознательный прием: здесь и народные сказки, и «Метаморфозы» Овидия, и «Кандид» Вольтера, и Гоголь, и Чехов, и В. Ерофеев.

Ящерка на брошке умершей матери оживает, человек становится Сбербанком; все в этом «лучшем из миров» живет и умирает, все становится другим. Степь и ребенок в ней заставляют нас вспомнить о «Степи» Чехова, смерть на колу о «Тарасе Бульбе» Гоголя. Но интертекстуальность здесь иная, чем у постмодернистов. У нашего поэта нет иронии, нет переоценки прежних текстов. Есть разве что самоирония. Его поэзия философична. Его интересует мир как целое, мир как существование, присутствие в мире людей, животных, вещей. Ему интересно время и как философская категория, и как путь жизни человека. Единство циклу придают также мотивы детства: постижение мира ребенком, взаимоотношения с отцом и матерью, семья как ценность. Мир Силантьева гротесковый: в нем трудно разделить физику и метафизику, факты реальной биографии поэта и фантазийный полет его героев.

«Фонарь на железнодорожной станции был очень стар» — так начинается «Пальто». Бомж Афоня и его подруга Люська тоже немолоды. Афоне повезло — нашел на станции пальто. Выпил водочки, и вот оно — счастье: «Хорошо и весело ему стало, и поет Афоня в эту теплую темень песенку без слов и мелодии, мычит просто». А потом герой вспоминает детство, слышит голоса, живущие в пальто, а потом с пьяной подругой «валится прямо на шпалы». И попадает под поезд. «И Люська пьянущая лежит на перроне под старым, под старым фонарем, да-да, под тем самым почернелым фонарем, стянутым железными скобами, и смеется пьянущая Люська небесам, а голова ее в облаках, и сыплются на нее бриллианты. Или дождь это густо посыпал и капли искрятся в свете фонарном, не разобрать».

Фонарь в начале и в конце — это кольцевая композиция. Но важно, что он старый. Есть время жить и время умирать. «Всему свое время» — сказано в Екклесиасте. Жизнь и смерть здесь, как и в других местах, амбивалентны. Герой Силантьева вспоминает, как бабушка сворачивает шею кролику, а вечером он «радостно кушает жаркое с крольчатиной». В «Отрывном календаре» в памяти взрослого человека остался ужас от сцены, в которой бабушка отрубила курице голову и безголовая курица бегала какое-то время по двору. И в сознании ребенка поселяется этот ужас — ужас смерти. Присмотримся к началу «Отрывного календаря»: «Он привыкал к ее смерти задолго до ее смерти». «Жива она была тогда или уже нет? Человек как будто постепенно уходит из жизни. Сначала интересами, потом памятью, потом, наконец, телом». В «Архангельском свете» будет сказано об отце: «И твой отец уже умер, и ты когда-нибудь умрешь, так что ничего телесного не останется. И памяти твоей не останется».

Небытие, смерть, воспринимаются героями Силантьева как трагическая неизбежность. Но как с ней примириться человеку? И можно ли примириться? Герои Силантьева ищут ответ в феноменах культуры, в культурной эйдологии. В поэме «Дай крылья» — это средневековый эпос. «Гомуд! Так звали местного людоеда. В своей причудливой природе Гомуд только наполовину был человеком, а другой половиной он был змеей, драконом». А мать его, Думога, была похожа «на огромную лесную поганку». Мальчика, который победил дракона, конечно же, звали Егорушкой (Георгий Победоносец), а мать его была Марией. Но история про дракона-людоеда у Силантьева — выдумка, фантазия мальчика, мать которого вышла вторично замуж за человека грубого и недалекого. Легенда-фантазия и бытовая история переплетаются. Когда отчим бьет мать, мальчик бросается на Гомуда: «Дядя Гомуд рычит на меня: уйди, уйди от греха, потом хватает меня за горло и чуть не поднимает к потолку, а другой рукой машет и попадает мне в лицо, а мама кричит…» Не только смерть — зло, но и в природе людей тоже есть зло. И нельзя примириться ни со злом, ни со смертью.

Целостность циклу придают сквозные мотивы: тьмы и света, жизни и смерти; переходы, метаморфозы, трансформации бытового в бытийное, мертвого в живое. И наоборот. Жизненный факт — смерть бабушки и матери — мы находим во всех произведениях цикла, но в какой форме? В первой поэме души умерших живут в пальто, и Афоня слышит их голоса. В «Отрывном календаре» герой становится ящеркой, оказывается в голове Господа, слышит голос Валентины, «он звучит весь и сразу»:

«…солнечный луч несмело жмется к стенам

и отворачивается стуки настольных часов

сами того не ведая подменяют время

под зеркалом вышаркан пол до голого дерева

на подоконнике не умещается в блюдце горшок

с геранью политой вода бежит ручейками

с кровати скатился клубок шерстяных ниток

вот-вот котенок примчится его ловить

только нет никого в этом негромком доме

он в твоей памяти…

Нет никого в этом доме, ящерка! И самого дома давно нет. Все в твоей памяти, она вернулась к тебе».

Память возвращает детский секретик: ямка, а в ней стеклышки, «а в нем могилка мамы моей и бабушки, с оградой и крестиками». И ящеркой «ты осторожно ползешь мимо них, все ниже, вот подземные воды, задержи дыхание, и еще ниже — да, вот они — два маленьких и бесконечно родных кристалла слюды, розовый и желтый! Ты обвиваешь их и замираешь».

В поэме «Дай крылья!» драматический бытовой треугольник (мать — сын — отчим) трансформируется в средневековую легенду из рыцарских романов, где сын спасает мать, а мать спасает сына: «В круге ярком — смотрит, не отворачивается, хоть и больно глазам его, — в круге ярчайшем будто лик чей светлый и тонкий, и волосы вьются, мама, это ты на меня глядишь из солнца, Мария, мама, я к тебе, я сейчас, только дай мне крылья, не то разобьюсь я, дай крылья!» Автобиографический факт — жизнь в промышленном городе — становится исходным материалом для фантазии: «Серые, серые блочные дома нагнулись и закрывают меня, и метель нехотя отступает, и проглядывает сквозь тучи солнце, и ветер степной несет, валяет кубарем по земле птиц черных и гонит прочь дракона дымного из заводских труб ползущего».

Еще один важный смысловой мотив — музыка. И вновь автобиографический факт — посещение музыкальной школы — становится содержанием и формой текста. История про карусель детства заканчивается тем, что героя «догоняют деревянные скрипы». В главе «Бах Барабаныч» («Отрывной календарь») сказано: «А музыка всегда звучала в твоей голове». И герой описывает ноты, как они выглядят, какой жизнью живут. Знак и символ овеществляются, становятся явлением: «голоса у чертей как в телевизионной рекламе сладки», «я знаю что у ангелов голоса грубы». В тексте «И все хорошо» есть история беккеровского рояля, увлечение героя битлами, игра на электрогитаре. Важен вывод, который делает уже взрослый человек: «По крупному счету, любая музыка, и симфоническая тоже, сводится к простоте, А если не сводится, то это и не музыка вовсе, а не более чем сложный шум». Этот частный вывод становится универсальным принципом жизни.

К тематическому и смысловому единству текста имеют отношение также свет и цвет. Так, свет старого фонаря в «Пальто» перетекает в архангельский свет последнего текста сборника. А у мальчика в «Архангельском свете» есть двойник из краски — мальчик на холсте. И пусть он всего лишь фантазия ребенка, но и фантазия — реальность памяти. В воспоминаниях героя нет границы между цветом и светом, между бытовым и бытийным, между «тогда» и «теперь».

На картине отца свет «нисходил с небес, пронизывая редкие голубеющие облака, затем на мгновение повисал над землей, а потом ложился на цветочное благолепие полян и окутывал редкие ближние сосны, не позволяя им упасть от пустоты, которой наполнила их ночь». Это северный архангельский пейзаж, но только ли пейзаж? Это еще и память о тех, кого нет рядом с героем: о бабушке, маме, отце. Нет и того мальчика, и мальчика из краски… Повесть и весь сборник заканчиваются философским выводом: «От каждого, кто постарается, в архангельском свете что-то остается. От кого-то улыбка, от кого-то плач, а от кого-то необходимый взгляд последнего окончательного понимания». В интерпретации художественного текста нет окончательного понимания. Хочется верить, что «Архангельский свет» новосибирского поэта найдет своего благодарного читателя.

А. С. Собенников (Санкт-Петербург)