Вы здесь

Смиренные люди

Повесть
Файл: Иконка пакета 02_solntsev_sl.zip (102.33 КБ)
Роман СОЛНЦЕВ
Роман СОЛНЦЕВ



СМИРЕННЫЕ ЛЮДИ
Повесть
1
Они были в гостях и долго не задержались, но вовсе не из-за темной ночи — тянуло домой, в новую квартиру. Всего неделю назад они, наконец, переехали и каждый вечер до 23.00., а порой и утром до ухода на работу стучали молоточком, приклеивали отгибающиеся верхушки обоев, красили плохо окрашенные строителями двери. Да и мало ли работы, когда въезжаешь в новое жилье?
Вот затормозил автобус на их остановке с одинокой лампочкой на столбе, среди соснового, пахучего в жаркие дни молодняка, вот вполне различимые в сумерках тропинки с утоптанной хвоей ведут на пустырь, где громоздится их огромный мрачный дом. Рядом с ним замер до утра на высоченных ногах кран — строители собираются возводить очередной корпус. Здесь уличные фонари еще не включены, да и в доме не везде в окнах свет... Но почему, почему в квартире моих-то героев свет?
— Я точно помню... я выключила... — растерянно прошептала, останавливаясь, Аня. — Или ты включил? Ты за зонтиком возвращался.
— Нет, я не включал, — тихо ответил Миша. — Он же тут, на тумбочке лежал.
В страхе оба они считают снизу:
— Первый, второй, третий... четвертый... это наш этаж... и справа считаем от торца окна... так, так... Почему, почему у нас свет?
И Аня, и Миша растерянно стоят под крапающим дождем. Если в их квартиру проникли воры, то какой же надо обладать наглостью и каким бесстрашием — взять да зажечь свет? Или что, объявились люди, которые также претендуют на их квартиру? Ворвались и распоряжаются? А вещи, наверное, выставили в коридор, а может, и на улицу выбросили?
Или, может быть, там обыск, милиция? Кто-то позвонил: в 28-ой хранят оружие... или: в 28-ой имеют дело с наркотиками... вот и приехали? Сейчас это быстро делается, сейчас народ недобрый, всё может быть.
— Постой!.. Первый... третий... четвертый... наш... Так. Справа от торца — пятое, шестое, седьмое окно... Аня! Это не в нашей квартире! Наша левее! На одно окно!
— Ох, — только и простонала Аня, ухватилась за тяжелую руку мужа. — И правда, — мысленно сосчитала окна. — А я уж и согласилась... думаю, что же теперь делать?
— Нет, нет! Все в порядке! Домой!..
Они быстро обогнули дом, вбежали в свой подъезд и, не дожидаясь лифта, взбежали на свой этаж. Ключ в дверь подошел, в нем без хозяев никто не ковырялся, никто замок не заменил... скорее включить свет в прихожей! И вот засияла голенькая еще лампочка над головой (для прихожей не успели купить плафон или люстру), и заполнил все углы яркий свет на кухне и в спальне. Аня и Миша Мягковы дома.
— Обними меня. Потому что.
А за окнами сверкнуло, словно Зевс повел огненным глазом, прогремел гром, там гроза, майская гроза! Господи, скорей, скорей позабыть недоразумение, которое повергло их в страх на улице! Скорее вскипятить чаю, а если город дал горячую воду, окатиться перед сном! Они у себя, в новой, своей собственной квартире.
Эту ночь и спали, и не спали. Как хорошо, что они успели сдать документы на прописку, а то ведь нежданно-негаданно в последние дни случались и великие беды — вон, в соседней квартире, вдруг оказалось двое хозяев на площадь. И на седьмом этаже, говорят, такая же история. И теперь им предстоит судиться, а кто виноват? Виновата строительная фирма, которая собирала деньги на строительство дома и которой уже нет на свете, хотя в 12-этажной «свечке», где она располагалась, сидят те же мордастые тетки с грубыми голосами и забегает к ним тот же начальник, вертлявый, как подросток, с тонкой кадыкастой шеей, исхудавший до восковой желтизны. Не от тайной ли какой болезни? Его зовут точно так же, как прежде, — Петр Васильевич Анциферов, но фирма, еще месяц назад носившая название «Компас-С», теперь называется «Полюс-А». Причем, Анциферов отныне только заместитель нового руководителя, а самого руководителя никто, кажется, здесь и не видел.
Но как же так? Не эти ли широкоплечие женщины принимали деньги у «дольщиков», порою даже не выдавая при этом никакого чека, разве что клочок тетрадной бумаги в клеточку, на которой выведена сумма и закорючка, означающая подпись? Не этот ли Петр Васильевич раз в месяц проводил собрания будущих жильцов, расписывая красоты нового кирпичного дома, где окна будут иностранные, подоконники и двери иностранные, а он их закупит по оптовой, более низкой цене, нежели если сами жильцы станут обращаться в фирму «Окно» или «Евродверь». Не он ли, не Анциферов ли, подписывал с будущими жильцами договоры, где стояли номера будущих квартир?
Правда, номера все время менялись, потому что некоторые «дольщики», раздобыв денег, умоляли присоединить пока что пустующую соседнюю квартиру (например, однокомнатную) к своей трехкомнатной, чтобы заиметь две ванные и два туалета, а то и джакузи поставить. Или номера скакали по той причине, что в соседнем подъезде вдруг объявилось не 20 квартир, а 21, потому что Анциферов продал место под самой крышей — что-то вроде необустроенной мансарды — некоему человеку, который, тем не менее, согласился оплатить площадь по максимуму. Он сам проведет туда воду, тепло. Деньги есть — так чего не согласиться? А еще по той причине менялись номера квартир, что поначалу дом должен был стать шестиэтажным, а затем прибавили еще на один этаж, несмотря на первоначальный проект.
В «Компас-С», помнится, звонили и шли желающие получить жилье в тихом зеленом районе, и фирма, как волшебник, обещала крышу всем. Вот и получилось так, что ко дню сдачи нового дома в эксплуатацию в документах у будущих владельцев царила путаница с номерами. На недоуменные их вопросы Анциферов, вечно куда-то торопясь, отмахивался, как от комаров:
— Это мелочи... вы не в церкви, вас не обманут... — он был начитан и часто повторял шутки героев знаменитых книг. — В конце концов, вы где получаете жилплощадь? В интеллигентном районе... здесь ученые живут... Ньютоны, понимаете ли...
Добавим к сказанному, что упомянутая «свечка», в которой располагалась фирма «Компас-С» (как и впоследствии «Полюс-А»), принадлежала научно-исследовательскому институту им. Гусева. Этот институт занимался разработкой новых стройматериалов — из шлака, из золы, из древесных опилок и стекла. Поговаривали, что он и является истинным владельцем строительной фирмы, но при любом своем появлении на телеэкране директор НИИ профессор Гуляев, толстый и умный дед с лицом бульдога в очках, брезгливо ворчал:
— Не хватало мне еще кирпичи укладывать. Тем более, что кирпичи не моего НИИ.
Это верно — кирпичи везли с обычного кирпичного завода №2, хрупкие и подчас неровные. Да и укладывали их работнички фирмы «Компас-С» не очень хорошо; как потом выяснилось, некоторые несущие стены оказались тоньше на целый кирпич, в итоге — слабая звукоизоляция — все слышно, о чем говорят за стеной у соседей, как, впрочем, и у соседей сверху и снизу. В бетонном доме, в котором прожили долгие годы мои герои, как ни странно, было тише. Можно еще наябедничать, что здесь и лифты подвесили бывшие в употреблении (или пролежавшие на складе лет 15, но старые, старые — на одной станине бирка: 1988 год), и двери кривые... а окна, как потом подсчитали жильцы, оказались дороже на 10%, чем в открытой продаже.
Жулик Анциферов, жулик! И работницы его, получившие квартиры в этом же доме, тоже жулики! Вряд ли они хоть рубль заплатили за свою будущую площадь — все за счет обманутых людей...
Какая радость, что маленькую семью моих героев миновала беда с явлением еще одного владельца на их квартиру. У соседей-то, оказывается, второй владелец жил на Севере и деньги почтой переводил Анфицерову, а тот ему по телефону ворковал, что всё идет как по маслу, квартирка будет, как конфетка. Конечно, не «конфетка» получилась, тем более, что строили корейцы, в самые морозы, разведя из щепок и хвороста костерок на полу, мазали на стены песок, в котором едва ли был цемент. Впрочем, что с них взять — они делали дело для них новое, как и сама фирма, учрежденная два года назад прохиндеем Анциферовым. Всё это выяснилось на суде, куда вот уж месяц ездят соседи — Ишимовы и Геворкяны. Афера!
Господи, какое счастье, что у Ани и у Миши свой ключ, и паспорта сданы на прописку... Не раз уже приснилось и Ане, и Мише, что это они каждый день ходят в Октябрьский районный суд и судятся с Ишимовыми и с Геворкянами, потому что на три семьи оказалась одна жилплощадь... Ужасные, ужасные сны.
Не смейтесь над моими героями, остряки и насмешники! Особенно нынешний богатый народец! Ваши рты, сверкающие во все 32 зуба, поражают, как фотовспышка! Ваши холодные глаза в золоченых очках умеют своим высокомерием уничтожить любого беззащитного, особенно немолодого человека, как электросварка — комара. Не скажу, что сами такими станете, — может быть, и нет... может быть, вы еще раза три-четыре смените кожу лица и шеи, зубы и ногти, но, конечно же, фирменная улыбка останется прежней, а возможно, сделается еще язвительней... Так вот, спрячьте ее, как бумажник, в карман, уберите, как паутину с лица... вы когда-то были сами юны и, клянусь, не поверю, чтобы родились с этой усмешкой: «Ах, они про крышу?.. Ах, они про любовь?.. Ах, они про верность?..»
А про что бы вы хотели? Про власть имущих, про красное золото, про окровавленные завещания, про тайные убийства?
А это — не про власть?.. А это — не про золото?.. А это — не убийство, когда?.. Не хочу дописывать.
Они всю жизнь мечтали переехать в теплый кирпичный дом. В бетонном, да еще в торцовой квартире, намерзлись навсегда. Продав ее, двухкомнатную, с трудом оплатили эту однокомнатную, и поселились отныне не возле трубы алюминиевого завода, где жили, а на краю города, возле сосновой гряды. Не счастье ли это?
А про завещание могу подробнее — прямо вот здесь, в начале нашего рассказа. Они договорились: если она умрет первой (настаивает на этом!), он включит магнитофон с музыкой Моцарта, концертную симфонию, вторую, медленную часть: та-там, та-там... И сожжет любимую, где сжигают. И пепел развеет над цветами где-нибудь в тайге...
Если же он первым... она включит музыку Чайковского, 6 симфонию... прощальный кусочек: айя-я, ай-яя-я... И тоже спалит тело, и пепел развеет над цветами где-нибудь в тайге... Подальше от людей. Чтобы никто не знал.
А когда будет умирать последний (или если оба в один день) — в столе останется заверенное ими обоими завещание: сжечь их вместе и, смешав серебристый прах, высыпать в реку ниже города по течению...Они давно мечтали побывать вместе на Северном Ледовитом океане... пусть это случится хотя бы после смерти...
— Хохочете? Как хочете! — так, нарочно ломая язык, говорит бомж Георгий из подвала, человек с высшим философским образованием, который уже успел внизу обосноваться, пока судебная свара разрастается наверху...

2
Утром они посмотрели друг на друг и только головами покачали. И про вчерашний случай — как обознались на улице, глядя на окна своего жилья — больше говорить не стали.
Ночью Аня вставала и пила капли — на кухне пахло валерьянкой. Он, чтобы не встревожить Аню, не поднимался, не пил лекарств, и оттого совсем не выспался. Но Миша мужчина, как-нибудь проработает день. Они оба пенсионеры, он — второй год, а она — уже третий. Но трудятся оба: он, бывший геолог, — простым рабочим в музее геологии, а она — все в том же физико-техническом институте, доцент. Ее бы, наверное, давно попросили покинуть кафедру электроники, если бы какой-нибудь специалист помоложе согласился пойти на столь крохотную зарплату.
— У тебя сегодня как? — спросил Миша. — Ты ставь им всем зачеты, не мучайся.
— Постараюсь... — отвечала она. — Дети у меня неплохие. Но там, знаешь, есть... ни разу не были на занятиях, а сейчас родителей, а то и дедов своих толкают. Один жук в галстуке заявил, что он из Горэнерго, и если его сыну не поставят пятерки по всем предметам, отключит электричество в институте. Нас всех собрало начальство, просили быть предельно вежливыми.
— И ты поставила?
— Как я могу?! Он даже не знает, как производную взять! Я уж не говорю про функции обработки многомерных массивов...
Миша изумленно смотрел на жену, маленькую, набычившуюся, до сих пор упрямую, похожую на девочку-подростка, только в седых кудряшках (со студенческих времен привыкла перед занятиями с вечера кипятить бигуди и завиваться).
— Относится к компьютеру, как к игрушке, — продолжала Аня. — Если не научится строить программы, кто же его потом на работу возьмет? Отец и пригреет?..
Миша молчал. Они ели творог с простоквашей и кусочком яблока.
— А у меня все то же, — буркнул, наконец, Миша.
— Воров не нашли?
— Никто и не искал. Подумаешь, камни. Милиция походила, походила. «Среди них были драгоценные?» — «В бытовом смысле, пожалуй, нет. Но были редкие по цвету... чароит, например... «кошачий глаз»... Я смотрю, — лейтенант и не слушает.
Миша понес чашки и тарелочки под кран.
— Я думаю, наши воров и навели. Есть у нас уборщица... у нее муж больной, много пьет... Хотя Нина Николаевна сразу запричитала: «Каку красоту умыкнули... Вот муж-то мой не успел толком посмотреть, к брату в Дивногорск ездил».
Он помыл посуду, расставил всё на место. Пусть жена пальчики побережет, вода нынче сильно хлорированная, а перчатки ее резиновые порвались.
Причесался перед зеркалом в прихожей, Аня ему показала через зеркало язычок.
— Красавец, красавец!..
Да какой он красавец? Большой, да, рослый, да, а нос толстый, как накладной у Деда Мороза, и губы обиженно-толстые, плешь просверкивает на макушке, а над ушами плотные седые нашлепки волос, как белые наушники плеера или облака по бокам планеты Земля. На вид Миша обманчиво простоват, смеется любой шутке, сам порой ляпнет что-нибудь из забавных изречений геологической юности, например: «Дай в зубы, чтобы дым пошел!» (в смысле: дай закурить), а порой вдруг задумается, как говорится, на ровном месте — и надолго. Когда добьешься его внимания, растерянно улыбнется и не сразу поймет, о чем вы...
— Мягков! Ты что наденешь? Ты что-нибудь наденешь?!
— Не бойтесь обещанного тигра, а бойтесь неожиданного зайца.
— Что это? О чем ты?
— Читал где-то, у китайцев, что ли... — В этом весь Мягков.
На дворе конец мая, тепло, снова обещают грозу. Она взяла зонтик, он, вопросительно глянув, натянул тесноватый, черный кожаный пиджак с паутинками старости на сгибах.
Только хотели уходить — в дверь постучались, звонок Мягковы еще не купили.
— Кто там? — Аня отперла, и на пороге возникла несчастная соседка Зоя Ивановна Ишимова, сжимая в кулаке платочек и кивая круглым личиком. Она со своим мужем и двумя дочерьми ютится теперь в одной квартире №29 с Геворкяном Анастасом Сергеевичем, который, правда, семью свою с Севера пока еще не привез, но одну большую комнату занял. Трудно сказать, какой была прежде Зоя, наверное, румяной, бойкой — молодая же! — но в последнее время она часто плачет и ничего не может толком выговорить.
— Как я... вы... ради бога... третьего... не пойдете, не скажете?.. мы тут раньше... мы сами доделывали, вы ж помните?
Мягковым стало понятно, что она приглашает их свидетелями в суд. Отказать было никак нельзя, и Миша, конечно, согласился. Когда соседка, шепотом благодаря и даже пытаясь, как безумная, поцеловать руку Ане, наконец, спотыкаясь, ушла, Аня сказала:
— Вместе сходим. А то ты разволнуешься, а там любят спокойную речь.
И только она произнесла эти слова, как в дверь грубо стукнули и толкнули ее. Вошел грузный Геворкян, которого Мягковы видели пару раз на лестничной площадке. От него сладко и жирно пахло одеколоном.
— Послушайте, уважаемые!.. — прикрыв спиной дверь, мягким, почти женским голоском пропел Анастас Сергеевич. — Вы извините!.. Вот я переводил деньги, мы там продали всё... на днях моя семья прилетит. И куда я их поведу, господа? Нас шесть человек: мама, я, жена, сестра жены и наши мальчики. Нас больше, их меньше... у них тут есть знакомые... у нас никого... Я очень вас умоляю, когда вас спросят, вы скажите об этом. И больше ничего! Клянусь, больше ни слова! Нас больше. И пусть они это учтут. — И он, сверкнув черными глазищами, кивнул за спину. — А эти могут подождать! Обещаете?
— Но позвольте... — хотел было возразить Миша. Мол, нельзя же так: «больше», «меньше»... Ишимовы СТРОИЛИ эту квартиру. Геворкяну с его деньгами легче выпросить у «Компаса-С», вернее, «Полюса-А», другую квартиру...
Но умный грузный Геворкян, сопя, словно экстрасенс прочел его мысли.
— Анциферов обещает, да — на будущий год... а где мы будем жить этот год?! А эти могут у родственников, я узнавал — у них есть родня в городе, клянусь.
Честная тихая Аня возразила:
— Уважаемый сосед, — слово «сосед», кажется, ошеломило Геворкяна. Он прижал ладонь к груди. — Нас пригласили в суд, и там, я думаю, будут взвешены все обстоятельства. Главное, чтобы туда пришел и господин Люциферов.
— Кто?! — недоуменно воззрился на нее Геворкян. И вдруг понял, хмыкнул.
— Ах, простите... ц, ц... Анциферов!
— О, мы его привезем! — затряс головой Геворкян. — Я вам обещаю! Только обещайте и мне!.. что моя семья больше!
— Это мы тоже... обещаем, — согласилась Аня. — Обязательно будем на суде.
Задержав взгляд на ней, словно гипнотизируя на прощание, новый сосед покинул квартиру Мягковых. Маша открыла форточки с обоих концов квартиры, чтобы вынесло душный запах одеколона — окна с одной стороны дома выходили на лесок, а с другой — на пустырь, где на конечной остановке уже стояли, дожидаясь пассажиров, два коммерческих автобуса. Надо бежать, пока оба не укатили, перегоняя друг друга.
— Обними меня. Потому что. — Супруги быстро проверили — все ли в квартире выключено, с собой ли договор с «Компасом-С» и квитанции платежей — оригиналы в особом пакете носит во внутреннем кармане пиджака Миша, а заверенные копии лежат в деловой сумочке Ани.
Ане выходить из автобуса через три остановки, прямо возле своего института, где ее ждут студенты (сессия!), а Миша едет до центра, где в старинном особняке с одной сохранившейся колонной и расположен музей геологии.

3
У этих коммерческих автобусов даже летом труба с жарким воздухом дует внутрь салона. Сойдя раньше на одну остановку, Мягков решил пройтись по площади Революции, — время позволяло, да и подышать можно было свежим воздухом: справа, за решеткой, в парке во всю цветет черемуха и полыхают розовым цветом яблони, — такой здесь выращен сорт...
Но насладиться увиденным не удалось, его смутили крики, и Миша, растерянно улыбаясь, остановился.
Вокруг громадного памятника Ленину толклись человек двенадцать народу с красными флагами, обступив сидящую на стуле местную революционерку Накарякову, вечного депутата горсовета. Она не просто так сидела — она была прикована цепью к цоколю памятника. Мясистое розовое припудренное ее лицо осклабилось, зубы вдохновенно сверкали — городскую достопримечательность снимали на видеокамеру. Интересно, за что она нынче ратует? Ее знает весь город. Во время прошлых выборов она набрала необходимые голоса под девизом: «Не пустим олигархов-москвичей в наш город!»
— Эй, — окликнул кто-то издали Мягкова. — Михаил Николаевич!..
Миша обернулся.
— Надежда Афанасьевна, это наш известный геолог... — кто-то аттестовал его прикованной революционерке. — Мягков.
Та, продолжая улыбаться работающей камере большим ртом щелкунчика, скосила глаза.
— Он тоже, кстати, участвовал в открытии гурьевского месторождения... — продолжал некогда знакомый голос. — Иди сюда, Миша! Скажи, зачем мы с тобой комаров кровью своей кормили? Чтобы ЮКОС всё прибрал и нам шиш показал? Ну, подойди, подойди!
Неловко потупясь, Миша приблизился к митингующим. Дав знак тележурналисту, чтобы тот не уходил, Накарякова обернулась и хищно разглядывала Мягкова, седого мужчину, на вид — наивного трудягу. Цепь под ней была с крупными звеньями, но служила службу, конечно, бутафорскую — один конец обмотан вокруг ее ноги, а другой конец заброшен за цоколь памятника. Но если смотреть со стороны, картина, видимо, производит впечатление. Тем более — на экране телевизора.
— Парень! — простецки улыбнулась во все свои широкие зубы Накарякова. — Ты рад, что платишь нынче девяносто процентов за услуги ЖКХ? Скажи! Если ты не за олигархов голосуешь, скажи в камеру: я тоже против грабительской политики нашего правительства!
Миша неуверенно улыбался. Его бывший коллега (наконец, Миша вспомнил, это же Соболев Витя, балабол и карточный шулер, всех в поле обыгрывал) обнял Мягкова за плечи, зашептал на ухо:
— Говори, говори...
— А что говорить? — вскинул Миша и без того вздернутую правую бровь. — Мы с Аней пенсионеры, платим нормально. У нас же однокомнатная.
— Но ты же раньше меньше платил? — грозно спросила Накарякова, бренча цепью, играя уже на камеру, — та приблизилась вплотную к ней, захватывая и Мишу.
— Да столько же, — отвечал честно Мягков.
— Ну, ты — ладно!.. А как быть другим, у кого... — профессионалка запнулась. То ли хотела напомнить о тех, у кого площадь больше, то ли о тех, у кого квартирный коэффициент единица... Не сообразила, как выгодней сказать в эфир. Дело в том, что в центре города платят по максимуму, и Накарякова, будучи депутатом с советских времен, сама жила в бывшем исполкомовском доме (это знал весь город, это была ее «ахиллесова» пята)...
Миша подождал, чем закончит фразу пожилая женщина, и, не дождавшись, пошел своей дорогой. И все быстрее и быстрее, чтобы его снова не окликнули бездельники.
Мягков при Ане ходит шустро, собранно, да и при других людях старается не показывать, что болит правое колено, идет, улыбаясь своей рассеянной улыбкой. Но когда в музее поднимешься с разгону на четвертый этаж (лифта нет), а потолки здесь высоченные, то не до улыбки. Только отдышался — по коридору идут, звякая, милиционеры, перед ними, оборачиваясь и что-то объясняя, дергая узкой ассирийской бородкой, торопится директор Александр Семенович Фишман. (Значит, милиция решила вернуться к факту кражи камней? Это хорошо.)
— Здрасьте... — Мягков отступил в сторону.
— Боже мой, с нами, с нами... — пробормотал, зазывая его худенькой рукой Фишман. — Во дворе «кошачий глаз» нашли. И агатов горсть. Стало быть, через черный ход забирали...
«Так это было видно по следам, — удивленно подумал Миша. — По незапертой задней двери». Но истинную причину нового появления милиции Фишман объяснил, пока гости с мудрым видом торчали перед пустыми полками, где недавно располагались сказочной красоты минералы:
— Губернатор обещал посетить. Оказался любителем... тоже собирает.
«Вон оно что!» Сотрудники угрозыска бродили по коридорам музея до самого обеда, явно дожидаясь появления нового областного начальства. Теперешний губернатор Андреев Вячеслав Васильевич победил на выборах своего предшественника молодостью и прямотой — сразу объявил народу, какие у него были доходы в прошлом году (оказались огромными — он занимался бизнесом), сообщил, что бегает на лыжах и без лыж, пьет только водку, любит только жену и дочь и верит в Бога. При этом он все время смеялся (в телекамеры, в том числе), и когда на него возводили поклеп, и оскорбляли... ни слова в оправдание. После победы сразу привез из Москвы жену и дочь. Люди проголосовали за него — видимо, устали от распухших и широкогорлых деятелей, задержавшихся в коридорах власти еще с 80-х годов... Не хватит ли?! Столько лет обещать, морочить головы...
— Ты пробеги по дверям, — прошептал Фишман, — вдруг где скрипят, смажь.
Миша пошел по этажам, — недавно смазанные им петли не скрипели. Старинный, гладкий, из темного дерева поручень лестницы в одном месте шевелится на стальной подложке, надо бы болтиком притянуть, да некогда, Миша срочно влил в щель струйку клея «Момент» и, прижав, подержал. «Вдруг парень поможет музею... вот бы хорошо!»
Слоняться без дела он не умеет, сел увлеченно разбирать далее архив — отчеты, тетрадки геологов 30-40-х годов, маршрутные карты, которые были сданы на хранение его неизвестными коллегами, в кожаных планшетках с прозрачным гибким оргстеклом, вставленным в мягкую первую страницу. Эти желтые, лопнувшие на сгибах двухверстки еще недавно считались засекреченными. Да и нынешние засекречены, только нынешние более точны — на прежних нарочито кое-где были изменены расстояния между населенными пунктами (вдруг карта попадет в руки врага!). По этой причине геологи, бывало, сами подправляли кое-что, а случалось, и плутали, если все же слишком доверились казенной бумаге...
В дверях показалось испуганное ассирийское лицо Фишмана, он снова загребал правой худенькой кистью, как если бы плыл в воде.
— Приехал! Сбор в зале.
Когда Мягков спустился на второй этаж, в огромном помещении зала со включенными среди дня плафонами, с портретами великих исследователей Севера, знаменитых геологов: Н.А. Бегичева, Ф. Нансена, В.Ф. Обручева, Н.Н. Урванцева (этот нарисован с фотографии Мягковым), Семенова-Тян-Шанского, адмирала Колчака, уже собрались немногочисленные сотрудники музея. Хмуро сидел мосластый Алимханов, один из открывателей золотых месторождений на речке Каяк, ныне также пенсионер с больной печенью. Рядом съежился маленький курносый Шустик, бывший работник обкома КПСС, курировавший некогда науку, и геологию в том числе, неплохой мужичок. Он так и прикипел к «романтикам-проходимцам», говоря его словами, в новые игры с КПРФ и прочей оппозицией не играет, хотя умен и остер на язык. В углу будто спряталась уборщица Нина Николаевна, на чьего мужа пало подозрение...
Молодой губернатор явился в сопровождении Фишмана и майора УВД. Легкий, улыбчивый, в кремовой безрукавке и сизых джинсах, как студент, обвел веселым взглядом людей, на сцену восходить не стал:
— Нас мало... здесь постою. Итак, какие проблемы? — И немедленно возле него возникла черная, как ворона, девица с диктофоном и блокнотиком, стала записывать.
Нужно ли повторять, на что жаловались работники музея? Автор разве что упомянет еще раз позорную колонну у входа — ее нужно либо убрать, либо построить рядом с ней такую же, этого требует закон симметрии... Но куда важнее, что музей задолжал полтора миллиона за свет и тепло, государство денег не дает, а люди в музей ходят редко, хотя билеты крайне дешевые... тем более, что, если кто сюда и заглядывает, это пенсионеры и школьники, которых администрация пропускает бесплатно. А теперь и вовсе никто не пойдет, потому что лучшие камни из коллекции музея на днях украдены.
— Не нашли? — негромко спросил губернатор у майора.
— Работаем, — был уклончивый ответ.
— И какие камни были? — осведомился Андреев, останавливая бойкие глаза на Фишмане. Тот немедленно зашелестел листочками:
— Ну, во первых, такие минералы... по алфавиту... апатит.. белый и синий камушки... андалузит, чистый зеленый кристалл... кстати, наш чароит с Байкала, с кулак размером, так и светился... Эт-то кое-что! Далее: аксинит, медово-желтый... тоже украли, кому надо?.. касситерит, или оловянный камень... данбурит, очень белый, это кальциевый боросиликат... я быстро: диопсид, и смаргдит тоже есть, они очень похожи... идокраз, откуда-то издалека привезли, с вулканов... кианит и фиболит... по химии одно и тоже, но...
Губернатор, улыбаясь, слушал, не перебивал.
— Сфен, кальциево-титановый силикат... поистине драгоценный минерал... таффеит... и так далее. Я уж не говорю о халцедоне, украли, тот же сердолик, и агат... хоть и дешевка, но сказочные были куски... нефрит, жадеит, китайцы считают, кстати, его лучшим из драгоценных камней... — Заметив мелькнувшее недоверие в маслянистых молодых глазах Андреева, Фишман поспешно добавил: — Изумрудно-желтый называли императорским... зеленый из-за хрома, конечно... Далее: бирюза разных видов, азурит, кальцит, флюорит...
— Я думаю, достаточно, — мягко остановил его губернатор. — Замечательно. И сколько всего образцов?
— Приблизительно около тысячи. Ну, кое-что оставили... видно, тяжело было вытащить... например, кварц... хризоберилл... кристаллы топаза... ну, и малахита куски с Урала... еще кое-что... Но вот так.
— Паразиты! — понимающе изрек Андреев. — Подключу всю милицию. Только куда же они думают это сбыть? Частями — кто купит? Разве что если драгоценные есть камни?
— Они все драгоценные! — обиделся Фишман и за поддержкой обернулся к Мише Мягкову.
— Если огранить, — сказал Миша, — на базаре расхватают. Те же братья с юга.
— А ювелиры, видимо, найдутся. — Губернатор кивнул Фишману и Мягкову. — Жаль, очень жаль. Вот что. — Он задумчиво посмотрел на бумаги в руках директора. — В конце концов, я могу кое-что передать в дар, так сказать, из своей коллекции. У меня около семидесяти камней, собирал еще в студенческие времена... бессистемно, конечно... но есть и «кошачий глаз», и жадеит, и рубин... Большой кристалл поваренной соли, со спичечный коробок, прозрачный на удивление.
— Спасибо... — ахнул и замахал локтями Фишман. — Мы прямо там напишем...
— Ничего не надо писать, — оборвал его Андреев. — А вот обратиться к геологам... может быть, таким образом, вновь соберем музейную коллекцию. Кто-то еще принесет.
Алимханов гулким басом известил:
— Уважаемый человек... меня бы посадили в тюрму, если бы я оставил у себя даже обманку, не говора про самородок.
— Насчет обманки вы зря, Гумер Алимович, но... — И Фишман, пристав, стал что-то шептать в розовое ушко губернатору. Видимо, объяснил, кто таков восточный человек Алимханов, который был в свое время сослан из Баку в Сибирь.
Шустик вряд ли когда увлекался камнями, — Миша был у него однажды в гостях, Борис Афанасьевич помешан на книгах. Провисшие стеллажи забиты томами старинных энциклопедий с облупившимся золотом корешков, собраниями сочинений всех, пожалуй, великих писателей мира — от Льва Толстого и Достоевского до Бальзака и Диккенса... И, конечно, там весь Солженицын.
А вот у Миши дома до сих пор не разложены по полкам три ящика памятных находок, минералов редкой красоты. Миша с Аней никак не решат, рядом с книгами их выставлять или уж купить, подвесить для них специальный шкафчик со стеклом. Особенно хочется выделить — может быть, даже с подсветкой — чароит с его колдовским сине-фиолетовым нутром и любимый Аней огненно-красный пироп.
— Я могу тоже, — тихо известил Мягков. — У меня есть кое-что.
— У тебя не кое-что, у тебя фантастическая коллекция, — упрекнул Фишман. — Это Мягков Михаил Николаевич, заслуженный геолог, вернее, «заслуженного» не успел получить по той причине, что власть быстро сменилась... обидно...
— Дело не в этом! — смутился Миша. — Какая разница. А вот музей сделать богатым... чтобы люди шли посмотреть, в каком краю они живут... может, фильмы бы тут показывать про первооткрывателей...
— Молодец, — кивнул Андреев. — Это дело. Записала?.. — Он обернулся к своей спутнице. — Хорошо. Поможем. Кстати, можем и оплатить часть коллекции.
— Зачем?.. — смутился Миша.
— Дайте ей номер вашего телефона, — Андреев не слушал его, смотрел на наручные часики.
— Моего?.. — Мягков ткнул пальцем себе в грудь. — У меня... еще нет телефона. Мы недавно переехали.
— Тогда адрес, — улыбнулся губернатор и, пожав руку Мише, затем Фишману, быстро пошел на выход. Секретарша Андреева вопросительно посмотрела на Мягкова.
— Адрес?.. — не сразу сообразил Миша. — Улица Крайняя, дом один, квартира двадцать семь... нет, двадцать восемь. — И на всякий случай: — Фамилия Мягковы.
Но девица, кивая и захлопывая блокнот, уже уходила. Может быть, вспомнит, запишет.
« А что?.. — подумал Миша. — Пусть люди смотрят, любуются. Аня не будет против. Ну, оставим себе пару камушков. Кристаллы кварца... здесь-то кварц не взяли...»
Он вернулся на четвертый этаж, в свою рабочую комнату, не успел и документы разложить, — к нему заглянул мрачный, как всегда, Алимханов.
— Как тебе явление Христа народу? — пробурчал он, усаживаясь напротив и привычно двигая сжатыми губами вправо-влево, словно дегустируя вино. — По-моему, паренек голубой. Когда я таких шустрых слушаю, материться охота. И именно чугунным русским матом. Кстати, слышал? Под Иркутском разбился ТУ-154. Москва затребовала «черный ящик», но чтобы стерли всю матерщину. На пленке осталось несколько разрозненных слов... ничего не понятно! Пришлось вернуть мат. И картина происшедшего стала ясна, как стеклышко. Ненавижу власть!
Помолчав, Алимханов ушел, но вскоре зашла Нина Николаевна, платок на глазах.
— У тебя не сорно? Дай приберусь.
— Нет, спасибо. Всё чисто. — И, поскольку уборщица в дверях замешкалась, сам не зная почему, сказал. — Очень жаль камни, верно? Да и того, кто утащил... Там же были радиоактивные образцы. Еще заболеет.
Нина Николаевна, опустив лицо к метле и ведру, спокойно выслушала эти слова, но, кажется, слишком спокойно. Неужто все-таки ее муж тут орудовал?
Миша до вечера разбирал и сшивал архивные карты, тетради, и уже собрался идти домой, как в комнату к нему забежал взволнованный Александр Семенович.
— Сейчас звонили из администрации... долги музея нам оплатят... а тебе Вячеслав Васильевич пообещал будто бы компенсацию. Сколько ни даст, но все-таки... Да? — И жарко дыша в лицо, он пожал худыми желтыми пальцами крепкую широкую руку Мягкова. — Для меня этот день — кое-что! — Излюбленное выражение Фишмана. — Да, это кое-что!
Нет, не кое-что. А просто замечательный день.

4
Занятия по информатике проходят в зале Вычислительного центра.
Инженер ВЦ Любомудров Анатолий Иванович (как он объясняет, из потомков сосланных за фамилию в Сибирь) сидит поодаль, за своим столиком. Изредка он вскидывает умные спокойные глаза на Анну Александровну, — нет ли просьб? Хорошо ли работает система?
Но никаких просьб с ее стороны нет: компьютеры не «зависают», студенты сегодня во время краткой перемены не пытались запутать программы друг другу. На позапрошлом занятии случилось ЧП: кто-то вывел на экраны всей группы (здесь единая сеть) разноцветный мужской детородный орган. Вернувшись со звонком и увидев это, группа замерла. Не изменившись в лице, Мягкова попросила ребят (хорошо еще в этой группе нет девочек) очистить экраны.
— Господа дети, даю вам три минуты.
Пошла в комнату кафедры, попила холодной кипяченой воды из чайника и вернулась, — экраны были чисты, все с картинным увлечением, сутулясь, работали, решали дифференциальные уравнения и строили графики.
Кто схулиганил? Наверняка — лодырь и наглец Ваня Мухин, паренек с шикарной золотистой шевелюрой размером с колесо машины, как у рок-певца. Он всего лишь третий или четвертый раз за оба семестра на ВЦ, у него собственный ноут-бук, в котором он ничего не понимает, но демонстрирует всем желающим игры. Зачеты у него не сданы, но толком ничего не слушает. На что он надеется? Что за хамская исподлобья улыбочка у парня? Надо выяснить, кто у него родители, может быть, тоже влиятельные люди города. Это было бы ужасно...
Аня подумала об этом, когда после полудня вдруг погасли все экраны, а в дверях ВЦ толпятся двоечники из всех групп, явились на консультацию. Неужто и вправду отец вон того носатого охламона с косичкой на затылке отключил электричество для института? Нет, вскоре свет зажегся. Конечно, пришлось заново включать приборы и строить задания...
Неожиданно в лаборатории появилась известная в городе ведущая вечерних передач на 3-м телеканале Татьяна Король. Студенты зашептались, заоборачивались, хотя Татьяна старше их всех лет на 20-25... однако выглядит молодо. Хриплым, словно спитым голосом спросила:
— Мне бы Анну Александровну Мягкову.
— Это я, — отозвалась Аня, глянув на нее и вернув взгляд на экран. Она с первокурсником Алексеевым решала хорошую задачу. Алексеев слабый студент, но упрямый, и это нравилось Ане. — Слушаю, — с нажимом сказала Мягкова. — У нас вообще-то не принято заходить на ВЦ посторонним...
— Извините, ради Бога! — рассмеялась телезвезда, профессионально тряхнув космами. — Я подумала, студентка меня разыгрывает. Вы так юно смотритесь.
«Вы тоже», — хотела отозваться Аня, но это было бы явной шпилькой. Она встала и нахмурилась. Передачу хотят сочинить про сессию? Переадресую к нашим мужчинам на кафедре... они любят приврать».
Но Аня не угадала — теледама пришла хлопотать за своего отпрыска. Как бы смущенно улыбаясь, она жестами отозвала Аню к двери и начала быстро, с придыханием говорить, и какое-то время Аня, при всем своем огромном опыте и проницательности, понять не могла, о ком же эти слова.
— Гениальный мальчик... немного закомплексованный... помогите ему... он если грубит, то это от неуверенности... сейчас многие такие.
— Кто он? — спросила в лоб Аня, и Татьяна Король подошла к рыжей шевелюре Вани Мухина, потрепала его. — Вот мой мальчик. У него фамилия мужа... так они захотели, но это мой сын, и очень, очень талантливый.
Слушая ее слова, Ваня Мухин сидел, засосав губы. Чего же они с матерью хотят? Что Мягкова поставит ему зачет за оба полугодия и отпустит на экзамены? Но так же нельзя! А как другие? Тридцать лет Аня преподает в этом институте. И если раньше на преподавателей давила партия, чтобы кровь из носу, но не было двоечников, то теперь отцы и матери. А причина одна: отчислят из института, — и тут же мальчик загремит в армию.
Впрочем, эта телезвезда своего сыночка от армии, конечно же, «отмажет». Но, понятно, ей не хотелось бы светиться по такому позорному поводу — она же смелая и справедливая в глазах телезрителей, любимица народа.
— Поняла, — тихо ответила Аня и стала рассказывать, как плохо себя вел во время всего учебного года Ваня Мухин.
— Но мы можем нанять репетитора! — перебила Аню гостья. — Он болел! Мы же не против поработать. Вы бы могли сами с ним позаниматься в другое время... а мы бы, естественно...
— Я не могу, — упрямо отвечала Мягкова. — Я очень устаю, я уже на пенсии, и жду, когда меня отсюда погонят.
— Ну уж!.. — рассмеялась Татьяна Король. Видимо, решила, что Аня набивает цену. — Вас все хвалят. Верно, мальчики?!
Но Мягкова не стала больше ничего говорить, подсела снова к Алексееву. Постояв мгновение над ее головой, Татьяна резко вывела за руку своего долговязого сына из ВЦ, и он на занятия в этот день не вернулся.
У Ани после неприятного разговора очень разболелся желудок. Она вспомнила: сегодня так и не пообедала, сходить в буфет не успела, и с собой не принесла ни бутерброда, ни яблока.
А работать снова мешают — на пороге новая просительница. Совершенная старуха, за кого же она это ратует? Батюшки, за внука. Внук ее — вон он, неплохой, в общем мальчик, фамилия Квин. Постой-постой... не его ли дед, не ее ли муж когда-то оперировал Аню? Он считался светочем в области гинекологии, и когда у Ани началось воспаление придатков, и никак не получалось остановить болезнь и зародить ребенка, Семен Израилевич изрек, важно насупясь и невероятно грассируя:
— Ви жить хотите, молодая и кгасивая? Или будете таки дальше глотать лекарства? Если бы я жил в Амегике, и ви были в Амегике, может бить, я вам нашел бы схэму лечения. Но мы в любимом СэСэСэеГ, и я вам предлагаю резать тгубочки. Выхода нет
И вот стоит перед ней старуха по фамилии Квин, шерстяная белая кофточка с пришитыми цветочками, шерстяная юбка, золоченые очки на глазах. И Аня, вдруг заволновавшись, спросила:
— А муж ваш? Он, говорили, уехал?
Квин улыбнулась милой, вполне русской улыбкой.
— Да, мы уезжали. И он там умер. А я вернулась — я же здешняя. И дети мои здесь. И вон внучек... как он?
— Вполне неплохо, — горячо стала отвечать Аня. Ей даже как-то неловко стало, почему до сих пор мальчик Квин не сдал зачета, надо будет особо ему помочь. Хотя дед, конечно, тридцать лет назад мог бы пощадить, повременить, вдруг бы нашлось какое -то лекарство... Внук белобрысый, вовсе не похож не еврея. Только что нос крутой и губы очень извилистые.
— Не беспокойтесь, — повторила Аня. — Он вытянет. Он сможет. Мы уже вычисляем функции от трех переменных и строим сечения. Верно, Олег?
Олег все слышал, не обернулся, пасмурно кивнул и покраснел. И когда старуха уходила, он выскочил за ней, и было слышно его подростковый трубный голос:
— Ну, баба, зачем ты приходила? Ведь стыдно... а? Да сдам я, сдам.
Тоже, наверное, армии боятся. Да что же это сегодня все армии боятся? Дедовщина, да. Офицеры бьют и убивают солдат. И сами солдаты в отместку бьют, а то и расстреливают офицеров. Война внутри армии идет. А еще Чечня не успокоилась... а еще есть государственная граница... Не приведи бог вам, мальчики, погибнуть в мирное время. Но уж если вы пришли учиться, надо учиться! А не дурака валять. Вы же уже не дети! Или пока что дети?..
Иной раз Аня смотрит с горестным сожалением: вот этот сероглазый мальчик мог бы быть… не сыном ее, конечно... внуком. Очень замкнутый, очень умный, все задачи решает быстро и огрызается, когда к нему лезут «списать» программу. Нет, дает, конечно, «списать», но косится с презрением. И очень удивилась Аня, — это было неделю назад, — когда явился на занятие и его отец, высокий, ладный человек лет сорока пяти в строгом костюме, с флажочком России на лацкане, и обратился к Ане со странной просьбой.
Перед этим он долго извинялся. Они стояли в коридоре, куда по его просьбе вышли.
— Понимаете, нет больше терпения. Так что прошу: если будет балбесничать — гоните. Придеритесь к чему угодно. Пусть идет служить.
— Почему?! — Не понимала Аня. — Ну, бывают у него срывы... иногда ничего не делает, о чем-то думает. А потом раз — и всё решил.
— В том-то и дело — думает... — зло усмехнулся отец. — Со шпаной связался. С очень нехорошей молодежью. Он в нашем городе погибнет. И нас, родителей, погубит. Ему бы уехать…
Хотел что-то еще добавить, да только дернул узел галстука, освобождая горло.
Вот ведь как. Может быть, помочь его сыну перевестись в Томск или Красноярск? Там хорошие программисты нужны. Аня уверена: мальчик сдаст любой экзамен. Сейчас как раз лето... можно написать письмо ректору КГУ Семенову...
— Я свяжусь, — предложила Мягкова.
Константинов сумрачно качал головой.
— Нет. Пусть учится здесь. Если только очень хорошо будет учиться. Я еще раз с его дружками побеседую. Но если опять... девочки, бутылочки... да они еще курят травку... Я уже ремнем хлестал, да ведь он звука не издал.
— Смотрите-ка, какой... — изумилась Аня. — Хорошо. Давайте попробуем. Я ему буду давать самые сложные задачи... только вот ему бы компьютер дома иметь.
— Это я организую, — ответил отец мальчика. На том и порешили.
А сегодня к концу рабочего дня с подобной же просьбой к Ане обратилась мать Гоши Камаева, веселого придурка. Правда, этот парень потише, чем Ваня Мухин, но зато в наушниках демонстративно слушает плеер и жует жвачку, широко разевая рот и выдувая пузыри. Его, конечно, пора гнать из института — абсолютный двоечник. И слова его матери Аню не удивили:
— Пусть работать идет. Я инвалид второй группы, он как бы один у меня кормилец, поди, не заберут. Ну, должен же он взяться за ум. Ночует бог знает где. Говорит, цемент на вокзале сгружал. Я проверяла: там нынче механизация. Приходит грязный, в соломе. И все хохочет. Можно бы и в армию его отправить. А вдруг в Чечню попадет?..
Женщина переминалась перед Аней в дверях ВЦ, она сама-то, видимо, только что с работы, хоть и инвалид. Волосы растрепаны, глаза измученные запали, носик остренький, на темном плащике нет пуговки, ботинки разбитые, чулки в морщинах. И вдруг так жаль ее стало Ане, без мужа растит своего сына, совсем не следит за собой.
— Может быть, еще увлечется... — против воли заговорила Аня. — Они же молодые. Это ж непросто... первый курс, чего вы хотите.
Гоша Камаев сидел спиной к матери, выключив экран, сняв наушники, поигрывая желваками (даже уши ходят), — слушал их разговор. Надо сказать, Мягкова с великим трудом заставила его в феврале сдать зачет за прошлый семестр, а вот весной мальчик как с цепи сорвался, это верно. Снова позаниматься с ним? Но ведь Аня и так уже устраивает шестую дополнительную консультацию...
Может быть, в понедельник, когда у нее пробел между двумя «лентами», попробовать посидеть с противным Гошей? Сообщив об этом уже в коридоре, Аня простилась с женщиной.
Попить бы чего-нибудь, желудок свело. Но еще не все студенты ушли, сидят, барабанят по клавиатуре. Вымогают зачет.
— Буфет работает? Пойду соку выпью, извините. — Спустилась на второй этаж, но в буфете никакого сока не было, только молоко. Но Аня с детства молоко не пьет, не сваривается оно у нее. — Чаю, пожалуйста.
Ей подали стакан жидкого невкусного чаю. Небось, дома у себя не такой пьют.
— Стыдно мне за вас, — вздохнула Аня, отпив один глоток и расплатившись. Розовая девка в белом халате за прилавком разинула, как рыбка, рот, хотела, видимо, что-то крикнуть обидное, но женщина постарше дернула ее за локоть.
— Разве не правду сказала старуха? — и девица смолкла.
«Это обо мне? Да, я старуха. Маленькая старуха. Маленькая собачка до старости щенок. Надо уходить с работы совсем, больше нету сил... желудок болит, сердце болит, голова болит, глаза, ноги болят. Целый день ходишь от одного экрана к другому, садишься, встаешь, садишься и встаешь. И объясняешь и объясняешь...»

5
Повесив, наконец, над дверью звонок, Миша занялся серьезным делом.
Постелил на пол старую клеенку и стал вытаскивать из картонных ящиков разноцветные минералы, завернутые в бумагу и тряпочки, и разворачивая, разбирал их, отсеивая то, что оставит у себя.
Вот кристалл огненно-красного пиропа размером с кузнечика, он очень нравится Ане, его — в сторону. Миша нашел его в Якутии, возле кимберлитовой трубы. А вот «кошачий глаз», голубовато-зеленый, как глаза Ани утром... этот александрит Миша подобрал в одну из своих экспедиций на Урале... он его оставит у себя. Или отдать? Пусть люди смотрят? Если его поместить в сумрак, у него совсем другой цвет... сизый, волшебный... Тем более, что Миша его нарисовал масляными красками на холсте, — кристалл покоится, играя, на выгнутой ладони Ани, и сама Аня на него удивленно смотрит такого же цвета глазами...
Признаемся: Мягков, помимо всего, — самодеятельный художник, многие его картины, — маленькие, не более раскрытой школьной тетради, — висят у друзей и знакомых. Но поскольку его картины странноваты и примитивны по рисунку, их располагают хозяева то в прихожей, то на даче, а то и просто суют за шкаф, но когда Миша приходит в гости, достают и вешают на видном месте.
Все они, его цветастые творения, посвящены камням, одни самоцветы служат глазами неведомого Змия, другие в огромном количеств сыплются изо рта кричащего стихи Маяковского...
А вот камень, который он никак не может изобразить. Он в который уж раз задумался над куском таймырской руды размером с полкирпича. Тяжелая, как свинец, искристая, с неожиданными изломами, она содержит в себе, можно сказать, всю таблицу Менделеева — и золото, и платину, и палладий, и никель... это кое-что, как говорит Фишман... Не Мягков, разумеется, открывал норильскую руду, это сделал бывший лагерник, великий человек Н. Н. Урванцев — неспроста его прах вместе с прахом его верной жены захоронен в Норильске на Нулевом пикете... Миша помогал при уточнении запасов Талнаха... До чего же хмурый, черный, как злоба или месть, неподъемный камень! Говорят, так выглядит, если взлететь выше земной атмосферы, космос. Никакой он не синий!
Этот образец надо оставить. Когда Мягков поймет, как его можно нарисовать, тогда можно будет отнести в музей.
Губернатор сказал, что администрация оплатит часть коллекции Мягкова. Если дадут хотя бы пару тысяч, Миша купит жене хороший белый плащ, три тысячи он добавит, — держит в «заначке» с прошлого года. Ко дню геолога впервые за все смутные времена давали премии, и он сунул свою в кармашек кожаного очешника. Вместе должно хватить. А если деньги останутся, Миша и себе купить кое-что: колонковых кистей, хотя бы парочку, берлинской лазури, олифы...
Если Андреев не обманет. Понимает ли он, губернатором какой земли стал?
Он услышал, как Аня пришла, сунула ключ в дверь, — а там его ключ! — и метнулся к дверям. Работу он уже закончил: заново завернул камушки, сложил их в коробки из-под телевизора, кухонного комбайна и «глобуса Чижевского», где прежде они и лежали, и крепко поверху обклеил скотчем, чтобы при перевозке и переноске не развалились под тяжестью.
— Что-то ты сегодня поздно!.. Детки обнаглели? — буркнул Миша, с жалостью глядя на бледное скуластое личико жены под зеленым беретом. А это что? У нее на руках какой-то грязненький котенок.
— Пока держи, — протянула она его мужу. — На улице сидел у нашего подъезда и плакал. Может, оставим у себя?
Пока она переодевалась в спальне, Миша так и стоял в прихожей, держа на ладонях мокрого, трехцветного котеночка с холодными подушечками лап. У него под левым глазом, возле носика, расположилось, как синяк, рыжее пятнышко. Да и на носике самом, на розовом, черная точка с этой же стороны.
— Сейчас омлет пожарим. Не обедала? Ну, конечно же, нет. Проклятые студенты! Чтоб у них жвачка из носу вылезла! А у нас губернатор был. — Он коротко поведал о спасительной идее, которая родилась в музее геологии. — А этого на пол? — Повертев зверюшку, Миша буркнул: — Это кошечка.
— Опять? — Аня вышла из спальни, прошла в ванную умыться. — Опусти на пол, позови. Не глухая?
У Мягковых была уже кошечка, в прежнем доме, год назад, подаренная соседями, белая, на высоких ножках, неописуемо красивая, но, как вскоре выяснилось, напрочь глухая. И Мягковы сами, по неопытности и глупости, ее погубили: не захотели, чтобы имела деток (глухая же, родит глухих), да и кричать будет, мучиться и Мягковых мучить, когда подойдет время гона... Они отвезли ее в ветбольницу, и кошечке сделали операцию. Аня сшила и надела на нее жилет, чтобы случайная грязь не попала в шов на животе, но, видимо, инфекция все же залетела, и никакие антибиотики не помогли, — умерла Люся. Ни Аня, ни Миша никогда не забудут как с криком «Ой!» она радостно встречала их с работы прямо у порога. А какая была умная! Очень зоркая и очень ласковая. Если Аня приляжет из-за боли в желудке — Люся тут как тут, осторожно ступит к ней на живот, свернется, мурлычет, и боль проходит. А к Мише устраивалась на подушку, возле его лысинки, и лизала ее иногда. Или залезала под мышку и сосала из рубашки соль...
— Какие мы уроды!.. — плакала, помнится, Аня. — Не сохранили!.. Больше никаких животных не возьмем.
Но вот опять судьба искушает Мягковых — бог весть откуда взялся котеночек.
— Не глухая?.. — Аня присела перед найденышем. Отвела руки в сторону, хлопнула в ладоши.
Кошечка вздрогнула и жалобно промяукала.
— Слышит, — определил муж. — Ну, пусть. Только помыть ее надо. А назовем так же — Люся. Или как?
— Я согласна, — Аня уже влюблена в глазастую пеструю тварь. — Кто-то выгнал маленькую, кто-то выгнал красавицу. Или из города пришла? Эх, попала бы ты к нам неделей раньше... мы бы тебя первой в квартиру запустили...
Год назад они как раз и мечтали ту, белую, Люсю, когда новый дом будет достроен, впустить первой за порог.
— А мы еще не прописаны, — хмыкнул Миша. — Так что давай. — И подтолкнул ладонью легонько кошечку. — Ну, иди.
Но Люся пока робела, она мелко дрожала, и в сумерках ее черные зеркальные зрачки были расширены. Аня подхватила ее под животик, вспоминая навыки, полученные в общении с той, первой Люсей, отнесла, сошмыгивая слезы, в ванную, обтерла всю мокрой тряпкой.
— Дадим сметаны... там оставалась... и давай сами поедим...
На ужин людям был рис в пакетиках, который быстро варится, и омлет. А кошечка поклевала из тарелочки разведенную водой сметану и, отковыляв в угол, облизала себе мордочку, шею, лапы длинным язычком и, наконец, свернулась клубочком...
Мягковы легли спать и, хоть они и молчали, не могли, конечно, не вспомнить с невыносимой болью ту грациозную, глухую кошечку, которую погубили, не желая, чтобы она имели котят. Боже, какие дикие совпадения!.. Аня сама когда-то учинила над собой похожую беду, и теперь всю жизнь казнилась мыслью, что, может быть, стоило потерпеть, понадеяться... медицина же не стоит на месте...
Вспомнив белую Люсю и вспомнив свою бездетную жизнь, Аня и Миша всплакнули и обняли друг друга, и любили друг друга с какой-то пугающей силой, не глядя друг на друга... и страшно, и горько...
Среди ночи, чтобы отвлечь жену от тяжелых мыслей, Миша снова заговорил про камни. Вскочил, зажег свет и показал ей на листке бумаги тот красный пироп, которым она всегда восхищалась. Огненный и прозрачный, как некое окошечко в иной мир, где горит огонь.
— Мы его оставим.
— Хорошо.
Но что это, что?! К ним на одеяло, повисая на когтях и хныча, кто-то лезет, какой-то зверек. Мышь? Крыса?! Аня взвизгнула, Миша рассмеялся.
Они оба на мгновение забыли, что у них в доме живет новое существо, которому на чужом полу, видимо, стало боязно, и оно попросилось к людям...
— Ну, уж нет, милая, — сказала Аня. — В постели спать с людьми — это чересчур. Я тебе отдельно постелю. — И тоже поднялась, бросила на пол у порога старую шерстяную кофту, уложила Люсю на нее. Кошечка потыкалась губами в шерсть и, всхлипывая, затихла...
Миша и Аня снова легли. И зашептались, вспомнили уже вслух, как умирала та, белая Люся.
— А знаешь, как я умирала без тебя... когда ты уезжал в свое поле... в тайгу...
Конечно, он знал. Как же не знать геологу, каково жене геолога одной в городе, с конца мая по сентябрь... Конечно, преподавателям дают двухмесячный отпуск, можно куда-нибудь поехать, а куда без Миши? В санаторий, где разговоры таких же, как и ты, больных женщин круглыми сутками жалят сердце, или к маме в Самару? И там не сахар — два месяца в жаркой городской квартире, с вечными намеками сестры: а не думаешь, что он сейчас не один? Конечно, против воли думала и об этом. Особенно когда детей нет. К тому же вдали от него она всегда сильнее болела. Однажды, побыв всего неделю у родных, махнула обратно с Волги в родную теперь уже Сибирь — к мужу, в «поле».
Как его найти? Обратный адрес — на конвертах, то сокращенный, то подробный. Одно лето Мягков — в Эвенкии, другое лето — на Таймыре. К радости Ани, он часто ей писал (судя по датам в письмах, едва ли не через день), но письма приходили судорожно — 3-4 враз, потом дней 20 ни одного, а потом 7-8 в один день... Видимо, где-то залеживались, скапливались... . Когда она собралась к нему, адрес значился такой: Кийская поисково-съемочная партия. А в самом письме, будто подзадоривая, Миша подробно описывал, как можно к нему добраться. Аня вызубрила маршрут: нужно сойти на транссибирской магистрали на станции Тяжин, сесть на автобус, доехать до Тисуля, а уж оттуда с попутными машинами или лошадьми — в сторону Шалтыря... А вот где там его отряд, бог весть. От Тисуля на юг бесконечная дикая тайга, бурелом, огромные пни-выворотни, гари, малинники, говорят, что встречаются медведи, рыси. Нужно идти охотничьими — не широкими лосиными — тропами, брести вдоль мелких речек по отлогому галечнику. Бывает, в некоторых распадках вбухаешься и в неожиданное болото, такое жидкое, что в нем тонут лошади. Она это сама увидела, прибившись к томским геологам, — их отряд двигался, навьючив немолодых коняг, изъеденных до кровавых пятен слепнями и мошкой, и попал в зыбкую западню. Когда вытаскивали лошадь — тянули за узду, за ременную веревку вьюка, которой охлестнут ее живот, били палкой по крестцу... бедное животное хрипело, выворачивая вверх глаза, рвалось из зеленой жижи и тонуло снова, но, наконец, чудом, после ударов шестами, собрав последние силы, выпрыгнула наполовину, — и геологи ее выволокли, как мертвую, уже боком на гать... Лошадь лежала, хрипя, без сознания, — думали, умрет... нет, через час, шатаясь, поднялась, побрела дальше. Как я, подумала тогда Аня, и вдруг смертельно испугалась: а если ее Миша в своем лагере сейчас с какой-нибудь веселой поварихой живет? И она тут заявится... как это стыдно будет и ему, и ей, как больно... А может быть, он запился так, что ее не узнает... Нет, лучше повернуть обратно, домой. Но домой уже не получалось — Аня вряд ли нашла бы дорогу. А к Шалтырю направление ей показали — надо идти вот по этой крохотной, звенящей, как мешок с колокольчиками, речке в верховья. И время от времени стрелять в небо. Начальник отряда дал ей мелкокалиберку и патроны — пусть потом ее друзья вернут оружие Сипягину из Томска. «Меня все тут знают!» — уверенно засмеялся краснощекий бородач лет 30, с серьгой в ухе. Тогда это еще была редкость — серьга в ухе, как у пирата...
И, конечно же, нашла Аня, нашла своего милого. Выбежала из чащобы к вечеру на синий дым костра, и как в доброй сказке — это оказался именно нужный ей костер, и нужный лагерь, с десятком маленьких палаток-«серебрянок» и одной шатровой, большой палаткой на склоне. И возле огня сидел на бревне ее муж, начальник, с сивой бородой, в зеленой энцефалитке, в кирзаках, он был трезв и печален, что-то записывал в рабочую тетрадь, а в ведре с водой варились банки со сгущенкой — геологи делали «таежный шоколад»... Нужно ли говорить, как изумлен и даже напуган был Миша: «Что-то случилось? Мама? Отец?». Вскочил, посерел. А потом они жили с месяц в одной палатке. Аня днем, конечно, помогала мужчинам, — варила, стирала... Многое перевидала за тот месяц — и сверкающих змей в траве, и поляны земляники, и красные холмы брусники, и огромную рыжую кошку на дереве, которая и называется рысь, и в траве широкие, в две ладони, следы мамы-медведицы...
Друзья Миши нечаянно рассказали, что совсем недавно пестун, молодой медведь, выходил к лагерю, и Миша, сидевший у костра, поднялся во весь свой рост и, размахивая руками, так заорал на него, что тот обдристался и убежал, как овечка.
— Он так громко умеет кричать?! — удивилась Аня. И только потом до нее дошла суть рассказа, Аня залилась слезами. — Медведь мог Мишу обидеть?!.
И обнимала, и целовала мужа. Через месяц она вернулась в город потому, что ей показалось: наконец, она «залетела»... Но, к великому горю, всё обернулось еще большей болью...
— Ты не спишь?.. — Она тыкалась губами в закрытые глаза мужу, в соленую щетину. — Ты спи. Я, я во всем виновата... что мы такие с тобой...
— Какие? — хрипло пробормотал он.
— Такие. — Одинокие, она хочет сказать.
— Нет. Это судьба. Я все равно больше никого никогда не желал... только тебя...
Старые люди, или почти старые люди... спите же, не терзайте душу... а то ведь завтра весь день будете пить валерьянку! А завтра, кстати, ехать на огород. Завтра воскресенье. Да вот уже и светает...

6
Утром они поехали электричкой на дальний свой участок. Его выделили Мягковой А. А. в родимом ее институте давно, лет двадцать назад. Дали, как всем преподавателям, шесть соток. Вот их родимый полустанок «63 километр», вот домики и сараюшки живущих здесь, на вздрагивающей из-за проносящихся поездов земле. Лежат возле луж грязные свиньи, бегают худые собаки, высунув языки. День будет жаркий.
Кончается май, ливень прошел на днях и снова небо синее. Черемуха отцвела, в садиках царит сизая сирень. Дорога уже закаменела местами, земля нехорошая — глина. Вот ворота их садового товарищества «Наука», ворота, у которых уже не осталось крыльев, — стоят два покосившихся столба с перекладиной — такие, говорят, в Японии. Да и кто сюда зайдет, позарится? Городским ехать два часа, а у местных в логу земля куда богаче.
Да и на грядках пока что ничего не взошло, только перезимовавший лук вскинул сочные зеленые стрелы. Впрочем, их кто-то уже пощипал... да-да, срезаны десятка два... Если бомжи тут проходили, они могли и картошку выкопать — это для них ничего, что половинками в земле посажена. Впрочем, кажется, в картофельной части огорода следов не видать.
А вот ливень размыл некоторые грядки, и, наверное, придется кое-что сеять заново. Аня достала из хозяйственной сумки записную книжку, куда она всегда заносит, на какой по счету грядке что посеяно:
— Так... третья... четвертая... базилик... ой, он дорогой... придется... и свеклу «красный шар»... Теперь уж в среду... у меня нет экзамена. — И долго горевала, что не пришло на ум по дороге купить семян на всякий случай, восстановила бы грядки.
А сегодня предстояло посадить редьку и укроп. У мужа камушки в почках, ему очень полезен укроп...
Миша отпер маленький амбарчик, едва ли выше собачьей конуры, который давно уж соорудил в углу огорода для хранения садового инвентаря. Амбарный замок на месте, а вот лопаты под крышкой нет. Видимо, и ковыряться не стали в замке, а просто-напросто приподняли сруб за угол, подлезли и вытащили. Вилы не взяли, и бороздовичок лежит, а лопату унесли. Хорошо еще, Миша топорик здесь никогда не оставляет, возит с собой в рюкзаке.
В неудобном для вора месте — подальше, у задней стенки амбарчика — у него прикопано новое полотно лопаты. А черенок соорудить дело нехитрое — до лесочка полкилометра.
Часа три над грядками поработали: Миша — роняя в траву с носа очки, Аня — то левой, то правой рукой потирая ноющую спину, маскируя боль от мужа улыбкой. К обеду стало припекать так, что хоть залазь головой в хилое строение. Но Миша — геолог, он все умеет предусмотреть: из абалаковского рюкзака вытаскивается палатка, она с алюминиевыми колышками, две крепкие палки Миша держит за амбарчиком. Раз и два — старая серебрянка, верно служившая геологу много лет, стоит, гулко натянутая, — и в ней тень, в ней хорошо.
Залезли, пологи на входе отогнуты, марлевое окошечко с другого конца отворено — вовсе не жарко. В светлых таинственных сумерках среди дня поцеловались и пообедали. И полежали рядом на принесенном также из дому одеяле. Прорезиненное дно не пропускает влаги. В такой палатке — хоть и не высокая она — можно жить. В такой и жила Аня, когда навестила мужа в экспедиции...
Вечером, перемазанные, пахнущие смолистым духом шпал и куревом (в электричках немилосердно курят), Мягковы вернулись домой. В щели между дверью и косяком их ожидала свернутая бумажка. Записка от кого-то? Аня развернула, недоуменно вскинула лицо, подала мужу.
— Что это?! — Он достал очки, но и без них уже разобрал: это — повестка. Мягкова М. Н. приглашают явиться в Октябрьский суд. И не когда-нибудь явиться, а прямо завтра, к 11 часам.
Да, да, конечно же, к ним же приходили соседи с адвокатом, и адвокат переписывал данные паспорта Миши, а он расписывался в какой-то бумаге, пообещав непременно быть на разборе судебного дела относительно квартиры №29.
Что ж, придется пойти... хотя это неприятно, ново, тревожно.
Отперли дверь — и с радостным писком «Ой» их встретила в полумраке прихожей маленькая трехцветная жилица с огромными сверкающими глазами — кошечка Люся. Она нигде пока ничего не натворила, ждала хозяев, и вот запела. И умиленная Аня повела ее в ванную показывать еще раз, куда ей надо ходить...

7
Здание суда Октябрьского района почти примыкает к стадиону «Юность», отсюда слышно, как вопят мальчишки, забивая футбольные голы. В коридорах суда их также много, подростков. Аня пришла вместе с Мишей, подзаменилась на работе на два часа.
— Бедные дети... — бормотала Аня, оглядываясь. — Интересно, каким бы вырос наш...
Юноша с кровавым синяком в пол-лица угрюмо стоит, прислонившись к стене, рядом с огнетушителем. Пьяный дед, сбросив кеды, свернулся калачиком на скамейке. На другой скамейке рыдают и шепчутся две девицы с красными, густо накрашенными ртами. Их ли вызвали судить, сами ли пришли кого-то поддержать, кто знает.
Из конца коридора, от сверкающего окна, неузнаваемая в потоке света спешит навстречу соседка Зоя Ишимова:
— Нам сюда, нам сюда... спасибо, что пришли!
— Что вы... мы же обещали.
— А Геворкяна нет... наверное, и не придет... — бормочет женщина, оглядываясь. — Если судью подкупил, чего ему беспокоиться.
Однако нет, поднялся по лестнице на третий этаж и сосед-армянин, а за ним его грузная жена и еще одна женщина, и двое детей, смуглых, очень важных в костюмах взрослого вида с бордовыми галстучками. Вся семья прилетела с Севера.
— Вы готовы? — Геворкян пожал руку Мише. — Очень правильно. Сейчас узнаем! — Он открыл дверь с табличкой «Судья Антонова В. С.» и просунул голову. Слышно было, он что-то спросил и ему что-то ответили.
Геворкян, кивнув всем телом, вернулся в коридор, расплылся в улыбке:
— Сейчас нас примут. Мой адвокат уже там.
— Я говорила?.. — вздохнула Зоя Ивановна. — Надо было и мне моих с собой...
Предварительный разговор поразил Аню своей обыденностью. Одна из семей должна получить жилье, а другую ждет улица или крыша знакомых, это судье словно бы все равно. Антонова все время отвлекается — то отвечает по телефону, показывая радостно фарфоровые зубы, то смотрит в окно, как бы размышляя. И все терпеливо ждут. Адвокат Ишимовой, совсем еще молоденькая, худая и сутулая Лера, никак не может вклиниться в разговор между адвокатом Геворкяна, самим Геворкяном и судьей.
— Позвольте... но они же первые... отремонтировали...
— Клянусь, я сам им отремонтирую, бесплатно! — перебивает Леру Анастас Сергеевич, — когда им дадут законно. Правда на моей стороне, Валентина Степановна, и вот почему. Я заплатил в два приема еще зимой всю сумму за свою квартиру. Фирма «Компас» подтвердит. А Ишимовы последний взнос отдали только в мае. А?
Судья молча кивнула и перевела равнодушные глаза на Мягковых.
— Они со мной! — вскинулась Ишимова. — Они всё знают, люди честные, скажут, как надо.
«Как надо... Что за слова?!» Миша, мучительно морщась, покашливая, стал говорить, что соседи — люди хорошие, ходили на все собрания...
— Понятно, — замотал мясистыми щеками Геворкян. — Налицо дискриминация, национализм.
— Почему?! Я люблю ваш замечательный народ. Музыку композитора Хачатуряна, живопись Сарьяна...
— При чем тут Армения?! Я гражданин России! Практически русский. У нас такие же паспорта... — взорвался Геворкян.
— Но ведь это вы сказали: национализм... у меня и в голове не было...
— У вас в голове не было и нет сострадания, клянусь! Посмотрите, сколько нас. И куда нам идти? У нас нет здесь родственников, а в гостинице пятьсот рублей за ночь номер. А нам надо как минимум два номера.
Наступила пауза. И Аня, которая очень переживала за соседей, за обе семьи, не удержалась:
— Никто не виноват. Виновато государство в том, что не контролирует эти жуликоватые фирмы. Люциферов... то-есть, извините, Анциферов не приходил? — спросила она судью.
— Как видите, нет, — холодно ответила та.
— А до нас... эксклюзивно?
— Что такое?! — вдруг пошла алыми пятнами судья. — Вы какие такие тут вопросы задаете? Вы кто такая? Кто вас пустил?
— Это моя жена, — растерялся Миша.
— Нет-нет, это достойные люди... — стал защищать и Геворкян Мягковых. — Конечно, государство смотрит сквозь пальцы... да. Но нам-то как быть?
Разозлившаяся на всех судья минуту молчала. Затем поднялась и, раздраженно отодвинув бумаги в сторону, произнесла:
— В связи с тем, что не явился ответчик, слушание дела переносим на осень.
— Как на осень?! — ахнули и Геворкян, и Ишимова.
— Господин Анциферов сейчас в больнице, а затем он поедет лечиться в санаторий. Мы не можем из-за одной или даже двух квартир доводить человека до инфаркта. Ну, случилось недоразумение. Можете сами даже договориться: кто-то остается в квартире двадцать девять, кто-то уходит. Новый дом строится, будет сдан к новому году, и там будет одному из вас предоставлена точно такая же квартира. — И судья властно кивнула, давая понять: разговор окончен.
Выйдя уже в коридор, Миша достал из кармана повестку:
— А ее отдать кому-нибудь...
Геворкян раздраженно махнул рукой, Ишимова сказала:
— Они должны были забрать... нет порядка.
У подъезда на каменных ступенях сидела грузная женщина в галошах, всё лицо в синяках, на глазах темные очки, двигая тарелкой по бетону, громко причитала:
— Помогите, чем можете... Истинно говорят: от сумы и от тюрьмы...
Когда произносят такие страшные слава, сердце обрывается. Морщась, вглядываясь внимательно в старуху, не ровесницу ли?.. превозмогая подозрение, что это актерство, а не настоящая нищета, Аня все-таки положила ей в грязную посуду два железных рубля, Миша тоже что-то добавил. Зоя Ишимова вернулась и тоже бросила монетку.
Ехали домой в одном автобусе, Мягковы сидели вдали от соседей, Миша из любопытства перечитывал текст повестки. Аня заглянула на листочек и отвернулась.
— Господи, эта равнодушная тетка и решает судьбы?..
— Других людей нет, — миролюбиво пробурчал муж. «Они в земле», — хотел добавить Миша, но зачем омрачать душу Анечке?

8
Мягков с утра сидел дома и ждал грузовичок «Газель», который пообещал ему директор музея Фишман. Но вот уже половина девятого, Аня убежала в свой институт, но грузовичка нет. Впрочем, Александр Семенович никогда не подводит, если пообещал машину да еще с парнем-грузчиком, значит, скоро объявятся.
Наконец, в дверь позвонили, — за порогом стоял незнакомый чернявый парень в тряпичной рабочей куртке, с тяжелой кожаной сумкой на плече и мотком проводов на локте.
— Мягков? — спросил он. И удовлетворившись кивком, шагнул в прихожую и стал высматривать над дверью, где пробурить дырочку. Миша понял: ему проводят телефон. Наверное, губернатор, как Сталин в легендах, решил осчастливить гражданина, чтобы позвонить ему.
Связист работал быстро и ловко, вот уже и желтый двужильный провод льется вдоль косяка, вот уже и на стене возле зеркала привинчена подвеска для аппарата, а вот и сам белый, как сметана, аппарат «Panasonik» с висячей трубкой готов к употреблению.
— Пожалуйста.
— Спасибо, — сказал Миша.
— С вас шесть тысяч.
— Шесть тысяч?! — ахнул удивленно Миша. — У меня нет таких денег.
— Но я же поставил вам телефон! Это распоряжение губернатора, я сотрудник АТС администрации.
— У меня нет денег... — повторил Мягков. — И я не заказывал телефон.
Парень недоумевая смотрел на хозяина квартиры.
— Ну, дайте хоть четыреста за проводку и подключение. А они сами пусть разбираются.
— Четыреста — пожалуйста.
— Я и квитанцию дам, — сказал связист и протянул листочек с закорючкой поверх бледной печати.
Когда неожиданный гость ушел, Миша, глядя на белый телефон, подумал: «Наверное, сейчас от него позвонят или сам позвонит». Но никто не звонил, и машины с грузчиком все не было. Зато, постучав по двери, а затем и позвонив, на пороге появились двое высоких мужчин в пятнистых афганках, на ногах армейские ботинки. Они внесли два длинных тяжелых чехла и, одновременно сунув руки в нагрудные карманы, показали красные «корочки».
— Из ФСБ? — И растерянный Миша с иронией подумал: «Скажут, почему не приходите на заседание суда? Но я там был». В самом деле, трудно сообразить, зачем служивым опасным людям понадобился тихий рабочий Мягков, в прошлом геолог. «Не хотят, чтобы я копался в архивах НКВД?»
Но к изумлению Миши, разговор принял вовсе другое направление.
— Извините, нам нужно арендовать кусочек вашей квартиры на двое суток. Аренда будет оплачена.
— Вы от Геворкяна?.. — Миша сам засмеялся над глупостью своей фразы.
— Товарищ не понял, — буркнул один из них и вынул из чехла ствол винтовки с оптическим прицелом и деревянное ложе. — Объясни человеку.
Они были очень похожи, почти как братья, только у того, что уже вынул оружие и свинтил, губы тонкие, а у второго губы смешные, бантиком. И тот, у которого губы бантиком,, сказал:
— Михаил Николаевич. — Уже имя-отчество знают. — Приезжает заграничный гость, губернатор повезет его на дачи администрации, а это мимо вас... тут лес, может залечь террорист, ясно?
Наконец, до Миши дошло.
— Так ведь обычно на крыше?
— Крыша у вас неудобная, покатая... а чердака нет, на восьмом этаже квартира типа как в Париже. А хозяин уехал в отпуск. И на седьмом, и на шестом, и на пятом нет никого. Мы могли бы, конечно, вскрыть, но нам сказано, что ваша квартира будет предпочтительней. Вам заплатят.
Мягков пожал плечами и стал исподлобья смотреть, как парни, пошаркав ногами о коврик, прошли через спальню к балконной двери, открыли и вышли на балкон, отодвинули белье на бечевке, осторожно ботинком отогнали котенка — любопытная Люся уже выбежала туда. И стали оглядывать пространство.
Через какое-то время вспомнили о хозяине квартиры:
— Вы может идти на работу. Надеюсь, понимаете, здесь ничто не пропадет.
— Да, да, конечно... — закивал Миша. — А это у вас снайперская Драгунова?
— Драгунова, — почему-то хмурясь, как бы недовольно, ответил парень с тонкими губами.
— С оптикой один-НП-пятьдесят один?
— Знает, — отозвался со странной интонацией второй, у которого губы бантиком.
— Хорошая винтовка, — сказал миролюбиво Миша. — Я в геологии работал, у нас больше карабины да мелкашки были.
— Да говно винтовка! — раздраженно отрезал первый. — Сейчас лучше есть... Ладно! Нам некогда!
— Извините... — Миша отступил на кухню. И в эту минуту как раз забибикали внизу, подъехал грузовичок от Фишмана...
С работы Миша позвонил на ВЦ жене:
— Аня, если раньше меня придешь домой, там из ФСБ... не бойся, так надо. — Он объяснил, что прилетает какой-то важный гость, а им заплатят.
— А не бандиты? — тихо спросила Аня. — Под видом, а? И картины твои украдут?
Да что картины? Там стиральная машина... телевизор... зимняя одежда... Сердце у Миши сжалось и упало. Не может быть!
А почему нет? В наше время все может быть. Не позвонить ли? Нет, он туда никогда не звонил и ему, слава богу, не звонили, хотя курировали геологию... Не стоит. Разве что помощнице губернатора? Небось, она знает.
— Как ее зовут? — спросил Миша у Фишмана. — Помнишь, в блокнот записывала.
— Светлана, — он все помнит. — Телефон сорок девять, сорок, десять, сорок четыре.
Дозвонившись и напомнив о себе, Мягков начал было рассказывать о неожиданном визите стрелков, как она оборвала его:
— Не по телефону. Там все правильно. Вам телефон поставили?
— Да. Но у меня денег нет заплатить...
— Это бесплатно. Но далее за эксплуатацию будете платить. Тем более, эти гости вам потом денег дадут. — Она хихикнула. — Думаю, там хватит вам.
Разложив минералы из всех трех ящиков по полкам, отпечатав на принтере названия образцов, уже в седьмом часу вечера Миша приехал домой.
Аня на кухне поила чаем военных гостей. И точно в легендах о Сталине, как только Миша ступил за порог, так новый телефон и зажурчал.
— Наверное, Андреев, — буркнул значительно Миша. Но, увы, звонил случайный человек, ошибся номером. Все равно приятно.
Вечером по телевидению объявили о прилете президента какой-то африканской страны вместе с нашим премьер-министром, и парни, открыв балконную дверь, освещенные вишневым закатом, залегли рядком на старое одеяло, которое им выдала Аня, положили возле себя крохотные рации, бинокли и выставили стволы наружу. Сквозь решетку балконной отгородки удобно стрелять, ствол хорошо покоится.
Прошло около часа. Свет не включали.
Наконец, на трассе послышались сирены милиции, засверкали мигалки, и кавалькада черных и светлых машин пронеслась справа налево, мимо леса, вниз, к реке...
Парни продолжали лежать пластом, не шептались и не курили. В темноте так и замерли. Но ложиться спать при чужих в спальне неловко, Миша и Аня перетащили постель на кухню и там, на полу, улеглись.
Но когда глаза пригляделись — какая светлая ночь! Можно газету читать.
— А знаешь, я стишки сочинил... — пробормотал Миша в нос, невнятно, наверное, от смущения. — Под японцев. Прочитать?
Белая ночь плывет.
Птица не вскрикнет.
Мертвец не споет.
— Фу, Мягков! Ну и мысли у тебя! — отмахнулась жена.
Не спалось.
Однако, гости-то теперь, наверное, отдохнут? А то и задремали? Миша из любопытства поднялся среди ночи, заглянул в спальню — нет, шепчутся.
— Извините, — шепотом обратился к ним хозяин квартиры. — Можете — на койки, они же свободны.
Один из лежавших возле балкона миролюбиво откликнулся:
— Нельзя. А если кто бомбочку подложит среди ночи? Сам видишь, у нас ночного видения... А там еще есть люди, по трассе... — И словно спохватившись, что сказал лишнее, он шлепнул себя по щеке (а может, комара убил, в сумраке плохо видно).
Утром один из них, сбросив тяжелые ботинки, прилег-таки отдохнуть на матрас, а второй, красногубый, сидел на балконе и неотрывно смотрел на дорогу, делая вид, что читает газету.
Когда Миша и Аня вернулись домой с работы, стрелки в их ожидании пили на кухне заваренный до черноты дегтя чай. Оказывается, посты уже сняты, важные гости раньше времени улетели.
Военные гости поднялись, румяный стрелок извинился за то, что они здесь немного похозяйничали, поблагодарил за чай, а тонкогубый вынул из кармана полупрозрачную бумажку, что-то вроде ведомости, попросил расписаться и вручил оторопевшей Ане две тысячи рублей.
— До свидания. Всего доброго.
Миша рассмеялся, ему не давал покоя нелепый и ужасный вопрос.
— А вот если бы кто случайно, ну, за козой или кошкой выскочил на дорогу... когда эти ехали... Неужто бы застрелили?
Парни хмуро вскинули тяжелые чехлы на плечи и, ничего не сказав, ушли. Зато остались деньги — можно Ане тот самый плащ белый купить. А может быть, и в дом отдыха, который попроще, ее отправить в июле?
— Опять одну? Нет! — она рывком обняла его. — Слушай, я так испугалась. Словно смерть тут жила сутки.
— А когда ко мне шла, по тайге, ты стреляла из винтовки?
— Да. Конечно. От страха. Куда попало. Где шумнёт ветка или крикнет какая-нибудь таежная тварь, — стреляла.
— Вот видишь. Ты защищала себя — пусть для меня... а они на службе.
— Не вижу логики.
— А ее нет, — засмеялся Миша, обнимая жену в седых кудряшках. Ах, эти бигуди, ах, эта старая девушка в кудряшках. «Почему я все больше ее люблю? Это же смешно, наверно... Или мы готовимся умирать, и у нас изменилось сознание?!»
Жена молчит, что-то всерьез задумалась, надо развеселить. Миша помнит много чего забавного.
— Ты знаешь, один богач, умирая, завещал миллиард долларов Христу, ну, когда он второй раз явится на землю. И вот, представь себе, в швейцарский банк явился некий тип с доверенностью от Христа... там и подпись, и печать нотариуса...

9
Ранним утром следующего дня вошла в слезах Зоя Ишимова.
— Можно от вас позвонить? Сказали — у вас телефон.
— Пожалуйста, если он работает, — показал Миша на аппарат и, извинившись, вновь ушел в ванную добриваться.
— Алло? — закричала Зоя в трубку, как кричат в телефонной будке на шумной улице. — Крестная! Нас этот армянин выживает из квартиры... заняли всю плиту, что-то жарят без конца... музыку включил... глазами своими пугает. Алло?.. Да, да. Конечно, терпим.
И уходя, Зоя плаксивым голосом попросила разрешения иногда звонить.
— Страшно мне... куда пойдем, если что.
Через минут пять буквально стукнулся в дверь и вошел Геворкян. Он широко улыбался, словно нечто особенное узнал.
— Вам звонить? — мучительно улыбнулся в ответ и Миша. — Пожалуйста.
— Нет, спасибо, у меня мобильник, — ответил Анастас Сергеевич. — Дорогие друзья... — Он едва ли не подмигнул вышедшей в прихожую Ане. — Я слышал, вы нуждаетесь, пускаете на постой людей за деньги. Что же вы мне не сказали? Мы бы договорились.
— Да о чем вы?! — поразилась Аня. — Это были... — И замолчала. Как объяснить? — Нас попросили.
— И я вас попрошу, — сосед улыбнулся еще шире. — Возьмите моих мальчиков... они очень хорошие... они поживут на кухне или даже в прихожей. Клянусь, максимум один месяц, а может быть, даже недели две. — Геворкян перешел на шепот. — Клянусь, мне обещают передать дело в областной суд и решить по существу. А эту судью Антонову, может быть, даже погонят с работы за сговор с жуликом Анциферовым.
— Это хорошо, — сказала Аня. — Но принять на постой мы не можем... мы и так сами промучились сутки, пока они... — Она опять запнулась. Ну, как объяснить. — Ну, у людей был эксперимент. По связи.
— Не надо обманывать, красивая женщина. Я совершенно случайно услышал, на лестничной площадке, один из них сказал другому: надо было за двое суток отдать, чего уж мы жались... — Геворкян улыбался, как кукла с нарисованной улыбкой.
«Кстати, то, что здесь ночевали, он мог увидеть со своего балкона... — подумала Аня. — Но почему не из их квартиры смотрели на шоссе? У них много народа, ясно. Но охрана могла занять и квартиру выше? Там одинокая богатая тетка живет, вся в камнях и золоте, директор мебельного салона. Или не пустила? Или все проще — нашу квартиру выбрали по совету губернатора. Он помнил про телефон, заодно и...»
Приблизительно так размышлял и Миша, вышедший из ванной.
— Хорошо, дети могут шуметь... — продолжал Геворкян, озираясь во все стороны. — Что-нибудь уронят, я понимаю... но вот сестра жены, клянусь, она, как тень, интеллигентная женщина, учительница музыки, но без рояля, конечно!.. — Геворкян шепотом смеялся. — Давайте, она поживет? У нас так тесно, вай-вай. — Он сделал трагические глаза, и видно было, что, в самом деле, человек устал.
Но не могла Аня в новой своей квартире начинать жить с чужими людьми. Что угодно — денег дать, какую-нибудь одежду...
— Простите, — тихо молвила Аня. — Нет. Я больна, мне это тяжело.
— Она вам будет помогать!
Аня покачала решительно головой и прошла на кухню.
— Вай... — прошептал Геворкян и, разведя руками перед молчавшим Мишей, удалился.
Надо сказать, Аня сегодня удивила и Мишу своей стойкостью. Он уже готов был согласиться. Впрочем, жена с самой юности была такой. Помнится, еще в университете на первом курсе ей, круглой отличнице, предложили вступить в комсомол и пойти в комсорги. «Нет», — негромко ответила светлоглазая, с косой на плече, маленькая девчушка. — «Почему? Ты против идей комсомола?» — спросили у нее серьезные дяди и тети. — «Нет. Идеи нравятся». — «Так в чем дело, Суворова?» — «Я крещенная. Бабушкой». — И разговор на этом закончился. Вот и сегодня...
— Ты молодец! — Миша обнял ее.
— «Молодец». Я с трудом отказала.
— Хотя детей-то можно было.
— Я о детях и думала. Но мне кто-то объяснил: если впустить на постой ребенка, несовершеннолетнего, и он какое-то время поживет, потом никто не имеет права его с этой площади выгнать. Будто бы есть такой закон. Вот если бы он предложил мать-старуху, я бы не смогла отказать. Но они богатые, в конце концов, в гостинице номера снимут.
— Если не выставят Ишимовых.
И при этих слова снова явилась в слезах Зоя. И снова звонила крестной, а та ей что-то объясняла долго. Потом Зоя стала жаловаться Мягковым, что армянин пристает к ее дочери, то комплимент отвесит, то авторучку подарит...
— Зачем он это делает? Если бы Машу отправить куда... он бы забыл, он все время что-то новое придумывает. Может, снова сядет телевизор смотреть, про мексиканцев.
Аня молчала. Зоя, как бы опомнившись, пробормотала:
— Извините! — и снова убежала к себе. На секунду через открывшуюся дверь соседней квартиры стало слышно громкую лязгающую музыку Хачатуряна — «Танец с саблями».
Когда Миша уже был на работе, в музее геологии, к нему в хранилище прибежал директор Фишман:
— Это кое-что!.. — И оглядываясь, шепотом: — Звонили от губернатора. Тебе с женой выделили путевки в Анталию. Деньгами они за коллекцию заплатить не могут, а вот так. Ты там бывал?
— Нет, — растерянно отвечал Миша. — Мы вообще никогда не бывали за границей. У нас и паспортов нет.
— Паспорта — это мелочь. — Фишман восхищенно смотрел в окно, в сторону администрации. — Ведь не забыл! И телефон тебе поставил, так? Теперь срочно: фотографии для загранпаспорта, справку с места работы я тебе сегодня же отстучу... Шевелись. И жену свою поторопи. Это с двадцатого июня... осталось всего ничего...
Вечером ошеломленные Мягковы на кухне обсуждали новость. И что прежде всего их волновало — это, конечно, вопрос: на кого оставить квартиру. Племянница и уж тем более племянник далеко... да и не поедут они сидеть тут без дела две недели.
— Можно, конечно, никому из соседей не говорить, что уезжаем... радио оставить включенным... я на кафедре попрошу раз в неделю записку в дверь совать как бы от нашего имени: «Вечером в театре»... или еще что.
— Радио исключено, — возразил Миша. — Помнишь, в том еще доме Вихровы точно так сделали, а сосед, из горкома, стучался к ним, стучался, да и милицию вызвал: мешает радио — в шесть начинает пиликать и до двенадцати. Квартиру вскрыли, дверь так и оставили незапертой. Ладно, другие соседи ее сургучом опечатали, пятак с гербом оттиснули. Помогло!
— Тогда меньше воровали. Зато сейчас горкома нет.
— Но есть люди, — возьмут да сами фомкой откроют! Нет, радио не годится.
— Ой, а Люська! — вдруг вспомнила Аня про кошечку, которая как раз и запрыгнула ей на колени — привыкла, что за чаем ей дают каплю меда на пальце. — Придется кого-то пускать на постой. Это уж точно.
— Или сестру жены Геворкяна... или дочь Ишимовой.
— Лучше дочку Ишимовой. Я ее видела — тихая такая, бледная. Видимо, не высыпается.
И чтобы не оттягивать решение, Аня тряхнула кудряшками, пошла и вернулась с соседкой Зоей. Та, поначалу не понимая, по какой причине ее пригласили Мягковы, чуть с ума не сошла от радости, когда узнала, что они предлагают.
— Ой, конечно... Маша и кошечку будет кормить, и полы тут мыть каждый вечер... не беспокойтесь! У нас раскладушка, она не будет на кровати.
Отпустив ее, Мягковы допоздна обсуждали, что с собой взять.
— Все-таки я женщина, — говорила, сдвинув бровки, Аня. — Вот это платье еще ничего... сарафан... Там же жарко.
— Купальники, — напоминал Миша.
— Ой, у меня старый... еще с восьмидесятых... Но они теперь очень дорогие!
— На это у нас есть деньги.
— А вот там-то как?!
Миша объяснил, что их ждет полный пансион: завтрак, обед, ужин. Разве что для сувениров или если захочется воды, пивка попить, нужны доллары. Придется купить.
— Но немного, — сказала Аня. — Чуть-чуть.
Они волновались, и время словно волновалось, торопливо летело. Через неделю они получили загранпаспорта, Фишман принес из администрации весть: обещанные путевки для Мягковых выписаны. И тогда они решили пустить раньше времени соседку Машу на постой, чтобы она еще при хозяевах научилась водиться с кошечкой. Да и просто хотелось приглядеться к девчонке.
Зоя, приведя ее, расплакалась.
— Есть же еще люди!.. Господи, спасибо, мои дорогие.
Маша стояла у порога, моргая в сумраке прихожей, как от яркого света. Бледная, тоненькая, в джинсах, пятнадцати лет, на ушах наушники с проволочками от плеера, робко жует, как все ее сверстники, жвачку.
Поставили ей на кухне раскладушку, и она села на нее в ожидании ночи.
Но перед сном, в первый же раз пойдя мыться в ванную и торопясь (у них там, в квартире №29, всегда очередь), нескладная Маша уронила и разбила круглое зеркальце Ани, лежавшее сбоку на полочке, а когда, утирая слезы, шепотом извиняясь, ушла спать, Ане пришлось после нее соскребать ногтями чужие волосы с куска мыла, которые девица не соизволила соскрести сама.
Что же делать... Все мы были в детстве такими.
Но, когда девица раздавила крылышки унитаза — видимо, встает ногами на унитаз! — Аня, стесняясь, все же пожаловалась Зое.
Зоя, покраснев и заплакав, пробежала на кухню и, выдернув дочь из квартиры, отправила, как потом рассказала, к родственникам в Ачинск... пока суд да дело, там поживет…
— Простите, родненькие, — только и сказала. — В бараке жили, так и привыкла...
Но что же Мягковым-то делать? Придется пустить кого-то из семьи Геворкянов?

10
Из города, где они вместе учились, пришла телеграмма, адресованная еще на тот, старый адрес (теперешние жильцы их бывшей квартиры — люди благородные, не поленились, привезли): однокурсники приглашают Михаила Николаевича на традиционную встречу в университет.
Мягков давно не навещал «альма матер», все девяностые годы метался и крутился здесь. Но нынешняя дата «круглая», сорок лет, съедутся все, кто еще на ногах, бродяги-поисковики, ведь можно больше и не увидеться. У Ани за плечами тридцать шесть после окончания, причем большинство физиков осталось там, но если она полетит вместе с мужем, заодно со своими увидится.
— Самолетом дорого, — подсчитывали они. — А если поездом — туда ночь и сразу же ночью обратно, нас не будет только один день. Оргкомитет выбрал для встречи воскресенье, утром с вокзала можно успеть прямо на работу.
Только вот кошечку Люсю куда? Попросить присмотреть соседей? У Ишимовой своих забот выше головы, к Геворкянам неловко обращаться, они, конечно, слышали, что Мягковы делали попытку пустить к себе дочь Ишимовых.
— Я могу на работе Нине Николаевне, уборщице, отдать на пару дней. Она добрый человек…
— А сюда никто не вселится? — смеясь, как бы не всерьез спросила Аня. — Вон, в первом подъезде некоторые жильцы ни на минуту не оставляют свои квартиры — там в двенадцатую вломился второй-незаконный, сменил замок и живет.
И все-таки Мягковы собрались на встречу с друзьями юности. Миша купил плацкартные билеты, и в субботу вечером давно никуда не выбиравшиеся супруги выехали. На вокзале Миша прихватил две бутылки пива, презираемого Аней, смущенно выпил и долго потом, до поздней ночи ходил в конец вагона, дожидаясь очереди в туалет...
Родной город предстал перед ними на рассвете чистым, белым после дождя, как груда кварца. Но радость предвкушаемого праздника однокурсников была омрачена неожиданной смертью (буквально позавчера) одного из лучших геофизиков, Кости Баркова, который уже лет десять преподавал в университете после того, как его покалечил в тайге «мишка» да еще энцефалитный клещ укусил, — высох Костя, говорили, как вяленая старая щука.
Сосала его, сосала болезнь — и вот, не дожил в больнице двух дней до традиционного сбора. И пришлось Мише и Ане, которая Костю тоже помнила по давним встречам, вместо веселых посиделок у костра в тайге за городом, хоронить Баркова.
За свою жизнь и Аня, и Миша многих хоронили. И конечно, самая больная боль — родители. Аня думала, что они долго будут жить — мать из-за твердого характера, а отец из-за своей доброты и смешливости, которая ему не позволила даже в партию вступить — приняли мастера в кандидаты, а он напился и шептал изо всех сил частушки в пивной до закрытия, и пивная гоготала так, что посуда звенела... Аня любила его до слез, тихого, виновато моргающего, с ладонями-лопатами. Она и Мишу-то полюбила, — словно ко второму отцу перешла, такому же надежному и незлобливому, только Миша чаще задумывается... А вот мать так и осталась в стороне, и умерла неожиданно — вчерашняя коммунистка пошла в церковь и, выйдя из нее, упала на дороге... А при жизни так и не сумела простить своей свекрови, Анне Александровне, что та окрестила Аню, пока она, мать, ездила на курсы агитации и пропаганды... Позже читала своей взрослеющей дочке гулкие стихи Маяковского, и Аня Маяковского невзлюбила надолго. Только Миша помирил ее с этим странным несчастным поэтом...
А вот у Миши отец был землемер в колхозе, рослый, бравый, глядит поверх деревьев, потом его перевели в сторожа, потом он опустился до пастуха, потому что с ухмылкой перечил любому начальству по любому поводу. Мол, вы меня не сотрете, я гвоздь. Умер он на выгоне, лежа в тени ветлы на плаще, еще совсем молодым, пятидесяти двух лет, среди дремлющих на солнцепеке и жующих коров. Мать, святая душа, учительствовала в школе до самой пенсии и еще бы работала, да ноги отказывали. Но она никогда не жаловалась, только растерянно улыбалась, когда вдруг что-то у нее начинало болеть. Помнится, Миша приехал навестить, — она, увидев в окно, встретила его на крыльце и вдруг осела на деревянные ступеньки и сидела, смеясь. «Пойдем!» — не понял сын. «Не могу!..» — только и сказала. Но все же поднялась... К счастью, сестра вскоре перевезла ее в районный центр, в свою городскую квартиру. И однажды мать оттуда сама дозвонилась до сына, до его работы.
— Не можешь ли на этой неделе? — спросила старуха издалека, из омских степей.
Но Миша как раз вернулся из экспедиции, разбирал в камералке с коллегами образцы и записи, готовил отчет.
— Мам, мне надо с месяц, — сказал сын. — А что такое? Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего, — был тихий ответ.
— Ты не болеешь?
— Нет. Немного ноет голова, но, наверное, магнитная буря. Значит, не сможешь приехать в эти дни?
— А что такое, мама? Годовщина какая? Я что-то позабыл?
— Нет, нет. Ну, ладно, милый, как сможешь, так приезжай.
И через недели полторы он получил телеграмму, что мать умерла. Он был единственный сын. Сестра (она работала в администрации того маленького городка) за два или три года до ее смерти разменяла их большую квартиру на две — маме захотелось жить отдельно, пусть на самой крохотной жилплощади. И она жила — в однокомнатной. В деревню вернуться было невозможно, дом продали за бесценок. Растила в горках герань, пыталась вырастить лимон — очень уж Коля, муж, любил лимоны...
Деятельная дочь выступала на митингах, была членом нескольких партий (конечно, в разное время), и трудно было представить, что Миша — ее брат. Таня чернявая, быстрая, с узким лицом, а Миша мужчина выше среднего роста, крепко сбитый, толстоносый, с осторожными движениями сильного человека, с растерянной улыбкой, перешедшей к нему от матери.
Миша добрый, да и Таня добрая — на своих митингах каким-то оборванным старушкам могла подарить из своего кармана деньги (правда, это все же для того, чтобы правильно голосовали). Дети добрые, да вот мать свою дети проворонили. Это саднило душу непрестанно...
И стоя теперь на другом кладбище, возле длинного гроба Кости Баркова, с которым столько песен перепето, столько водки выпито, столько пешком и на лошадях пройдено по урочищам Сибири, Миша подумал впервые: а жизнь-то как быстро проходит. Уже и, считай, прошла.
Вдруг из толпы сумрачных друзей и давних знакомых к нему приблизилась Ольга, его первая любовь, на которой он не женился лишь по той причине, что она все раздумывала — Миша, как ей казалось, был увалень, никакой не мужик-огонь. Но когда он встретил Аню и они расписались, Ольга несколько раз подстерегала его то на улице, то в библиотеке, и упрекала, тыча пальчиком ему в грудь. И даже в тайгу к нему однажды прилетела на вертолете кемеровчан — правда, вертолету надо было в другую сторону, но разве можно не довезти по небесам до лагеря поисковиков такую яркую хохотунью? Только Миша не ввел ее в свою палатку и ночью не позвал — поставил ей по другую сторону костра отдельную серебрянку. С тем и уехала на попутных лошадях...
И снова свиделись. Здесь, в городе юности, уже потускневшая, но все еще с обольстительной, даже бесстыжей улыбкой, Ольга, у которой и черные ее траурные одежды кажутся по-цыгански яркими нарядами, подойдя к нему, бросила:
— Отойдем на минутку.
Миша растерянно улыбнулся. Они завернули за какой-то памятник с пропеллером наверху (наверное, похоронен летчик).
Постояли молча. Миша не любил такие паузы. Он кивнул, призывая к разговору. Мол, говори, чего ты хотела.
— Можем больше не встретиться, — прошептала, расширив черные глаза, Ольга. — Ты обо мне вспоминал?
— Конечно, — ответил добрый и честный Миша.
— Можем хоть на прощание скрестить шпаги, — усмехнулась Ольга. — В койке. Вернее, шпагу и щит. — И поскольку Миша безмолвствовал, она, видимо, почувствовала себя глубоко уязвленной. — Или шпаги уже согнуты?
Миша погладил рукой ей плечо под каким-то бантиком.
— Да брось дурить. Чего уж теперь.
И она, закрыв лицо ладонями, зарыдала.
— А я своего... похоронила. Нет, это не Акимов... ты его не знаешь. Совершенно мальчик, ему тридцать два года... он меня обожал... и вот, умер. Какие вы хрупкие, мужчины. А я бы тебя любила..
Аня не унизилась до того, чтобы ходить по кладбищу, искать мужа. Она осталась ждать возле засыпанной могилы и стояла там до тех пор, пока он в одиночестве не вернулся к ней.
И Аня вдруг сказала, не оборачиваясь к нему:
— А со мной тоже разговаривали... из нашей группы. Есть такой Женя Куклин... он был в меня влюблен. Сейчас профессор, бывает на Западе.
— Говорил, что зря за него не вышла?
— Да. — Она не стала рассказывать мужу, как Женя яростным шепотом говорил, что знает о ее беде, бездетности, что он бы ее увез в Германию, там делают чудеса... и уж понапрасну резать бы не стали. Она удивленно спросила: «А ты что, следил за мной?» — «Да, — отвечал Женя. — Тебя резал Квин, а я бы нашел лауреата Нобелевской премии. Я тебя любил, Суворова». Но ничего не стала пересказывать Аня мужу, да и не нужно было этого делать, — Миша по ее лицу понял всё или почти всё. Да и что теперь?..
И все же Аня не удержалась, выдала часть разговора. Не могла не вспомнить слов слишком осведомленного Куклина, может быть потому, что об этом сама думала долгие годы, но боялась обидеть мужа бестактным вопросом.
— Он говорит, Ленка Полянская померла от рака крови... и детей у нее не было.
И Миша мгновенно понял намек: Ленка была из соседней группы, они вместе, всем курсом, ездили в тот год на целину, в Казахстан, под Семипалатинск, в совхоз «Майский». И как раз в те знойные дни два раза неподалеку испытывали атомные бомбы. И оба раза студенты, несмотря на предупреждения военных, бегали с глупыми воплями, с восторгом ужаса по степи над Иртышом, вместо того, чтобы лежать под обрывом, у воды, где сидят привыкшие ко всему, смиренные казахи и пьют чай из принесенных самоваров. А русская молодежь, хохоча, фотографировала разрастающийся страшный гриб в небесах, а затем, когда издали прилетел потрясающий землю гром и родился черный ураган, вся эта молодежь стояла в рост, изображая геройство. «Может быть, там тебя и пронизало? — так, видимо, думала — и не раз — Аня. — Не только я виновата...»
Миша ничего не ответил жене на слова про Ленку Полянскую.
И только уже в подвале геофака, в столовой, на поминках, среди людей, когда выпили водки (и Аня выпила), он через силу, страдая, потянулся губами к ее уху и сказал, чего никогда не говорил даже наедине:
— Дорогая моя... я тебе единственный раз... изменил... да, было! Ну, чтобы узнать... Пьян был в лоскуты, а это уже другой человек... И эта, ну та... сделала потом, что делают все... если не хотят, чтобы кто-то был...
Миша проговорил эти слова, — и вдруг стыдным пламенем занялось его лицо... что он делает? Он же оскорбляет ее, напоминает об ужасном! И он сию секунду готов был к тому, что она сейчас же вскочит, даст ему пощечину или просто, залившись слезами, убежит прочь. Но нет, Аня повернув голову в серо-белых кудряшках, смотрела ему в глаза — какое-то мгновение в состоянии шока — и воскликнула:
— Зачем?! Мы бы взяли его к себе.
И после этих странных слов Миша, полюбив Аню еще более, до непереносимой силы, обнял и, задыхаясь, шепнул на ушко:
— Дорогая моя! О чем ты?.. Вспомни себя тогдашнюю... прямую, правильную, с твоим отношением к нравственности. Ты как прокурор меня тогда спросила: а у тебя ничего не было с Ольгой? У меня действительно с ней ничего не было. Это сейчас ты помягчела. А я стал жестче. А тогда я был добрый. Мы с тобой как бы обменялись. А та женщина... может быть, она обманула меня. Даже скорее всего... чтобы сильнее поддеть... я уж и так готов был повеситься..
Аня закрыла глаза. Почему-то подобный разговор между мужем и женой оказывается возможным не на трезвую голову, и даже не на чужой свадьбе, а именно на поминках, среди толпы плачущих, после трех чарок водки, когда нечего скрывать.
Миша еще крепче обнял Аню за плечи, и она прильнула к нему. (Обними меня. Потому что.) И, глянув издали на них, Ольга, сверкнув как лошадь черными очами, картинно отвернулась.
Когда через сутки Мягковы вернулись домой и взбежали на свой этаж, дверь была цела, но в щель между дверью и косяком вставлена повестка, согласно которой Мягков приглашался в качестве свидетеля в суд, теперь уже в Областной Суд.

11
В среду, отпросившись на работе, Миша один поехал на слушание дела. Огромное здание, примыкающее к площади Революции, внушало почтение — из коричневого гранита, с темными, словно закрашенными окнами. Или так показалось Мише?
Слушание на втором этаже был назначено на 14.00, но еще целый час Миша и соседи из 29-й квартиры были вынуждены слоняться по коридору. На этот раз появился и заместитель председателя ООО «Полюс-А» Анциферов, юркий, смуглый и чрезвычайно деловитый. Поздоровавшись сразу со всеми «Здрасьте, здрасьте!..», он пробежался мимо дверей, поглядывая на таблички с фамилиями и на наручные часики, и внезапно исчез в одном из кабинетов.
Ишимова горестно и многозначительно кивнула Мягкову. Геворкян сегодня бесстрастно молчал. Странно, он пришел без адвоката. А адвокат Зои сослалась на болезнь мужа.
Время медленно шло. В торцовом окне коридора билась об стекло невесть как сюда попавшая пчела. Вдруг знакомые шаги — явилась Аня, машет ладошкой, личико у нее огорченное. «Что такое?» — поднял бровь Миша. Они отошли за кадку с желтеющим фикусом, и жена шепотом рассказала, что час назад ей звонил Анциферов, на работу позвонил, на кафедру, Аню из ВЦ позвали, и он очень любезно спрашивал, довольны ли Мягковы квартирой. Она ответила, что в принципе жить можно, хотя звукоизоляция плохая, всё слышно, одна дверь кривая. «Заменим!» — легко согласился Анциферов. И спросил, нужно ли ей и ее мужу ходить в суд, единственное, чего они добьются — дело затянется, и жильцы, причем все жильцы, так и будут жить без прописки, потому что милиция не хочет брать на себя риск. Вдруг кого-то пропишут, а окажется — не надо было...
— Анциферов так быстро кричал в трубку, что я не сразу поняла, чего он-то хочет. А когда сказал, что если мы не будем компрометировать исками фирму, то он лично попросит паспортный отдел прописать раньше времени наиболее здравомыслящих дольщиков, я поняла — шантажирует.
Миша посмурнел, сунул руки в карманы брюк, сжал кулаки. И в это время из кабинета выскочил, как чертик, Анциферов и, остановившись перед истцами, лязгая зубами, раздраженно путая слова, торопливо забормотал:
— Ну чего вы, чего тут?.. Если хотите обанкротить «Компас», один из вас никогда не получит квартиру... вы должны желать мне здоровья, а вы заставляете, понимаешь, с больничной койки сюда бегать! Ну, произошла путаница, путаница... чего же теперь? Мы-то при чем? Деньги на счету, квартира будет. Работница, которая вела учет, уволена. Хотите, чтобы было хуже, — идите! Там ждут вас!
Геворкян, обычно волевой, громкий, стоял, потупив глаза. Причина этого выяснилась тут же:
— А вам я сказал, — продолжал Анциферов, — оплатим житье в гостинице до сдачи дома... это дорого, конечно, но мы идем навстречу... Большой номер из двух комнат — куда лучше, чем одна комната, да еще санузел на две семьи. Да?
Он повернулся к Зое:
— Вас это устроит?
Та не знала, что ответить. Не врет ли начальник?
Открылась дверь, выглянула серенькая девушка с красными губами:
— Дело по «Полюсу-Компасу»... проходите.
Из-за стола поднялась высокая, мосластая женщина, очень похожая на ту, что заседает в Октябрьском райсуде. Уж не Антонова ли сюда перешла? Да нет, эта пошире в плечах, и очки висят на цепочке на груди. Подняла. Надела:
— Садитесь, пожалуйста. Ну, что? Я слышала, истцы отказываются от заявления.
Все молчали.
— Да-да, — подтвердил Анциферов. — Погорячились... дело живое, Светлана Михайловна, вы уж нас извините, отняли время. С нас цветы.
— Да уж, дождешься от вас, — усмехнулась она. — А принесете, так потом на меня же и донос. Нет уж, ничего не нужно. Только в последний раз спрашиваю: никаких претензий к господину Анциферову?
— Претензии, конечно, есть... — тихо сказал Миша. Он не мог совсем уж смолчать. — Лифты поставлены старые, ржавые, а были обещаны...
— Заменим! — прервал его Анциферов. — Говорите, я выйду из больницы — займусь. — Он достал из кармана какие-то таблетки. Кивнул на графин. — Можно?
— Конечно. Ира!.. — Девушка, ведшая протокол, вскочила и налила начальнику строительства стакан воды. — А теперь вы, пожалуйста, распишитесь вот здесь... Слава богу, у вас интеллигентные отношения. А то вот в Зеленой роще один жилец просто взял да убил соседа... по той причине, что тот допоздна громко крутил музыку и плясал.
— Это, наверно, потому, что звукоизоляция плохая... как и у нас... — откликнулась Аня. — Конечно, теперь уж не поправить.
— И еще... — негромко добавил Миша. — Верхние жалуются, что крыша течет.
— Спасибо, спасибо, — был ответ Анциферова. — Я всё запомню, запишу... до свидания, Светлана Михайловна... до свидания...
Мягковы вместе с соседями поехали домой и всю дорогу, хоть и сидели рядом, молчали. О чем говорить? Если Петр Васильевич не обманет, это хорошо. Конечно, и про лифт он прекрасно знает, и про крышу, и про тонкие стены (кирпич воровали его же люди), в суде он лишь сыграл, как хороший трагик... и умчался вон от подъезда Областного суда на малиновом «BMW».
— Прописал бы уж... — вздохнула Зоя Ишимова. — Спать не могу... сердце скулит.
Миша печально проговорил:
— Боюсь, с этим человеком бодаться опасно. — И на секунду потупил взгляд, вспоминая. — «Нету чудес и мечтать о них нечего». Но думаю, когда-нибудь с этими людьми разберутся... общее желание само возникнет... надо потерпеть.
Мягковы вошли домой, — звонил телефон. Миша снял трубку:
— Слушаю. — И зашептал Ане: — Из администрации области. Когда придем забирать путевки? Можно завтра, можно послезавтра.
— У меня завтра экзамен... это до вечера. Сходи ты. Уж выдадут, наверное; возьми оба паспорта.
— Завтра в семнадцать вас устроит? — спросил Миша. И кивнув, повесил трубку.
Супруги попили чаю и, глянув на часы, вскочили: надо сегодня непременно успеть съездить на огород — очень жаркий стоит июнь, дождя нет, сгорят посадки.
Миша привычно засунул в рюкзак свернутую в рулон палатку, топор, спички, фонарик, коробку яблочного сока с мякотью, и они через полчаса уже катили на электричке.
— А как же улетим в Турцию, если квартира останется беспризорной? — спросила Аня.
— У нас есть телефон, можно поставить на охрану.
— Да, да. Это правильно. Это дорого?
— Говорили, пенсионерам скидка. Я думаю, рублей двести за месяц.
— Да, это выход. А Люська?
Надо сказать, что Нина Николаевна, уборщица музея, возвращая Люську, сказала Мише:
— У нее начинается это самое... кричит... Что-то делайте.
— Резать не дадим, — решительно заявила Аня. — Я куплю — капли есть такие... на нос капают... и животное ничего не хочет.
— Но ты же помнишь, — хмуро возразил Миша, — возможны всякие осложнения.. с почками, печенью... Может, ее с собой можно взять в эту Наталию... или как, Анталию?
— Я узнавала. Очень дорого. Справка, то да сё.
Они приехали на свой полустанок, и еще издали обнаружили: на участке перемены — амбарчика нет. Одно бревнышко осталось, подгнившее, а основного сруба не видать. Разобрали, унесли на дрова. И заодно прихватили лопату и вилы. И лейку жестяную, недавно купленную. Только старое ведро и оставили — валяется в стороне.
— Какие гады, — выругался Михаил. — Чтоб вас солитёр разорвал!.. Чтобы вы...
— Не надо так, — укоризненно остановила его Аня. — Не пожелай другому... Ну, будем возить с собой. Другие же возят?
К вечеру воздух раскалился, как в деревенской печи, но ни тучки на небе, ни малого белого облачка, небо сияет, как будто солнце лопнуло. Миша поставил палатку и потащился к железной дороге с ведром, Аня присела возле грядки с морковью выдергивать сорняки.
— Бедные мои... вас совсем не видно... эти агрессоры одолевают...
Ах, не подумали, газет не взяли, можно было бы на головы шляпы соорудить. Какой-то бестолковый день. И еще эти воры... Наверное, они дальняя, но родня — Анциферов, придорожные воры, бандиты?
— Как поливать? Так? — Миша вернулся с полным ведром, брал желтоватую воду в пригоршню и лил вдоль смутно различимой строчки морковных всходов. У свеклы все же заметнее ее красноватые мятые флажочки. — Ну, гадюки! Чтоб у вас глаза на заднице повылазили. Так можно ругаться?
— Смешно — значит, можно. Что-то вспомнила бабулю нашу, Анну Александровну... Когда мы жили на окраине, у нас огород был... она, согнутая до земли, щиплет сорняк... а потом даже и фуфайку постелит, ляжет и работает. — Аня легла боком на горячую сухую землю. — Вот так. Представляешь? Ползет по-пластунски и дергает. Мы ее ругаем, мы сами начинаем работать, девки... поднимаем ее, а она уже легкая...
Аня помолчала.
— А мне, знаешь, вспоминается репродуктор на столбе посреди села, гимн в шесть утра — и долдонит до вечерней зари... И бедность... государство на картошке... Жаль, ты не застала нашу первую избенку, кривая была, но такие узоры — отец вырезал на крылечке, на наличниках всяких сов, змей, рогатые головы... Когда перебирались в новый дом, тут же во дворе, старый не успели разобрать, — а тут гроза, в него молния попала... — Миша хрипло засмеялся. — Еле новый спасли. Старухи шептались: грех всяку нечисть изображать. Мама просила и новый дом украсить, да у него другая забота появилась: громоотводы со всех четырех сторон, динамо с пропеллером, чтобы электричество давало... Правда, когда разрешили сажать у себя плодовые деревья, посадил три вишни, да ягод уже не дождался...
— Этот дом я помню. Глаза у твоего отца были удивительные.
— Когда уже пастухом работал, лег в лодку, глядя на облака, и поплыл вниз по речке. Уже к ночи опомнился, сошел на берег и до утра волок на веревке лодку в село. Коровы разбрелись, не все пришли в свои дворы, утром искали, председатель не заплатил ему денег за месяц... вот тогда, писала мама, отец заболел... стал
молчать.
— Милый мой, знаешь что... — Хмыкая, явно пряча болезненный стон (спина болит!), Аня поднялась с земли и оглядела огород с пожухшими ростками. — А на кого мы это оставим? За полмесяца все тут сгорит, превратится в солому. У нас есть деньги платить кому-нибудь, чтобы поливали да пололи?
— А сколько надо?
— Меньше чем за тысячу сюда никто не поедет. А чтобы нам самим за границу лететь, сказали, надо иметь как минимум по пятьсот долларов. Могут в страну не пустить. Скажут: бомжи. А деньги эти — как бы для того, чтобы мы могли вернуться.
— Но мы-то полетим на своем, чеширском.
— То есть?!
— Ну... — Миша хлопнул себя по лбу. — Чартерном! Память стала идиотской!
— Это называется седьмой десяток, — улыбнулась сизокудрая жена. — А вот если мы заболеем и опоздаем на обратный рейс? Сколько у нас денег?
Она в денежных вопросах доверялась мужу.
— Три у меня в заначке... и две нам дали. Это сто семьдесят долларов. Плюс минус. Но я могу подработать, с перфоратором пройтись по квартирам, замки повставлять.
— Ха-ха-ха! — Раскинув вымазанные в земле руки, Аня рассмеялась звонко и молодо, как смеялась в студенческие годы. — Ха-ха-ха-ха!.. Поезд ушел. У всех по три замка. Лучше у нас поставь еще один. — И погаснув, помолчав, твердо сказала. — Нет, милый. Никуда мы не поедем. Да ты это и сам понимаешь.
В самом деле: на кого бросить огород, квартиру, кошечку Люсю? Не на кого! Завтра Миша поедет и скажет в администрации, что он и его жена отказываются от путевки в Анталию.

12
Фишман, узнав, что Мягковы решили не ехать, был поражен.
— Вы что, мои дорогие?! Совсем обалдели? Когда ты, да еще бесплатно, за границу попадешь? А?
Миша копался в отчетах по урановой экспедиции 40-х годов, отмалчивался.
— Могу тебе отдать... — буркнул и поднял на него глаза. Он говорил искренне. — Возьми свою старушку и...
— Так они на вас выписаны.
— Перепишут.
Фишман изумленно ходил вокруг Михаила Николаевича, как если бы вдруг увидел на его макушке моисеевы рожки. Он часто показывал на свою макушку, на которой и вправду с годами нарос роговой бугорок, который, как уверял Фишман, говорит о великой мудрости обладателя подобных рожек. Но в данном случае его коллега творил несусветную глупость.
— Эт-то кое-что! Ты знаешь, Николаевич: завтра весь город будет смеяться над тобой. И дети будут пальцем показывать. И кстати, до Андреева наверняка дойдет слух. Губернатор может еще и обидеться! Не поехать на халяву в четырехзвездочный отель у моря?! Я никогда не держал тебя за удака, но вынужден сказать, что некоторые элементы удаизма, — не путать с родным моему сердцу иудаизмом, — в тебе просвечивают.
Миша морщился, не отвечал.
— Вы что, больны с Аней? Самолет не переносите? Или жара вам тяжела? Так я тебе скажу, там кондиционеры эстра-класса! В чем дело?
— Причин много... — мягко ответил Михаил Николаевич и пошел в подвал, за следующими папками.
По дороге встретив согбенную не по годам уборщицу Нину Николаевну, подумал: вот ей и отдать... попросить администрацию: мол, она тут все сорок лет, перепишите на нее...
Но Нина Николаевна, угнетенно глянув на Мишу из-под платка, первой поздоровалась, и сказала:
— Уйду я отсюда. Меня в СИЗО зовут... мой-то уже там... напился и в фонтан полез, какие-то трубки с колокольчиками погнул... Я навестила, — дайте, говорю, хоть камеру им помыть. Такая вонь. А мне начальник — иди к нам. Сколько ты там получала? Я буду платить в два раза больше.
— Что ж, — вздохнул Миша. — Наверное, правильно.
Да еще и совесть грызет, наверное. Два куска урановой руды нашлись недавно во дворе музея геологии, завернутые в кухонную фольгу и белую бумагу, а чтобы никто понапрасну не разворачивал, карандашом начеркано со всех сторон: уран... урановая смолка... уран...
— Да и ты бы уходил, парень, — буркнула вдруг в спину Нина Николаевна. — С твоими-то золотыми руками. Они на тебе ездят.
— Я рабочий, — искренне ответил Мягков. — Чего ты, Нина Николаевна?
Но бывшая уборщица только рукой махнула.
В подвале Мягков столкнулся с Шустиком, — тот листал подшивки газет за послевоенные годы.
— Вы же слышали про дело геологов? — спросил Борис Афанасьевич, снимая очки с круглого лица. — Боже, как они тут топят друг друга!
Разумеется, Миша знал, о чем речь. В годы, когда он только родился и еще предположить не мог, кем станет, НКВД обвинил знаменитейших геологов страны в саботаже, в нежелании найти для Родины уран. Уже работая геологом, мотаясь по Сибири, Мягков заинтересовался ужасным судебным процессом. Ему удалось в 1992 году снять ксерокопии с сохранившихся в архиве местного КГБ протоколов допросов (Шустик же и помог на излете своей карьеры в обкоме КПСС). И позже, на пенсии, работая в музее, Миша продолжал собирать документы, некоторые старые геологи лично ему передали свои дневники и сохранившиеся письма тех, кто был репрессирован.
— Сердце болит за невинных, — воскликнул Шустик. — Но если я напишу об этом, мне не поверят. На мне печать Каина. А вы добрый, чистый человек. Мой совет: возьмите ваши папочки и езжайте в Турцию... купайтесь и вернитесь с книгой. Я помогу напечатать, найду деньги.
— Что вы! Какой из меня писатель?! — смущенно отмахнулся Мягков. — Я отдам нашему местному классику... — И он назвал Полунина, бывшего корреспондента «Известий», милого старичка, пишущего ныне в духе Пришвина про озера, про птиц, про красоту земную. — Он красиво напишет.
Борис Афанасьевич укоризненно и долго смотрел на коллегу.
— Уничижение паче гордости, Михаил Николаевич. Вы, я вижу, всю жизнь проходите мимо самого себя. Зачем? В свое время могли бы, — и я вас поддерживал, помните? — уехать в Москву, когда создавалось новое правительство. Вы могли стать как минимум заместителем министра геологи, или как это сейчас называется — природных ресурсов? А вы сплавили туда Буракова, среднего человечка. И он же, кстати, сделал всё, чтобы вы не получили звание заслуженного геолога.
— Перестаньте, Борис Афанасьевич! — Мягков покраснел. — Какая всё это ерунда.
— И сегодня не он, а вы бы руководили фирмой по огранке алмазов... — По курносому лицу Шустика трудно понять, шутит или говорит всерьез. — Стали бы миллионером.
— Сел бы в тюрьму, — в тон ему продолжил Мягков, собирая в стопу нужные тетрадки и карты.
— Сел бы и вышел в другую дверь, — не унимался бывший секретарь обкома. — Как вон знаменитый Козленок... остался должен стране двести миллионов — и опять на свободе. А вы, дорогой Михаил Николаевич?
— Но работа от меня не ушла, — уже сердился Мягков. Он не понимал, неужто Шустик забыл, чем мешал Мягкову и другим начальникам партий Бураков: все время торопил с докладами к съезду или даже ко дню рождения генерального секретаря о новом грандиозном месторождении, где немедленно надо строить город Солнца, а если случался конфуз — пустышка, месторождение скудное — виновными оказывались поисковики, разведчики, но никак не начальник экспедиции. — Кому надо, тот знает, чего кто стоит.
— Это верно, — вдруг согласился Шустик. — Кто-то стоит миллионы, а кто-то стоит любви. Простите за высокопарные слова, давно хотел сказать. Жаль, не удалось сказать раньше, говорю здесь, в подвале. — И кивнув, даже поклонившись, отвернулся.
Если писатель Полунин оформит материал как увлекательную книгу и издаст, это хорошо. Но прежде Мягкову предстоит сделать главное: собрать фамилии убиенных и оболганных геологов Сибири, сообщить их родным, в сохранившихся уголовных делах кое-где записаны места их рождения, хотя заполнялись протоколы небрежно. Ясно было только одно: «Приговорить к высшей мере...»
Миша знавал во время работы в Туруханской экспедиции старого геолога Климова, сутулого, с черным лицом, с черной бородой мужичка, привлеченного к страшному урановому делу и получившего, по счастью, лишь десять лет строго режима с последующей ссылкой. Злой был мужик, все зубы искрошил от ненависти, пил и кровью харкал. Он, как о нем рассказывали (еще Сталин был жив), в дощатой уборной экспедиции на улице Ленина углем написал: СТАЛИН — СУКА. И что удивительно, его больше не тронули. Скорее всего, — редкий случай, — никто не донес, а сыщики из НКВД решили: дети местных рыбаков шалят, неграмотных кето. Может, те даже хотели, дескать, похвалить Сталина, написать СТАЛИН — ЩУКА, но плохо знали язык. Ведь в те годы случались смешные казусы даже в печати. Да и Мягков застал: в местной газете журналисты, не понимая, что означает «акула капитализма», писали про буржуазных главарей «таймень капитализма». И щука была хорошим продуктом.
Помнится, Климов почему-то возлюбил Мягкова, пьяный терся бородатой скулой об ухо Миши и бормотал:
— Не нагибайся — уделают сзади... не задирайся пузом вперед, как я, — фонарь отрежут... Стой прямо. А еще лучше, если спина к спине с другом верным.
Он умер зимой, парился в бане — выскочил, весь малиновый, в сугроб, покувыркался, и хохоча: «Вот им хер!» вернулся в предбанник и лицом вниз рухнул.
Всех надо вспомнить и хорошие характеристики дать. Может быть, некоторые дети или внуки всерьез боятся, что осужденные по расстрельным статьям геологи были в самом деле шпионами США.
Когда Мягков поднялся на четвертый этаж в свою рабочую комнату, — его ожидал, сидя на стуле, огромный Алимханов. А этому, интересно, что нужно?
— Это правда? Слушай, ты — совок? И жена твоя — совок? Езжайте! Такой шанс выпадает реже, чем тунгусский метеорит! Чего еще надо? Долларов на мороженое и пиво? Я тебе дам сотню, потом вернешь.
— Спасибо, нет.
— Какой-нибудь скандал? Жена наказывает?
— Да нет. Просто не поедем. — Мягков кивнул на бумаги, давая понять, что он должен заниматься архивом.
— Да брось ты эту ерунду! Людей не вернуть, а если мы им даже памятники поставим, им-то от этого что?! Их уже нет! Есть вино, есть женщины, есть трава, есть киш-миш, а их нет! Омар Хайям писал:
Сад цветущий, подруга и чаша с вином —
Вот мой рай. Не хочу оказаться в ином.
Да никто и не видел небесного рая!
Так что будем пока утешаться в земном!
Лови момент, дорогой!
Мягков молчал. В открытую дверь заглянул Фишман. Алимханов, презрительно покрутив сжатыми губами, продолжал:
— Если не нравится Анталия, а ты хочешь, например, в Испанию... можешь продать и купить другие.
— Я никуда не хочу, — побормотал Миша.
— Ну, купишь чего-нибудь другое. Но отказываться — глупость, мой дорогой коллега.
— А на путевках написана фамилия Мягковы, — возразил директор музея.
— Стереть! Для чего существует перекись водорода? Я могу лично помочь, получится бумага белая, как сметана.
— Интересная мысль, Гумер Алимович. Но ведь данные об отъезжающих заранее отсылают факсами в отель прибытия. С номерами путевок.
— Да бросьте вы! Там такая путаница! Путевка есть? Есть. Ваучеры — пожалуйста.
Миша растерянно улыбнулся.
— Нет, неловко. Я верну. Если хотите, попрошу на кого-нибудь из вас переписать официально. У вас, Александр Семенович, недавно был юбилей... почему бы вам, в самом деле, не поехать? Или вам, Гумер Алимович?
— У него молодая жена, — хмыкнул Фишман. — А мне солнце противопоказано.
— Ну, почему, почему?! — недоумевал Алимханов. — Плавательных шапочек нет? Я вам дам, у меня их много, я хожу в бассейн. Плавки, я думаю, ты купишь. Какие причины?
— Ну, у нас кошка, огород... квартира... — начал было бормотать Миша, да опомнился, совершенно сконфузился. Всё равно не поймут.
Убрав по давней привычке со стола все бумаги в ящичек, Мягков кивнул коллегам и побрел в администрацию области. Племянника из Канады сюда не запросишь пожить — такие дороги, такие траты. Да и не поймет он подобной просьбы. Племянница Ани из Москвы не поедет — ей тут скучно, она привычно прострекочет: вы самые любимые, но у меня тайна. Разве что заплатить долларов сто... но где взять?
В отделе пропусков Миша показал паспорт и объяснил, куда ему надо пройти. Женщина-милиционер позвонила и покачала головой. На его несчастье (или счастье) работница, ведающая путевками, уже ушла домой. Сказали, что будет завтра, с девяти.
— А если с нашими паспортами отправить кого-нибудь из соседей? — предложил Миша дома жене. — Может, проскочат?
— Да что ты. Возьми Геворкяна? Он похож на тебя? Или муж Зои... — Мягковы видели его раза два, лысого и бледного мужичонку. — Нет, пограничники завернут, да еще и арестуют.
— Всё решено — отдадим.
Утром следующего дня Михаил Николаевич был благополучно пропущен мимо милиционера на второй этаж администрации области на красные ковры. Работница, ведающая путевками, с копной-взрывом белых волос, с синими нарисованными кругами вокруг синих же глаз (для большей красоты), услышав от Мягкова, что они с женой отказываются, решила, видимо, что их не устраивает звездный уровень отеля.
— Вы можете там доплатить и перейти, например, в «Империал» или в «Клеопатру».
— Нет, спасибо, — отвечал Миша. — Спасибо. Нам ничего не нужно.
— Но позвольте! — начала гневаться работница администрации. — Есть постановление губернатора... вы в списке. Как можно? Или вас не устраивает срок? Давайте мы вам сделаем поездку в августе. Это, конечно, сложнее, но раз уж Валерий Васильевич попросил, мы постараемся.
— Нет... — Миша покраснел от неловкости. — Я не могу вам объяснить. Просто мы не можем поехать. У нас такие обстоятельства.
С нескрываемым презрением (но и страхом — как объяснить начальству отказ?) синеглазая чиновница смотрела на большого мешковатого мужчину.
— В таком случае, вот вам лист бумаги, ручка... пишите. Я, такой-то такой-то, по такой-то причине вынужден отказаться... И подпись. И число. — Она забрала бумагу. — Спасибо. До свидания.
Кое-какой народ в городе, видимо, уже знал, что Мягков возвращает предложенные ему местной властью путевки в Турцию. И когда Миша под немилосердно жарящим небом брел мимо памятника Ленину, его, как пару недель назад, окликнул знакомый голос:
— Миша!.. Николаич!..
Мягков обернулся. Это был все тот же старичок, бывший коллега по работе в геологии, балабол и карточный шулер в панамке, с тросточкой, Витя Соболев.
— Молодец, Николаич! Надежда Константиновна, это он... вона идет!
И вновь с утра прикованная цепью к памятнику вождя вечная революционерка Накарякова заорала из-под белого зонта во все свое воронье горло:
— Только так, товарищ Мягков! Любые подачки этого антинародного, бандитского режима мы будем возвращать! Это почин, товарищи! Они решили купить наш народ! Не выйдет!..
К Мягкову с видеокамерой на плече бежал по площади, петляя, некий бородатый журналист. Миша отвернулся.
— Не отворачивайся, товарищ Мягков! Мы слишком все скромные! Скажи всему народу, что ты про них думаешь...
— Пожалуйста, отстаньте... — мягко пробормотал Миша и зашагал широкими шагами геолога прочь с площади Революции.

13
Мягковы давно не заглядывали в свой почтовый ящичек внизу — газеты, на которые они подписались, шли до конца июня на старый адрес (пусть читают новые жильцы), если телеграмма, то им вновь привезут или позвонят, — номер телефона Аня им догадалась записать.
А новый-то адрес кому известен? Сестрам. Анина сестра недавно лишь открыткой откликнулась, поздравила с новосельем — это после того, как Аня ей сообщила, что въехали в новый дом. А вот Мишина сестра Таня вдруг прислала письмо. Забрав довольно толстый конверт из ящичка, Миша поднялся домой и сел читать.
Жены еще не было дома — принимает последний экзамен у студентов. Может быть, придется еще раз или два (максимум два! не больше! — сказала она горячо) провести занятия с двоечниками... вдруг да и кто-то из них сдаст хотя бы тройку с «вожжами» — с двумя минусами.
«Милый брат! — писала Таня. — Наверное, ты не простишь мне, что я мало помогала маме. Но ты же знаешь, как она мечтала, чтобы в нашей стране, наконец, перестали лгать народу и перестали унижать всякие секретари. Сейчас этих партий — как собак нерезаных, но ведь зато и свобода слова! Я упивалась эти десять лет открывшейся возможностью говорить прямо, я горела — честно говорю, это подтвердят мои товарищи по работе — горела, как свечка. И мама это видела и, я думаю, одобряла. Отец наш всю жизнь молча трудился, но он всё понимал. Наверное, это смешно звучит: он всё понимал, но столько людей смотрят и не понимают. Это сказал Леонардо да Винчи: есть люди, которые видят, есть люди, которые видят, если им покажут, и есть люди, которые не видят, даже если им покажут. Ты — исключение, ты не мог не видеть, но ушел в лес. Ты как-то сказал мне: пусть деревья останутся бумагой для других, более умных поколений. Но как нам-то жить? Сидеть и ждать? А эти пусть продолжают ездить на нас? Ну уж нет! Но ты прав, или я права... стараюсь порой не думать об этом, но мысли всплывают, проявляются, как на фотографии... Редко, очень редко я навещала ее! Даже больше скажу: прибежав-то к ней, звонила от нее, а если и разговаривала с ней, то, теперь думаю, слишком много о Горбачеве, Ельцине, и редко — об отце и еще реже — о ее собственном жизненном пути, о том, как она учительствовала в нашем селе. Ведь, Миша, до сих пор ученики письма шлют: «Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени... — это о вас, Мария Ивановна! О вас!» А того, что умерла, не знают — далеко живут. Она бы не ушла из школы и после выхода на пенсию, но вены, ноги... не хотела с тросточкой, не хотела выглядеть развалиной... И я не помогала ей! Конечно, приносила мази, яблочный уксус, муравьев в ведре, но у меня будто подметки горели — бежала дальше и прочь. Кстати, она все твои письма из тайги сохранила, с каким-то даже лесным клопиком между страничками. И всё, ничего не поправить!.. И вот я сижу, бывшая советская дура, ныне — вполне достойная дама из стана демократии, и понимаю: этим всем я и сына упустила. Ну, зачем ему Канада? Кстати, на похоронах мамы я поговорила с мужем сестры твоей жены... кем она мне приходится? Ничего не знаю! Короче, рыжий денежный мешок. Прищурит один глаз, как Ленин, и смотрит. Он робот, он всё считает. Ему плевать, какой строй... мне признался, что одновременно перевел по полмиллиона баксов в кассу КПРФ и «СПС»... Может быть, потому признался, что ему сказали, что я местный политик. Какая-то страшная игра! И пора бы мне выйти вон, но чем займусь? Если бы у тебя были дети или внуки, вот ей богу, я бы прилетела понянчиться. И вот, внимание — вопрос... (Боже, что за язык! Это я сама о себе, Миша. Всё из телевизора! Приз в студию! Внимание, вопрос!) Как ты относишься к церкви? Если бы там хоть одна тысячная наших просьб и мольб принималась во внимание... (ха-ха, язык!) принималась во внимание Господом Богом!.. Вот ставят свечку — за упокой души. За вечный покой. Я вчера вечером купила и зажгла семьдесят свечей (согласно ее возрасту) в Николаевской церкви... потом столько же в Богоявленской... И что?! Все равно всю ночь видела ее доброе, с растерянной улыбкой, как у тебя, лицо... потом тебя... Вскочила среди ночи, к зеркалу: а почему у меня как у волчицы лицо?! Ну, я могу быть (условно говоря) дочерью не от нашего (твоего) отца... но мама-то моя точно вот она! Почему я уродилась другой?.. И простила ли она меня? А ты простил? Напиши мне, напиши срочно! Может быть, надо не семьсот, а семь тысяч свечей... Я недавно не выдержала, была на исповеди... я причастилась... потом еще раз... Потом я соборовалась, кажется, так это называется... Мама, которая держала в углу своей спаленки святого Николая, меня поняла бы... А ты? Не смешно это? Как ты относишься к церкви? И что делать человеку, который вдруг оказался на краю оврага... да еще из-за дождя земля туда ползет… Я помню, вы мальчишками топали ногами на краю яра — и вместе с землей низвергались вниз... Я тихо, затаенно стою, и все равно слышу...»
Так заканчивалось письмо. Анечка уже пришла, приготовила ужин и вопросительно смотрит на мужа. Миша протянул ей письмо.
Она читает всегда медленно, тщательно. Он вышел на лестничную площадку, и хотя давно бросил курить, лет семь назад, увидев молодого человека в синей тенниске и белых брючках, спускавшегося сверху, обратился с улыбкой:
— Дайте в зубы, чтобы дым пошел?
В холодноватом сумраке лестниц юноша от неожиданной просьбы остановился, хмуро посмотрел на пожилого высокого человека, никак не подходящего на роль хулигана. И лишь всмотревшись в улыбку Мягкова, понял смысл сказанного.
— А, закурить? — обрадовался, как ребенок. Вот, а наших шуток не знает. А теперь, небось, и он пустит дальше по кругу своих приятелей эту шуточку. — Пожалуйста.
Он протянул Михаилу Николаевичу сигарету с фильтром, закурил и сам, и побежал, красавец, далее, вниз, к зеленой июньской земле, где его ждут красавицы. А ты иди домой, где тебя ждет твоя постаревшая красавица.
— Курил? — мгновенно учуяла Аня, хотя он стоял еще в дверях. — Да, письмо непростое. Припекло твою сестренку. А моя... да, за рыжим бизнесменом. Она редко пишет, и, в основном, что купили. Я тебе и показывать не решалась... ерунда какая-то. Но вот последнее можешь прочитать. — Она протянула ему листок с отпечатанным на лазерном принтере жирным печатным текстом. — Или сначала поедим?
— Жарко. Прочту. — И Миша вник в текст.
«Annet! У меня радость — я давно просила, но Марк тянул, и вот — подарок — холодильник «Boss», огромный — можно человека засунуть. Смеется: если любовника вздумаешь прятать, не возражаю. Конечно, в таком он превратится в кусок льда. Еще кухонный комбайн недавно привезли «Braun»... Кстати, у нас всё немецкое: и бритва у него «Braun», и всякая электроника. Ты, наверное, не знаешь, что у немцев за всю их историю ни разу не было авиакатастроф. Это потому, что они каждые 25 лет эксплуатации разбирают все самолеты до винтика и заново собирают! А как вышел срок — на лом. А у нас? По три раза добавляют срок эксплуатации, говорит Марк. Почему я не летаю к тебе в гости, боюсь. Правда, говорят, в Сибири появились «Боинги», но Америка России продает только б/у. Поняла? А поездом к тебе долго... Аня! О чем еще я хотела? Мой муж не хочет ехать в ФРГ, у него здесь бизнес, так что мы патриоты, зря ты сказала, что была удивлена, увидев меня на похоронах Марии Ивановны. А вот дочка рвется на Запад. Она уже давно живет с каким-то милым мальчиком (у них отдельная квартира), он художник, она получила диплом ИНЯЗа, но рожать детей не хочет... вот переедем в Цюрих или Берлин, тогда... Вот дети! Твой Костя навсегда в Канаде? Женился на той, или тоже, так?.. Сексуальная революция, сестра! Мы-то к себе не допускали без штампа в паспорте, а этим все равно...Оформили зарубежные водительские права... Что ж, наверное, уедут. А мой — патриот. Он перевел деньги православной церкви и католической, и ему даже обещали орден церковный. Сейчас это модно. У меня новая соболья шуба, старую (шесть лет ей! Как новая!) могу переслать тебе, у вас же, говорят, морозы страшные. Хотя на днях слушала телевизор — в Сибири тридцать градусов жара, а у нас двадцать два и дождь каждый день. В туфлях не выйдешь из машины. Ну, я заканчиваю... пришел мой Карл Маркс... хотел бороду отпустить, но очень уж смешной в ней, как Ролан Быков в роли кота в фильме про Буратино... Обнимаю, целую тебя и твоего Мишу-великана. Будете в Москве — сама встречу в Домодедове. Твоя Люба».
После ужина Миша рассказал, как побывал в администрации края.
— Значит, мы свободны, — Аня была рада. — А то все думаю, думаю... В институте хотела посоветоваться, да передумала. Разговоры начнутся. Зачем? Не ездили сто лет — и не поедем. Зато огород спасем, и Люську нашу...
— И сами ни от кого не зависим, — заключил Миша. — Вот только мне надо Таню мою навестить... мне кажется, она гибнет. Если поездом, это недорого получится.
— Съезди, — согласилась Аня. — Может, и я как-нибудь попозже навещу свою... хотя вижу — ей это не нужно... — И заглянула в глаза. — А как ты сам относишься к церкви?
Миша с минуту молчал.
— Не знаю. Высшая сила над нами, которая всё создала и которая всем владеет, — это одно, а... в царских одеяниях самозванцы... Церковь должна быть скромной.
— А я так ничего про себя и не решила. Хотя крещенная. Умом понимаю — религия нужна... как свод законов нравственности... А вот бога, боюсь, и нет. Обними меня. Потому что.

14
Ночью вдруг отключили воду, и горячую, и холодную. В доме стали тихо. Утром умылись из кастрюли, которую предусмотрительная Аня наливает загодя для варки картофеля, чтобы вышел весь хлор. А воду из трехлитровой банки, сверкающей на подоконнике, использовали, как и всегда, только для чая.
— Что случилось? У кого спросить? Да, есть же телефон. Звони!
И Миша принялся звонить. В водоканале ничего не знали. Но назвали номер телефона ремонтной службы района. Набравшись терпения и дозвонившись минут через десять, Мягков услышал:
— На вашем направлении авария.
— Когда, когда наладят?
— Авария серьезная. Люди работают. — И трубка брошена.
Уже выйдя из подъезда, Мягковы увидели толпу бунтующих соседей по дому, слышались возгласы: «Как можно без предупреждения?!..», а некий сивый старичок с белыми бровями, в синем ветхом халате, с деревянным ящичком в руке (там всякий инструмент) огрызался:
— Я, что ли, заваривал?!
— Так отбейте молотком или ломом.
— Заваривали по распоряжению, сами знаете, каких органов... они приедут — и откроют.
Не сразу до Мягковых дошло: оказывается, в связи с недавним приездом высоких заграничных гостей для повышения безопасности вдоль трассы по городу и за городом были заварены канализационные люки, а также в домах, выходивших непосредственно к шоссе, все двери подвалов. Где-то лопнула труба, затопило коммуникации, а попасть в колодцы сантехники не могут или, ссылаясь на «органы», не хотят. А из-за того, что упущено время, вода просочилась наверх и потекла по улицам. Не понимая, где что происходит, ремонтные службы взяли и отключили полгорода от воды.
— Я бы полез, сам посмотрел, — оправдывался старый сантехник, — только думаю, это не у нас... это где-то в городе...
Миша уехал в свой музей геологии, а Анна Александровна пошла проводить консультацию: в зале ВЦ, демонстрируя робость и волнение, ее уже поджидали двоечники-студенты: Ваня Мухин с роскошной шевелюрой рок-певца, с вишневой ленточкой вокруг головы, Олег Квин, белобрысый, с унылым носом, Гоша Камаев (это сегодня ничего не жует и плеера не видно) — что ж, сегодня для них последний шанс получить зачет. А где же Алексей Константинов, замкнутый хмурый умница, который сложнейшие задачи легко решает, и которому Мягкова дала задание составить специальную программу с сечениями многофункциональной структуры? Неужто попал в милицию или еще куда хуже?
Только сели мальчики к компьютерам, в дверях появился заведующий кафедрой Владимир Григорьевич Мултянов, скуластый, коротконогий, до странности любящий скучную коричневую одежду. Аня к нему хорошо относится, он хоть и доктор наук, в теории плавает, не получил глубокого университетского образования, но что у него есть, то есть: великое чутье на новые идеи.
«Интересно, с чем пожаловал? — подумала Аня, когда он подкатился к ней, и она вскинула глаза. — Опять просит за кого-нибудь... наверное, Татьяна Король к нему приезжала».
— Сидите, сидите... — Владимир Григорьевич склонился к ее уху. — Будет минута — загляните, я попробовал реанимировать одну статейку... помните, про поиск в водной среде? Появился один нюанс... и журнал, я думаю, ухватится.
— Хорошо, — кивнула Аня, и шеф ушел. Она на протяжении многих лет (в семидесятые-восьмидесятые) читала блистательные, по общему мнению, лекции по электродинамике и попутно работала в научно-исследовательском центре при институте, где вместе с молодым специалистом Мултяновым они тогда изобрели несколько приборов для «оборонки» и даже запатентовали изобретение. А уж совместных статей было сочинено более полутора десятков. Но со временем интересы эпохи переместились — на первое место выскочили компьютерные программы, и Аня в свои 45 тогдашних лет, чтобы не оказаться лишней, решила переучиться и занялась новым делом.
Но Мултянов, не особенно разбираясь в компьютерах, продолжал долбить ту, старую тему. Тем более, что «оборонка» после долгого упадка снова, кажется, поднимает свою бронированную голову.
Ваня Мухин ничего по прежнему не соображал, сидел, как баран, уставясь на монитор, где от безделья компьютер начал сам рисовать цветные вращающиеся кубики.
Гоша Камаев подпер кулаком подбородок, вроде роденовского мыслителя, глядя тусклыми глазами в клавиатуру. Бьет на жалость. Он сегодня бедно одет, на нем какая-то ветхая джинсовая рубашка (или, наоборот, это и есть у молодежи писк моды?).
А вот печальный внук известного гинеколога Олег Квин что-то пытается сочинить, да только программа никак не запускается.
— В чем же дело?.. — бормочет он про себя. — В чем же тут дело?..
Аня подошла, глянула, мигом поняла:
— Если вы идете по дороге... перед вами ров... перепрыгнуть не получается... что нужно, чтобы перейти?
— А, черточку вот здесь забыл! Такая малость...
— Для компьютера это не малость, это как раз то бревно или мостик...
— Извините, — позвал от дверей знакомый голос. Аня оглянулась — преподаватель из параллельного потока Суэтин Петр Григорьевич. Мягкова вышла к нему.
У Суэтина бледное, замкнутое, как бы надменное лицо, но человек он неплохой, взяток за ним не замечено, может вспылить, а отходит натужно, со смехом. Одевается великолепно, во всякие узкие разноцветные жилеты, любит нацепить бабочку на шею. О нем ходит двустишие по кафедре радиофизики:
Разве нужен Пете ум,
Коль у Пети пентиум.
Как раз очень умный.
— Еще раз извините. Здравствуйте. Это не к вам сейчас крадучись, яко тать в ночи, прибегал шеф?
— Да, — улыбнулась Аня.
— Уж не путевки ли свои вы с мужем решили ему отдать? Из вечной вашей доброты.
— О чем вы? — Мягкова сердито посмотрела на коллегу. — Я думала, у вас дело.
— У меня и дело. Это ваши лекции? — спросил Суэтин, показывая пачку бумаги с распечатанным на компьютере текстом.
— Кажется, да, — пробормотала Аня. — Что, нашлась ошибка?
— Да нет. Они замечательные. — Суэтин, кажется, выпил, он бледнее обычного. Вот и рассмеялся. — Я о другом. Ну, зачем уж вы так, Анна Александровна? Вы ему сделали докторскую. А сами не удосужились и кандидатской защитить...
— Петя! — вырвалось у Ани. — Простите, что я так! Для меня это теперь такая ерунда!
— Почему же ерунда? Вы бы сейчас получали больше. Вот я получаю в полтора раза больше, но я же понимаю, что в сравнение с вами...
— Перестаньте, — нежно пропела Аня, оглядываясь на студентов. Она же не могла рассказать молодому коллеге, что ее сил в минувшие годы хватало лишь на работу со студентами, после занятий и консультаций она валилась дома без сил на кровать... особенно в мае-июне, когда уезжал в тайгу Миша, а ее традиционно назначали секретарем ГЭК (государственной экзаменационной комиссии), как человека необыкновенно пунктуального и ласкового в общении.
— Но весь наш институт пользуется вашими задачами, вашими методичками. Их на базаре продают! Вы могли бы это, согласно авторским правам... И уж во всяком случае, с Мултянова содрать вашу долю. Пусть хоть сейчас оформит диссертацию.
— Это сегодня было бы уже смешно, Петр Григорьевич, — ответила Аня и повела глазами, давая понять, что ей некогда.
— Вас бы больше уважали.
— Думаете? — Аню его слова уязвили.
— Я про начальство, — спохватился Суэтин. — Это они бы вам должны предлагать путевки... а вы с мужем от случайных-то отказываетесь. В пользу какого-нибудь двоечника с несчастной мамой?
— Кстати, идея. — Мягкова начала гневаться. Дались им всем эти путевки! И «пентиум» понял.
— Извините. Обидно. Жизнь так коротка.
— Вы меня жалеете?
— Я всех жалею, — буркнул Суэтин. — И себя тоже. И ушел бы, да некуда. Уехал бы — языка по настоящему не знаю. Да и вся родня тут состарилась, а везти ее на Запад еще смешнее, чем вам защищать кандидатскую...
Аня вернулась к студентам и до самого вечера думала про себя и своего Мишу, как же они оказались в жизни похожи. Только Миша, если он сердится, краснеет и, кулаки сжав, моргает. Аня же, если сердится, опускает голову и упрямо молчит.
Кошечка Люся криком «Ой!» встретила ее на пороге. Но мужа не было. Хотя нет, вот его портфель, с которым он ходит на работу. Сбросив туфельки и надев тапки, Аня прошла в ванную — воды нет. Миша, наверное, ушел к сантехникам узнавать, когда дадут.
Вскинув на руки кошечку и нянькая ее, Аня походила по квартире. В кухонном окне пустырь, кран на высоких, словно вывихнутых в стороны ногах, багряные облака, а в окне со стороны спальни — лес, шоссе, еще светлое, в пламени заката небо.
Можно сказать, в самом деле — белые ночи.
Аня включила чайник, поставила варить рис, расколола пять яиц — пусть будет и омлет. Молока она еще вчера купила.
Зазвонил телефон. Метнулась к трубке.
— Алло?
Это был Миша.
— Мы тут подвал вскрываем... с сотового одного пацана звоню... уже третий подъезд... получается, бомжа-то этого замуровали, Георгия... а его нигде не видать.
— Скорей приходи, ужин скоро будет готов.
Он явился через час, рукава вымазаны то ли в машинном масле, то ли в саже. Сбросил рубашку в ванной, почистил пальцы туалетной бумагой, рассказал, что бомж был без сознания, его отправили на «скорой». Сказал, что купил плацкартный билет на утро послезавтра, и еще приобрел два билета. При этом он загадочно поморгал жене.
— Какие еще билеты? — удивилась она, подозревая чудеса, хоть стоит ведь уже на пороге предельной по русским меркам старости. Вдруг Миша все же решил куда-нибудь ее свозить! Если на три-четыре дня — можно бы... только на какие шиши? — Ну, говори же! Ну?!
— Завтра вечером — в оперный. Приехали москвичи, молодая труппа. Концертное исполнение «Фигаро».
— Концертное? Это еще лучше! — воскликнула Аня. — Боже! Никаких поз... только пение... — И она, мягко сбросив кошечку на пол, поцеловала Мишу. — У нас какая запись? Вена или Ла Скала? Но живое исполнение — это живое исполнение... Скорее кушать и спать.

15
Утром воды все не было, умылись, как умывается кошка лапкой, используя малую толику, сохраненную в трехлитровой банке. Люся удивленно смотрела на смущенно хохочущих людей. Поскольку на дворе суббота, не видать, наверное, ни холодной, ни горячей до понедельника.
— В суд бы подать, да на кого? — пробурчал Миша, садясь за стол. — Я вчера столько этих макаронов отодрал, сварки... Семь люков... четыре двери... Где служба ЖКХ? Мне сказали, наш дом еще ни к кому не относится.
— А сантехник? Ну, старичок в синем ходит.
— А он на пенсии. Говорит, вот устроите кондоминиум, к вам пойду. — И Миша, помолчав, добавил. — Соседи меня сватают.
— Куда? — нахмурилась Аня.
— Председателем.
— Ни в коем случае! Жить не дадут!
Миша медленно доел бутерброд с сыром и вздохнул. Растерянно улыбнулся.
— А никто не хочет. Говорят, если не организуемся, с нами и разговаривать никто не станет. А уж драть будут за воду и тепло втридорога...Ты сегодня дома?
— Нет, надо бумаги сдать в деканат... А с понедельника — к старшим детям, ГЭК.
«Ты опять согласилась? — хотел осердиться Миша, но какой смысл. Она всю жизнь так — работает до упаду. А ведь на ней еще дом — стирка, глажка. Правда, стиральную машину «Lg» года три назад, наконец, купили — настоял Миша. И она изумилась: правда же, как удобно... стирает и сама сушит...
Завтра воскресенье — Аня устроит традиционную уборку, хотя и без этого каждый вечер пол моется, пыль протирается во всей квартире — на мишиных картинах, на книжных полках, столах, стульях, в кладовке, где стоят их чемоданы и коробки с обувью. Перебирая старье на выброс, не раз восклицала: господи, приехали — ничего не было, один чемодан, а теперь барахла... как будто здесь пять человек живут! Милая, посмотрела бы ты, как другие люди живут! У тебя две пары относительно неплохих туфлей, а вот у жены Алимханова (как-то Гумер почти насильно завез коллегу к себе домой — показать свою красавицу) — зеркальные шкафы, за которыми, как в магазине: и немецкая, и итальянская, и на шпильках, и на колодках... Эх, не смог Миша по-настоящему обеспечить Аню всем нужным. Тридцать лет работы в геологии — и что имеем? Несколько минералов для услаждения глаз, книжки по геологии и поврежденная коленная чашечка, — память о склизком осеннем дне, когда оступился и сверзился в шурф... Что еще?.. два сломанных пальца на левой руке — случилась драка с беглыми зэками, пришли с отточенными гвоздями еду отбирать... И конечно, сердце, которое иногда лезет к горлу, словно хочет крикнуть: хватит, паря, пора лечь горизонтально и книжки читать...
Но хочется же душу занять, да и денег без работы не хватит на жизнь...
Аня уехала в институт, а Миша взял оба ведра — эмалированное и цинковое — и зашагал через лесок к речке. Вот уже густая трава поднялась в длину ладони, на косогоре отцветают подснежники, выцвели, стали белесы, как старушкины подолы, а еще недавно ослепляли, сине-фиолетовые и кремовые. Зато в сумраке среди незнаменитых растений набухли, но еще не раскрылись на стеблях кроткие темномедовые уста — а как раскроются, все ахнут: жарки! В них словно и вправду жар ходит, какое-то свое особое электричество дышит, но только если эти цветы не сорваны. Унесешь домой, и даже не донесешь — в дороге увидишь: потеряли цвет.
Речка тут неглубокая, течет меж ивняков и камышей, но еще недавно, когда таяли снега в округе, она, побурев, разливалась до холмов, над которыми встают новые дома, в том числе и дом, где отныне живут Мягковы. Вот у одного взгорка бок отпилен течением, как пилой, до бордовой глинистой глубины. Вода здесь чистая, выше по течению ни заводов, ни воинских частей, и сюда многие приезжают на машинах полежать на травке, порыбачить, сварить уху. На свежем спорыше блестят чешуйки плотвы; гудят-ходят над землей шмели, — перекрестят голубенькую фиалку и полетят дальше.
Миша разулся, вошел по колено в воду, ополоснул ведра и, набрав воды всклень, обулся и потащил домой. Конечно, нахлестал на брюки, но это было приятно.
Двух ведер ему хватит для уборки — квартира-то теперь небольшая. Потом он сходит еще раз — и принесет для питья. «В конце концов, прокипятим — и порядок». Мише приходилось в экспедициях и не такую воду пить...
Сопя, улыбаясь своим мыслям, медленно он обтер мокрой и сухой тряпками полки, подоконники, столы, телевизор, который редко включается, видеомагнитофон, подарок кафедры Ане на 50-летие, который включается еще реже... затем вымыл полы, гладкие, из ламинированных древесных листов (на настоящий паркет денег не хватило), и все время, пока ползал на коленях, за ним ползала любопытная кошечка Люся. Ей нравилось залезть ему прямо между ног и смотреть, что же это он делает большой тряпкой. Пару раз она цапнула лапкой кончик мокрой холстины, Миша подхватил на ладонь глазастое животное и усадил на тумбочку:
— Сиди здесь.
Когда квартира вся уже блестела чистотой, и он, сбегав на речку, приволок еще два ведра воды, по закону подлости в стояках зажурчало — город включил воду. Но Миша только в молодости сердился на житейские неурядицы, теперь лишь ухмыльнулся и, покурив на балконе, полез под душ. Горячая шла желтоватая, но скоро посветлеет.
Вскоре он уже сидел на кухне, дожидаясь возвращения жены. Картошка была сварена, говяжья печенка в сметане пожарена на сковородке, хлеб порезан и накрыт цветастым полотенчиком.
Включил от нечего делать телевизор — местные журналисты рассказывали в недельном обозрении, что несколько дней назад на железнодорожном вокзале сцепщики повредили цистерну и из нее вытекло на землю много опасной жидкости — называется меланж, грозная смесь серной и, кажется, азотной кислоты. Она используется в стратегических ракетах.
Когда Миша работал в экспедиции на Алтае, там часто падали со свистом с неба куски ракет, разливая недогоревший гептил, это еще более ядовитый окислитель. Приземляются обломки и в Хакасии. И уж тем более, в Казахстане — основной-то космодром у нас по-прежнему там...
— В связи с приездом иностранной делегации на улицах Красная, Марата, Щетинкина, Фейербаха и Крайняя были заварены люки канализационных колодцев, а в некоторых домах чердаки и подвалы. Просидевший взаперти неделю, некий Георгий, человек без документов и определенных занятий, был спасен из заточения и сегодня выписан из больницы «скорой помощи».
И показали бомжа. Он, кривляясь перед видеокамерой и прохожими, походкой шута уходил куда-то прочь по улице. Слава богу, остался жив.
Наконец, щелчок в двери — вернулась домой Аня. Миша выключил телевизор и шагнул к ней.
— Золотко мое.
— Привет. Замучили бедную старушку.
Она скинула тесные туфли, сумочку на вешалку, лицо серое. Но, увидев, что муж прибрался в квартире и помыл полы, да еще обед-ужин приготовил, она просияла и воскликнула:
— Ты меня не видел! Вода идет? — и пробежала в ванную.
И уже через минут тридцать вышла — розовенькая, почти как молодая, только вокруг одиноких глаз птичьи лапки ходили, да и кудряшки седые никуда не денешь.
Обняла Мишу:
— Ты про меланж слышал? Сейчас по радио в автобусе говорили. Воду-то перекрывали потому что. Понял? Ну, там, спускали сколько-то часов этот яд вниз с холма, в реку... Так вот помрешь и не узнаешь. Давай, быстро кушаем и едем. Мы успеваем?
— Должны. Начало субботних спектаклей в восемнадцать.
Картошку Аня похвалила, а вот печенку лишнего посолил, видимо, забывшись, сыпанул два раза соли.
— Что ли, влюбился? — смеялась Аня.
Миша все о чем-то размышляет.
— Отец мне как-то сказал: а вдруг есть страны, где интереснее жить? Нет, я — за Россию, но вдруг где интереснее? А я вот думаю: а если есть другой мир — ну, совсем другой, но рядом с нами... дельфины или трясогузки, или даже невидимый он — а мы уйдем, так его и не узнав?
— Мы многого не успеваем узнать. О звездах-карликах и новых планетах, где могут быть миллионы разных жизней. И если даже и узнали бы, заглянули — ну и что?
— Как ну и что?!
— Ну и что?! А потом ушли. И они-то нас не вспомнят. Мы им даже, может быть, неинтересны совсем. А тут есть что познать, где пользу принести. Ты вот открыл сколько — одиннадцать месторождений?
— Я разведал... а настоящее, крупное, одно... ну, два...
— Ну и я выпустила три десятка курсов с дипломами.
— Ой, а погоди! — весело заиграл бровями, как веслами, Миша. Он редко так ими играл. — А помнишь, у тебя вечерники занимались?
— Да, — серьезно отвечала Аня, еще не понимая, почему это муж вспомнил старых ее студентов, учившихся на вечернем отделении. Среди них бывали весьма уважаемые люди, даже директоры заводов — тогда к образованию тянулись все, кто не успел в трудной юности ее получить.
— А помнишь, в Юрмале?...
Однажды Миша, на месяц раньше вернувшись из тайги (работу свернули из-за раннего снега), уговорил Аню взять две недели отпуска (студентов увезли в колхозы убирать картошку, а преподавателя Мягкову по слабости здоровья отстранили от поездки), и вместе они впервые дивно провели время в Прибалтике. Сняли в Юрмале комнатку и ходили каждый день в Домский собор, где случались потрясающие концерты — то певица поет под виолончель, то хор с органом. И еще супруги часто бродили на закате по дюнам, по бесконечному белому песчаному берегу. И однажды им навстречу идет сумрачный пожилой человек, чуть опередив молодых каких-то парней, которые словно бы догоняют его. Аня, смутно узнавая, уставилась на него, и этот человек как-то особенно зорко глянул на Аню. Он, здороваясь, кивнул первым, и Аня тут же ответила таким же кивком.
— Наверное, мой «вечерник», — пояснила Аня Мише. — Или «заочник»... У меня много старых учится.
Миша остановился и, всплеснув руками, расхохотался.
— Ты чего? — удивилась Аня.
— Милая моя!.. совсем заработалась!.. Надо немедленно выпить вина. Это же Косыгин! Член Политбюро! Видимо, тоже приехал... может, у ЦК тут дом отдыха...
Аня обернулась к уходящему вдаль старику, за которым топала тройка молодых людей в длинных плащах с тяжелыми портфелями, и тоже начала смеяться, выкрикивая:
— А я смотрю — знакомый... Ну и дура же Мягкова!.. «Вечерник»... «за-
очник»...
Но сегодня Аня, прекрасно понимая, о чем именно вспомнил Миша, не улыбнулась, а вполне серьезно стала перечислять, кого она выпустила за минувшие годы на свет божий:
— Я подсчитала... одних кандидатов наук десятка три... пять или шесть профессоров, есть академик... один генерал МВД, другой — в армии... несколько ребят в Силиконовой долине работают, в США, есть в Бразилии... есть бизнесмены... один в тюрьме.
Миша хохотнул.
— Это я в темнице твоей любви, — попытался сострить Миша и сконфузился. — Прости, я так.
Аня обняла его и ничего на это не ответила. Потом тихо сказала:
— Я понимаю тебя. Очень хочется жить какой-то еще удивительной жизнью, о которой никто из чужих не знает. Но придумать такую жизнь просто некогда — эта отнимает всё.
— Да, если уж работать — надо работать, — согласился Миша. — Да.
...Конечно, в театр они успели. Обидно было бы не успеть. Хотя Аня долго не могла выбрать, которое из двух платьев надеть — вечернее, темное, старинное (70-х еще годов) с блестками, или сиреневое...
— В сиреневом я как привидение. А в этом — подумаешь, принцесса... Вот буриданова ослица! Скажи которое — надену.
Миша показал на темное...
Вошли в театр со вторым звонком, сдали в вестибюле зонты и берет Ани в пакете и, пробежав, сели на свои места, во втором ряду партера — может быть, слишком близко получается, но ничего, они любят слушать живые голоса. Здесь же без микрофонов. Народу — треть зала. И когда прозвенел третий звонок, почти все, кто сидел далеко, перебежали в передние ряды...
Итак, «Свадьба Фигаро»! У Мягковых среди прочих видеокассет есть запись и этой дивной оперы Моцарта. Миша покупает новинки через Фишмана, а у того брат в Санкт-Петербурге, работает кем-то в Мариинском театре, бывает с певцами за рубежом, имеет возможность приобрести, а затем переписать дома для друзей-меломанов то, чего в наших магазинах не купишь. Конечно, перезаписи противозаконны, но это же не бизнес — для друзей. Качество обычно среднее, со всякими белыми мерцающими строчками понизу, но есть несколько видеофильмов очень хороших по звуку и изображению — «Кармен» с Пласидо Доминго в главной роли, «Риголетто» с молодым еще Паваротти...
— Начинают! — шепнула Аня, когда оркестранты принялись пиликать, настраивая свои инструменты, а Миша выскочил к боковой двери купить программку. Хаос звуков так чудесен, все эти вихри, кудряшки мелодий... вот фагот пробормотал кусочек из арии Альмавивы... а вот нежная тема Розины... — Скорей!
Свет медленно погас, занавес ушел. Итак, опера, истинно моцартовская, колдовская от первого до последнего звука, премьера которой в заевшейся Вене в 1786 году не имела успеха, и лишь после триумфа в Праге полетевшая по всему миру.
Оркестр сегодня, впрочем, был местный, местного театра, а дирижер приезжий, молодой, вертлявый, как Пушкин в знаменитом черно-белом кинофильме. Он время от времени оглядывался и улыбался залу. И может быть, оттого, что возникла какая-то игра, интрига, словно бы некая договоренность со зрителями, опера воспринималась как общее создание. Певцы пели, стоя стенкой, пели на итальянском, но давним любителям музыки, собравшимся в зале (в кои годы на сцене не жеманный Киркоров с безголосой Распутиной), был прекрасно известен сюжет и даже сами исполняемые тексты, — правда, в русском переводе.
В перерыве, поднявшись вместе с движущейся толпой, Мягковы оказались возле одного из буфетов, и Миша предложил:
— А давай шампанского тяпнем. Давно тут не были.
— Давай, — согласилась Аня.
Сели за столик в стороне, отхлебнули пузырящегося ледяного вина, и вдруг, словно продолжая совсем недавно прерванный разговор, да оно так и есть, она спросила:
— А вот когда вас везли на целину... вы же знали от старшекурсников, что там взрывают?
— Знали, — привычно-растерянно улыбнулся Миша.
— А ты мог не ехать? Кто тебя гнал?
— Все поехали, вот и я. В теплушках, — Миша улыбался. — Я-то ведь еще и в комсомоле был, — он допил бокал, поставил, покрутил нажатым пальцем по ободку, как в молодости, вызывая поющий звук. — Но ты тоже? Ты же тоже рассказывала — церковь ломали со своими? Помнишь — под склад картошки?
— Я просто стояла с киркой.
— Ну, ладно: ты защищалась тем, что бледная, худенькая... тебя пожалели... но ты там была.
— Была, — тихо ответила Аня, в девичестве Суворова. — Трусиха была. — И подвинула к нему по столу свое недопитое шампанское.
— Трусиха. А ко мне в тайгу пошла. — Он неловко оглянулся и допил ее вино. — Неужто боялась, что я тебе изменю?
— Нет, мне было тоскливо без тебя. Я думала, там окрепну.
— Там не окрепнешь, там все-таки тяжело. Что за еда — тушенка, сгущенка.
— Но «шоколад»-то хороший вы варили из нее. — Она замолчала.
Им, конечно, сразу вспомнились палатки в тайге, звон ручья по галечнику, дым негаснущего сутками костра, облака ноющего, кружащегося комарья и мошки, а особенно гнуса, мокреца, от черных туч которого нет спасения ни днем, ни ночью... до мяса впивается, ест веки, оставляет красные браслеты вдоль резинок энцефалитки... репудин и демитилфтолат почти не помогают, хоть обмазывайся весь, как хлеб маслом... О, этот сладковатый мерзкий запах демитилфтолата, которым пропитывалась одежда, книги, буханки хлеба... И ведь пришла, прожила целый месяц!
И поскольку Аня молчала, словно ожидая от него очень ей нужных слов, Миша тихо сказал:
— Знаешь, а та женщина... конечно, не соврала. Семипалатинская степь никого не щадит. Было бы странно, если бы я не почувствовал ее дыхания. Но даже если... я бы все равно уже никогда... — Он подвинулся вместе со стулом и обнял жену. — Потому что.
Почему, почему все важнейшие в жизни разговоры случаются будто бы небрежно, на бегу? Нет, чтобы сесть дома за стол, где никого посторонних. А здесь — толпа, стукаются фужерами, несут мороженое, смеются, дети посвистывают — вспоминают мелодии...
— Знать бы, что не будет детей — взяли бы из детдома... а теперь уж... — Аня снова умолкла. Но Миша понимал ее мысли. Никого из молодых-близких вокруг! Есть племянница, но она в магнетической Москве... есть племянник, да он по ту строну земного шара, прекрасно устроился... И все же когда Аня и Миша умрут, пусть приедут и поделят квартиру. Продадут и поделят... А если не приедут — надо попросить городские власти отдать ее лучшей воспитательнице какого-нибудь детского приюта. Чтобы тут и следа не осталось от Мягковых. Только чужие счастливые люди...
Они вернулись домой и, на ходу раздеваясь, включили видеозапись оперы «Свадьба Фигаро», как получилось — с середины. Альмамиву здесь пел Дитрих Фишер-Дискау, Розину — Мирелла Френи, Графиню — полукитаянка или полуяпонка Тири Ти Канава... самого Фигаро — дивный смешной Герман Прей. Здесь все было ярко, роскошно. Здесь двигались и пели так естественно, что казалось: есть такая страна, где живут, объясняясь музыкальными ариями.
Сев рядом, досмотрели-дослушали до самого финала, где, закрыв глаза, словно бы уже не играя, словно бы наслаждаясь самой музыкой Моцарта, поют герои оперы... Хотя слова, которые они поют, тоже так много значат — молят простить неверного мужа...
Насладившись еще раз божественной гармонией, Аня и Миша легли в постель, поцеловали друг друга и насладились друг другом. Он обнял ее, и они уснули, нагие, как в юности.
И во сне целовались. И просыпались, и плакали...
100-летие «Сибирских огней»