Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Соловей-громовержец алмазной горы
К 260-летию Г.Р. Державина
Файл: 
11_zolotcev_s.zip (22.73 КБ)
11_zolotcev_s.zip (22.73 КБ)
Станислав ЗОЛОТЦЕВ
СОЛОВЕЙ-ГРОМОВЕРЖЕЦ АЛМАЗНОЙ ГОРЫ (К 260-летию Г.Р. Державина)
«Песня родилась вместе с человеком, прежде нежели лепетал, издавал он глас».
Так писал он в едва ли не в единственном своем ученом трактате, уже у двери в мир иной, решив показать себя не только соловьем изящной словесности, но и мудрым судией ее, не только поэтом, но и толкователем поэзии, теоретиком ее истории.
А его собственный первый глас, если верить семейному преданию, первое слово, которое он произнес годовалым ребенком, когда ему показали на явившуюся в небе комету с хвостом о шести лучах, — это слово было: Бог!
...Через четыре десятилетия после того, как он произнес это первое свое слово, он обратился в стихах к Тому, Кто этим словом означен:
Так писал он в едва ли не в единственном своем ученом трактате, уже у двери в мир иной, решив показать себя не только соловьем изящной словесности, но и мудрым судией ее, не только поэтом, но и толкователем поэзии, теоретиком ее истории.
А его собственный первый глас, если верить семейному преданию, первое слово, которое он произнес годовалым ребенком, когда ему показали на явившуюся в небе комету с хвостом о шести лучах, — это слово было: Бог!
...Через четыре десятилетия после того, как он произнес это первое свое слово, он обратился в стихах к Тому, Кто этим словом означен:
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в трех лицах божества!
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто все собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем: Б о г ...
Он был первым в поэзии России, кто обратился к Всевышнему не с молитвой, созданной древними авторами церковных песнопений, но со своим собственным творением, со своим Глаголом, столь же молитвенным, сколь и дерзновенным, Да, любое обращение к Богу уже есть молитва. Но эта молитва русского поэта впервые была не мольбой — или не только ею: он первым дерзнул говорить, да, именно разговаривать с Господом не только как «частица вселенной», Им сотворенной, но и как смертное подобие Его. Страшно и сейчас сказать: на равных. Как вечная, бессмертная частица Творца. И — как творец с Творцом. Он дерзнул...
И не было в его жизни такого дела, в каком бы он не дерзал. Там, где другие его собратья — по стихотворческому ли перу или перу чиновному, либо ратному труду более или менее упорно пробовали себя, — он везде и во всем дерзал. Был дерзновен и в седле, со шпагой в руке, гоняясь за пугачевскими бунтовщиками (либо от них удирая), и в кресле министра, начертывая план государственного устройства империи, был дерзновен и в кургузом мундире рядового преображенца, юношески-ломким голосом пресекая попытки унизить себя, сына нищей казанской помещицы, и под златым шитьем губернатора Олонецкого края, громя петрозаводских лихоимцев и казнокрадов... Дерзающий — дерзок? Да, очертя голову, молодой офицер, безвестный и не имеющий никаких покровителей, мог чуть не «за грудки» взять высшего придворного вельможу, доказывая свою правоту в военных действиях, а позже, в должности статс-секретаря, впадал в такую горячность, ведя с государыней деловые разговоры, что лапал своей неслабой дланью край мантильи обожаемой им в те поры героини его оды «Фелица»! Да, дерзок был, но дерзал — далеко не только поэтому...
Как не поверить в то, что имя — особенно фамильное, родовое, от предков унаследованное, имеет магическое, предопределяющее значение для судьбы человека. Особенно — человека незаурядного. «Дерзать» — этот глагол в древнейших пластах славянской речи, в праистоках русского языка тесно породнен с другим — «держать», в значении: владеть, вершить могущественное действо, предполагающее одновременно и властвование, и созидание. (Одно из имен Творца — Вседержитель...) Никто уже не может объяснить, даже Бархатная книга российского дворянства, в которой хранится запись о том, что один из потомков ордынского мурзы Багрима (Бугрима), перешедшего на службу Руси еще при Василии Темном, получил прозвище Держава, — даже эта книга не может объяснить, что сему событию было причиной. Почему слово, означающее символ государственной власти, стилизованное изображение яблока (или земной сферы) из драгоценного металла, стало фамильным именем не шибко знатного дворянского рода, осевшего и ставшего постепенно беднеть в казанской глуши, — никто не знает...
Но одно определенно и несомненно, вероятно, для любого, кто читал оды «Бог» и «Фелица», кто был покорен громово-нежным звучанием гимна волшебству северной природы, зовущегося «Водопад», кто ощущал в себе торжество и гордость за то, что родился русским — читая «На взятие Измаила», кого опьяняли плотоядно-сладким жизнелюбием строки «Приглашения к обеду» («Шекснинска стерлядь золотая...»), а после пронизывали потусторонним холодом, ледяным дыханием вечности словно бы не человеком, а колдовским древнейшим колоколом изреченные слова — «Глагол времен! металла звон!», короче, для каждого, кто знает мир этого поэта, а тем более — его земную судьбу, неопровержимо и неодолимо ясно одно: такой поэт, такой человек мог называться только так — Державин.
Другого имени у него быть не могло.
...Видимо, та эпоха, в которой автор «Водопада» возмужал и стал поэтом и государственным деятелем, была уникальнейшей в истории как государства Российского, так и нашей словесности — помимо всех прочих ее исключительных и необычных свойств и примет, тем уникальной, что лишь тогда, во времена «екатерининских орлов», эти два статуса, высокопоставленный официоз — и поэт, могли уживаться в одном и том же человеке. Уживаться если уж и не совсем мирно, то, по крайней мере без больших потерь для каждой из двух ипостасей. (И неверно было бы утверждать, что верх одержал все-таки служитель муз, а государственный муж потерпел поражение: когда Александр I в 1803 году отправил Гаврилу Романовича в отставку с поста министра юстиции, не одно лишь безмерное самолюбие поэта было сему причиной, — кончилось его время, ибо и как художник он в те же годы пришел к своему закату. Разумеется, для нас он остался прежде всего одним из величавейших творцов русского стиха, но это уже иной разговор — о вечности, а не о личности конкретной...)
Но даже и в ту славную эпоху отечественной истории такое сталось под силу лишь одному человеку, лишь один нищий дворянин, бедный и отчаянный офицер, становясь последовательно статским советником, губернатором, статс-секретарем, генерал-прокурором, министром, смог соединить в себе, в личности своей — в душе своей! — государственное дело и поэтическое слово. Причем последнее, не теряя ни своей верности истине, ни своей парнасской, «кастальской» чистоты, под его пером становилось тоже в некоем смысле «государевым словом», художественным творением, опосредованно, а то и прямо влиявшим на первое лицо в империи, — при всем тогдашнем снисходительном отношении к «сочинительству» как к занятию сугубо частному. И не просто «соседствовали» в этом человеке художник и сановник: они составляли единый духовно-гражданственный сплав личности. Единый — во всех значениях: и неразделимый, и единственный. А потому этот поэт и государственный деятель с полным на то правом и без всякой гиперболы мог гордо сказать о себе то, что у любого другого из всех творцов русского стиха прозвучало бы ненатуральным всплеском самовозвеличивания:
И не было в его жизни такого дела, в каком бы он не дерзал. Там, где другие его собратья — по стихотворческому ли перу или перу чиновному, либо ратному труду более или менее упорно пробовали себя, — он везде и во всем дерзал. Был дерзновен и в седле, со шпагой в руке, гоняясь за пугачевскими бунтовщиками (либо от них удирая), и в кресле министра, начертывая план государственного устройства империи, был дерзновен и в кургузом мундире рядового преображенца, юношески-ломким голосом пресекая попытки унизить себя, сына нищей казанской помещицы, и под златым шитьем губернатора Олонецкого края, громя петрозаводских лихоимцев и казнокрадов... Дерзающий — дерзок? Да, очертя голову, молодой офицер, безвестный и не имеющий никаких покровителей, мог чуть не «за грудки» взять высшего придворного вельможу, доказывая свою правоту в военных действиях, а позже, в должности статс-секретаря, впадал в такую горячность, ведя с государыней деловые разговоры, что лапал своей неслабой дланью край мантильи обожаемой им в те поры героини его оды «Фелица»! Да, дерзок был, но дерзал — далеко не только поэтому...
Как не поверить в то, что имя — особенно фамильное, родовое, от предков унаследованное, имеет магическое, предопределяющее значение для судьбы человека. Особенно — человека незаурядного. «Дерзать» — этот глагол в древнейших пластах славянской речи, в праистоках русского языка тесно породнен с другим — «держать», в значении: владеть, вершить могущественное действо, предполагающее одновременно и властвование, и созидание. (Одно из имен Творца — Вседержитель...) Никто уже не может объяснить, даже Бархатная книга российского дворянства, в которой хранится запись о том, что один из потомков ордынского мурзы Багрима (Бугрима), перешедшего на службу Руси еще при Василии Темном, получил прозвище Держава, — даже эта книга не может объяснить, что сему событию было причиной. Почему слово, означающее символ государственной власти, стилизованное изображение яблока (или земной сферы) из драгоценного металла, стало фамильным именем не шибко знатного дворянского рода, осевшего и ставшего постепенно беднеть в казанской глуши, — никто не знает...
Но одно определенно и несомненно, вероятно, для любого, кто читал оды «Бог» и «Фелица», кто был покорен громово-нежным звучанием гимна волшебству северной природы, зовущегося «Водопад», кто ощущал в себе торжество и гордость за то, что родился русским — читая «На взятие Измаила», кого опьяняли плотоядно-сладким жизнелюбием строки «Приглашения к обеду» («Шекснинска стерлядь золотая...»), а после пронизывали потусторонним холодом, ледяным дыханием вечности словно бы не человеком, а колдовским древнейшим колоколом изреченные слова — «Глагол времен! металла звон!», короче, для каждого, кто знает мир этого поэта, а тем более — его земную судьбу, неопровержимо и неодолимо ясно одно: такой поэт, такой человек мог называться только так — Державин.
Другого имени у него быть не могло.
...Видимо, та эпоха, в которой автор «Водопада» возмужал и стал поэтом и государственным деятелем, была уникальнейшей в истории как государства Российского, так и нашей словесности — помимо всех прочих ее исключительных и необычных свойств и примет, тем уникальной, что лишь тогда, во времена «екатерининских орлов», эти два статуса, высокопоставленный официоз — и поэт, могли уживаться в одном и том же человеке. Уживаться если уж и не совсем мирно, то, по крайней мере без больших потерь для каждой из двух ипостасей. (И неверно было бы утверждать, что верх одержал все-таки служитель муз, а государственный муж потерпел поражение: когда Александр I в 1803 году отправил Гаврилу Романовича в отставку с поста министра юстиции, не одно лишь безмерное самолюбие поэта было сему причиной, — кончилось его время, ибо и как художник он в те же годы пришел к своему закату. Разумеется, для нас он остался прежде всего одним из величавейших творцов русского стиха, но это уже иной разговор — о вечности, а не о личности конкретной...)
Но даже и в ту славную эпоху отечественной истории такое сталось под силу лишь одному человеку, лишь один нищий дворянин, бедный и отчаянный офицер, становясь последовательно статским советником, губернатором, статс-секретарем, генерал-прокурором, министром, смог соединить в себе, в личности своей — в душе своей! — государственное дело и поэтическое слово. Причем последнее, не теряя ни своей верности истине, ни своей парнасской, «кастальской» чистоты, под его пером становилось тоже в некоем смысле «государевым словом», художественным творением, опосредованно, а то и прямо влиявшим на первое лицо в империи, — при всем тогдашнем снисходительном отношении к «сочинительству» как к занятию сугубо частному. И не просто «соседствовали» в этом человеке художник и сановник: они составляли единый духовно-гражданственный сплав личности. Единый — во всех значениях: и неразделимый, и единственный. А потому этот поэт и государственный деятель с полным на то правом и без всякой гиперболы мог гордо сказать о себе то, что у любого другого из всех творцов русского стиха прозвучало бы ненатуральным всплеском самовозвеличивания:
Для автора этой строки (первой из «Приказа моему привратнику») она была самым естественным утверждением его жизненной — и даже житейской — реальности; как нынче говорится — констатацией факта...
«Столетье мудро и безумно» запечатлело себя в этом человеке, в его натуре, в его поэзии, в том, что делал и творил, действительно все, а не только второй своей половиной, в которой ему выпало жить и действовать. Соратники Петра — ощутили себя созидателями Империи Россов, той «России молодой», что продолжала государство московских царей, но и во многом уже другой державой стала... Право и возможность реализовать себя в устроении, расширении и защите такой державы, будучи самым худородным и нищим, право достичь таким служением высших государственных степеней, возможность и даже право во имя дела отстаивать свой взгляд на вещи перед самим монархом, — до начала ХУШ века подобные перспективы открывались перед множеством наших соотечественников чрезвычайно редко. Разве что в такие часы истории, когда решаласьсудьба страны (ярчайший пример — Смута, народное ополчение. Земский собор). В этом смысле ХУШ век целиком был таким часом истории...
О кровь славян! Сын предков славных!«Столетье мудро и безумно» запечатлело себя в этом человеке, в его натуре, в его поэзии, в том, что делал и творил, действительно все, а не только второй своей половиной, в которой ему выпало жить и действовать. Соратники Петра — ощутили себя созидателями Империи Россов, той «России молодой», что продолжала государство московских царей, но и во многом уже другой державой стала... Право и возможность реализовать себя в устроении, расширении и защите такой державы, будучи самым худородным и нищим, право достичь таким служением высших государственных степеней, возможность и даже право во имя дела отстаивать свой взгляд на вещи перед самим монархом, — до начала ХУШ века подобные перспективы открывались перед множеством наших соотечественников чрезвычайно редко. Разве что в такие часы истории, когда решаласьсудьба страны (ярчайший пример — Смута, народное ополчение. Земский собор). В этом смысле ХУШ век целиком был таким часом истории...
Несокрушаемый колосс!
Кому в величестве нет равных,
Возросший на полсвета росс!
Вот квинтэссенция этого патриотического мироощущения, запечатленная Державиным — и не в одной лишь оде «На взятие Измаила»
Ломоносов, Тредиаковский, Херасков, Сумароков — все крупнейшие поэты послепетровского времени словно бы «шлифовали» алмаз национальной гордости, придавая ему подлинно духовный блеск. Но наиболее естественно в слове русского стиха это сокровище воссияло под пером автора «Фелицы»: ибо оно было самим естеством его государственно-художественной натуры, ибо деяния его совпали с самым пиком его столетия, с вершинно-блистательной и вольно-победной роскошью росской славы... Да, то были стихи, как принято было прежде у нас выражаться, с «классовым» оттенком, творения вельможи, крепостных многих душ барина, — но понятие «храбрый росс» включало для него в себя и то, что на языке равных ему звалось «чернью» и даже «рабами». Вспомним; народным правителем называет он себя в том же «Приказе привратнику». Да, правителю должно народ «блюсть», «дать... льготу, К делам великим дух, охоту», словом, держать в узде — на то и правитель: так считал пиит-сановник (а кто из его коллег по управлению государством и в наши дни не считает так — хотя бы втайне?). И все же:
Ломоносов, Тредиаковский, Херасков, Сумароков — все крупнейшие поэты послепетровского времени словно бы «шлифовали» алмаз национальной гордости, придавая ему подлинно духовный блеск. Но наиболее естественно в слове русского стиха это сокровище воссияло под пером автора «Фелицы»: ибо оно было самим естеством его государственно-художественной натуры, ибо деяния его совпали с самым пиком его столетия, с вершинно-блистательной и вольно-победной роскошью росской славы... Да, то были стихи, как принято было прежде у нас выражаться, с «классовым» оттенком, творения вельможи, крепостных многих душ барина, — но понятие «храбрый росс» включало для него в себя и то, что на языке равных ему звалось «чернью» и даже «рабами». Вспомним; народным правителем называет он себя в том же «Приказе привратнику». Да, правителю должно народ «блюсть», «дать... льготу, К делам великим дух, охоту», словом, держать в узде — на то и правитель: так считал пиит-сановник (а кто из его коллег по управлению государством и в наши дни не считает так — хотя бы втайне?). И все же:
Отечески хранящий нравы!
Когда расслаб весь смертный род,
Какой ты не причастен славы?
Да, еще до того, как написать эти строки «Вельможи» (своего рода «служебного меморандума» в стихах для всех высших сановников, наставляющего их, как править народом), еще задолго до того, как самому сделаться вельможей, молодой поручик собственноручно пластал саблей и под Казанью и Оренбургом представителей этого самого «бодрственного народа», вставших под пугачевские знамена. Рубил бунтовщиков аки капусту (в этой-то усмирительной кампании и подружился с Суворовым.). И повешен по его приказу был не один из пугачевцев, а плетьми пресечено несколько сотен: причем самим же усмиренным поселянам велел сечь своих земляков под наведенной на них пушкой. Как тут не сказать: с художественным воображением будущий классик вершил экзекуции... И — ничего! Никакие муки совести Гаврилу Романовича потом никогда не мучили.
Более того, в стихотворении «Мой истукан» (написанном по случаю создания скульптором Рашеттом державинского бюста, «кумира») он позже скажет без всякого смущения: «Убийство! я не льщусь тобой... Злодейства малого мне мало. Большого делать не хочу». Нам — да что нам! — людям пушкинского времени такая «святая простота» уже казалась ужасающей. А Державин и не мог мучиться никакими муками за казни и наказания пугачевцев, он и не считал их убийствами и злодеяниями. «Лебедь» — он все равно был «екатерининским орлом», он выполнил свой гражданский и воинский долг; воюя с бунтующими крестьянами, он защищал не просто трон, но — государство, а оно для него было неотделимо от понятия «народ». От того самого народа, с которым он был по-отечески дружен в своем новгородском имении Званка на Волхове. Там и написал он в «Крестьянском празднике», в преддверии наполеоновского нашествия:
Более того, в стихотворении «Мой истукан» (написанном по случаю создания скульптором Рашеттом державинского бюста, «кумира») он позже скажет без всякого смущения: «Убийство! я не льщусь тобой... Злодейства малого мне мало. Большого делать не хочу». Нам — да что нам! — людям пушкинского времени такая «святая простота» уже казалась ужасающей. А Державин и не мог мучиться никакими муками за казни и наказания пугачевцев, он и не считал их убийствами и злодеяниями. «Лебедь» — он все равно был «екатерининским орлом», он выполнил свой гражданский и воинский долг; воюя с бунтующими крестьянами, он защищал не просто трон, но — государство, а оно для него было неотделимо от понятия «народ». От того самого народа, с которым он был по-отечески дружен в своем новгородском имении Званка на Волхове. Там и написал он в «Крестьянском празднике», в преддверии наполеоновского нашествия:
В труде и в бое молодцы!
Когда вы в сердце христиане,
Не вероломцы, не страмцы, —
То всех пред вами див явленье,
Бесов французских наважденье
Пред ветром убежит, как прах.
Вы все на свете в грязь попрете,
Вселенну кулаком тряхнете,
Жить славой будете в веках.
Чтобы понять мир Державина в его неповторимой целостности, надо вспомнить и о других сторонах, гранях и свойствах бытия «екатерининских орлов», прямых духовных наследников «птенцов гнезда Петрова». Реформы первого русского императора произвели такой «тектонический сдвиг» во всем внутреннем строении страны, что он привел к небывалым переменам и в ее этическом облике. Причем эти перемены касались опять-таки далеко не только придворного, военно-бюрократического и иных власть имущих слоев — они ушли и в глубь народа. Унижение роли православия (уничтожение патриаршества и гонения на монастыри — не единственные методы этого унижения) и узаконенное монаршей волей разрушение того образа жизни, что в целом и являлся «домостроем» — то есть всей житейско-бытовой инфраструктуры взаимоотношений меж людьми: только двух этих факторов петровского «сдвига» хватило на то, чтобы почти начисто изменить моральный климат в государстве.
В результате едва ли не каждая добродетель «птенцов гнезда Петрова» оборачивалась «второй стороной медали», малоприятной, а то и черной. Безумная храбрость нередко оборачивалась безумной же и не знающей пощады жестокостью, энергия поиска и предприимчивости — диким авантюризмом, образом действий, при коем человек черта не боялся, но и Бога знать не хотел. Чувство греха, понятие греха было утеряно — при сохранении минимальных признаков внешней религиозности. (В XX веке эта потеря повторилась и теперь повторяется вновь — то с борьбой против Церкви, то с возвратом опять-таки к внешней религиозности.) Чувство свободы державного созидателя граничило с почти полной вседозволенностью и безнаказанностью, с возможностью совершать по отношению к нижестоящим все, чего «левая пятка захочет», с крайним сумасбродством и самодурством. А личная преданность трону перерастала в фаворитизм, в вечный поиск «милостивца», в желание во что бы то ни стало «выйти в случай», оказаться если не в любимцах монарха, то в фаворитах его любимца... И все это яро поддерживалось «старыми дрожжами», расцветало на «добрых традициях» феодального покорства и раболепия, не говоря уже о взяточничестве и лихоимстве.
Но нельзя не помянуть и еще об одной примете «столетья мудрого и безумного», которая лишь кажется декоративной, орнаментальной, выражавшейся в стрижке бород и введении в обиход правил иноземного платья и этикета. Через «окно», прорубленное Петром, уже в пору правления его наследников и преемников хлынула и та духовная отрава (хотя и благоухающая тонкими парфюмами и сладкая на вкус), что весьма точно поименована в прозвучавшей выше державинской строке — «бесов французских наважденье». Были у нее и другие привлекательно-громкие титулы — «вольтерьянство», «вольномыслие», «идеи Просвещения». Есть и еще одно название, трактуемое весьма широко и порой без знания сути дела, однако в любом случае название неизбежное — «масонство». Не будем вдаваться в тонкости, скажем лучше о результатах воздействия этой отравы на многие умы потомков древнейших и славнейших русских родов: они — в отрицании отечественности в целом, во внутреннем (а порой и обрядовом, конфессиональном) отречении от Православия как от основы духовности русского народа. Отказ от признания Божественного начала в человеке на деле обернулся ядовитым скепсисом по отношению к безгранично-божественным возможностям человеческой натуры... Как следствие — оборотная сторона этого скептицизма: желание изменить «все к лучшему» с помощью насилия — вот она, почва грядущей бесовщины. И, конечно же, еще один плод, сей отравой пропитанный... но дадим лучше слово герою нашей статьи:
О вы, что в мыслях суетитесьСтоль славный Россу путь претить,
Помочь врагу Христову тщитесь
И вере вашей изменить!
Да, это строки из оды в честь победы Суворова в Измаиле, но они отнюдь не к «внешним врагам» обращены, что явствует из них («вере вашей изменить») и из последующих:
Сперва исследуйте вы здраво
Свой путь, цель Росса, суд небес;
Исследуйте и заключите:
Вы с кем и на кого хотите?
И что ваш року перевес?
Нет, вопросы сии гневные обращены к современникам и даже к некоторым знакомцам поэта-министра — к тем из его соотечественников, кто тайно или явно шел из лона Русской Церкви в ложи «вольных каменщиков» и в иные, осененные либо розой и ватиканским крестом, либо звездой Давидовой; к тем, кто уже тогда начисто отрицал путь восхождения России к своему грядущему величию как путь «цезарей и рабов», но кому «борьба с крепостничеством» отнюдь не мешала становиться агентом враждебного России государства (Новиков тому не единственный пример...). Почти ни в одной из работ исследователей, обращавшихся к его творениям, не говорилось хотя бы сколь-либо откровенно о том, чему было прежде всего противопоставлено его творчество — как и вся его жизнь. Опасливо обходил эту проблему в своем великолепном биографическом романе В. Ходасевич — понятно: живя в стеклянном доме (да еще с Н. Берберовой), в других камнями не кидаются. Но и смелый О. Михайлов в своей книге о Державине (серия «ЖЗЛ») тоже не смог не те были времена — открыто говорить на эту тему.
Державин еще ждет своего настоящего исследователя!
Заново открывая для себя Державина, еще раз убеждаешься в условности (если не в глупости «ярлычной») таких определений творчества художника, как «русский классицист» или «предромантик»: картину своего времени и портреты своих современников он создавал такой «жестко реалистической» кистью, что даже самому гениальному из его преемников не всегда хватало духу на работу ею. Конечно же, на первом месте тут классически находятся изображения тех, кого поэт-сановник знал и видел «насквозь и наизусть», вельмож, губернаторов, «екатерининских орлов», кратко— и долговременных фаворитов Фелицы:
К чему стремишь всех мыслей беги?
На то ль, чтоб век твой протекал
Средь игр, средь праздности и неги?
Чтоб пурпур, злато всюду взор
В твоих чертогах восхощали,
Картины в зеркалах дышали,
Мусии, мрамор и фарфор?
Но не само по себе стремление к роскоши и неге, к жизни в окружении предметов изящных клеймит гневный экзекутор и будущий генерал-прокурор; другое бесит его — пока вельможа нежится, его ждут несчастные и униженные у «парадного подъезда» (вот один из истоков Некрасова и Достоевского):
Прибрел на костылях согбенный,
Бесстрашный, старый воин тот,
Тремя медальми украшенный,
Которого в бою рука
Избавила тебя от смерти...
Ждут горемычные вдовы, сироты, ждут вельможу впавшие в нищету военачальники, словом, ультрасовременная картина «в приемной российского ведомства начала XXI столетия» начертана пером гениального русского поэта конца века восемнадцатого... Но он действительно знал своих коллег по государевым делам «как себя самого» — и себя самого живописал с не меньшим сарказмом и с не менее ядовитой горечью:
Курю табак и кофе пью;
Преобращая в праздник будни,
Кружу в химерах мысль мою...
Мудрость державинская, можно сказать, «многоступенчата». Вот одна ее ступень: высший правитель государства, монарх (матушка-государыня, Фелица сиречь) есть антипод всей этой греховности, воплощенной в ее окружении. Конечно, конечно же Гаврила Рома-ныч к тому времени достаточно хорошо (можно сказать — близко) знал «богоподобную царевну киргиз-кайсацкия орды», чтоб не видеть, как далека она от идеального образа, начертанного им, — и все-таки создал такой образ. И ведь не на пустом месте создал: достоинства императрицы Екатерины П как действительно Великой — тоже знал. И ведь не случайно признавалась она, что постоянно перечитывала «Фелицу» и при этом «плакала как дура». Как ни иронизируй, но трудно найти в истории (и не только российской) пример подобной силы воздействия литературного произведения на властителя державы — самого доброго, подчеркиваем, воздействия...
«Вторая ступень» мудрости поэта — понимание того, в чем корень бед его современников, людей его круга. «Разврат» — лишь следствие, а причина — вот она:
«Вторая ступень» мудрости поэта — понимание того, в чем корень бед его современников, людей его круга. «Разврат» — лишь следствие, а причина — вот она:
Жить для себя лишь одного,
Лишь радостей уметь пить реки,
Лишь ветром плыть, гнесть чернь ярмом;
Стыд, совесть — слабых душ тревога!
Нет добродетели! нет Бога!»
Кавычки тут не случайны: это Державин не от своего лица и даже не от лица своего «лирического героя» говорит, но от имени все того же погрязшего в роскоши, беспутстве и небрежении к своему долгу вельможи. Нет Б о г а -вот в чем погибель таких людей, обуянных бесовщиной «просветительства»... Автор «Вельможи» досконально знал свой век и бездны падения человека в нем, особенно человека, «из грязи да в князи» вознесенного. Да, «всякий человек есть ложь», когда он забыл, чье он создание и для чего он создан. А главное — Кем... Вот высшая мудрость, обретенная русским гением Державиным и высказанная им в стихотворении «Бог»:
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества.
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб, я червь — я Бог!
Остановимся в чтении... На этом месте всегда поневоле переводишь дух, захватываемый космической громадой бытия, что осознана поэтом и воссоздана в слове, его ощущение себя как частицы Бессмертного, Безначального и Бесконечного:
Отколе происшел? — безвестен,
А сам собой я быть не мог.
Твое созданье я. Создатель!
Твоей премудрости я тварь!
Источник жизни, благ податель,
Душа души моей и царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб смертну бездну преходило
Мое бессмертно бытие,
Чтоб дух мой в смертность облачился,
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! В бессмертие Твое...
Не просто одно из величайших произведений русской поэзии: величайшее объяснение вечного единства души человеческой с ее Создателем. Глубочайшее (и, заметим, подлинно теософски разработанное) объяснение Троичности Бога... Так вещать могла лишь душа православного русского художника, не разъеденная ядом неверия в Божественное начало, равно как и в безмерность творческого величия человека. Тут надо еще добавить о судьбе Державина: не было бы счастья, да несчастье помогло. В отличие от многих дворян его поколения, сын захудалых провинциальных помещиков не имел своего «мосье Бопре», французского образования не получил в юности; иноземную словесность долгое время постигал через немецкий язык (что, кстати, и стало едва ли не первой причиной отличия формальных сторон его творчества от поэтики как многих его современников, так и мастеров «пушкинского круга»). А когда стал себя «самообразовывать», к тридцати годам выучившись читать на языке Вольтера и Дидро, то был уже достаточно умудрен и крепок русским здравомыслием, чтобы «наваждения» духовных отцов гильотины одолели его или хоть сколь-либо проникли в его мировосприятие...
Однако «анакреонтической» ноты в своей поэзии не только не избегал — был певцом любви. Причем в самых разных ее планах: от русско-песенного, разгульно-удалого в сугубо «солдатско-молодецком» звучании до куртуазно-изысканного и «амурно»-возвышенного, а порой и с немалой примесью того, что звалось французским словцом «фриволитэ»; однако же и тут знал меру — до плотски-раскаленного «срывания покровов» не опускался... Нынче только очень ленивые фольклорные ансамбли не поют «Пчелку». А вот автору этих заметок довелось услышать ее еще в 60-е годы, в достаточно глухом тогда северном селе (где жили и живут потомки ссыльных казаков-старообрядцев), и ее исполнители, разумеется, слыхом не слыхали о творчестве екатерининского сановника. Но — вот плоды школьного (да и университетского) курса литературы — я, слушая тогда впервые этот удалой напев, не знал имени «автора текста». А текст, конечно, очень отличался от первоначального, от державинского стихотворения.
Народ, мягко говоря, «конкретизировал» любовные признания Гаврилы Романовича: поэт написал — «Сахар ли белый грудь у нее?», а народ поет — «Сахарно-медовые сисочки у ей!» Есть разница...
Но не один я грешен был во младости моей подобным плохим знанием Державина. Сколько бы ни доводилось слушать в театре «Пиковую даму», каждый раз, когда Томский пел свою шуточно-игривую песенку:
Но не один я грешен был во младости моей подобным плохим знанием Державина. Сколько бы ни доводилось слушать в театре «Пиковую даму», каждый раз, когда Томский пел свою шуточно-игривую песенку:
Так могли летать, как птицы,
И садились на сучках,
Я желал бы быть сучочком...
каждый раз, говорю, кто-либо рядом недоуменно шептал: мол, что-то не припоминает таких строк у Пушкина. Ведал ли автор «Шуточного желания», написанного им в Званке для развлечения юных прелестниц, коими он весьма любил себя окружать в почтенном возрасте, что его экспромт залетит в оперу Чайковского, написанную на основе повести того самого кудрявого лицеиста? Неисповедимы пути творений поэта — и в лихой казацкий распев, и в оперный зал...
Хотя справедливость требует признать: не любовной своей лирикой Державин обеспечил себе посмертную славу. Тут тоже, наверное, в биографии причина. Когда кипели в нем (и даже через край плескались, принося ему немало шишек и синяков — в самом буквальном смысле) любовные страсти, он еще искал себя в поэзии, и стихи, наполненные чувственно-эротическим звучанием, были похерены зрелым Державиным как ученические, подражательно-неуклюжие. А когда стал собой, был уже «бойцом с седою головой», и кипень вешнего цвета любви уже не могла рождать настоящие лирические шедевры по причине своего отсутствия — август жизни наступил. Хотя и очень знойный август: нельзя не верить мемуаристам, в один голос утверждавшим, что его первая жена Катенька Бастидон, «Пленира», как он звал ее в стихах, была не просто пламенной его любовью, но и любовью единственной. Овдовев, он женился на Даше Дьяковой не то чтобы по расчету, но скорее «по уму сердца», хотя и с ней был невероятно счастлив.
Однако единственным его стихотворением о любви из всей его лирики, которое может потрясти сердце, и стал как раз плач по умершей Екатерине Яковлевне. Читаешь — и слышишь: не стихи, не «сочинительство» — вопль, вой человека, бьющегося головой о крышку гроба ( и даже в стилистике и в интонациях — плач ритуальный). ...И — на тебе! в июле 1794 года он содрогается в рыданиях: «Сердца, души половина, прости, Скрыла тебя гробова доска», а не прошло и полгода, как замелькало в его стихах — «Дашенька, Дашенька!», и уже новую свою избранницу он Миленой называет. Ужасный был человек Гаврила Романыч!
Во всем он был Державиным ! Поразительным, парадоксальным, глыбистым, громовержцем и соловьем одновременно, до безумия дерзким, ангельски-смиренным, оскорбительно-грубым и нежным в один и тот же час. И в доме своем был таков, и в кругу товарищей по пиитическим занятиям, и — с другой Екатериной, с той, что на троне сидела. И — главное — в Поэзии!
Исследователям было и есть над чем поломать голову. С одной стороны, надо как-то «отбивать» учителя Пушкина от его ученика, от его нападок: дескать, сей гений думал по-татарски, русской грамоты не знал, о стихосложении понятия не имел... А не надо спорить с Пушкиным. Надо лишь внимательно доносить до читателей мастерство Державина — то, без чего не было бы и Пушкина. И тогда мы увидим, услышим, почувствуем: автор «Фелицы» — предтеча всего в русской поэзии. Мы увидим такое «смещение реальности» и такое ее скрещение с ирреальностью, до какого и наши, и зарубежные «сюрреалисты» дотянулись лишь к середине XX века, — «И как будто в важном чине Я носил на плечах холм», — хотя, заметим, все это было еще в русских былинах. Мы увидим еще раз, до чего безграмотны «образованцы» от стихотворчества и стиховедения, пытавшиеся объявить ассонансную рифмовку достижением «поэтов оттепели». У Державина: «туфли — пухли», «в латах — в лапах», «терны — темны»... И чего мы только не увидим и не услышим у него!
Мы услышим удивительную музыкальную гармонию «Снегиря», написанного на смерть Суворова: впервые (и редко кто потом создавал такую сложную инструментовку) русский поэт вводил в классический дактиль одновременно и паузы, и инверсии. Мы еще раз почувствуем, сколь малая «искра» была надобна Державину для художнического огня, но она поистине должна была быть Божией искрой: возвратясь с похорон своего легендарного друга-полководца, он услышал, как снегирь в клетке выводит коленце военного марша; в этом-то коленце он и услыхал будущие свои строчки — «Львиного сердца, крыльев орлиных Нет уже с нами! — что воевать?»
Новую поэзию россов он зажег от снегириного пламени...
Хотя вся сокровищница мировой поэзии шла ему здесь в помощь. Взять ту же самую оду Горация «К Мельпомене», «Ехеgi monumentum», так она начинается, «Я воздвиг себе памятник». Кто только не переводил ее из современников и предшественников Державина, но своим стихотворением эту оду сделал лишь он. А уж вослед ему — Пушкин.
Можно понять Александра Сергеевича: так, как он «кусал» Державина, «кусают» лишь тех, кому обязаны лучшим.
Хотя, как мне кажется, не главные, хотя и великие свои заслуги перечислил Гаврила Романович в «Памятнике». Конечно, это правда: «...Что первый я дерзнул в забавном русском слоге О добродетелях Фелицы возгласить, В сердечной простоте беседовать о Боге И истину царям с улыбкой говорить». Гораздо проще и точнее сказал он о себе в «Признании» (это и «завещание» своего рода, хотя написано за девять лет до смерти):
Однако единственным его стихотворением о любви из всей его лирики, которое может потрясти сердце, и стал как раз плач по умершей Екатерине Яковлевне. Читаешь — и слышишь: не стихи, не «сочинительство» — вопль, вой человека, бьющегося головой о крышку гроба ( и даже в стилистике и в интонациях — плач ритуальный). ...И — на тебе! в июле 1794 года он содрогается в рыданиях: «Сердца, души половина, прости, Скрыла тебя гробова доска», а не прошло и полгода, как замелькало в его стихах — «Дашенька, Дашенька!», и уже новую свою избранницу он Миленой называет. Ужасный был человек Гаврила Романыч!
Во всем он был Державиным ! Поразительным, парадоксальным, глыбистым, громовержцем и соловьем одновременно, до безумия дерзким, ангельски-смиренным, оскорбительно-грубым и нежным в один и тот же час. И в доме своем был таков, и в кругу товарищей по пиитическим занятиям, и — с другой Екатериной, с той, что на троне сидела. И — главное — в Поэзии!
Исследователям было и есть над чем поломать голову. С одной стороны, надо как-то «отбивать» учителя Пушкина от его ученика, от его нападок: дескать, сей гений думал по-татарски, русской грамоты не знал, о стихосложении понятия не имел... А не надо спорить с Пушкиным. Надо лишь внимательно доносить до читателей мастерство Державина — то, без чего не было бы и Пушкина. И тогда мы увидим, услышим, почувствуем: автор «Фелицы» — предтеча всего в русской поэзии. Мы увидим такое «смещение реальности» и такое ее скрещение с ирреальностью, до какого и наши, и зарубежные «сюрреалисты» дотянулись лишь к середине XX века, — «И как будто в важном чине Я носил на плечах холм», — хотя, заметим, все это было еще в русских былинах. Мы увидим еще раз, до чего безграмотны «образованцы» от стихотворчества и стиховедения, пытавшиеся объявить ассонансную рифмовку достижением «поэтов оттепели». У Державина: «туфли — пухли», «в латах — в лапах», «терны — темны»... И чего мы только не увидим и не услышим у него!
Мы услышим удивительную музыкальную гармонию «Снегиря», написанного на смерть Суворова: впервые (и редко кто потом создавал такую сложную инструментовку) русский поэт вводил в классический дактиль одновременно и паузы, и инверсии. Мы еще раз почувствуем, сколь малая «искра» была надобна Державину для художнического огня, но она поистине должна была быть Божией искрой: возвратясь с похорон своего легендарного друга-полководца, он услышал, как снегирь в клетке выводит коленце военного марша; в этом-то коленце он и услыхал будущие свои строчки — «Львиного сердца, крыльев орлиных Нет уже с нами! — что воевать?»
Новую поэзию россов он зажег от снегириного пламени...
Хотя вся сокровищница мировой поэзии шла ему здесь в помощь. Взять ту же самую оду Горация «К Мельпомене», «Ехеgi monumentum», так она начинается, «Я воздвиг себе памятник». Кто только не переводил ее из современников и предшественников Державина, но своим стихотворением эту оду сделал лишь он. А уж вослед ему — Пушкин.
Можно понять Александра Сергеевича: так, как он «кусал» Державина, «кусают» лишь тех, кому обязаны лучшим.
Хотя, как мне кажется, не главные, хотя и великие свои заслуги перечислил Гаврила Романович в «Памятнике». Конечно, это правда: «...Что первый я дерзнул в забавном русском слоге О добродетелях Фелицы возгласить, В сердечной простоте беседовать о Боге И истину царям с улыбкой говорить». Гораздо проще и точнее сказал он о себе в «Признании» (это и «завещание» своего рода, хотя написано за девять лет до смерти):
Думал нравиться лишь им:
Ум и сердце человечье
Были гением моим.
В этом — высшее достоинство державинской поэзии. Впрочем, хотя поэт во множестве стихотворений затевал разговор на тему «весь я не умру», относительно бессмертия взгляды у него были лишенными всяческих иллюзий. «Беседовавший с Богом», он прекрасно понимал: История — это одно, а Вечность — нечто иное. И нечто гораздо большее, нежели История. «Доколь славянов род вселенна будет чтить...» — дотоль будет жить его поэзия: это он знал твердо, но не менее твердо знал и другое: как ни страшно это признать, не вечна и вселенная.
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья,
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!
Так писал он за три для до смерти, на аспидной доске, сохранившейся до наших дней, писал уже совсем ослабевшей рукой, бросая последние взгляды на широкий, древний — хотя тоже не вечный — Волхов... В последние несколько лет жизни он почти не обращался к стихам, чувствуя нарастающее одряхление души и тела. И вдруг — такой вдохновенный взрыв, такой всплеск гениального прозрения произошел с ним, когда он в последний раз приехал в свое новгородское поместье, в Званку. Недаром говорят, что и слепые прозревают на миг перед смертью. А он всю свою жизнь не был слеп — ему было даровано орлиное зрение. А еще — голос соловья, способный передать в песне тысячезвучие жизни.
А еще, напомним, звали его «лебедем среди екатерининских орлов».
Все в его жизни — от рождения до кончины — символы поэзии в России.
Он родился в селе над Волгой 3 июля 1743 года. Умер в селе над Волховом 8 июля 1816 года, на земле Господина Великого Новгорода. А в Новгородском Кремле, на памятнике 1000-летию России, среди скульптурных портретов славнейших россиян есть и изображение Гаврилы Романовича Державина. В тысячелетней России — «Един есть Бог, един Державин».
А еще, напомним, звали его «лебедем среди екатерининских орлов».
Все в его жизни — от рождения до кончины — символы поэзии в России.
Он родился в селе над Волгой 3 июля 1743 года. Умер в селе над Волховом 8 июля 1816 года, на земле Господина Великого Новгорода. А в Новгородском Кремле, на памятнике 1000-летию России, среди скульптурных портретов славнейших россиян есть и изображение Гаврилы Романовича Державина. В тысячелетней России — «Един есть Бог, един Державин».
