Соловьи

Это было в эпоху великих строек.
Промелькнула в истории такая грандиозная эпоха, в дебрях которой навсегда затерялись и мы — среди множества ее романтиков, скептиков, циников и равнодушных ко всему, кроме своей корысти, обывателей.
Какая-никакая, но зажигательная жизнь продолжалась и тогда, под трубную музыку оркестров. Едва ударными трудами возвели на Каме корпуса КамАЗа, едва под чудовищным напором прирученной стремнины заворочались турбины Нижнекамской ГЭС, как комсомольцы, сочувствующие и вовсе уж безыдейные гонцы за длинным рублем, наспех отмыв грубые резиновые сапоги от честнoй грязи созидания — глиноземного месива стройплощадок, рванули с татарских равнин еще дальше на восток, в тайгу — строить БАМ.
После них много чего осталось стоять, фурычить, приносить прибыли и убытки, заливаться плачем и заходиться криком в детдомах, хотя это последнее музыкальное сопровождение звучало в громе победных медных труб не так чтобы очень отчетливо.
Все это симфоническое действо происходило на левом, пологом берегу Камы. А на правом, крутом и лесистом ее берегу, а именно в селе Красный Бор, что повыше Елабуги и пониже устья реки Белой, не происходило в это время ничего знаменательного, громогласного, а паче и судьбоносного. Красный Бор к тому времени уже давно отработал свое место в Истории — еще под своим дореволюционным названием Пьяного Бора. Так некогда называлось это большое торгово-промышленное село со старинной пристанью, пока не была превращена в сельский клуб его белокаменная прибрежная церковь.
С Историей вышло так. Это село, угнездившееся под крутыми взгорьями камского правобережья и отдельными домами взлезшее на гору под названием Марс и другие, изрезанные глубокими морщинами оврагов, ближние холмы, стало на самой заре революции декорацией одной оптимистической трагедии — гибели красной канонерской лодки «Ваня-коммунист», в упор расстрелянной тяжелыми белогвардейскими орудиями прямо с пьяноборского берега, из лесного овражного укрытия.
Там, у Пьяного Бора, и закончилась боевая и гражданская жизнь саратовского колесного пароходика «Ваня», призванного на службу революции и оснащенного вместо обывательских кабин боевой рубкой, морскими орудиями и шестью пулеметами Максим.
Геройский этот пароходик, гордо, хоть и ненадолго прозванный красной канонерской лодкой, в сентябре 1918 года участвовал в освобождении Казани от мятежных белочехов, за что и было предложено переименовать беспартийного «Ваню» в «Ваню-коммуниста».
Но официально переименование не состоялось — не успели. 1 октября того же года чуть подлатанный после казанских баталий «Ваня» проводил у Пьяного Бора разведку боем и так переполошил противника, что вызвал на себя его главный артиллерийский огонь. Комиссар Николай Маркин приказал экипажу сойти с лодки, а сам остался прикрывать отход боевых товарищей. Сорок восемь человек спаслись. Комиссар погиб. А Пьяный Бор назвали Красным в память о геройски пролитой крови.
Но речь совсем не о том. Совсем о другом речь.
Кому интересно, романтическая гибель «Вани» очень добротно описана в советской литературе. Но разве кто-то еще читает на досуге ту же Ларису Рейснер или автора когда-то знаменитой «Оптимистической трагедии» Всеволода Вишневского, который и сам служил матросом на «Ване» и наступал на Казань с Волги? Нет? И вы не читаете? Не удивляет — не птибуржуазное это чтение. Сейчас ведь как — не всем же геройствовать в боях и на великих стройках. Особенно, когда их нет. Хотя, когда они есть, вернее, были — тоже.
Вот и в небольшом сельце А., верстах в десяти с гаком по большаку от Красного Бора, не было и даже не предвиделось тогда никаких великих строек. Если про Красный Бор что-то революционное еще помнилось, то сельцо А. в те годы беспамятно зарастало крапивой, полынью и серебристой лебедой забвения, хотя областной архив на всякий случай сберегал и его славную историю.
Если не справедливости, то хоть правды ради отметим, что ленивые и нелюбознательные обыватели того пропащего времени тоже не интересовались ничем, кроме посильного удобства своего земного прозябания. Да и архивы были, как правило, неприступны. Слишком невыгодное складывалось по прочтении документов сравнение для современности в пользу прошлых времен.
Вот что можно было вычитать там, имея, однако, не только желание, но и допуск от соответствующих органов: оказывалось, что образовался поселок аж в 1787 году после нарезки свободных, а вернее, обманом и нахрапом захваченных башкирских земель. Отведенный новой деревне участок граничил с государственной корабельной рощей, в которой по указу самого Петра Первого была запрещена хищническая вырубка. Покрытые лесами земли А. орошались тремя основными, хоть и небольшими реками, названными по фамилиям местных татарских родов, но в лесах, помимо этих основных рек, имелось много малых речек, озер и болот в зарослях камыша.
Главная река, по которой и был назван поселок, была тогда многоводной и рыбной. Куда что делось? По речным берегам лежали богатые сенокосные луга, славные разнотравьем. На этой воде много было перелетной птицы — гусей, лебедей, журавлей, уток. Славились леса и разными пушными зверями — белками, куницами, горностаями, барсуками; хватало там и диких коз, лосей, медведей и других зверей. По дуплам и старым пням селилось-роилось множество диких пчел, снабжавших переселенцев медом. Произрастало для них, как в раю, изобилие всяческих ягод, орехов, грибов и прочих плодов земных.
И люди всему тому, сказывают, вполне соответствовали. Всем, изъявившим по добровольной записи желание переселиться в А., выдавалась от государства безвозвратная ссуда в сорок рублей на каждое семейство, а также на пять лет предоставлялись льготы от уплаты налогов и от других повинностей. Первые насельники А. начали обживаться в 1789 году. Были они, сказывают, как на подбор, людьми волевыми, предприимчивыми, упорными и настойчивыми, и жили, держась издревле установленных обычаев: меж собой были дружественны, старшим оказывали почет, во всякой беде друг дружку бескорыстно выручали. Строго осуждались у них ругань, пианство, табакокурение. Жили общинно, большими семьями, родственную связь блюли до самых удаленных колен, как меж собой, так и к другим были гостеприимны, и к большим, и к маленьким людям уважительны. Всеми землями и угодьями пользовались на общинных началах. Пахотные земли умело, всем миром, раскорчевывали, оттого и были у них большие урожаи. Обилие травяных кормов и сочные приречные пастбища способствовали заведению скота, особенно лошадей. Сажали на огородах овощи, заводили пчельники, а продукты сего сбывали на базарах среди местного татарского и башкирского населения и оттого богатели.
Быстрый рост материальной обеспеченности, как свидетельствует архив, давал возможность жителям А. культурно обустраиваться, имея под боком свой собственный строительный лес. Ставили добрые дома, заводили надворные постройки и подсобные предприятия, водяные и ветряные мельницы, маслозаводы. Всей общиной построили также часовню, магазин, пожарный сарай, мосты.
К началу 1860-х годов поселок насчитывал уже свыше 120 дворов. Имея среди своих жителей деловых грамотных людей, деревня А. по тому времени пользовалась передовым общественным положением среди других населенных пунктов и деревень округи. Сто с гаком лет спустя, в эпоху великих строек, село А. уже давно не пользовалось в округе таким передовым положением. Виновны в этом были, наверное, и сами жители, но больше опять-таки власти предержащие. С земельной реформой 1860-х годов усилилось расслоение крестьянства на богатых и бедных, дружественность и общинность куда-то потихоньку делись, заменяясь корыстолюбием и горьким бедняцким пьянством, а там подоспела японская война, за ней революция. Словом, рост обеспеченности в А. крепко замедлился, и само когда-то большое и энергичное село производило теперь самое дремотное и буколическое впечатление.
Навещая в своих странствиях друзей-товарищей, я однажды сам побывал в этом чудном полусонном селе. Занесло меня туда на попутке по грейдерному большаку, от которого на А. вела через поля грунтовая дорога.
Поминается мне уютная кухонька старой бревенчатой школы-интерната, где возле выбеленной печки имела место студенческая пирушка, но больше помнится щемящее ощущение одиночества на обратном пути. Тогда надо мной, стоящим у большака в ожидании обратной попутки на Красный Бор, нависали в вечереющем небе позлащенные закатом ветви плакучих берез, качаемые чистым дыханием грустного осеннего ветра. Машин все не было, вместо чаемого дальнего света фар зажглись в небесах звезды, а потом одна запоздало сорвалась с небосклона, чиркнула по нему, как спичка, и тотчас сгорела, а я не успел загадать никакого желания.
А ведь тогда у меня еще было так много желаний!
И это было давно. Невозвратно давно.
Так, в печальном ожидании, я стал очевидцем того, как снизошла ночь — в небесах замерцали многие звезды, а за моей спиной — редкие мерцающие огоньки глухого села А., где остались работать мои товарищи — последние энтузиасты на всю округу. Я той ночью все-таки добрался до Красного Бора и чуть не улетел в Каму с крутой горы Марс на тракторе «Беларусь» с двумя хмельными мужиками, но это несколько другая история.
Славное созидательное начало А. уже тогда пребывало в таком глубоком прошлом, что и вообразить его было нелегко. Пока с левобережья Камы доносились по радио победные реляции великих строек, голубые грезы местного начальства ограничивались тем, чтоб достроить на окраине села типовой кирпичный коровник на двести голов.
Но и это свершить было ой как непросто! Коровник этот золотые товарищи мои, студенты казанского стройотряда, всего лишь за одно лето возвели с нулевого цикла под крышу. Они квартировали, как уже было упомянуто, в старой приходской школе, превращенной в пустующий летом сельский интернат, дворик которого зарос такой мягчайшей гусиною травкой, что валяться бы на ней день-деньской и ни о чем не думать. Студенты на траве валялись мало, разве после обеда, и больше работали. Работа дураков любит, всегда любила. При окончательном расчете прораб в спайке с прочим начальством надул их по-черному, но они по желторотости своей и тем были довольны. Второй курс, первый раз в стройотряде, энтузиасты, чего с них взять! Взять, правда, смогли немало: за вычетом съеденных харчей выдали им на руки еле-еле треть заработанного. Кто уж там оприходовал остаток — покрыто, как и многое в ту эпоху, историческим мраком. И винить некого. Никто же не без греха.
Работящие студенты почти все в сентябре разъехались, а в октябре и самые охочие до заработка уехали продолжать свою учебу, недоделав самую малость. Оставалось залить половину пола смешанным тут же на месте бетоном да треть крыши залить сваренным в смоловарке расплавленным битумом, поначалу, однако, утеплив означенную крышу рассыпным керамзитом и фибролитовыми плитами. Хотели своими силами закончить строительство до «белых мух», да вот не вышло. Подвел, как водится на Руси, человеческий фактор.
География этого объекта соцстроительства была такова: коровник, подобно краснокирпичному храму с колоннами, встал неподалеку от старого скотного двора с древним бревенчатым хлевом, настолько уже потопшем в жидком навозе, что найти дорогу через эту окружающую скотный двор коричневую трясину могли только сами доярки. На вывоз ценного удобрения в поля давно, видать, махнули рукой: навоз со всеми остальными продуктами жизнедеятельности крупного рогатого скота просто вытекал ручьями из-под трухлявых стен. Раньше его хоть отводили по канавам в особые глубокие ямины, но таковые давно переполнились, позамелись дорожной пылью, позарастали поверху травой-муравой и превратились в настоящие ямы-ловушки для залетных людей и животных. Туда, бесясь на воле, иногда с маху заскакивали колхозные кони, но эти-то парой могучих рывков сразу и вытаскивали сильные мускулистые тела на ближнюю твердь.
Гусеничный трактор в двести лошадей все же никак не живая лошадь. Один пьяненький тракторист, не упомним имени, заплутав в осенней мгле, сначала обвалил-обрушил торцовую стену нового коровника, а потом с перепугу дал газу и как раз въехал на своем железном коне в заросшую болотной травой навозную яму. Трактор разместился в яме так, как будто под него копали, и сразу утоп в жидком навозе по самый козырек.
Тракторист успел вылезти на крышу кабины и долго еще сидел там, пригорюнясь, в позе роденовского мыслителя. Ничего спьяну не надумав, он сошел с крыши на большую землю, пал на кучу керамзита рядом с кипой наспех сгруженных фибролитовых плит и сладко проспал до самого светлого утра.
Трактор потом достали — выволокли лебедкой из дерьма, куда же без него на зиму глядя? Но недостроенный коровник так и простоял зиму покалеченным и увечным.
На следующее лето доводить здание до ума подрядили приезжих строителей. Бригада в пять человек прибыла в начале лета, но сделала за две недели не шибко много. То цемент не подвезут, то песок, то гравия, то кирпича нет, а то автокрана надо ждать из Красного Бора по целым дням…
Вот и теперь эта самая бригада бездействовала и загорала на брошенных в траву спецовках, белесых и жестких от цементного раствора. Четверо зодчих помоложе уже с час крепко спали на солнышке, и только сам бригадир, покусывая сорванную травинку, сквозь наплывающую и на него бездельную дремоту поглядывал-таки из-под надвинутой на глаза кепки на грунтовую дорогу — не пылит ли вдали автокран?
Не углядев на дороге никакого полезного движения, бригадир окинул взором фронт работ и опять чертыхнулся про себя. Обрушенную стену коровника за недостатком кирпича еще не успели заложить до конца — сквозь незамурованное отверстие зияло все его внутреннее пространство с колоннами и оконными перемычками из железобетона, с простенками, выложенными в один кирпич, и недозалитым, но уже растрескавшимся бетонным полом, сквозь щели которого успели прорасти вездесущая сурепка и мелкие сорняковые ромашки с листьями, похожими на укропные метелки. Опытным взглядом бывалого строителя бригадир видел все огрехи студенческого энтузиазма: тут неровность, тут стена пошла вкось, тут бетон положен некачественный — крошится.
Погода, как назло, стояла сухая, жаркая, солнечная. Сегодня планировали загрузить автокраном на крышу фибролитовые плиты, покрыть крышу рубероидом и залить битумом. Без обещанного крана тоже можно было обойтись, однако таскать фибролит на крышу вручную никому не улыбалось. Работа была сдельная, плата за нее была сговорена — чего зря-то бегать и горб гнуть? За это деньжат не накинут. Как бы то ни было, работы на коровнике невпроворот, и вынужденные простои уже совсем достали. А дожди пойдут?
Бригадир и выругался бы, но в одиночку было неинтересно. От противной своему характеру скуки он обвел глазами спящих. Ближе всех, уткнувшись носом в сгиб локтя, лежал Максим, салажонок, попутным ветром принесенный на коровник из своего уральского ПТУ. Он дремал сторожко, как пугливый зверек, будто всем худеньким, совсем еще мальчишеским тельцем ежеминутно ожидал от мира какой-нибудь дрянной каверзы. Максим и на широкой земле лежал сжавшись, как на узкой пружинной койке в общежитии, ухватив тонкой рукой пучок растущей рядом травы, он словно бы держался за нее, чтобы во сне нечаянно не соскользнуть с Земного шара.
Максим неохотно рассказывал о себе, зная по опыту, что никакого интереса ни для кого не представляет. Бригадир только и уловил из случайных разговоров, что Максимов отец, деревенский шофер, год ли, два ли назад удавился. Повесился, стало быть. Вроде бы напарник его сбил кого-то из районного начальства на дороге, перетрусил и указал, сволочь, на товарища. Виноватого-невиноватого, ответчика надо было сыскать срочно. Так и затаскали мужика по районным кабинетам да по судам, и орали на него, и уговаривали, и никто, главное, ни единому слову его не верил. Намыкался, натерпелся мужик, да и не сдюжил, дал слабину. А Максиму на горб — три рта, мал мала меньше.
Вспомнилось бригадиру, как под вечер, у костерка, брал он, Максим, пошарпанную гитару-семиструнку и, ученически переставляя пальцы по ладам, сиротливо пел ту жалостную песню: