Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Спички
Святочный рассказ
Файл: 
06_baisaev_s.zip (20.71 КБ)
06_baisaev_s.zip (20.71 КБ)
Руслан БАЙСАЕВ
Святочный рассказ
В детстве Анатолий играл со спичками. Он не поджигал бумажки, ветки, всякий мусор, не коптил на огне жуков, как большинство детей, — его завораживало волшебство, связанное с огнем. Он чиркал спичку о коробок, она вспыхивала, и вспышкой озарялся весь мир. Ему казалось, если как следует всмотреться, в этой вспышке можно разглядеть что угодно: корабли в неизвестных морях, слонов, идущих по равнине далекой Африки, странные созвездия в такой близи, что можно дотянуться рукой. Еще долго перед его глазами плавал световой отпечаток, но ни он, ни ровное горение спички, ни последующий искривленный огарок не интересовали Анатолия. Он чиркал еще одну спичку, затем еще и еще, воздух в туалете (он воровал спички у деда, который там курил; на полке стояла забитая окурками консервная банка, служившая пепельницей, пачка плоских дешевых сигарет — и спички) наполнялся приятной резкой вонью, щекотавшей в носу, и так он мог сжечь весь коробок. Дед ругался, заметив пропажу спичек, бил кулаком по затылку, даже прижег ему как-то руки, чтобы не баловался; помогло.
2.
Анатолий жил в ветхом и пожелтевшем от времени доме на окраине города, недалеко от кладбища, в темной душной квартире на втором этаже, совершенно один. В той же квартире жила бабка; часто приходила сестра Наташа, там же жила ее маленькая дочь; дом был полон шумных жильцов, но Анатолий совсем не замечал их существования. Только изредка, по какой-нибудь надобности, они всплывали в сознании, но тут же пропадали в беззвучном небытии, окружавшем его.
Чтобы попасть домой, следовало подняться по лестнице — всегда грязной и скрипучей. На стенах что-то писали, но он не мог ничего разобрать: если в школе ему еще удавалось кое-как справляться с математикой, был элемент тайны в перипетиях чисел, то чтение ему не удавалось никак, буквы путались, слова мешались, и, хотя дед бил резиновым шлангом, он так и не научился ни читать, ни писать. Поэтому для него существовали лишь числа, и даже улица 50-летия Октября была только «50».
Квартира была № 8, в самом углу. Там же была лестница, ведущая на чердак, и одно время люк не запирали, так что Анатолий часто ночевал на чердаке. Голуби со временем привыкли и перестали бояться. Потом повесили большой красивый замок, ключа у него не было, поэтому на чердак он ходить перестал.
Жива была бабка, дед давно умер. Она занимала самую темную дальнюю комнату, но все в доме пропиталось старушечьей вонью. Питалась она только хлебом, выедая мякоть из середины, а с остатками справлялся Анатолий. Он вообще не замечал, что ему приходилось есть. Однажды он съел дохлую мышь.
Сестра Наташа приходила раз в месяц, чтобы забрать старухину пенсию, изредка, впрочем, появляясь и в прочие дни, иногда не одна. Как-то раз она родила ребенка.
Во время ее беременности с Анатолием произошли странные изменения. Он как будто выпал из своего постоянного оцепенения, все его существо было поглощено заботой о животе сестры. Это выглядело столь необычно, что поговаривали даже, будто это его ребенок.
Дело было в том, что Анатолий почему-то решил, что в раздутом животе сестры находится он сам, и поэтому забота о нем была чем-то вроде инстинкта самосохранения. Он просил сестру раздеться и показать живот. Та посмеивалась и раздевалась, а Анатолий припадал к ее животу с уродливо выдающимся пупком, целовал, гладил, бормотал что-то бессвязное. Вскоре, однако же, родился ребенок, девочка. Ее появление Анатолий воспринял скорее с удивлением, на цыпочках подходил к ее колыбели, тормошил и гладил, будто пытаясь проверить, настоящая ли, но вскоре успокоился и потерял к ней интерес. Впрочем, по какой-то инерции он все-таки старался заботиться о ней — по сути, он был единственным, кому она была почему-то нужна, это он стирал и гладил для нее, купал в ванночке, варил кашу на газовой плите; и все это могло бы сойти за любовь, если бы не то безразличное равнодушие, с которым Анатолий выполнял свои обязанности. Сестра же совсем не занималась Кристиной, появлялась раз в месяц и тут же исчезала, часто даже не подходя к девочке.
Так и жил Анатолий в своей конуре, бесцельно и никого не тревожа. Шли годы, и Кристина росла, вот ей уже два, три, четыре года. В доме до Анатолия никому не было дела — все пили, по ночам поднимался вой и плач, сосед избивал каждый день жену и детей, так что для ребенка сожительство с Анатолием было не самой худшей участью. Его считали тихим и безопасным сумасшедшим, и только дети изредка кидали в него то снежками, то обломками шифера — смотря по сезону. Но Анатолий совсем не реагировал на них — и вскоре им надоел. Он старался не выходить из дома, так как не чувствовал в этом нужды. Чаще всего он просто запирался в квартире, садился в кресло и так, смотря в какую-нибудь точку, просиживал до самой ночи, и никто в мире не знал, о чем он думает в эти часы и что творится в его голове.
Чтобы попасть домой, следовало подняться по лестнице — всегда грязной и скрипучей. На стенах что-то писали, но он не мог ничего разобрать: если в школе ему еще удавалось кое-как справляться с математикой, был элемент тайны в перипетиях чисел, то чтение ему не удавалось никак, буквы путались, слова мешались, и, хотя дед бил резиновым шлангом, он так и не научился ни читать, ни писать. Поэтому для него существовали лишь числа, и даже улица 50-летия Октября была только «50».
Квартира была № 8, в самом углу. Там же была лестница, ведущая на чердак, и одно время люк не запирали, так что Анатолий часто ночевал на чердаке. Голуби со временем привыкли и перестали бояться. Потом повесили большой красивый замок, ключа у него не было, поэтому на чердак он ходить перестал.
Жива была бабка, дед давно умер. Она занимала самую темную дальнюю комнату, но все в доме пропиталось старушечьей вонью. Питалась она только хлебом, выедая мякоть из середины, а с остатками справлялся Анатолий. Он вообще не замечал, что ему приходилось есть. Однажды он съел дохлую мышь.
Сестра Наташа приходила раз в месяц, чтобы забрать старухину пенсию, изредка, впрочем, появляясь и в прочие дни, иногда не одна. Как-то раз она родила ребенка.
Во время ее беременности с Анатолием произошли странные изменения. Он как будто выпал из своего постоянного оцепенения, все его существо было поглощено заботой о животе сестры. Это выглядело столь необычно, что поговаривали даже, будто это его ребенок.
Дело было в том, что Анатолий почему-то решил, что в раздутом животе сестры находится он сам, и поэтому забота о нем была чем-то вроде инстинкта самосохранения. Он просил сестру раздеться и показать живот. Та посмеивалась и раздевалась, а Анатолий припадал к ее животу с уродливо выдающимся пупком, целовал, гладил, бормотал что-то бессвязное. Вскоре, однако же, родился ребенок, девочка. Ее появление Анатолий воспринял скорее с удивлением, на цыпочках подходил к ее колыбели, тормошил и гладил, будто пытаясь проверить, настоящая ли, но вскоре успокоился и потерял к ней интерес. Впрочем, по какой-то инерции он все-таки старался заботиться о ней — по сути, он был единственным, кому она была почему-то нужна, это он стирал и гладил для нее, купал в ванночке, варил кашу на газовой плите; и все это могло бы сойти за любовь, если бы не то безразличное равнодушие, с которым Анатолий выполнял свои обязанности. Сестра же совсем не занималась Кристиной, появлялась раз в месяц и тут же исчезала, часто даже не подходя к девочке.
Так и жил Анатолий в своей конуре, бесцельно и никого не тревожа. Шли годы, и Кристина росла, вот ей уже два, три, четыре года. В доме до Анатолия никому не было дела — все пили, по ночам поднимался вой и плач, сосед избивал каждый день жену и детей, так что для ребенка сожительство с Анатолием было не самой худшей участью. Его считали тихим и безопасным сумасшедшим, и только дети изредка кидали в него то снежками, то обломками шифера — смотря по сезону. Но Анатолий совсем не реагировал на них — и вскоре им надоел. Он старался не выходить из дома, так как не чувствовал в этом нужды. Чаще всего он просто запирался в квартире, садился в кресло и так, смотря в какую-нибудь точку, просиживал до самой ночи, и никто в мире не знал, о чем он думает в эти часы и что творится в его голове.
3.
Как-то раз Анатолию нашли работу — рыть могилы на кладбище. Оно было тут же, неподалеку. Страшноватые кладбищенские мужики удивлялись его способности рыть без усталости. Он мог работать по нескольку часов без остановки, но когда усталость все же одолевала, и окружающий мир вдруг всплывал в его сознании из тьмы, он понимал, что ему нравится его работа, и продолжал кидать лопатой землю с двойным усердием.
Каждый день между рытьем могил кладбищенские пили возле костра — и однажды не без опасений дали водки Анатолию. В тот день он едва не поубивал их лопатой, его еле скрутили, так что решено было больше ему не наливать. Чтобы он не обижался, ему набулькивали в стакан какой-нибудь газировки, и он пил. Иногда над ним подшучивали: вместо хлеба подсовывали глину, и Анатолий жевал ее, совсем не замечая разницы, и смеялся вместе с остальными.
Работы было, впрочем, достаточно: кладбище разрасталось, теснило городок, подступало к его окраинам. Иногда Анатолий прогуливался между могил, рассматривая где яркие, а где совсем выцветшие фотографии на надгробиях и даты; со временем у него появились любимчики, с которых он иногда смахивал наваливший снег.
Зимой, в канун Нового года, Анатолий поднимался рано утром, брал топор и уходил в лес возле кладбища. Оттуда он возвращался с нарубленными молодыми елочками, такими маленькими и беспомощными, что, когда он волок их по снегу, казалось, он тащит за собой детские трупики.
— И не жалко тебе деревца рубить, твою душу мать?! — орал ему вслед кладбищенский, самый наглый из всех, тот, что отбирал у Анатолия половину денег.
Неизвестно, кто надоумил его на это, но Анатолий вставал со своими елочками на обочине дороги недалеко от кладбищенских ворот — и проходившие мимо часто уносили с собой одну или две, или загружали в машины, останавливавшиеся тут же, на обочине. Такая деятельность даже приносила кое-какой доход. Дети вились вокруг его елочек, степенные отцы приценивались и выбирали, а Анатолию в моменты вынужденных пробуждений казалось, что одни дети забирают с собой других, мертвых. Он вообще не видел разницы между живой материей и неживой и все вокруг наделял таинственной полужизнью, и только смерть казалась ему чем-то несомненно существующим.
Снег ложился на елочки, укрывая их, как покрывало покойника, так что приходилось стряхивать его, чтобы покупатели могли оценить товар. Анатолий имел смутное представление о том, зачем люди покупают его елочки, так что в его воображении рисовались причудливые картины распиливания деревьев на куски и ритуального сожжения во дворе, и он так никогда и не узнал их истинного предназначения — а узнав, вряд ли нашел бы какое-то отличие от того, что ему представлялось. Дома в его детстве не ставили елок, а праздники в школе или интернате совсем стерлись из памяти.
Со временем, чтобы не плодить лишних сущностей, Анатолий решил полностью отказаться от человеческой речи и изъясняться мычанием. Его принимали за глухонемого. Когда к нему обращались с вопросом, он с гулким, как будто из бочки, утробным звуком доставал из кармана пятидесятирублевую купюру, если спрашивали о маленькой елочке, и сторублевую — если о елочке побольше.
После Нового года Анатолий все равно шел в лес и по-прежнему вставал на обочине, только через много дней, поняв, что его елочки больше никому не нужны, уходил домой, вернув остатки своего товара обратно в лес. А потом возвращался на кладбище.
— Ну что, бизнесмен… Водки-то нам купишь?! — кричали ему мужики, хохоча, и Анатолий давал им денег на водку.
А потом его не пустили на кладбище. Сначала Анатолий стоял у ворот или у ограды, его подолгу не выгоняли, но даже если бы накричали на него, он все равно продолжал бы ходить. Он стоял неподвижно, как какой-то столб, и следил за работой мужиков. Наконец, в какой-то из дней он не пришел.
Каждый день между рытьем могил кладбищенские пили возле костра — и однажды не без опасений дали водки Анатолию. В тот день он едва не поубивал их лопатой, его еле скрутили, так что решено было больше ему не наливать. Чтобы он не обижался, ему набулькивали в стакан какой-нибудь газировки, и он пил. Иногда над ним подшучивали: вместо хлеба подсовывали глину, и Анатолий жевал ее, совсем не замечая разницы, и смеялся вместе с остальными.
Работы было, впрочем, достаточно: кладбище разрасталось, теснило городок, подступало к его окраинам. Иногда Анатолий прогуливался между могил, рассматривая где яркие, а где совсем выцветшие фотографии на надгробиях и даты; со временем у него появились любимчики, с которых он иногда смахивал наваливший снег.
Зимой, в канун Нового года, Анатолий поднимался рано утром, брал топор и уходил в лес возле кладбища. Оттуда он возвращался с нарубленными молодыми елочками, такими маленькими и беспомощными, что, когда он волок их по снегу, казалось, он тащит за собой детские трупики.
— И не жалко тебе деревца рубить, твою душу мать?! — орал ему вслед кладбищенский, самый наглый из всех, тот, что отбирал у Анатолия половину денег.
Неизвестно, кто надоумил его на это, но Анатолий вставал со своими елочками на обочине дороги недалеко от кладбищенских ворот — и проходившие мимо часто уносили с собой одну или две, или загружали в машины, останавливавшиеся тут же, на обочине. Такая деятельность даже приносила кое-какой доход. Дети вились вокруг его елочек, степенные отцы приценивались и выбирали, а Анатолию в моменты вынужденных пробуждений казалось, что одни дети забирают с собой других, мертвых. Он вообще не видел разницы между живой материей и неживой и все вокруг наделял таинственной полужизнью, и только смерть казалась ему чем-то несомненно существующим.
Снег ложился на елочки, укрывая их, как покрывало покойника, так что приходилось стряхивать его, чтобы покупатели могли оценить товар. Анатолий имел смутное представление о том, зачем люди покупают его елочки, так что в его воображении рисовались причудливые картины распиливания деревьев на куски и ритуального сожжения во дворе, и он так никогда и не узнал их истинного предназначения — а узнав, вряд ли нашел бы какое-то отличие от того, что ему представлялось. Дома в его детстве не ставили елок, а праздники в школе или интернате совсем стерлись из памяти.
Со временем, чтобы не плодить лишних сущностей, Анатолий решил полностью отказаться от человеческой речи и изъясняться мычанием. Его принимали за глухонемого. Когда к нему обращались с вопросом, он с гулким, как будто из бочки, утробным звуком доставал из кармана пятидесятирублевую купюру, если спрашивали о маленькой елочке, и сторублевую — если о елочке побольше.
После Нового года Анатолий все равно шел в лес и по-прежнему вставал на обочине, только через много дней, поняв, что его елочки больше никому не нужны, уходил домой, вернув остатки своего товара обратно в лес. А потом возвращался на кладбище.
— Ну что, бизнесмен… Водки-то нам купишь?! — кричали ему мужики, хохоча, и Анатолий давал им денег на водку.
А потом его не пустили на кладбище. Сначала Анатолий стоял у ворот или у ограды, его подолгу не выгоняли, но даже если бы накричали на него, он все равно продолжал бы ходить. Он стоял неподвижно, как какой-то столб, и следил за работой мужиков. Наконец, в какой-то из дней он не пришел.
4.
Времен года не было, был только дождь и снег. Одно сменяло другое, этого было вполне достаточно.
Когда лил дождь, забрали Кристину. Ей уже шел пятый год. Пришли к ним в дом какие-то люди в красивой форме и с папками, они что-то записывали в блокноты. Одну из пришедших женщин Анатолий рассеяно потрогал за коленку: его лишь заинтересовала черная матовая поверхность колготок, облегавшая ее, но они подняли крик, начали его бить, обещали утащить куда-то. Сестра Наташа после этого совсем перестала заходить. Анатолий грустил без Кристины — он все-таки любил ее.
Когда падал снег, умерла бабка. Это случайно заметила соседка, зачем-то зашедшая. О похоронах хлопотала какая-то организация; пользуясь старыми знакомствами, Анатолий договорился о могиле, проявляя небывалую деятельность. Под общий гогот ему пообещали зарыть старуху «поглубже»; он знал, что перед рытьем могилы землю растопят колесными шинами — их целые горы на отшибе кладбища, — и видел в этом что-то ритуальное, даже порадовавшись за свою старуху (на самом деле, ей не копали могилу, а бросили в другую, где уже лежал свой покойник, подселили — так всегда делали, чтобы не работать лишний раз).
Так как Наташа не появлялась, он решил, что она тоже умерла, а заодно и Кристина, и даже хотел заняться и их могилами, но дело почему-то не пошло.
Тогда же, на счастье, пришла пора рубить елки. Снова Анатолий просыпался затемно, снова брал топор и шел через кладбище в лес. Видимо, из-за морозов деревца особенно охотно поддавались его топору, будто сами стремились погибнуть. Снова ему казалось, что он волочет за собой детские трупики, и при этом имел такой свирепый вид, что прохожие невольно шарахались в сторону. Снова он вставал на обочине возле кладбища и объяснялся мычанием. Только кладбищенских не было видно — видимо, запили раньше обычного.
В один из вечером, уже на исходе праздников, Анатолий пытался продать последнюю елочку, такую нежную и беспомощную, что невольно приходила мысль о Кристине. Снег тогда падал увесистыми хлопьями, пространство вокруг единственного на всю улицу горящего фонаря, служившее для Анатолия и убежищем, и рабочим местом, окружала неприятная шевелящаяся мгла. Казалось, если как следует прислушаться, можно расслышать, как падает снег. Покупатель у елки все же нашелся, это был добродушный и круглый старичок, в котором было что-то смутно сказочное и в то же время знакомое, как будто Анатолий видел его уже много раз, но не мог вспомнить, где именно.
— Денег нет, — сказал тот, прихватив елочку, с которой тут же попадал навалившийся снег. Это не входило в схему тех простых отношений, в которую Анатолию вынужденно приходилось вступать, так что на него вдруг напала какая-то неожиданная растерянность.
— На вот, спички есть, — сказал вдруг старик, пошарив в карман, видимо, распознав в Анатолии безответного дурачка. — Да на, бери. Они волшебные.
И Анатолий взял.
Это был большой, необычный коробок, он впервые увидел такой и долго разглядывал, а когда оторвался от него, заметил, что старика и елочки давно нет поблизости. Он сунул спички в карман и побрел домой.
Когда лил дождь, забрали Кристину. Ей уже шел пятый год. Пришли к ним в дом какие-то люди в красивой форме и с папками, они что-то записывали в блокноты. Одну из пришедших женщин Анатолий рассеяно потрогал за коленку: его лишь заинтересовала черная матовая поверхность колготок, облегавшая ее, но они подняли крик, начали его бить, обещали утащить куда-то. Сестра Наташа после этого совсем перестала заходить. Анатолий грустил без Кристины — он все-таки любил ее.
Когда падал снег, умерла бабка. Это случайно заметила соседка, зачем-то зашедшая. О похоронах хлопотала какая-то организация; пользуясь старыми знакомствами, Анатолий договорился о могиле, проявляя небывалую деятельность. Под общий гогот ему пообещали зарыть старуху «поглубже»; он знал, что перед рытьем могилы землю растопят колесными шинами — их целые горы на отшибе кладбища, — и видел в этом что-то ритуальное, даже порадовавшись за свою старуху (на самом деле, ей не копали могилу, а бросили в другую, где уже лежал свой покойник, подселили — так всегда делали, чтобы не работать лишний раз).
Так как Наташа не появлялась, он решил, что она тоже умерла, а заодно и Кристина, и даже хотел заняться и их могилами, но дело почему-то не пошло.
Тогда же, на счастье, пришла пора рубить елки. Снова Анатолий просыпался затемно, снова брал топор и шел через кладбище в лес. Видимо, из-за морозов деревца особенно охотно поддавались его топору, будто сами стремились погибнуть. Снова ему казалось, что он волочет за собой детские трупики, и при этом имел такой свирепый вид, что прохожие невольно шарахались в сторону. Снова он вставал на обочине возле кладбища и объяснялся мычанием. Только кладбищенских не было видно — видимо, запили раньше обычного.
В один из вечером, уже на исходе праздников, Анатолий пытался продать последнюю елочку, такую нежную и беспомощную, что невольно приходила мысль о Кристине. Снег тогда падал увесистыми хлопьями, пространство вокруг единственного на всю улицу горящего фонаря, служившее для Анатолия и убежищем, и рабочим местом, окружала неприятная шевелящаяся мгла. Казалось, если как следует прислушаться, можно расслышать, как падает снег. Покупатель у елки все же нашелся, это был добродушный и круглый старичок, в котором было что-то смутно сказочное и в то же время знакомое, как будто Анатолий видел его уже много раз, но не мог вспомнить, где именно.
— Денег нет, — сказал тот, прихватив елочку, с которой тут же попадал навалившийся снег. Это не входило в схему тех простых отношений, в которую Анатолию вынужденно приходилось вступать, так что на него вдруг напала какая-то неожиданная растерянность.
— На вот, спички есть, — сказал вдруг старик, пошарив в карман, видимо, распознав в Анатолии безответного дурачка. — Да на, бери. Они волшебные.
И Анатолий взял.
Это был большой, необычный коробок, он впервые увидел такой и долго разглядывал, а когда оторвался от него, заметил, что старика и елочки давно нет поблизости. Он сунул спички в карман и побрел домой.
5.
Прошли праздники, морозы ударили и отпустили; сосед снизу зарезал жену и изувечил детей, так что целую неделю в подъезде шумели; выпало много, много снега, — и только тогда Анатолий вспомнил про спички. Он и не забывал о них, но тот вечер как будто заволокло туманом, а спички так и лежали в кармане куртки.
Он тогда варил на газовой плите кашу для Кристины. Кристины давно уже не было, но кашу он варил по привычке, раз и навсегда установленной, на случай, если она вдруг вернется. Каша эта или пропадала, или ее съедал Анатолий. Ничем другим он и не питался.
И вот, поняв, что на кухне закончились спички для плиты, он вспомнил и старика, и елочку, которую тот забрал, и спичечный коробок необычно большого размера. Тот был раза в четыре больше обычного коробка, с красивой цветной этикеткой, на которой был изображен пылающий камин — Анатолий принял его за какую-то топку. Открыв коробок, он ахнул еще раз: спички внутри оказались и вовсе громадными, с большими серными головками. Анатолий вспомнил слова старика о том, что спички волшебные. На шероховатой коричневой поверхности на боках коробка он не без разочарования разглядел следы, поняв, что спичками уже пользовались. На какое-то мгновение он почувствовал себя обманутым, да и спичек в коробке оказалось совсем немного. Вздохнув, он смирился с этим, затем достал одну из спичек и чиркнул о коробок. Спичка вспыхнула, казалось, на всю комнату, озарив каждый угол. Анатолия даже отбросило в сторону, он едва не выпустил горящую спичку из пальцев. На какую-то секунду он ослеп, а в нос ему ударил едкий запах. Впрочем, в этой вспышке, в этой мимолетной пелене, которая заволокла его зрение, он различил какие-то слабые очертания, как будто перед ним взмахнули листом бумаги, рисунок на котором он не успел разглядеть. Его контуры еще долго стояли перед глазами, даже когда спичка потухла.
Не сразу он пришел в себя. Уронив сгоревшую спичку прямо на пол и радостно поняв, что старик не обманул, что спички и в самом деле необычные, он дрожащими от волнения руками зажег еще одну. И снова комнату озарила ослепительная вспышка, но на этот раз Анатолий, задержав дыхание, постарался не пропустить того, что таилось в ней. Он снова увидел перед собой картину, но едва успел разобрать, что видит какого-то ребенка. Тот сидел в углу и жег спички. Кто это? Зачем он поджигает спички? Анатолий зажег еще одну — и увидел тот же сюжет, но на этот раз понял, что смотрит на самого себя. Воспоминания вдруг всплыли перед ним необычно ярко. Еще долгое время он видел перед собой прокуренную каморку и злого деда, от которого прятался там… и спички. И снова он был этим бессловесным, испуганным мальчиком, которого гоняли во дворе соседи и, окружив в подъезде галдящей толпой, заставляли делать гадкие вещи. Он сидел, скрючившись, в углу и поджигал спички. Если как следует присмотреться, можно было разглядеть что угодно: корабли в неизвестных морях, слонов, идущих по равнине далекой Африки, странные созвездия, до которых оставалось дотянуться рукой… Но скоро морок растворился, дым рассеялся, спичка потухла — и Анатолий очнулся в своей душной комнатке, среди облезлых стен, потрепанных вещей и пожелтевших от времени и грязи окон. Он оглянулся вокруг, приходя в себя. Свою комнату, к которой он привык так, что давно перестал замечать, он увидел как будто в первый раз, и все в ней показалось ему гадким, грязным и мрачным. Ему захотелось вернуться в другой мир, туда, куда уносили спички, снова оказаться маленьким мальчиком, для которого краски еще не успели потускнеть, а звуки не приглушились настолько, что стали неразличимы.
Он зажег следующую спичку, но мир, в который он тут же перенесся, был уже иным. Он вдруг оказался в просторной светлой комнате, пол которой был усыпан лепестками цветов. Стоя босиком посреди этой комнаты, на лепестках, он вдруг увидел Кристину. Он крикнул ей, но оказалось, она так далеко, что никогда не расслышит, хотя казалось, совсем рядом — бери ее на руки, совсем как раньше; и он даже протянул руки, чтобы обнять ее, но захватил только пустоту — и тут же комната исчезла, свет погас… и Анатолий снова очнулся в своей конуре.
Он чиркнул еще одной спичкой. Снова в глаза ему ударил ослепительный свет, и он оказался в той же комнате, но на этот раз смог рассмотреть еще кое-что. На полу, среди лепестков, он увидел подарки — это были разноцветные коробочки, перевязанные лентой, такие дарят детям на праздники. Анатолий никогда не получал таких и никому не дарил, но знал, что это они. Их было множество, и он знал, что может взять любой из них. Кристина была тут же, она уже заметила Анатолия и звала его, протягивая ручки. Как ему хотелось взять ее за руки и никогда не отпускать!.. Он понял, что нужно еще немного подождать, что нужно сделать что-то еще…
И тогда он достал из коробка оставшиеся спички — их была целая горсть — и разом чиркнул о коробок. Вспышка была столь сильна, что походила на маленький взрыв. В то же мгновение он оказался в комнате, но за это время она будто увеличилась в размерах — это был целый зал. Немного придя в себя, он услышал какие-то звуки, сперва совсем неразличимые, но вскоре понял, что где-то вдалеке играет оркестр. Музыка становилась все громче и громче, к звукам инструментов примешивался смех, поначалу тоже далекий и неясный. Это смеялись дети, множество детей, и где-то среди них наверняка была Кристина. Временами смех и музыка смешивались в одно, и становилось ясно, что на самом деле нет никакого оркестра, и вся музыка состоит из одного этого смеха. Анатолий направился к источнику смеха и вскоре действительно увидел Кристину. Подойдя к ней, он заметил в центре зала украшенную елку. Он сразу узнал ее. Это была та самая елочка, которую он обменял на спички, но в этом необъятном зале она казалась совсем другой — хоть она и оставалась все такой же маленькой и беспомощной, ее верхушка виднелась у самого потолка, как будто он смотрел через искривленное стекло. Анатолий, впрочем, ничему не удивлялся, на него нахлынуло какое-то странное умиротворение. Все было так, как и должно быть, и ничего не нужно было менять.
Он заметил, что ветки его елочки заблестели крошечными огоньками, как будто в них были вплетены тончайшие, как волоски, нитки гирлянд. Чем больше он всматривался, тем сильнее разгорались эти огоньки, и спустя какое-то время он понял, что свет, наполнявший зал, исходит от них. Он протянул к елке руки — и ветки откликнулись, вспыхнули еще сильнее.
Анатолий увидел, что вокруг елочки собрался целый детский хоровод, в центре которого оказался он сам. Детей было множество — тысячи, миллионы. Он знал, что где-то среди них есть Кристина.
Елка загоралась все сильнее, и в какой-то миг света стало так много, что он начал обжигать. Ветки уже пылали и ослепляли, это был целый огненный вихрь, но Анатолий знал, что нужно немножко потерпеть, чтобы остаться в этой комнате навсегда. Тут никто и никогда больше не отберет у него Кристину, никто не кинет в него снежком или обломком шифера, никто не заставит делать гадости… И в тот же момент огненный вихрь вместе с хороводом подхватил его и понес куда-то далеко; он почувствовал руки Кристины в своих — и все стало уже безразлично…
Наутро разгребали завалы, но нехотя — наступили праздники. Пожарная машина никак не могла подступиться к огню, так что этаж выгорел полностью, рухнули даже перекрытия. К вечеру пожар все-таки потушили, но кое-где все равно горело. На снег выбросили какой-то обгоревший мусор, остатки мебели. Дети закидывали снежками кошку, которая пыталась выбраться из огня — почему-то всем хотелось посмотреть, как она сгорит. Уже который час топталась возле дома скучающая толпа.
— Знамо дело, нажрались, газ открыли — вот и рвануло! — с важным видом рассуждал подвыпивший старичок, тот самый, что забрал тогда у Анатолия елку.
Он тогда варил на газовой плите кашу для Кристины. Кристины давно уже не было, но кашу он варил по привычке, раз и навсегда установленной, на случай, если она вдруг вернется. Каша эта или пропадала, или ее съедал Анатолий. Ничем другим он и не питался.
И вот, поняв, что на кухне закончились спички для плиты, он вспомнил и старика, и елочку, которую тот забрал, и спичечный коробок необычно большого размера. Тот был раза в четыре больше обычного коробка, с красивой цветной этикеткой, на которой был изображен пылающий камин — Анатолий принял его за какую-то топку. Открыв коробок, он ахнул еще раз: спички внутри оказались и вовсе громадными, с большими серными головками. Анатолий вспомнил слова старика о том, что спички волшебные. На шероховатой коричневой поверхности на боках коробка он не без разочарования разглядел следы, поняв, что спичками уже пользовались. На какое-то мгновение он почувствовал себя обманутым, да и спичек в коробке оказалось совсем немного. Вздохнув, он смирился с этим, затем достал одну из спичек и чиркнул о коробок. Спичка вспыхнула, казалось, на всю комнату, озарив каждый угол. Анатолия даже отбросило в сторону, он едва не выпустил горящую спичку из пальцев. На какую-то секунду он ослеп, а в нос ему ударил едкий запах. Впрочем, в этой вспышке, в этой мимолетной пелене, которая заволокла его зрение, он различил какие-то слабые очертания, как будто перед ним взмахнули листом бумаги, рисунок на котором он не успел разглядеть. Его контуры еще долго стояли перед глазами, даже когда спичка потухла.
Не сразу он пришел в себя. Уронив сгоревшую спичку прямо на пол и радостно поняв, что старик не обманул, что спички и в самом деле необычные, он дрожащими от волнения руками зажег еще одну. И снова комнату озарила ослепительная вспышка, но на этот раз Анатолий, задержав дыхание, постарался не пропустить того, что таилось в ней. Он снова увидел перед собой картину, но едва успел разобрать, что видит какого-то ребенка. Тот сидел в углу и жег спички. Кто это? Зачем он поджигает спички? Анатолий зажег еще одну — и увидел тот же сюжет, но на этот раз понял, что смотрит на самого себя. Воспоминания вдруг всплыли перед ним необычно ярко. Еще долгое время он видел перед собой прокуренную каморку и злого деда, от которого прятался там… и спички. И снова он был этим бессловесным, испуганным мальчиком, которого гоняли во дворе соседи и, окружив в подъезде галдящей толпой, заставляли делать гадкие вещи. Он сидел, скрючившись, в углу и поджигал спички. Если как следует присмотреться, можно было разглядеть что угодно: корабли в неизвестных морях, слонов, идущих по равнине далекой Африки, странные созвездия, до которых оставалось дотянуться рукой… Но скоро морок растворился, дым рассеялся, спичка потухла — и Анатолий очнулся в своей душной комнатке, среди облезлых стен, потрепанных вещей и пожелтевших от времени и грязи окон. Он оглянулся вокруг, приходя в себя. Свою комнату, к которой он привык так, что давно перестал замечать, он увидел как будто в первый раз, и все в ней показалось ему гадким, грязным и мрачным. Ему захотелось вернуться в другой мир, туда, куда уносили спички, снова оказаться маленьким мальчиком, для которого краски еще не успели потускнеть, а звуки не приглушились настолько, что стали неразличимы.
Он зажег следующую спичку, но мир, в который он тут же перенесся, был уже иным. Он вдруг оказался в просторной светлой комнате, пол которой был усыпан лепестками цветов. Стоя босиком посреди этой комнаты, на лепестках, он вдруг увидел Кристину. Он крикнул ей, но оказалось, она так далеко, что никогда не расслышит, хотя казалось, совсем рядом — бери ее на руки, совсем как раньше; и он даже протянул руки, чтобы обнять ее, но захватил только пустоту — и тут же комната исчезла, свет погас… и Анатолий снова очнулся в своей конуре.
Он чиркнул еще одной спичкой. Снова в глаза ему ударил ослепительный свет, и он оказался в той же комнате, но на этот раз смог рассмотреть еще кое-что. На полу, среди лепестков, он увидел подарки — это были разноцветные коробочки, перевязанные лентой, такие дарят детям на праздники. Анатолий никогда не получал таких и никому не дарил, но знал, что это они. Их было множество, и он знал, что может взять любой из них. Кристина была тут же, она уже заметила Анатолия и звала его, протягивая ручки. Как ему хотелось взять ее за руки и никогда не отпускать!.. Он понял, что нужно еще немного подождать, что нужно сделать что-то еще…
И тогда он достал из коробка оставшиеся спички — их была целая горсть — и разом чиркнул о коробок. Вспышка была столь сильна, что походила на маленький взрыв. В то же мгновение он оказался в комнате, но за это время она будто увеличилась в размерах — это был целый зал. Немного придя в себя, он услышал какие-то звуки, сперва совсем неразличимые, но вскоре понял, что где-то вдалеке играет оркестр. Музыка становилась все громче и громче, к звукам инструментов примешивался смех, поначалу тоже далекий и неясный. Это смеялись дети, множество детей, и где-то среди них наверняка была Кристина. Временами смех и музыка смешивались в одно, и становилось ясно, что на самом деле нет никакого оркестра, и вся музыка состоит из одного этого смеха. Анатолий направился к источнику смеха и вскоре действительно увидел Кристину. Подойдя к ней, он заметил в центре зала украшенную елку. Он сразу узнал ее. Это была та самая елочка, которую он обменял на спички, но в этом необъятном зале она казалась совсем другой — хоть она и оставалась все такой же маленькой и беспомощной, ее верхушка виднелась у самого потолка, как будто он смотрел через искривленное стекло. Анатолий, впрочем, ничему не удивлялся, на него нахлынуло какое-то странное умиротворение. Все было так, как и должно быть, и ничего не нужно было менять.
Он заметил, что ветки его елочки заблестели крошечными огоньками, как будто в них были вплетены тончайшие, как волоски, нитки гирлянд. Чем больше он всматривался, тем сильнее разгорались эти огоньки, и спустя какое-то время он понял, что свет, наполнявший зал, исходит от них. Он протянул к елке руки — и ветки откликнулись, вспыхнули еще сильнее.
Анатолий увидел, что вокруг елочки собрался целый детский хоровод, в центре которого оказался он сам. Детей было множество — тысячи, миллионы. Он знал, что где-то среди них есть Кристина.
Елка загоралась все сильнее, и в какой-то миг света стало так много, что он начал обжигать. Ветки уже пылали и ослепляли, это был целый огненный вихрь, но Анатолий знал, что нужно немножко потерпеть, чтобы остаться в этой комнате навсегда. Тут никто и никогда больше не отберет у него Кристину, никто не кинет в него снежком или обломком шифера, никто не заставит делать гадости… И в тот же момент огненный вихрь вместе с хороводом подхватил его и понес куда-то далеко; он почувствовал руки Кристины в своих — и все стало уже безразлично…
Наутро разгребали завалы, но нехотя — наступили праздники. Пожарная машина никак не могла подступиться к огню, так что этаж выгорел полностью, рухнули даже перекрытия. К вечеру пожар все-таки потушили, но кое-где все равно горело. На снег выбросили какой-то обгоревший мусор, остатки мебели. Дети закидывали снежками кошку, которая пыталась выбраться из огня — почему-то всем хотелось посмотреть, как она сгорит. Уже который час топталась возле дома скучающая толпа.
— Знамо дело, нажрались, газ открыли — вот и рвануло! — с важным видом рассуждал подвыпивший старичок, тот самый, что забрал тогда у Анатолия елку.
