Вы здесь

Старший прапорщик Аврора

Рассказ
Файл: Иконка пакета 03_zarubin_spa.zip (57.6 КБ)

1.

Она лежала в кромешной темноте, неловко поджав ноги. В большой вентиляционной трубе, установленной под самым потолком, шуршал крошечными льдинками воздух. Вскидывая голову при едва слышных звуках, она видела серебристый металл, поблескивающий в приглушенном ночном свете узких, как амбразуры дотов, окошек, и ей казалось, что она угадывает солнце, его слабое присутствие там, за толстыми стенами, в замазанном порывами ветра и метелью пространстве. Светило среди этих шорохов, стуков и мелких движений представлялось неярким блином коричнево-желтого цвета, не теплым и не желанным — лишь знаком, что пора выходить на службу. Но даже в грезах Авроре не хотелось опускать глаза вниз, чтобы увидеть там то, что всегда приводило ее в ярость и лихорадочное возбуждение, не подвластное никаким поводьям, — выкрашенные молочно-белой краской стены и сероватый бетонный пол. Это отвращение к белому цвету обнаружилось и прочно закрепилось в ней когда-то после нескольких дней напряженной работы на улицах, когда вместо одной привычной смены приходилось торчать среди огромного скопления людей много-много времени...

Она потянула широкими ноздрями, пытаясь выхватить из холодного, пугающего своей безбрежностью потока лучший запах в своей жизни — аромат только что скошенной зеленой травы. Мягкий, чувственный, пробуждающий желание скакать от беспричинного счастья, такой сладкий, что текут слюнки и увлажняются глаза, а воспоминание остается навсегда; причем каждая встреча с уложенной ровными рядками влажной кошениной помнилась отдельно, ведь трава была разная, а значит, и пахла всегда немного по-другому, в зависимости от преобладания какого-либо растения. Еще Авроре нравилось горьковатое благоухание, доносящееся из раскрытых в жаркие дни дверей городских кофеен, от чашек на столиках открытых веранд, мутно-черных лужиц и кругов на пластиковых столешницах. Эти памятные ароматы помогали сейчас перетерпеть боль и почти забыть усталость, внушали надежду на передышку и теплый кров.

В трубе, затянутый воздушным потоком, прогрохотал крупный обмерзший кусочек неизвестно чего. В правом боку, которым она привалилась к шершавой и грязной бетонной стенке, больно кололо, словно какая-то часть организма старалась пробиться сквозь жесткие ребра наружу. Сохранившиеся мышцы пока сдерживали это стремление, но тело уже изнемогало от постоянной борьбы с внутренней силой, как будто решившей вывернуть его наизнанку.

Аврора неловко пошевелилась, случайно приняв еще более неудачное и неестественное положение. Сразу захотелось вернуться к утраченному, прежнему, но теперь уже было невозможно определить, как располагался корпус и на что опиралась тяжелая, немытая и нечесанная вот уже много дней голова. Болело ушибленное много весен назад правое колено. Кровь стыла от холода: шкура не грела, а жира почти не осталось, потому что еда теперь перепадала редко и не та, к которой Аврора привыкла за свою долгую доблестную службу.

Под подрагивающими, накрепко сжатыми веками дергалась абсолютная чернота, и вспышки чудовищно-фиолетового и сиреневого цвета где-то в мозгу только делали мрак еще беспросветнее.

Сомкнув по собственной воле глаза, она возмещала этим отсутствие привычных пластиковых шор, что обычно закрывали боковой обзор и отсекали бесполезных живых существ, ненужные детали и предметы.

Аврора помнила, что впервые щитки, ограничившие расплывчатое и непонятное пространство до четко очерченного и ясно видимого сектора, ей надели перед погрузкой в неприятное железное стойло, вонявшее рвотными массами, испускавшее клубы сизого, раздражающего гортань дыма, качавшееся и кренившееся под ногами. Это металлическое корыто вызвало у Авроры дикую ярость и необоримое желание показать норов.

Она начала сопротивляться: дергала головой и раздраженно фыркала, обильно разбрасывая желтоватую пену, резко и высоко вскидывала костлявые колени, словно неприятные запахи были врагами, из которых можно было таким образом вышибить дух. Попыталась попятиться — нога неожиданно провалилась в пустоту, и пришлось замереть и позволить знакомому человеку беспрепятственно подойти. Он неловко залез к ней в кузов, долго возился с нащечными и затылочными ремнями, плотнее подгоняя шоры. Другие люди кричали ему что-то грубое и неприятное, тыкая пальцами во все стороны. Чуждая и непривычная конструкция давила Авроре на голову, казалась совершенно ненужной, делала уязвимой.

Она дернула шеей, чтобы не дать ремням затянуться, но нога провалилась еще ниже, а зазубренный край распахнутого заднего борта до крови оцарапал голень. Человек громко и огорченно вздохнул, тыльной стороной ладоней погладил ее скулы и продолжил крепить щитки к оголовью.

Аврора напряглась, готовая сделать победный рывок к свободе, но тут шоры все-таки надели, и она почувствовала мгновенную радость. В уголки глаз перестал задувать ветер, больше не попадала пыль, и веки расслабились, омочив слезой роговицу. Зрение сфокусировалось, и пространство прояснилось; Аврора внимательно посмотрела под ноги, теперь не только инстинктивно, но и умом осознавая, куда ставить копыта, чувствуя себя по-новому сильной и уверенной. Из поля видимости исчезла вся публика, стоявшая по бокам, и стало понятнее, чего хотел от нее человек, настойчиво тянувший вперед — к небольшим яслям, заполненным пахучим сеном...

Она громко сглотнула. Где-то далеко, за пределами жалкого, блеклого пятна света, затряслась под порывами ледяного ветра большая щелястая деревянная дверь, пропуская внутрь узкие острые лезвия наружного воздуха с колючими мокрыми снежинками. Аврора завыла бы, если бы физически могла это сделать, а главное — если это хоть на миг вернуло бы к прежнему состоянию внезапно и грубо разрушенный миропорядок.

Она всего лишь негромко всхрапнула, пробуя желание на осуществимость и сама пугаясь издаваемых звуков.

Ей хотелось есть до колик в желудке, который, казалось, старался удержать воспоминание о давно переваренной пище. Сфинктер прямой кишки судорожно сужался и расширялся, и она попыталась еще немного повернуться, чтобы какая-нибудь внешняя преграда прекратила этот невыносимый, как предсмертное дыхание, тик-так.

От этих мелких перемещений грязная нестриженая челка сползла на брови, длинные, огрубевшие от налипшего жира волосы жестко и неприятно проскребли по тонкой и сухой коже лба. Аврора сглотнула огромным пересохшим горлом, с трудом высунув язык, облизала распухшие, потрескавшиеся губы и наудачу коснулась им холодного шероховатого бетона. Ей повезло — из-за перехода от дневного тепла к ночной стуже образовались две крупные капли, они не напоили, но хотя бы вызвали прохладные и чистые видения, пахнущие свежескошенной травой и солнцем.

Сон не шел которую ночь, потому что спать Аврора могла, только хорошо перетерев пищу и запив ее водой. Таков был ее извечный жизненный режим, который сейчас сломался, и она подозревала, в чем причина. Но поскольку хоть что-то изменить казалось невозможно, она только инстинктивно сжималась на несвежей соломе, колкой под широкой поясницей, надеясь пережить и это время, чтобы потом вернуться к любимому делу, снова стать нужной хозяйке и получить заслуженное ласковое слово и, конечно, вкусную еду и свежую воду.

Терпения и сил добавлялось, когда в затуманенном голодом и недостатком влаги мозге возникали образы славного боевого прошлого. И Аврора старалась вызывать их вновь и вновь, заглядывая в глубины своей скромной, нечеловеческой памяти, силясь, чтобы эти картинки не повторялись, упорствуя, как тренировали, в стремлении выжить. Но больше всего она вспоминала о ней — надежной, немногословной, строгой и даже грубоватой днем, ласковой и почти нежной вечером — хозяйке!

 

Аврора, казалось, всегда знала о хозяйке, даже до того, как эта женщина в первый раз подошла к ней, далеко и прямо вытягивая руку, и коснулась лопатки. Аврора вздрогнула от незнакомого прикосновения, по коже пробежали крупные мурашки, она недовольно переступила с ноги на ногу, выворачивая длинную шею, чтобы увидеть, не делает ли чужой чего-то плохого или унизительного для нее. Но ощущения были приятными, касания — легкими, и она позволила женщине провести рукой по запылившейся от долгой поездки шкуре, почувствовала биение крови в кончиках чужих пальцев, немного удивилась, что человек не брезгует притрагиваться к застывшим комочкам грязи.

Одна рука незнакомки осталась на лопатке, а вторая, с жесткой щеткой, прошлась по подплечью. Аврора почувствовала нажим и подняла ногу. Подчинилась. Успокоилась и позволила почистить несколько беспокоившее копыто, где в самой чувствительной части застрял угловатый гранитный камешек.

Затем женщина деликатно и ласково промокнула влажной мочалкой морду Авроры, мягко протерла глаза, осторожно убрав из уголков выпавшие шерстинки, освежила веки и мягкие шелковистые ноздри. От удовольствия Аврора постаралась улыбнуться незнакомке, взмахнув длинными мохнатыми ресницами — словно вспыхнули, погасли и снова загорелись два больших голубых фонарика.

А потом Аврора услышала голос хозяйки, повторявший ее имя тихо, раз за разом, то смягчая грубые звуки в середине и конце, то теряя начало и окончание, как будто захлебываясь. Она повернула голову и посмотрела в лицо женщины, одетой в серый, без особых примет, костюм. Они стояли вплотную, и было интересно наблюдать, как болтаются по бокам круглого лица коротко остриженные белые волосы, как шевелятся на нем бесцветные потрескавшиеся губы, а тонкие черные брови поднимаются и опускаются в такт движению рук.

Авроре понравились неяркость, приглушенность голоса, странная неправильность и неожиданная открытость гостьи, приглашающая к сочувствию и соучастию. Для полного понимания Аврора глубоко вдохнула, цепляя ноздрями запахи, присущие только этому человеческому существу. Результат ее удивил. Запахи были необычными — и по отдельности, и вместе, — совсем незнакомыми, не такими, какие исходили от требовательных и жестких инструкторов на конезаводе. Тренеры воняли табаком, листья которого изредка попадались в яслях вместе с сеном, и грубой перебродившей жидкостью, напоминавшей Авроре скисший прошлогодний овес, тоже частенько добавляемый в корм. От незнакомки же волной распространялся аромат с резким, почти отталкивающим жженым оттенком, как у горелой сухой травы, навязчивым, но гораздо более понятным и убедительным, чем слова, которые бормотала женщина.

Последняя процедура — купавшая осторожно облила все туловище лошади из небольшой, похоже, предназначенной для полива цветов пластмассовой лейки — удивила Аврору, но понравилась и еще более расположила к незнакомке. В завершение женщина прошлась по лошадиной коже мягким скребком, снимая лишнюю влагу, а голову промокнула широким сухим платком. Разнесла казенный инвентарь по местам, отвязала поводья от металлической трубы и потянула Аврору за собой.

Они вышли из-под навеса, неспешным шагом пересекли из угла в угол широкий сухой плац. Рядом, приглядываясь к поступи кобылы, шел коренастый мужичок. Обогнули несколько серых невзрачных зданий и подошли к распахнутым воротам приземистого, сложенного из красно-коричневых кирпичей, порядком закопченного корпуса. Изнутри раздавался металлический стук, оттуда дышало жаром, вырывались клубы дыма, пахло паленой шерстью и костью. Аврора напряглась, сбилась с шага, хотела выказать неповиновение, но уже была утомлена утренней разминкой на длинном ремне, долгим и тщательным купанием, знакомством с постоянной хозяйкой и прогулкой на свежем воздухе. Поэтому она доверилась ведущей и почувствовала глубокое облегчение и даже счастье от послушания.

Хозяйка завела ее в широкое помещение, они прошли к стенке и встали. Женщина удерживала поводья и ласково гладила Аврору по скуле. Коренастый мужичок надел брезентовый фартук, погладил лошадь по ноге, приподнял копыто и, перешагнув, аккуратно зафиксировал его между своими бедрами. Аврора слегка заволновалась, но хозяйка снова потрепала ее по морде, и она расслабилась, тем более что ничего не ощущала и не слышала, кроме стука копыта о твердую поверхность. Потом на пол полетели куски отросших ногтей, уже несколько дней мешавших Авроре бегать, и мелкие костяные опилки. Так обработали передние копыта. С задними мужичку пришлось повозиться, а кобыле при этом — поволноваться, переступить недовольно несколько раз, попрядать ушами, пока женщина не прислонилась щекой к ее морде. Только тогда Аврора успокоилась и позволила уложить копыто на специальную железную подставку, чтобы повторить процедуру.

Вскоре она ощутила неприятный запах газа, и левому боку стало заметно теплее. Кузнец приподнял ее левую ногу и примерил к копыту массивную раскаленную подкову. Кузню окатил густой вонючий пар, мужичок убрал горячий металл и внимательно посмотрел на оставшийся на кости след, проверяя, подходит ли размер.

Аврора почувствовала, как железо вновь, уже с мягкой резиновой прослойкой, легло на копыто, кузнец прибил его и срезал концы гвоздей, в завершение шоркнув несколько раз по оставшимся неровностям рашпилем и вкрутив напоследок в подкову шипы. Через те же операции прошли поочередно и остальные копыта. Получились удобные «тапки» без пяток, стрелки1 теперь «дышали» и чувствовали легкое движение воздуха, сердце забилось ровнее и мощнее, а ноги, оснащенные шипованной металлической обувью, стали еще более грозным оружием.

Необычайная, неслыханная тишина опустилась на мир, шаги хозяйки и лошади вязли в ней, точно обе ступали по мягкому песочному полу манежа, а не по неровному, разбитому и местами проломленному многочисленными ударами человеческих и звериных ног бетонному плацу. Аврора чувствовала всем своим мощным телом, что подготовка завершилась. Начиналась настоящая Служба, к которой ее готовили с самого начала, с тех самых пор, когда она, тоненько заржав от недовольства, вывалилась из материнской утробы. Лошадь вытянулась в струнку, стараясь казаться выше, затрепетала от волнения, задышала прерывисто и жарко; ей захотелось натянуть повод, встать на дыбы. Она скосила большой голубой глаз на женщину, громко фыркнула и поддернула голову вверх и вбок.

Готова? — не сразу, а через какое-то количество шагов насмешливо поинтересовалась хозяйка. — Отдохнешь, и приступим, — добавила, когда они уже подходили к широкому, распластанному у края небольшой рощицы зданию, из которого волны теплого воздуха несли запахи свежей соломы и сытной еды.

Женщина приложила руку к серой шапке с малиновыми полосками и, повернув голову в сторону, скороговоркой прокричала: «Здрай-жей-тов-ктан!» Аврора раздраженно всхрапнула, но сразу поняла, что этот случай сродни уже виденным ею прежде, когда двуногие послушно, по какому-то непонятному ей сигналу, сбегались в одно место и выстраивались в ровные, одинаково серые шеренги, издалека казавшиеся чем-то неживым. Ее это не удивляло, она решила, что всех людей тоже специально учат, как себя вести, совершенно как и лошадей. Хозяйка не была исключением. Наверное, им сейчас встретился кто-то, с кем полагалось держать себя именно так.

Они вошли в просторный сумеречный коридор, по обеим сторонам которого из полумрака возникали наполовину закрытые кирпичом, зарешеченные толстыми металлическими прутьями боксы с большими проемами посередине, из которых высовывались морды лошадей, методично и безостановочно перетиравшие что-то крупными зубами. Из темноты влажно проблескивали глаза. Слышалось непрестанное глухое постукивание переступающих ног. Каждое животное пахло по-своему, и в каждом чувствовалась общая нотка: они пахли Службой, человеческой кожей и железом, которое им ежедневно вставляли в рот.

Это дом, — неожиданно звонко сказала хозяйка. — Запоминай!

Они дошли почти до конца помещения, когда женщина остановилась и, повернувшись влево, загрохотала цепью, по-прежнему удерживая в правой руке поводья. Она напрасно беспокоилась: Аврора никуда бы не делась, даже если бы хозяйка отпустила ремень. Кобыла устала и хотела лечь, закрыть глаза и выбросить на какое-то время из памяти этот насыщенный событиями день.

Ласково подталкивая лошадь в бок, хозяйка завела в ее денник, расстегнула и сняла уздечку. Покопалась в нагрудном кармане и вытащила плитку прессованного корма — протянула на ладони. Аврора громко фыркнула, но угощение взяла аккуратно, оттопырив коричневые губы. Женщина погладила ее по морде и ушла, напоследок громыхнув дверью и засовами. Аврора глубоко вздохнула и осторожно легла, умащиваясь на опилках.

2.

Татьяна Ивановна очнулась от полуобморочного сна, расслышав слабенький перезвон колоколов церкви, построенной бывшим первым секретарем горкома комсомола в ограде городской больницы. Звук сгустками пробивался сквозь двойное стекло, наросшая с внешней стороны изморозь ломала и его, и навязчивый свет полной оранжевой луны, висевшей над захудалым районом, где частные дома со всех сторон лепились к старенькому больничному зданию.

Она выпростала пухлую, бесформенную руку и попробовала раскрытой ладонью исцарапанное стекло. Холодно. Ночью ударил первый, нежданный и внезапно сильный мороз, приведя в ужас все, что могло замерзнуть. Вероятно, выпал и снег, но его не было видно из-за мерцающего лунного света. Кровать стояла вплотную к окну, так Татьяна Ивановна могла время от времени, раздвигая короткие шторы, следить за происходящим на улице: не крадется ли кто, не раздаются ли шаги злоумышленников или просто пьяных, грозящих нарушить покой мирных граждан.

Колокольный перезвон повторился. Она поморщилась: такой же надоедливый, как и речи начальников, которых она немало наслушалась за годы службы. Бессмысленный, пустопорожний шум.

Батареи центрального отопления еле теплились, откуда-то снизу поддувало, и Татьяна Ивановна плотнее закуталась в толстое ватное одеяло, упакованное в старенький цветастый пододеяльник. Она не любила просыпаться раньше пронзительного и какого-то надломленного треска старого будильника, считая это нерациональным и унизительным для ее должности и человеческого достоинства.

Заскребла когтями по косяку дверей кошка. Татьяна Ивановна подумала, что на потемневшем от времени дереве останутся белые полосы.

Она терпеть не могла людей надменных, грозно водящих руками, но, воспитанная Службой, понимала — без них беспорядка будет еще больше. А могут даже возникнуть хаос, анархия, нестабильность, которые обязательно приведут к разрушению созданных с таким трудом уюта и покоя, струящихся от каждого предмета в этой, и другой, и третьей комнате. Хотя иногда ей до безумия, до тошноты хотелось с разбега, со всей мочи поддать под жопу своей начальнице, когда та с умным видом изрекала длинные, лишенные всякого значения витиеватые фразы.

Татьяна Ивановна сухо причмокнула от привкуса алюминия и пепла во рту. Шелестела в допотопных чугунных трубах вода, и гремели боязливо маленькие камушки, попадавшие под напором насоса в невидимый поток. То исчезало, то возникало тиканье древних настенных часов с истершимся циферблатом и металлической гирькой на цепочке.

Когда-то, в далекой иной реальности, здесь же у окна на этой кровати лежала ее мать — парализованная старуха с желтым лицом и обвисшими щеками. Татьяна каждые три дня стригла ей быстро растущие, розовые и нежные, как у младенца, ногти и меняла на голове стремительно пропитывающийся потом суконный платок, серый с черным, на такой же, только в белую клеточку.

Она помнила последний разговор с матерью перед тем, как паралич отнял у той голос. Может — Татьяна Ивановна легко это допускала по опыту прожитых лет, — удар и случился из-за их обоюдно гневных словес.

 

А началось все обыденно. Не имелось в городе работы, вот хоть лопни. С высшим образованием не брали в продавцы, а без оного — в менеджеры по продажам. В почтовых отделениях трудились бабульки преклонных лет, а на местной кондитерской фабрике — недоучившиеся студенты юридических факультетов, теперь приобретавшие знания в той области, которая требовалась нанимателю. Дворницкие места занимались исключительно среднеазиатами, а в охранниках состояли отставные военные, подкрепившие свои претензии соответствующими документами и государственными наградами, да кавказцы.

Обнаружилась только вакансия в конном полку полиции, с одним условием — не бояться лошадей. Татьяна Ивановна и пошла туда, а что? В деревне не раз каталась с пацанами верхом, коней любила за большеглазую красоту и уважала за трудолюбие: видела, как они, бедняжки, возили телеги, груженные и навозом, и песком, и кирпичом. Машина — дорого, а лошади у многих были собственные; и поскольку они не люди, то и относились к ним в целом безжалостно, не забывая, правда, поить и кормить, чтобы живой механизм не сломался раньше времени.

Татьяна тогда была молодая и долго не раздумывала — пришла в часть, поговорила с кадровиком, сходила в манеж и на конюшню с инструктором, показала, что у нее есть навыки езды, ухода. Даже седло смогла почти правильно подобрать и приладить. И ее взяли на работу, приказав прийти на следующий день к восьми часам утра для получения обмундирования и оформления бумаг.

Прибежала домой радостная, но не сообщила матери сразу — хотела после первой получки: чтобы и деньги в дом, и новости приятные. Но не получилось. Выдали форму, и Татьяне показалось, что будет расточительно теперь ходить в гражданской одежде. Так и пришла однажды домой в темно-синем костюме с нашивками, в высоких берцах и кепке с трехцветной кокардой.

Мать тогда уже лежала, но еще могла самостоятельно поворачиваться с боку на бок и разговаривала, как стреляла, — через равномерные паузы, почти так же громко, даже казалось, что гильзы от не произнесенных, но подуманных ругательств звонко сыплются на пол.

В армию призвали? — глухо поинтересовалась она.

Будто штук шесть обгорелых, пахнущих порохом железяк выпало у изголовья на пол и, громыхая, покатилось в темный угол.

Нет, работу нашла, — устало ответила Татьяна.

Где же? — продолжала допытываться мать.

Дочери не нравилась эта настойчивость, но деваться было некуда, да и самой все-таки хотелось рассказать.

В полиции.

Это милиция, что ли? — не поняла старуха.

Да, бывшая. Ее недавно переименовали, — слегка расслабилась дочь. — Милиция — это народное ополчение, а полиция — государственные служащие для поддержания закона и порядка.

А-а-а, — протянула мать, — так, значит, твоего деда в тридцать седьмом году народ расстрелял где-то на задворках.

Татьяна опустилась на стул напротив ее кровати.

Ты мне этого не рассказывала.

Не было повода, вот и не говорила. — Старуха тяжело дышала. — А сейчас, как я посмотрю, самое время. Но может, уже и опоздала, признаю.

А за что его?

Да уже и не помню. — Мать поблескивала глазами, а гильзы, дымясь и пованивая, сталкиваясь и дребезжа, все отлетали под кровать. — Да и бабка твоя не больно об этом распространялась. Моталась с нами по деревням в округе, пока в городе не зацепилась. Чужие языки могли много нехорошего сотворить, а ей и так несладко было с тремя детьми на руках и без кормильца.

Я просто работаю, — сказала Татьяна. — Хорошая зарплата, уметь ничего особенного не надо, только поддерживать порядок. Ну требуют еще, чтобы законы выучила, так я постараюсь... Где я еще такую работу найду в наше-то время? — пробубнила она напоследок.

В комнате стало темно, по деревянному полу заструился прохладный сквознячок. Татьяне показалось, что пыльные полотенца, которыми был занавешен верхний пустой угол напротив кровати, шевельнулись. Она двинулась, стул под ней затрещал.

Включу, наверное, свет?

Как хочешь, — отозвалась мать. — Просто уточню, если все еще не понимаешь. Это те, кто расстрелял деда, взяли тебя на работу.

Ты не права! — горячо воскликнула Татьяна. — Сейчас все поменялось. И государство не СССР, и религию разрешили...

Кровать злобно и безжалостно заскрипела пружинами.

Ты расскажешь подробно, что случилось с дедом?..

Не дождавшись ответа, дочь встала:

Я все-таки включу электричество.

Она прошлась по дому, тщательно задергивая занавески, накидывая одну на другую справа налево так, чтобы не было даже малейшего просвета. Щелкнула выключателем. Старуха лежала отвернувшись. Татьяна Ивановна прислушалась. Дыхание вроде бы пробивалось. Она подошла поближе и тронула мать за плечо. Никакой реакции. Пощупала лоб — холодный. Перегнулась и посмотрела в лицо — глаза были открыты, из разинутого рта воняло гнилой селедкой...

Фельдшер скорой помощи диагностировал полный паралич. А пришедший на следующий день участковый врач сказал мудреное слово:

­ — Тетраплегия. Придется потерпеть, пока не отмучается...

Умерла мать через две недели.

Вернувшись с кладбища, Татьяна выплеснула на задний двор воду, набежавшую в тазик, который подставляли под гроб, прибралась в доме. Устроила для соседей скромные поминки, заказав готовую еду в ближайшей столовой. И зажила по-своему: работа — дом — работа...

 

Пронзительно и надломленно затрещал будильник.

Татьяна Ивановна с трудом поднялась и двинулась по устоявшемуся в последнее время маршруту: стул с халатом — туалет — ванная — кухня. Поставила чайник на газовую плиту, зажгла огонь. Достала из холодильника масло и сыр, из настенного шкафчика — нарезанный батон. Положила все на стол, оперлась о столешницу. И вспомнила, как поймала первого хулигана.

Все было как обычно. Шлем, наручники, дубинка. Рядом — молчаливый напарник. Летом, несмотря на жару, всех всадников обязали надевать черные с тонкой красной полоской шлемы — после того как весной сильно расшиблась девушка-патрульная. Ее кобыла испугалась внезапно раскрывшегося в руках прохожего большого черного зонта, понесла и налетела на забор.

Ветерок шевелил гриву лошади. На асфальтированных дорожках из осторожности двигались шагом, чтобы не задеть мамаш с колясками и снующих туда-сюда велосипедистов. Завидев сквозь деревья и кусты грунтовую дорогу, старший молча повернул туда. Цивилизация кончилась практически сразу, только желтые пластиковые мусорные баки, изукрашенные похабными выражениями и прочим народным творчеством, встречались на лужайках то тут, то там.

Всадники въехали в необычайную, обволакивающую тишину почти естественного лесопарка. Шаги лошадей гасли в дорожной пыли, точно животные ступали по войлочной подстилке. Татьяна наслаждалась покоем и от покачивания в удобном кожаном седле почти задремала, как вдруг в прозрачный воздух штопором ввинтился вопль:

Помогите! А-а-а!..

Тогда-то и началась настоящая Служба! Восторг от собственных умений, обретенных на тренировках, упоительное единение с лошадью, ее стремительный яростный разбег без всяких понуканий, мелькающие по бокам зелень и мшистые стволы, невесомые, как полет, прыжки через поваленные деревья — и вот, ошеломленный внезапным появлением кентавра, враг мечется, не зная, бежать ему с отобранной сумочкой или бросить ее, защищаться или сразу сдаваться.

Последний рывок — и конные полицейские зажали с двух сторон молодого парня. По праву старшего напарник грозно вопросил:

Нарушаете, гражданин?

Да не нарушает он! — завизжала сидящая на покрывале женщина. — Грабит, грабит, гра-а-аби-и-ит!

Рядом с ней неуклюже вставал с земли мужчина, а маленький мальчик в шортиках и беленькой маечке, усаженный возле пня, удивленно переводил взгляд с одного взрослого на другого.

Лошади возбужденно толкали грабителя вспотевшими боками, Татьяна рывком выдернула дубинку и замахнулась...

Сдаюсь, сдаюсь! — поспешно сказал парень, роняя сумку и судорожно вскидывая ладони вверх.

Нетерпение свело руку, и Татьяна со всей силы, с оттяжкой, ударила! Дубинка смачно приложилась к уху и плечу грабителя, тот упал, кобыла попыталась встать на дыбы, но Татьяна удержала поводья — смирила и подчинила животное.

Хорош! — торопливо закричал напарник, проворно соскочил с коня, перевернул парня, защелкнул на его запястье один браслет наручников, рывком поднял — и прицепил второй к специальному кольцу на седле.

Мама, а тетя ударила дядю палкой, — сказал мальчик, глядя с любопытством. — Так можно?

Женщина не смогла ответить, она только открывала рот и судорожно хватала воздух. Мужчина наконец-то встал — и уронил в маленький костерок рогатку с тремя шампурами. Завоняло горелым мясом.

Лошадь запрядала ушами и попятилась.

Не нравится запах? — Татьяна ласково погладила вспотевшую лошадиную шею дрожащей от выброса адреналина ладонью. — Молодец, Аврора, умница!

 

...Татьяна Ивановна улыбнулась. Лучшей наградой за Службу была сама Служба.

По радио объявили московское время — девять часов тридцать минут. Вяло и без аппетита позавтракав, она сидела на кухне в любимом углу, где были прикрыты спина и бока, но откуда прекрасно просматривался вход, и бессмысленно разглядывала закрытую дверь. На столе неряшливо рассыпались крупные хлебные крошки, валялся маленький ножик с налипшим маслом и подтекал использованный пакетик чая.

Вот уже четыре месяца, восемь часов, двенадцать минут и тридцать секунд она была на пенсии. Удовольствия не ощущалось ни в одном органе. Более того, не хотелось ни есть, ни пить, ни спать, ни даже отправлять естественные надобности. Разве что когда уж совсем доходило до крайности, тогда просыпалось соревновательное любопытство, что случится быстрее: она добежит до туалета или надобность успеет просочиться.

На холодильнике забормотало радио, докладывали местные новости. Татьяна Ивановна от скуки прибавила громкость.

Журналистка бодро вещала:

По информации источника, попросившего его не называть, скончалась кобыла, ранее приписанная к конному полку ГУ МВД области. Животное было переведено на ипподром для ответственного хранения. О том, что лошади уже нет в живых, сообщил бывший сотрудник конюшни. Причину смерти он не назвал. Получить официальный комментарий от руководства конного подразделения пока не удалось. Конюх рассказал о плачевном состоянии лошадей, которых раньше использовали для нужд полицейской кавалерии. По его словам, конный полк частично расформировали еще в начале года, с тех пор за животными нет надлежащего ухода. Коней должны регулярно выгуливать, давать им необходимую для здоровья нагрузку, но этого не делается. Как пояснил бывший работник конюшни, гуляют только жеребцы, кобыл не выводят. За минувший год лошади похудели. Сейчас они истощены и нуждаются в медицинской помощи. «Для чего их содержат, непонятно, — говорит мужчина. — Над ними просто издеваются!» Сейчас решается вопрос о списании всех животных конного подразделения...

Татьяна Ивановна слабо улыбнулась. Смысл жизни забрезжил перед ней, возникнув оттуда, откуда она и ожидать не могла, — из сводки новостей. Впервые на ее памяти журналисты дали ей что-то полезное и, похоже, ценное.

Она засмеялась во весь голос, встала и быстро, торопясь, как на привычную, до пенсии, службу, стала убирать со стола.

Надо прийти пораньше и сразу к начальнице — объяснить ей, что Аврора в опасности, а ведь это животное с большими заслугами перед государством и народом, которое надо сберечь, чтобы на его примере воспитывать подрастающее поколение полицейских. Полковник должна понять, ведь она же всегда с таким проникновенным видом повторяет, что «нынешняя стратегия правоохранительных органов позволит поднять гуманность на новый, невиданный доселе уровень и сделать их служение социально-ориентированным и предметно-практическим». И, несмотря на всю свою нелюбовь к этому конкретному полковнику, Татьяна Ивановна думала, что, в сущности, начальница права: органы коренным образом изменились.

Еще ей нравилось, как полковник не отвечала на каверзные вопросы, когда вдруг приходилось иметь дело со штатскими — людьми чужими и странными, которые не носили погон и могли прийти и уйти без разрешения. Полковник просто молчала и смотрела на спрашивающего — холодно, светло и насмешливо, словно бы знала о нем что-то такое, в чем тот и себе-то боялся признаться. И вскоре любитель допытываться опускал глаза, беспомощно краснел и втягивал голову в плечи. И вроде ему ни рук не выкручивали, ни дубинкой по почкам не били, а у него уже тек по вискам пот, он чесался и топтался на месте, словно хотел немедленно убежать и больше никогда не возвращаться.

Поначалу Татьяне Ивановне казалось, что полковник прямо так и родилась на свет с этим своим волшебным умением. Конечно, оно не вызывало любви, но почтения прибавилось, и Татьяна Ивановна стала внимательнее присматриваться к начальнице, перенимать навыки и такой Службы. Осознала, что руководителей, как и лошадей, тоже учат в разных академиях и на курсах, как с кем себя вести, как не пугаться ругани и угроз и что при этом говорить. Или не говорить, а только всезнающе ухмыляться.

3.

Аврора обиделась. Это чувство появилось сразу, как только ее глаза привыкли к полумраку нового помещения, в которое ее ввели. Она просто оторопела, увидев сородичей, стоящих и лежащих на грязных опилках, с нечищеными мордами, забитыми пеной ноздрями и с бесцветными глазами, в которых не было блеска и комками засохла слизь. Она даже брезгливо тряхнула гривой и попыталась остановиться, но человек, который вел ее на брезентовом ремне, грубо зажал поводья и свободными концами не больно, но оскорбительно ударил ее по крупу.

И Аврора поняла, что попалась. Ей припомнилось, что в таких случаях говаривал старший над хозяйкой: «Все по одному делу попадают — за глупость. Был бы умный, как-нибудь бы да уберегся». И служба уже не вернется, и хозяйка, исчезнувшая в одночасье, может быть, уже не жива. И она, Аврора, осталась одна. Навсегда.

Человек тянул ее вглубь конюшни, воняющей немытыми телами и опасными крысами, угрожающе замахивался и бормотал такие слова, за которые всего лишь неделю назад его могли бы пристегнуть железками к ее седлу, и она бы не без удовольствия дергала его из стороны в сторону, переходя с шага на легкий бег и замедляясь только по окрику хозяйки.

Печальным был путь. Старые жильцы вставали и выглядывали из стойл, уныло поворачивая морды вслед, роняя густые желтые слюни, не моргая и не издавая ни звука. Откуда-то тянуло сквозняком. Кормушки и поилки были пусты, в некоторых валялись дохлые мыши. Почти в самом конце помещения виднелись пустые стойла. Человек выбрал — видимо, в наказание за непослушание — не соседствующее с животным, а следующее, оставив между приведенной лошадью и ее единоплеменниками пустой загон, лишив новенькую даже малейшего общения. Аврора расстроилась пуще прежнего.

Конюх не стал церемониться и крепко привязал поводья к стальной стойке возле денника. Несвязно бубня и мерзко ругаясь, долго возился с ключами, подбирая нужный, с замком, наконец распахнул дверь и щелкнул выключателем.

Аврора встала на дыбы и захрапела от ненависти, увидев грязно-белые стены и серый бетонный пол, едва прикрытый несвежими опилками.

Ах ты, сука! — бранясь, отпрянул от нее конюх.

Аврора металась из стороны в сторону, стараясь выдрать ремень и вырваться наружу, напоследок ударив это кричащее, а значит, нарушающее установленный порядок существо.

Человек встал так, чтобы лошадь не могла дотянуться до него копытами, и злорадно скалился.

Ничего, — приговаривал он торжествующе, — ничего, перебесишься! Устанешь — зайдешь туды, куды гонют, как миленькая! Еще и жрать попросишь.

Аврора выдохлась быстро. Сказались долгий переезд в неудобном фургоне, голод и жажда, угнетающая новая обстановка, а неприкаянное одиночество — конюх бросил ее прямо в широком проходе и ушел по каким-то своим делам — выжигало остатки былого самоуважения. Она громко всхрапнула, признавая поражение и показывая, что готова выполнить все указания ведущего. Но человек пришел не сразу, а лишь когда ясный прямоугольник далеких раскрытых ворот постепенно стал угасать, что свидетельствовало о завершении дня.

У лошади подгибались колени, ей хотелось попить, а потом лечь и закрыть глаза, чтобы не видеть весь этот неуютный новый мир, данный ей — она это отчетливо поняла — навсегда.

От подошедшего несло алкоголем. Аврора помнила этот запах, поскольку так часто воняло от людей, которых она вместе с хозяйкой конвоировала в полицейское отделение. Мужчина безразлично и бесстрашно — видимо, она была не первой, кого так поначалу бросали посередине конюшни, — приблизился к лошади, отстегнул поводья и, подталкивая в бок, загнал ее в денник. Снял уздечку и поводья, подтолкнул животное еще дальше в загон и закрыл решетчатую калитку. Пробормотал что-то непонятное, опять выругался и ушел.

Чувствуя полное бессилие, Аврора все же несколько раз ударила задними ногами по молочным стенам, каждый раз оглядываясь: отлетел ли кусок краски, хорошо ли она запачкала их, закрыла ли этот пронзительно бьющий в мозг белый цвет. Потопталась по полу, растаскивая опилки, прошлась по периметру, касаясь боками стен, обживая пространство, в котором наверняка предстояло провести очень много времени.

Конюх вернулся, налил в поилку воды, расплескивая на пол, из другого ведра насыпал в кормушку овса. Аврора, с трудом сохраняя остатки гордости, дождалась, когда он скроется с глаз, и только потом подошла и осторожно пригубила долгожданную влагу. Жидкость оказалась привычной температуры, и лошадь, увлекшись, выхлебала посудину до дна. Есть не хотелось, и она, уже не спеша, обошла загон, приноравливаясь, ища место, где можно отдохнуть. Решила все-таки лечь в углу, находящемся ближе к стойлам сородичей, в надежде ловить хотя бы запахи соплеменников.

На потолке погас отсвет последнего далекого желтого круга электричества. Аврора осторожно подошла к ограждению, выглянула, услышала, как на краю прошлой жизни со скрипом закрылись ворота конюшни. В темноте она перестала различать, какого цвета задняя стена стойла, и, слегка успокоившись, легла. В правом боку, которым она привалилась к шероховатой стене, больно кололо, от бетона поднимался пронизывающий холод. Она закрыла глаза, и последний, ослепительный в своей отчетливости день настоящей, вместе с хозяйкой, Службы вспыхнул в ее возбужденном мозгу.

 

...Лошадей разбудила включившаяся раньше положенного времени вода в автопоилках. Потом вспыхнули диодные лампы, озарив конюшню мертвенным бледно-синим светом. Озабоченные конюхи двигались по проходу, закладывая в небольшие сенники у каждого стойла свежее сено. Слегка встревоженные кони поднимались, встряхивались и подходили к воде. Еще не все дожевали травку, а в кормушки уже засыпали корм. И, не дождавшись, пока крайние доели последние куски концентратов, к животным, находившимся ближе к выходу, уже подошли хозяева, напряженные и взвинченные, как почувствовали лошади.

Помимо обычного снаряжения и пластиковых шор в этот раз женщина пристегнула Авроре широкий нагрудник из гибкого, но твердого материала. Вместе с конюхом перебинтовала сухожилия, надела наколенники и ногавки, а поверх копыт — защитные колокольчики. Под седло положила вальтрап, а на круп — попону, плотную сверху, а снизу мягкую. Осмотрела, поворачивая, снаряженную лошадь, осталась довольна и повела наружу, на ходу переговариваясь с коневодом.

Первая неделя декабря, а морозно...

Да, — согласился конюх. — У погоды свои резоны, что ей наши проблемы.

Зима, а снега нет, — вздохнула хозяйка. — Я розы, конечно, в палисаднике укрыла, но, если сугробов сверху не навалит, померзнут.

И то. Климат на глазах меняется: то оттепель, то стужа... Не понимаешь, к чему и приспосабливаться, какую одежду надевать.

На плацу их уже ждали специальные машины с прицепленными вагонами на шесть животных. Аврора немножко удивилась и заволновалась: их нечасто перевозили в комфортабельных импортных прицепах, обычно это делалось для доставки в центр города. Значит, работа сегодня будет ответственная.

Женщина бережно завела Аврору в вагон, где уже стояли две лошади, погладила по шее, подала вежливо морковку и вышла. Скоро транспорт заполнился, дверь закрыли, и мягкое покачивание оповестило, что машина тронулась. Аврора успела увидеть в окошко, что хозяйка с большой спортивной сумкой забежала в бело-голубой, с зарешеченными окнами автобус, который тронулся следом.

Ехали долго, сквозь узкие окна прицепа уже начало проглядывать солнце. Остановились в тесном переулке, заполненном разнообразной техникой. Лошадей вывели не сразу. Когда распахнулась дверь, Аврора сначала даже и не угадала хозяйку. Та была одета в черный бронежилет, такие же черные щитки прикрывали предплечья и голени, горбились налокотники и наколенники, на голове — большой шлем с открытым забралом. У пояса висели наручники, дубинка, серый цилиндр с красными пятнами и что-то вроде ручного фонарика.

Хозяйка осторожно вывела Аврору наружу и для разминки проводила к началу широкой улицы. Аврора немного дрожала, еще не привыкнув к холоду. Женщина аккуратно похлопала ее по спине, счищая иней, и взлетела в седло. Секунда — и они слились в кентавра с едиными чувствами, нервами, сосредоточенного только на исполнении Службы. Вместе с такими же едиными черными созданиями выстроились в линию, перегородив переулок. По громкой и резкой команде, прогремевшей из мегафона, двинулись вперед, стараясь не ломать строй. Как удар бича, прозвучал еще приказ, полицейские взяли в руки дубинки и перехватили их поудобнее...

Передний ряд выдвинулся из переулка.

Площадь была наводнена людьми, человеческие ручейки и реки ежеминутно выносили на нее с прилегающих улиц, из переулков, подземных переходов все новых и новых мужчин и женщин. Пар из тысяч ртов клубами поднимался над зданиями, голоса сливались в мощный гул, и он напоминал клокотание пробудившегося вулкана.

Авроре это невиданное людское скопище напоминало огромное живое существо, набирающее силы и готовящееся к прыжку, подбадривающее себя речевками: «Мы не дадим вам умыкнуть нашу свободу!», «Мы не слушаем ваши отравленные слова!», «Мы не верим вашим лживым обещаниям...». Над исполином развевались большие и маленькие белые полотнища, ленточки, флажки.

Это Геракл! — охнула хозяйка. — Черт побери, огромный какой...

Ничего, — сквозь зубы прошипел старший, — сейчас мы ему сухожилия подрежем.

Рысью, марш! — взвыл мегафон.

И кентавры двинулись вперед — к центру площади, рассекая людскую воду, рассыпая удары дубинок налево и направо. Торопящиеся следом пешие омоновцы довершали разгром, выхватывали отдельных непримиримых, как скользких рыбин, и, выкручивая им руки, бросали в садки-автозаки.

Аврора и Татьяна Ивановна перестали чувствовать мороз. От быстрых, дух захватывающих действий по ним прошла первая волна жара — та, от которой под формой и бронежилетом, под верхней и нижней попоной и бельем становится влажно и горячо. Но они ни на миг не останавливались, не переводили дыхание, а продвигались по площади все дальше и дальше, рассекая толпу. И спустя час накатила вторая горячка — та, от которой пот высыхает. Ни ледяной ветерок, потягивающий со всех сторон, ни нескончаемая круговерть падающих и уволакиваемых тел — ничто не могло их отвлечь от Службы, к которой они готовились так долго.

На декоративных столбах уличного освещения, обрамлявших площадь, висели и сидели подростки, они беспрестанно улюлюкали, размахивали белыми тряпками, кидали в полицейских перчатки и шарфы, гамбургеры, жвачку и конфеты. Одна из сосисок больно ударила Аврору по носу.

Распаленная бегом и битвой, кобыла, почти не слушаясь седока, подскочила к светильнику, уперлась лбом, защищенным кевларом, в трубчатую опору, надавила со всей силы, стремясь опрокинуть железку вместе с мальчишкой, устроившимся в обнимку с мигавшим от перенапряжения фонарем на самом верху, непрерывно вопящим что-то нахальное и трясущим широкой белой лентой.

Столб покачнулся, но устоял, а подросток пронзительно засвистел и, перегнувшись, стал размахивать белой тряпкой прямо перед глазами животного.

Рывок и напор Авроры позволили Татьяне Ивановне привстать в стременах, вытянуться стрункой и резким ударом выдвинутой до упора телескопической дубинки достать пацана по обнаженной ноге между обувью и задравшимися джинсами. Тот заголосил от неожиданной пронизывающей боли, дернулся, и белая кроссовка с красными шнурками слетела на асфальт. Аврора тут же наступила на нее грязным копытом и злобно растоптала в молочно-кровавые ошметки. Мальчишка подобрал ноги повыше и обиженно надулся, почти заплакал.

Хозяйка огляделась: вокруг продолжалось избиение толпы, пытающейся найти промежутки, чтобы вытечь из котла, созданного кентаврами и омоновцами. Некоторые избиваемые сопротивлялись, накидывали флаги на головы лошадям, сцеплялись руками и упирались клином, но от этого им становилось только хуже. Завидев такое скопление, всадники атаковали его с удвоенной силой, кидали под ноги бунтарям светошумовые гранаты, а за спину — слезоточивые и дымовушки.

Аврора чувствовала: хозяйке хотелось помочь коллегам, но сидящий на фонаре подросток, продолжавший кричать непонятные лозунги, свистеть и размахивать белой тряпкой, раздражал их обеих неимоверно. Да он, им так казалось, и был центром, средоточием, сердцем этого многоликого Геракла-исполина. И тогда Татьяна Ивановна сорвала с пояса электрошокер, принудила Аврору чуть отступить от железной опоры и стать боком, прижала электроды к трубе и нажала спуск.

Мигавший фонарь резко вспыхнул и перегорел. Мальчишка замер на полуслове и, раскинув руки, повалился спиной в месиво борьбы. Он падал, как в воду, но, в отличие от жидкости, которая образовала бы впадину, принимая погружающийся в нее предмет, в толпе на месте падения подростка возникла возвышенность — из взметнувшихся навстречу рук, готовых принять его и не дать рухнуть на камни, из распрямившихся спин и плеч. Разинутые рты изрыгали проклятия, а распахнутые глаза запечатлевали, словно фотопленки, миг трагедии.

Увидев планирующий вниз белый флаг, Аврора от восторга встала на дыбы.

Подростку не дали упасть на брусчатку, его подхватило множество рук, и сразу раздался вопль: «Врача! Скорее!» Но, охваченная безумием стычки, хозяйка направила лошадь в образовавшееся людское скопление, стремясь прорваться к главному на сегодня противнику, чтобы закрепить успех — схватить, заломить руки назад, заковать в наручники и отправить за решетку.

В толпе, окружившей положенного на скамейку пацана, появились палки, выломанные из этой же лавочки, и кто-то сильно ударил Аврору по колену. Она громко всхрапнула от неожиданной и резкой боли, попыталась достать нападавшего другой ногой, но не получилось — не было правильного упора. Хозяйка завизжала. Аврора отшатнулась, мелко-мелко прядая ушами и быстро-быстро перебирая копытами, чуть не упала сама и едва не уронила женщину.

Стоять! — заголосила Татьяна Ивановна. — Стоять! Ребята, на помощь!

Омоновцы откликнулись мигом. В толпу полетели светошумовые гранаты, пешие бойцы, тяжело дыша, матерясь и размахивая дубинками, вклинились между Авророй и сопротивлявшимися. С кого-то сбили очки, пронзительно заверещала девушка, раздался треск разрываемой куртки, скамейку опрокинули, и через минуту место побоища заволокло дымом и паром.

Хозяйка спрыгнула с седла и за поводья потянула Аврору назад — к переулку, из которого они атаковали, к транспортному прицепу, где была развернута палатка полевой ветеринарии и сидел дежурный фельдшер. Она постоянно оглядывалась назад — на лошадь, и Авроре хорошо и отчетливо было видно ее лицо, которое нисколько не портили несколько глубоких морщин, перерезавших открытый лоб, свежая, сочащаяся жиденькой кровью ссадина на подбородке и мутные капли пота, выступившие над верхней, вздернутой в зверином оскале губой. Оно было прекрасным, божественным, светилось целеустремленностью и преданностью целям великой Службы.

Аврора давно заметила, что лицо хозяйки, не совпадая по мелочам, в целом до странности похоже на лицо старшего, конюха, инструктора, даже «Здрай-жей-тов-ктана». У них у всех обязательно твердый раздвоенный подбородок, прямой, без горбинки, нос, тонкие волевые губы, жестко обтянутые кожей скулы, глаза — честные и непримиримые, умеющие долго смотреть в упор и повелевать без слов. Порой Аврора ночью в своем деннике пыталась скопировать их выражение, сделать морду такой же бескомпромиссной и беспощадной и понимала — такие лица могли принадлежать только высшей породе, самой умной, бесценной, редчайшей породе животных, которые только и годны для Службы. И она надеялась, что добросовестным и неукоснительным выполнением команд хозяйки заслужит, чтобы женщина стала считать и ее высшей породой, приняла в свою служебную семью...

 

В большой вентиляционной трубе, установленной под самым потолком, загромыхала затянутая воздушным вихрем крупная льдинка. Аврора открыла глаза — ничего не изменилось: те же смазанные темнотой контуры конюшни, нечистый запах, а в правом боку, которым привалилась к шершавой и грязной бетонной стенке, больно кололо, словно какая-то часть организма стремилась пробиться сквозь ребра наружу.

4.

Товарищ полковник не подвела. Увидев вошедшую — предварительно постучавшую и получившую разрешение — Татьяну Ивановну, она скупо, поскольку находилась при исполнении, улыбнулась и встретила коллегу словами:

Знаю, знаю, зачем вы пожаловали. Наверное, услышали новости о лошадях? — Начальница встала. — Ох уж эти журналюги! Растреплют всему свету и переврут на ходу, не поморщившись.

Помните, — все же начала приготовленный монолог Татьяна Ивановна, не в силах вот так сразу переключиться на волну руководителя, — я вам несколько раз рассказывала об Авроре, которая, можно сказать, спасла меня в одной из заварушек?

Как же, как же. — Полковник обошла внушительный стол, доверительно взяла коллегу за руку. Татьяна Ивановна обмерла от счастья. — Да вы присаживайтесь, сейчас я вам кофейку соображу, а потом мы поедем.

Татьяна Ивановна послушно проследовала за начальницей к небольшому столику и села на краешек кресла.

Куда? — робко спросила, волнуясь от неожиданного, почти интимного контакта. — Куда поедем?

На конюшню, — буркнула начальница. — Будем демонстрировать журналистам, что с лошадьми, отправленными на ответственное хранение, все в порядке. Они сыты, напоены, находятся в достойных, соответствующих их статусу условиях. А вы, как специалист совместной с ними службы, подтвердите, что все как надо, и расскажете какую-нибудь душещипательную историю о своей лошадке.

Аврора тоже там? — разволновалась Татьяна Ивановна, зазвенев ложечкой в чашке. — Она жива? С ней все в порядке?

Да успокойтесь, в конце концов! — рассердилась товарищ полковник. — Что вы как студентка какая-нибудь, а не полицейский с большим стажем. Не знаю, кто там содержится, но, поскольку будут показывать журналистам, значит, все живы и, наверное, в норме. Тем более что условия и рацион питания животных регламентируются федеральным законом и неукоснительно соблюдаются.

Начальница внимательно посмотрела на подчиненную. Та поставила кофе на стол и безотчетно сжимала кулаки.

Вы способны будете все сказать как положено? Что-то вы уж слишком разнервничались...

Нет-нет, — Татьяна Ивановна отодвинула забренчавшую чашку с недопитым кофе, встала и распрямила плечи. — Я смогу, я готова. Едем!

Она первая поспешила в коридор и надела форменную куртку и демисезонное кепи.

 

Доехали быстро на шикарном черном служебном внедорожнике товарища полковника с кожаным салоном и чувственным ароматизатором. Всю дорогу валил снег, начавшийся еще рано утром вместе с порывистым ветром. Ослепительно-белые, крупные, замысловатые снежинки густо заполняли пространство, сокращая видимость и затрудняя движение, маскируя находящееся снаружи, превращая окружающий мир в нечто мягкое и пушистое, непохожее на повседневность.

У шлагбаума, перекрывавшего въезд на территорию режимного объекта, уже скопились машины, кучковались журналисты, покуривая и по-детски радуясь настоящей зиме и снегопаду. Метель не успела скрыть просевший и ломаный шифер на крыше конюшни, как будто бы придавленной сверху чем-то грузным и неровным. Металлические столбики вентиляционных воздуховодов пестрели ржавчиной и глубокими трещинами, их поклевывали многочисленные здоровые вороны и шустрые голуби, шумно перепархивающие с места на место. Окошки подслеповато посверкивали разбитыми стеклами, рамы в них растрескались и перекосились. Да и все здание, обмазанное в неизвестном году грязноватой известкой, напоминало глинобитную хижину, растянутую до размеров авиационного ангара.

Товарищ полковник солидно и достойно вынесла себя из автомобиля, поправила зимнюю шинель с каракулевым воротником и кокетливо, чуть набок, приладила на ухоженную головку каракулевую же папаху. Увидев представительную машину, работники пера и микрофона сразу поняли, что прибыло лицо, уполномоченное с ними разговаривать, и, бросив недокуренное и недорассказанное, рванулись со штативами наперевес к начальнице, уверенно двинувшейся им навстречу.

Они сошлись у КПП. Товарищ полковник важно подняла тонкую руку в лайковой перчатке, призывая к тишине, и со значением произнесла:

Хочу сразу подчеркнуть, что руководство УМВД на состоявшемся недавно заседании городской думы обращало внимание народных избранников на проблемы, связанные с содержанием служебных лошадей кавалерийского полка патрульно-постовой службы. После заседания мы направили информационное письмо главе гордумы, в котором сообщали дополнительные подробности.

Начальница с ходу подавила попытки поговорить с ней на конкретные темы и предложила пройти и посмотреть, как чувствуют себя много лет выходившие на охрану общественного порядка и покоя граждан животные, с гордостью добавив, что эта конюшня в системе МВД образцовая и период дожития лошадей в ней составляет свыше пяти лет.

Попирая снежное покрывало не соответствующими уставу заграничными модельными полусапожками, она направилась к предупредительно распахнутым воротам конюшни. Журналисты потянулись следом, сообразив, что от товарища полковника они добьются немногого.

Татьяна Ивановна дождалась, пока все отвернутся и двинутся к обозначенному «объекту ответственного хранения». И только потом, не торопясь, вылезла из машины и потихоньку побрела за ватагой любопытствующих. Ей внезапно расхотелось встречаться с Авророй. Она осознала, что ее переживания — это некое отклонение от правильного курса Службы, и чувствовала себя неловко, потому что свои первоначальные волнения интуитивно понимала как верные, иначе бы не бросилась сразу к руководству. Теперь же ее мучили сомнения. А в таких неопределенных случаях она обычно растягивала любое действие, превращая его в ритуал, чтобы получить лишнюю минутку на раздумье.

У входа в конюшню гостей встретил дневальный, попытавшийся отдать рапорт товарищу полковнику, но та от него отмахнулась и приказала провести гостей по намеченным заранее точкам. Впереди пошел конюх, рядом с начальницей — ветеринар, а в хвосте, заботясь, чтобы журналисты долго не задерживались на одном месте и не слишком вникали в реальное положение дел, — дежурный.

К приходу прессы заранее подготовились. Средний проход был вычищен, выщербленный бетонный пол темнел свежими цементными заплатами, заметно выделялись недавно вставленные доски в денниках, вода в поилках манила прозрачностью, сквозняк от ворот, с самого утра раскрытых с обеих сторон, вынес неприятные запахи. Радовала глаз новенькая доска объявлений и распоряжений с графиком кормления и прогулок животных, с фамилиями дежурных. На каждом загоне имелась табличка с инвентарным номером, кличкой лошади, годом ее рождения и выбраковки со службы, именем прикрепленного к ней конюха.

Журналисты активно снимали животных телекамерами, фотографировали фотоаппаратами и смартфонами. Несмотря на общий позитивный вид, два коня в возрасте двадцати пяти лет — на их табличках были имена Лобзик и Лох — казались истощенными. Ветеринар объяснила это особенностью обмена веществ пожилых животных и подтвердила, что осенью лошадей не выгуливали из-за конского гриппа.

Данные животные находятся на балансе МВД, за каждой закреплен конюх, — провозгласила товарищ полковник. — Средствами массовой информации распускались слухи, что на их питание тратится всего по девять рублей в сутки. Это неправда! На кормежку в среднем уходит сто девяносто один рубль в день, это пять тысяч семьсот тридцать рублей в месяц. На каждую лошадь приходится по семь килограммов сена и шесть овса, корма закупаются по оборонному заказу. Животные всё получают исправно. Умершие кобылы, о которых сообщали газеты, были в почтенном возрасте и пострадали от тяжелой формы гриппа.

Татьяна Ивановна подошла к воротам конюшни, прислонилась к косяку и прислушалась к отдаленным голосам, сливавшимся в монотонный бубнеж.

«Зря я сюда пришла, — подумала она. — Зачем меня сюда, собственно, принесло? К живому потянуло, к тому, что можно еще пожалеть. Наверное, мне показалось, будто я что-то поняла. Что-то со мной сделалось за последний год... Я утратила цель, наверное, вот что! Служба закончилась, и целеустремленности не осталось. Даже нужник каменный не смогла выстроить на огороде, развалился к осени: как дожди пошли, земля отсырела — и фундамент поплыл. Всего каких-нибудь пять лет назад я точно знала, зачем нужны те или иные мои действия. А теперь вот сомневаюсь, да и просто — не знаю».

На фоне яркого просвета в другом конце здания колыхались в мареве испарений фигуры людей.

А вот это, — втолковывала телевизионщикам товарищ полковник, — кобыла Аврора! Наш старый боевой товарищ, доблестный работник. Неоднократно участвовала в подавлении массовых беспорядков, лошадь особого назначения. В знак признания ее заслуг перед государством ей присвоено специальное звание — старший прапорщик полиции! Полгода назад мы торжественно проводили ее на пенсию. Много вкусняшек подарили, приезжал даже начальник главка, товарищ генерал-лейтенант, чтобы лично проводить животное на заслуженный отдых, отдать ей, так сказать, все положенные почести...

Аврора стояла, повернувшись крупом к выходу, с закрытыми глазами. Сегодня она очнулась от полуобморочного сна очень рано, ее потревожил внезапно включившийся мертвенно-бледный свет, оглушительный грохот ведер и баков, громкие человеческие голоса и уличный воздух, ворвавшийся в конюшню и захолодивший лежанку. Она не хотела подниматься, но стужа пронизывала тонкую шкуру на животе, и пришлось приложить огромные усилия, чтобы сначала сесть на круп, согнуть колени — правое переднее распухло и откликалось пульсирующей болью — и резким рывком подбросить тело, ощущавшееся чужим, вверх.

Аврора распрямилась, перевела дыхание, успокоилась. Сегодня ей впервые в жизни приснился чудесный сон, в котором ее звали Скрипкой. Женщина, управлявшая ею, была просто другом, а не хозяйкой. И в живописном, заросшем кустарником и лохматыми деревьями парке они катали на маленькой, расписанной разноцветными красками тележке смешных человеческих детенышей. Дневной свет был таким ярким, лучи солнца, просачиваясь сквозь ветки и листья, крошились на отдельные резные кусочки, покрывавшие Скрипку с головы до хвоста невесомой белоснежной попоной. Волосы идущей рядом и счастливо улыбающейся женщины отливали белым золотом.

Аврора знала, откуда это наваждение. Как-то раз, патрулируя вместе с хозяйкой городскую площадь, она видела такую же повозку, в которую была впряжена маленькая, непохожая на нее лохматая и легкомысленная лошадка. Тогда Аврора удивилась этой непонятной и несерьезной службе, гордо и независимо продефилировала мимо с высоко поднятым хвостом. А хозяйка засмеялась, ласково потрепала ее за шею и сказала шепотом в самое ухо: «Вот выйдем на пенсию и станем так же катать детишек...» Но пенсия, как Аврора осознавала, пришла уже давно, а женщина так и не исполнила данного обещания. И было обидно за всегда такую правильную хозяйку и немножко — за саму себя, потому что Аврора чувствовала: ей бы понравилась эта новая служба, наверное, гораздо больше, чем та, которую приходилось выполнять раньше.

Коневоды разнесли корм и налили воды. Есть не хотелось, а попить она подошла — выхлебала чистую, давно такой не было, влагу и вернулась к стенке. Закрыла глаза, погружаясь в отстраненную дрему.

Далеко-далеко раздались голоса. Аврора почуяла запах предметов, всегда присутствовавших при массовых скоплениях людей, она даже запомнила их название, поскольку оно часто повторялось хозяйкой и старшим: телекамеры — их еще приказывали не трогать, чтобы они не разбились. Звуки то поднимались, то опадали, то приближались, то отдалялись, совсем как при движении разгоряченной толпы. У Авроры рефлекторно поджались мышцы, она тряхнула гривой, в натренированном мозгу всплыла картинка — строй кентавров, равняющийся на выходе из переулка.

Человеческая ватага остановилась возле ее денника. Хаотичные звуки наполнили пространство.

Откройте загон, — сказала начальница конюху, красуясь перед журналистами выправкой и статью.

Э-э-э, товарищ полковник, — беспокойно протянул коневод, — лошадь слегка не в себе, нервничает, переживает...

Вы слышали приказ? — грубо оборвала начальница. — Выполняйте! И доложите командиру конюшни, что я наложила на вас взыскание.

Конюх хмуро загремел цепью. Дважды кликнул замок, и заскрипела открываемая дверь.

В этом году в ведомстве проведена плановая выбраковка служебных лошадей, непригодных для дальнейшего использования по целевому назначению вследствие полной утраты служебных свойств, — торжественно объявила товарищ полковник. — Организацией, уполномоченной решать вопросы, связанные с высвобождением и реализацией движимого имущества полиции, является ФКУ «Центральное окружное управление материально-технического снабжения МВД России». Но желающие приобрести списанную служебную конскую единицу должны обращаться к командованию, и мы внимательно рассмотрим заявление.

Аврора внезапно ощутила родной аромат хозяйки. Он был слабеньким, едва осязаемым, стелющимся по низу от ворот конюшни. Она подумала, что все-таки мальчишка одержал верх и каким-то образом сумел спешить женщину и сейчас бьет толстой деревянной палкой, выломанной из скамьи, поэтому запах так незначителен: хозяйка не торопится сюда, а отбивается от нападения.

Аврора всхрапнула и, решив, что снова в строю, резво повернулась. Под отросшей спутанной и грязной челкой яростно горели два больших голубых глаза, кобыла скалилась, жалея, что нет во рту удил, — так было бы страшнее.

В гурьбе, стоявшей у ее загона, она увидела огромное белое пятно — одна из журналисток пришла в белом пуховике, — всхрапнула, грозно встала на дыбы и рванулась туда.

Назад, назад! — засуетился конюх, оттаскивая оцепеневших женщин от денника.

Товарищ полковник потеряла один полусапожек и прижалась к грязной выщербленной стене. Операторы расступились, прикрывая собою камеры.

Аврора выпрыгнула в проход и понеслась на запах хозяйки, высекая искры из бетонного пола. Служба вернулась — и она была готова к ней, преображаясь на ходу: тело подобралось и стало упругим, хвост развевался, как победное знамя, грива взметнулась и уже не опадала, шея вытянулась в струнку. И Аврора услышала ту тишину, которая всегда сопровождала ее перед тем, как она врезалась в тугую толпу, издалека казавшуюся такой сплоченной и единой, а на самом-то деле рыхлую и податливую, когда в нее вгоняется, словно клинок по рукоятку, существо, наделенное пониманием долга. И в этой тишине, как всегда перед схваткой, она слышала только себя — дробь копыт, жаркое, пьянящее дыхание атаки! Это была величайшая минута службы Авроры, ее звездная минута!

Лошадь вырвалась из конюшни и встала так резко, что наст, успевший образоваться на снегу, брызнул из-под ее ног. Перед ней расстилалось огромное белое полотнище, чистое и сверкающее под проглядывающим неярким солнцем. «Они одолели, — подумала Аврора. — И хозяйки уже нет». А с неба продолжали падать новые и новые белые ленточки и кружочки, покрывавшие уже и ее шкуру. Она еще упрямо шагнула — и упала на снег.

Татьяна Ивановна с трудом заставила себя отлепиться от створки ворот конюшни, к которой приникла от страха, как только заслышала звон подков идущей в атаку лошади. Она осторожненько, подальше обогнула лежащую Аврору и заспешила к автомобилю, зачерпывая бортами форменных полуботинок свежий холодный снежок.

Быстренько распахнула заднюю дверцу, залезла внутрь и, инстинктивно перебравшись к противоположной двери, защелкнула блокираторы. Забилась в угол сиденья, зажала между ногами трясущиеся кисти рук, отвернулась к тонированному окну и в смятении повторяла и повторяла беззвучно:

Так хо-ро-шо. Так хо-ро-шо. Так хорошо...

Но даже сквозь темную пленку к ней пробивался ослепительный свет, в котором она угадывала белые и насмешливые лица матери и деда и еще мальчишку, торжествующе раскинув руки, летящего с фонаря.

 

 

1 Стрелка — клиновидная мозоль в задней части лошадиного копыта, которая меняет форму при разной нагрузке. Это гасит удары при движении, а также помогает сердцу прокачивать кровь по организму лошади.

 

100-летие «Сибирских огней»