Старый Маклай

I.

Вот там, за лесопилкой, это север.

Там дальше Томск, и Васюганские болота, и Могочино, и Коломенские пески, и Нижневартовск. А потом тундра, Обская губа, а дальше и совсем — страх...

Здесь, за огородом, это восток.

Отсюда его не видно, но это из-за сосен.

Если идти в этом направлении, то за соснами будет наше деревенское кладбище. Хорошее кладбище, ухоженное. Красиво там.

Потом снова пойдут сосны. Там мы землянику собираем.

Дальше начинается березняк. Там клубники полно, и подберезовики тоже там.

Потом пойдут заброшенные поля, на которых молодые сосенки щеткой стоят, и березовые колки.

И если вот так вот прямо идти, то дальше вы пройдете мимо Бурятии, мимо Хакасии... Кяхта и Селенгинск где-то сбоку останутся. Монголия и Китай у вас окажутся немного правее, а выйдете вы прямо к берегу Тихого океана.

Направо по берегу, краем, пройдете через Китай и берегом, берегом придете в Корею.

А там переплыть в Японию очень просто.

Вот там солнце и восходит. За Японскими островами. И из Японии это лучше всего видно…

Здесь, в эту сторону, у нас будет юг.

Вон там — залив, их еще на реке затонами называют. Там мы рыбу ловим. Там и щука, и окунь, и судак туда заходит. А осенью туда сорога на нерест идет. Крупная, жирная, икряная. Чуть не в килограмм весом встречается.

И карась там есть, тоже крупный. Но странный какой-то. Видно, скрестился с кем-то. Карасевую-то икру любая рыба опыляет. Вот гибриды и получаются. В этом деле карась на ваших городских девчонок похож...

А юг чуть левее залива будет.

И если идти в эту сторону, то придете вы в теплые страны. Тут уж не ошибешься. Они там везде — и справа, и слева, да хоть и прямо идите.

Главное, не залезать в горы. В горах холодно. А где уж гор нет, там везде тепло…

А вон там, за рекой, это запад. Вот такой он и есть, а не то, что в телевизоре показывают…

Это отсюда, с крыльца, на тридцать пять верст видно. А если залезть на крышу, да с подзорной трубой...

Простор — глядеть не переглядеть. Но я туда не хочу. Нет.

Здесь у нас все есть. Свое.

Живу я здесь в качестве Миклухо-Маклая.

И я думаю, что все Миклухо-Маклаи, или почти все, это беглецы. Все они торопятся не куда-нибудь, а откуда-то.

Что уж тут удивляться, что в конце концов все они оказываются бог знает где.

Надо сказать, что деревня — место для бегства не совсем подходящее. Убежать сюда довольно легко. Но выбраться потом отсюда уже почти невозможно.

Человек рассудительный должен бежать в такое место, где есть деньги и где их можно заработать. Чтобы снова сбежать, если такая нужда возникнет.

В деревне денег давно уже нет.

Мы тут живем натуральным обменом и взаимным зачетом всяких хозяйственных услуг. Вот поэтому выбраться отсюда трудно. Денег на дорогу не хватит. Разве только пешком...

Но для Миклух и Маклаев здесь рай. Это точно.

Каждого, кто ко мне приезжает впервые, я обязательно предупреждаю, что здесь у нас не столько деревня, сколько естественная психологическая обсерватория.

Все над этим смеются. Их очень веселит это словосочетание: психологическая обсерватория.

И с этой минуты Миклухо-Маклай уже может приступать к своим совсем не обязательным исследованиям: наблюдать человека в непривычной для него среде. Это в городе он имеет какой-то вес в мире искусства. А здесь он просто обычный человек. Только он этого не знает...

Почему-то сюда ко мне чаще всего художники и поэты приезжают.

Тут бы я грустно вздохнул...

То, что в городе выглядит серьезно и внушительно, на нашем огороде выглядит... довольно-таки... не всегда. И это печально.

Кроме того, каждый Маклай, живущий в деревне, хочет он этого или нет, вынужден наблюдать еще и жизнь постоянных обитателей этого места.

И это тоже печально.

Сидишь тут на перекрестке двух миров, и каждый из них живет в своем времени. И они совсем не понимают друг друга.

Два разных мира смотрят на меня с двух сторон и искренне недоумевают: а ты-то, Маклай, что тут делаешь? Ты чей — наш или ихний? Что тебе надо-то?

— Ваш, — отвечаю я обоим мирам одновременно.

И отворачиваюсь. Смотрю в пространство...

Но тут замечаю, что и пространство тоже смотрит на нас. И в его внимательном взгляде тоже таится какой-то вопрос...

II.

Любой достаточно внимательный человек очень скоро заметит, что самая трудная работа в деревне, а иногда и довольно неприятная, это вовсе не весенние посадки, и не ежедневный полив огорода, и не переработка урожая, который каждое лето не знаешь, куда и девать.

Это вовсе не покосы, не строительные дела и заботы, и даже не стирка пододеяльников в тазу при помощи куска хозяйственного мыла.

Нет, нет и нет.

Это не заготовка дров или смена подгнивших столбов в заборе.

И не осенняя ловля мышей, когда их притягивает домашнее тепло, и они сгрызают в доме все, даже то, что есть категорически нельзя. Рукописи, рисунки, кожаную кепку, сумку, забытую кем-то и давно висящую на стене.

Нет, вовсе нет.

Самая трудная работа в деревне — это простое человеческое общение.

И дело не в том, что сельские жители, особенно те, кто не сильно отягощен хозяйством, искренне убеждены, что лето это самый подходящий сезон для пьянства. Ведь съезжаются дачники, к ним из города едут гости, и у каждого — у каждого! — в машине обязательно есть бутылка. Тут главное вовремя к ним подсесть — и пей, сколько есть. Или сколько нальют...

И люди из города тоже глубоко убеждены, что вся природа именно для того и существует. Приехал. Посмотрел. Водки выпил. Поехал обратно. Что там еще делать-то?

— А как же лес? — удивляется Маклай. — И наша река?

Ее нельзя посмотреть. С ней нужно жить, как со старшей женой, всю жизнь, до самого конца, до гробовой доски. А иначе — что ты о ней узнаешь?

Нет, дело совсем не в пьянстве. В нем ведь тоже есть своя прелесть...

Вся беда в том, что человек удивительно предсказуем, и предсказуем он даже в тот момент вдохновения, когда в состоянии душевного подъема осуществляет свой творческий подход к жизни.

И от этой предсказуемости иногда становится тошно.

Все роли расписаны, тексты выучены наизусть, остается только неблагодарный труд обычного исполнителя — без сцены, без понимающего зрителя, без оваций. Время, отпущенное нам на жизнь, утекает от нас, не наполненное ничем...

И эта предсказуемость слов и поступков постоянно возвращает Миклухо-Маклая к одной и той же мысли: что же это такое?

Деградация? Ритуал? Игра? Глупость?

Бог его знает...

Наверное, все вместе.

 

* * *

У русского тоталитаризма было вполне деревенское лицо. Так думает Миклухо-Маклай. И Маркс с Энгельсом не имеют к этому безобразию ни малейшего отношения. Потому что родился он здесь, в русской деревне, и жить ему тут еще очень долго.

Здесь все под контролем. Каждое действие учтено, истолковано, и посчитан каждый хвостик редиски на соседском огороде. Ни одно движение человека не остается без немедленной оценки общества.

Это тоже наше, родное. Людей всегда мало, а общество всюду есть. Другой раз невозможно понять, из кого же оно все-таки состоит?

Ну, казалось бы, живет человек на природе, среди живописных красот, среди мирных и скромных животных, дышит свежим воздухом, пьет чистую воду и крепко спит по ночам. Неужели он может злиться? Завидовать? Носить черный камень за пазухой?

Ведь стоит только приподнять глаза — и вот он, сосновый лес — во всей своей красе. Любуйся им, сколько хочешь.

Можно бросить взгляд в другую сторону и увидеть молчаливые воды великой реки, со спокойной уверенностью делающей свою вечную работу.

Можно поглядеть вверх — и опрокинуться в синюю глубину бездонного неба. И застыть, наблюдая, как ветер играет пушинками облаков.

Можно смотреть на закат, слушая ту торжественную тишину, которая наступает в мире в тот момент, когда солнце соскальзывает с пылающего неба за черную линию горизонта.

И можно часами сидеть ночью на деревянном крыльце, глядя на мерцание бесконечной россыпи звезд...

Нет. Сельский житель все это давно видел и теперь этими вещами интересуется мало. Ему гораздо важнее вдруг разогнуться, поставить свою лопату у стены покосившегося сарая, или бросить свой молоток на прогнившее крыльцо, или оставить посреди двора груду деталей от заглохшего автомобильного двигателя — только для того, чтобы сделать несколько шагов к забору и окинуть хозяйским взглядом соседний двор или соседский огород.

Если говорить серьезно, то для этого важного дела можно даже залезть на крышу.

— Что он там насадил-то? — громко спрашивает он свою жену, вглядываясь в пространство соседнего огорода. — Тыквы, что ли? Во дает! Куда ему столько?

Миклухо-Маклай слушает это обсуждение, занимаясь своими делами, и думает: «А ведь редкий сосед долетит до середины Днепра... Не может он без меня. Нет, не может...»

И Маклай с трудом разгибает спину, поднимается из самой чащи помидорных джунглей и громко отвечает соседу:

— Хочу, вот, твоей корове отдать. Для радикального улучшения аппетита.

— Куда тебе столько?! Что ты с ними делать будешь? — переключается сосед на него. — Вон сколько они места занимают! Лучше бы картошку посадил, сдал ее по осени перекупщикам, и все.

— Да, — соглашается Маклай, — что-то я не подумал... Это по пяти рублей за ведро, так с сотки... сколько же это будет?.. почти двести рублей! Значит, посадил десять соток, выкопал, продал, и считай, что за электричество почти рассчитался... Это бизнес, это бизнес... Останется только налоги заплатить.

— Почему по пяти-то? — меняет тон сосед. — Подымут они цену, поди... Все-таки год прошел. Должны хоть маленько поднять.

— Поднимут, — соглашается Маклай, — если приедут. А не приедут, так пусть прежняя цена остается… — и вдруг вспоминает: — Я уж на днях Макаровне предлагал: давай, говорю, картошку друг другу продавать будем.

— Это зачем? — проявляет сосед живую заинтересованность.

— Как зачем? — удивляется Маклай. — Вон, в соседней деревне все брагу ставят и друг другу ее продают.

— И что? — недоверчиво интересуется сосед.

— Ничего. Все пьяные и все при деньгах...

Сосед уходит обдумывать эту странную мысль, и Маклай снова погружается в помидорные заросли, обрывая пасынки и выщипывая мелкие сорняки в лунках.

— Нет, — спрашивает сосед свою жену. — Зачем ему тыкв столько? Может, у него покупатель есть? Поди, договорился с кем-то...

И в состоянии глубокой задумчивости сосед берет в руки свою лопату...

В этот момент у забора Маклая останавливаются какие-то незнакомые женщины с той же самой задачей — внимательно и подробно изучить чужой огород.

— А помидор-то насадил! — всплескивает руками одна.

— Да уж! — громко отзывается другая. — Макаровна говорила: больше ста корней он насадил. И зачем это? У него ни скотины, ничего нету. Куда их девать-то будет? Вот скотину б держал, так корове бросил, и все. Не знаю, зачем это.

Тут третья начинает что-то горячо говорить, переходя на шепот, и они медленно удаляются.

— Да ты что! — доносится до ушей Маклая изумленное восклицание.

— Нет, ты послушай. Самое главное...

И она снова переходит на шепот.

— Эх, бабы, — вздыхает Маклай в своей помидорной роще. — Мало вам телевизора. Вы еще из своей жизни сериалы устраиваете...

Через некоторое время вновь доносятся какие-то голоса:

— Смотри-ка! Он забор поменял!

— Ха! Горбыль поставил.

— А что тебе горбыль? Скотина не лезет, и ладно.

— Нет. С улицы тут вагонкой надо. Вон, Пантелеевы какой забор себе сделали.

— У Пантелеевых сын в городе магазин держит. Им что?.. А вагонка-то, она знаешь сколько стоит? Забор дороже дома обойдется.

— А что им, городским, деньги? — вмешивается сиплый голос. — Это у нас тут... на курево не хватает.

— Да уж, — насмешливо возражает кто-то. — У этих городских деньги... Они тут на днях с этим, с поэтом, загуляли. Не хуже Кабаевых!

— Это которого Кабаева? Саньки, что ли? Я его хорошо знаю...

Эх, думает Миклухо-Маклай, привычно выщипывая сорняки. Не надо вводить единомыслие в России. Оно давно у нас есть...

Выдать всем надзирательскую форму... и пусть работают бесплатно. А кто откажется ее носить — тех под надзор. По пятницам драть плетьми за горбыль. По субботам — за вагонку... Розгами. Если кто выпьет — расстреливать. А кто не выпил — бить его, сволочь, пока не выпьет. Он же, дрянь, нами брезгует...

...Есть тут, в деревне, один глухой. Вот ведь счастливый человек...

Рядом большая река молча несет свои воды...

 

* * *

Во двор решительно вваливается какое-то незнакомое, очень опухшее существо желто-синей расцветки, как флаг самостийной Украины. Сквозь синие расплывшиеся наколки просвечивают старые пожелтевшие синяки. Существо нагло смотрит в выцветшие глаза Маклая и резко отдает команду:

— Ну что, хозяин, наливай!

— А ты принес? — спокойно спрашивает Маклай.

— Не. А что, у тебя нету?

— Нет.

— Ну, давай, я сбегаю.

— Сбегай. Давай, сбегай, — задумчиво соглашается Маклай. — Купи полбутылки. Только для себя.

Жовто-блакитный застывает с обескураженным видом. Что-то пытается сообразить... Но соображается ему трудно. Он присаживается на скамеечку, делает серьезные глаза и начинает разговор о жизни, постоянно сбиваясь на свое тюремное прошлое. Пугает...

Маклай дает ему разговориться и обрывает его тяжким вздохом:

— Тут все сидели, братка, — грустно говорит он. — И у всех серьезные статьи. И у каждого по четыре ходки… И ничего. Живут себе спокойно. Один ты бегаешь по деревне: я сидел! Я сидел! Ну?

Желто-синий смотрит изумленно, и Маклай продолжает:

— Ну, сидел. По малолетке, небось. По хулиганке... Наколок там себе понаделал и теперь сам себя боишься. И людей норовишь пугать. Рецидивист! Ей-богу, рецидивист!

Желто-синий молчит, внимательно глядя на Маклая.

— Ладно, — говорит Маклай, — некогда мне сидеть тут с тобой. Давай, рецидивист. Давай...

И добавляет:

— Люди уже по железной дороге украли. И теперь водку пьют. А у меня еще картошка не полота... Да и тебе еще бутылку где-то слямзить надо.

— Почему слямзить-то? — неожиданно возмущается «рецидивист».

— Ты же блатной. Тебе работать вредно. Иди…

Желто-синий останавливается возле калитки и спрашивает:

— А вас как звать-то?

— Маклай, — отвечает Маклай.

И ловит недоверчивый взгляд.

— Иди, рецидивист, иди...

Жалко их. Жалко.

Все на чувствах у них, как у девочек. И простодушные такие же. И у каждого звереныш внутри...

Простые, как палка. Потому-то и жалко...

 

* * *

Вот слышится нетерпеливый автомобильный сигнал, калитка открывается, и во двор входят люди.

— Он точно здесь живет?

— Здесь, здесь. Мы уже тут были.

— Ой, какой двор большой, — удивленно произносит женский голос.

— А это что такое?

— Баня, наверное. Или сарай...

— А это что растет?

— Кустик какой-то, — уверенно отвечает авторитетный голос. — Посадил что-нибудь.

— А где он сам-то?

— Сейчас будем искать. Может быть, найдем...

— А где у него огород?

— Огород у него вот отсюда и до самого леса.

— Мак, ты где? Выходи, тут к тебе гости приехали.

Маклай спускается с чердака. Здоровается с гостями.

— Ну, проходите, — говорит он, — куда-нибудь...

— А куда проходить?

— Хоть куда, — отвечает Маклай. — Тут все наше. Чай поставить? Или сразу уху?

— Мак, мы все привезли. Ничего не надо. Ты лучше огород покажи.

— Пойдемте, — говорит Маклай и ведет всех на огород.

— Ой! — восклицает кто-то. — Это все твое?

— Мое, — отвечает Маклай.

— А зачем тебе столько?

— Исключительно для красоты и изобилия.

И добавляет:

— Чем шире огород, тем дальше соседи. Чем дальше соседи, тем ближе тишина.

— А что это растет? — тонкий женский пальчик указывает на грядку.

— Это морковка.

— Правда морковка? У нее такие листики?

— Да.

— А это?

— Пастернак.

— А это что?

— Базилик.

— А это?

— Кинза. Кориандр.

— Фу, вонючая какая... А это сорняки или что-то полезное?

— Это табак.

— Что, настоящий? Даже курить можно?

— Можно, — привычно отвечает Маклай.

— А зачем тебе пастернак?

 

* * *

Огородная экскурсия заканчивается.

Мужчины усаживаются за стол, стоящий под старой яблоней, женщины суетятся на кухне.

Маклай стоит между ними, решая сложный вопрос: присоединиться ли к мужчинам, чтобы не мешать женскому кухонному вдохновению, или идти на кухню, чтобы помочь женщинам разобраться в этом сложном хозяйстве?

— Мак, садись, посиди с нами. Разберутся они там без тебя.

И он послушно садится за стол.

— Ну, что? — говорит самый нетерпеливый. — Может, по маленькой? Пока они там готовят...

— Наливай, — отвечают ему.

Маклай вместе со всеми берется за стопку, но тут в проеме двери появляется кудрявая головка:

— Мак, а где у тебя соль? Что-то я ее найти не могу.

— Соль на столе, — отвечает Маклай. Осторожно ставит свою стопку и идет показывать, где стоит соль.

— Зелени нарвать? — спрашивает он женщин.

— Да! — отвечают они с энтузиазмом. — Давайте какой-нибудь салатик сделаем!

Маклай идет на огород, рвет зелень и снова садится за стол.

— Ты что? Не выпил еще? А мы тут уже по второй налили.

— Сейчас я вас догоню, — обещает Маклай.

Он поднимает стопку, но не успевает донести до рта. В проеме двери снова появляется женская головка:

— Мак, покажи, как у тебя плитка включается.

Он аккуратно ставит стопку на стол и идет показывать, как включается плитка.

— Чай сейчас заварить или попозже? — спрашивают женщины у него.

— Не знаю, — отвечает Маклай. — Как хотите. Или квасу холодного принести?

— А что, есть квас?

— Есть. У меня все есть.

— Да что ж ты молчал? Мы бы уже окрошку сделали! Неси.

Маклай идет в дом и лезет в подпол за квасом.

Потом он снова садится за стол.

— Где ты ходишь? Водка прокиснет!

— Не успеет, — возражает Маклай и берется за стопку. И снова не успевает донести до рта.

— Мак! А помельче картошка есть? Нам в мундирах ее надо сварить.

— Сейчас.

Маклай ставит стопку, берет ведро и спускается в погреб. Относит на кухню полведра мелкой картошки и снова садится за стол. Но не успевает поднять свою стопку.

Потому что из кухни снова доносится голос:

— Мак, мы про свеклу забыли. Принеси одну свеколку.

— Свеклу-то зачем? Вы что, борщ варите?

— Окрошку делаем. Это рецепт такой.

— Окрошку нельзя делать по рецепту! — начинает волноваться Маклай. — Это еда! Ее готовят по вдохновению! А по рецепту готовят только мерзкие лекарства.

— Ты увидишь, все будет очень вкусно.

— Не увижу, — упрямо возражает Маклай. — Потому что зажмурюсь и буду пить водку на ощупь.

— А как будешь закусывать?

— Буду запивать слезами. Горькими слезами, — мрачно произносит он, поднимается из-за стола и снова идет в погреб.

Выбирает пару красивых свекол и садится на нижнюю ступеньку лестницы.

— Господи, спаси и помилуй, — тихо бормочет он.

В это время чья-то тень закрывает падающий сверху свет, и он снова слышит знакомый голос:

— Мак, а варенье у тебя есть?

— Для окрошки? — строго спрашивает Маклай.

И снимает с полки банку черничного варенья.

— Сейчас напьюсь, — задумчиво говорит он, усаживаясь за стол.

— Да ладно, Мак. Не обращай внимания. Пусть делают как хотят.

Некоторое время он сосредоточенно смотрит на прозрачную жидкость в своей стопке, потом протягивает к ней руку, но закончить это движение не успевает.

— Мак, а у тебя нет какой-нибудь чашки побольше? В эту салат не входит.

И он идет искать чашку...

 

* * *

Все долго сидят за столом.

Говорят о последних выставках, называют какие-то полузабытые имена. Всплывает имя знакомого художника, который продал несколько картин и купил себе новую машину. Мужчины сразу оживают и переходят к обсуждению сугубо автомобильных вопросов.

С автомобилей разговор незаметно переходит на компьютеры. Начинают мелькать слова из какого-то неизвестного лексикона: мегабайт, провайдер, модемы, чаты...

— За грибами-то завтра пойдете? — спрашивает Маклай.

— А что, уже грибы есть?

— Есть. Уже и черника пошла.

— И белые есть?

— Есть.

— А клещей нынче много?

— В этом году как будто нет. В то лето их много было.

— Ой, нет, — дружно отвечает женский хор. — Мы в лес не пойдем. Нам клещей не надо. Еще энцефалита нам не хватало...

— А можно и на берег, — говорит Маклай. — Можно и сеточку заодно поставить. Пока купаемся, что-нибудь поймаем...

— Только давайте без рыбалки, — присоединяются мужчины к дружному женскому сообществу. — Вон, по телевизору каждый день говорят, что вся рыба в реке заражена описторхозом.

— А вы их слушайте, — отмахивается Маклай. — Они там сидят в четырех стенах и света белого не видят. А новости, хоть какие, все равно придумывать надо. Вот и придумывают…

— Ладно, — зевает кто-то. — Не будем мозги греть. Завтра как-нибудь разберемся...

Женщины поднимаются из-за стола и уходят стелить постели.

Маклай смотрит на полную луну, всплывающую над лесом.

— Вот так всегда: как полнолуние, так и бутылка на столе...

В этот момент из дома доносится скрежет металла и грохот падающих вещей. Маклай идет узнать причину этого шума и с ужасом обнаруживает, что женщины пытаются переставить его кровать.

— Что вы делаете?! — изумленно восклицает он. — Зачем?..

— Мак, не мешай, — отвечают ему занятые делом женщины. — Мы сейчас тут все переставим, и тебе будет удобнее.

— Тут нельзя ничего переставлять! Тут каждая вещь стоит так, как надо.

Женщины еще раз пытаются приподнять кровать, но понимают, что это им вряд ли удастся: ножки кровати крепко запутались в груде тех крайне необходимых вещей, которые обычно именно под кроватью и хранятся. Ящик с сетями, медный таз для варенья, электродрель и фуганок, две пары зимних сапог, запчасти к бензопиле, фильтр для очистки самогона и много что еще.

— Ладно, — сдаются женщины, — давайте стелить.

— Правильно, — говорит Маклай. — Стелите. А кровать стоит так, как ей положено стоять. Головой на восток.

— Почему именно на восток?

— Чтобы плыть в ней навстречу солнцу...

Кровать стоит головой на восток. Дверь открывается на север — в сторону силы и тьмы. Окна смотрят на юг и на запад — в сторону слабости и смерти. Но об этом лучше не говорить. Потому что тебя могут спросить: какой еще смерти? И тогда надо будет ответить: вашей...

 

* * *

Утром он просыпается первым. Идет на летнюю кухню. Варит себе кофе, отмечая в состоянии своего тела явные следы вчерашнего застолья.

Пьет кофе, курит, снова пьет кофе...

Снова курит. И идет на огород.

Потому что мелкая огородная работа — самое лучшее средство от всех дурных состояний и настроений.

Он пропалывает грядки лука и моркови, рыхлит междурядья и идет выпалывать траву вокруг капусты. Устает сидеть на корточках, разгибается и возвращается на кухню, чтобы заварить чай.

Снова сидит на крыльце, курит, поглядывая на редкие облака, пытаясь по их форме и направлению движения определить погоду на ближайшие дни.

И снова уходит на огород.

Гости начинают просыпаться к одиннадцати, когда солнце уже хорошо припекает. Долго умываются, рассаживаются вокруг стола, на котором неизвестно откуда уже появилось пиво в больших пластиковых бутылях.

— Мак! Иди пивка выпей.

— Иду, — отвечает Маклай. — Я его сегодня честно заработал.

И он появляется с тяпкой в руках и еще каким-то странным инструментом, несколько напоминающим клюкарзу, которую используют в своей работе скульпторы.

Женщины изумленно смотрят на его огородные штаны с огромными разноцветными заплатами и такими же огромными дырами на штанинах.

— Ужас, — произносит одна.

— Класс! — восхищенно восклицает другая.

— Хорошие штаны, — благодушно соглашается Маклай. — Еще японский император говорил: старые вещи нельзя выбрасывать. Такие вещи надо отдавать лучшим мастерам, чтобы те использовали их как достойные образцы. Хороший, видно, был человек. Тоже любил в старости на огороде покопаться.

— Это ты про кого?

— Про японского императора.

— Да их ведь много было.

— Уж и не вспомню, который из них, — говорит Маклай. — Это же лет восемьсот прошло...

— Ну, что? На берег едем?

— Давайте искупнемся!

— Давайте. А пиво с собой возьмем. Может, кто водочки хочет?

— А не рано?

— Что ж рано-то? Выходной день, на природе, на свежем воздухе...

— Ладно, бросай ее в машину, на берегу разберемся.

Женщины идут надевать купальники, мужчины грузят в машину сумки с продуктами. Где-то рядом в полуденной тишине раздается нежная трель. Все останавливаются, прислушиваясь.

— Кто это?

— Коршун, — отвечает Маклай и показывает на столб, на котором сидит крупная птица.

— Надо же... Хищник, а так красиво поет.

— Среди певцов много хищников.

— А среди поэтов?

— Эти все хищники.

— А художники?

— И художники. Кроме самых больших.

— А самые большие? Ты их к травоядным относишь?

— Нет. Те крупнее, чем хищники. Это драконы!

— Мы готовы! — торжественно объявляют женщины.

— Нет, подождите, — спохватывается Маклай. — Я же свой купальник забыл!

И идет в дом, чтобы взять сумку с мелкой рыболовной сетью...

 

* * *

Берег встречает их легким ветерком.

Машины оставляют в тени деревьев. Все выходят на песок, быстро сбрасывают с себя одежду и бросаются в воду.

Маклай неторопливо проплывает несколько шагов и выходит из воды. Достает из сумки сеть, привязывает к ее концам большие грузила и снова заходит в воду, чуть в стороне от купающихся.

— Господи, благослови, — трижды произносит он и опускает на дно первое грузило. Потом идет вниз по течению, привычно сбрасывая сеть с руки, пока последний груз тоже не ложится на дно.

— Господи, благослови, господи, благослови, господи, благослови, — бормочет он, выходя из воды.

На берегу уже расстелено покрывало, на котором расположились стаканы, кружки, тарелки с закусками и бутылки с напитками.

— Ну, что? Все-таки поставил сеть?

— Поставил.

— Ну, тогда выпей что-нибудь.

— Самая страшная проблема, — вздыхает Маклай, внимательно изучая стол, — для советского человека... это проблема выбора...

И он берет два стакана, в один наливает пиво, в другой — немного водки.

— Мучительная проблема решена быстро и радикально!

— Да! — гордо восклицает Маклай.

День течет неторопливо. Люди разбредаются по берегу, купаются, что-то фотографируют и фотографируются сами. Маклай лежит на песке, ощущая всем телом и этот песок, и легкое движение воздуха над ним, и солнечное тепло.

— Рыба-то будет?

— Будет, — отвечает он и идет проверять сеть.

Вода приятно охлаждает тело, ноги ступают по твердому песчаному дну. Маклай находит в воде притонувший поплавок, берется за верхнюю тетиву и слышит, как в сети бьется рыба.

— Есть, — объявляет он.

Приподнимает сеть, и из воды показывается изгибающееся тело молодого судачка, широко растопырившего свои перышки. Маклай выпутывает его и опускает в мешок, край которого приходится держать в зубах.

Он проходит всю сеть, вынимая рыбу — чебаков, окуней и мелкого судака, и в самом конце ее обнаруживает довольно крупную щуку.

Все сходятся посмотреть улов, удивляются, разглядывая взбрыкивающую поверх мелочи щуку.

— А она-то каким образом в чебачевку попала?

— Зубами зацепилась. Гналась за кем-то, разинув рот, — говорит Маклай. — Это всегда так... Как только разинешь рот на что-нибудь хорошее, так тут же и вляпался. Это мы по себе знаем...

— Котел-то взяли? Может, ухи сварим?

— Описторхоз! — дружно произносят дамы.

— Боже мой! — огорченно произносит Маклай. — Это очень плохое слово. Его нельзя произносить на берегу. И женщины не должны знать таких слов. Это хуже любой матерщины...

 

* * *

День клонится к вечеру.

Гости начинают собираться, боясь опоздать на последний паром. Маклай прощается с ними у ворот.

— Приезжайте, — говорит он. — Нельзя же все лето сидеть в городе. Это ж никакой город не выдержит. Столько народу...

— Ну, счастливо оставаться, — отвечают ему. — Мы к тебе еще приедем. С делами маленько разгребемся и приедем. Хорошо здесь...

— Приезжайте, — повторяет Маклай. — А я тут пока всех клещей переловлю. Чтобы не страшно было заходить в лес.

— Приедем...

Машины отъезжают. Маклай смотрит им вслед, закрывает за собой калитку и идет в летнюю кухню, чтобы навести там порядок.

Собирает оставшиеся закуски, убирает их в холодильник, и обнаруживает в нем бутылку пива и бутылку водки.

— Надо же! — удивленно произносит он.

Наливает себе стопку и медленно выпивает, глядя на окурки и смятые фантики, разбросанные вокруг крыльца.

Потом он долго курит, разглядывая покосившиеся ворота, старую лиственницу, посаженную старухой-соседкой когда-то очень давно, когда она еще не была старухой, а была молодой и красивой. И острой на язык...

Дальше, за лиственницей, видны полузаброшенные огороды, заросшие бурьяном и крапивой, и за ними — река во всей своей красоте...

Когда-то Маклай тоже жил в городе. И тоже писал какие-то картины. И тоже устраивал выставки, на которые собиралось много народу. И даже написал несколько книжек, изданных в разное время и под разными именами.

И точно так же он крутился летом, пытаясь быстро разгрести самые неотложные дела, чтобы вырваться в лес за грибами или сбежать на несколько дней на берег — рыбачить...

А потом мир искусства постепенно потерял для него свою привлекательность. Может быть, потому, что порождает слишком много иллюзий. А может быть, оттого, что в какой-то момент ему стало понятно, что и художники, и писатели, и поэты — это узкие специалисты. Слишком узкие.

Одни — по продаже картин. Другие — по продаже слов.

И как узкие специалисты, глубоко погрузившиеся в свою очень специфическую деятельность, они постепенно теряют интерес к жизни. Той самой жизни, что раньше побуждала их брать в руки кисть или торопливо записывать внезапные слова на любом попавшем под руку клочке бумаги.

И жизнь тоже постепенно теряет к ним свой интерес. Куда-то уходит...

А люди остаются в своем узком искривленном пространстве, где можно механически-равнодушно набрасывать пятна краски на чистый холст и так же механически можно играть словами, которые все равно будут проданы по установившейся цене...

— Ладно, — вздыхает Маклай. — Надо прибраться немного...

Достает ржавое ведро и начинает собирать в него мусор.

Наверное, к этому просто надо привыкнуть, говорит себе Маклай, выбирая из травы окурки.

Все изменилось. Мир стал другим.

Теперь хозяева охраняют своих собак. Собаки своевольно дрессируют своих обиженных хозяев.

Все, что существует в живом мире природы, уже утратило свои имена. Любые деревья называются словом «дерево», любой кустарник называется словом «кустик», любая птица — просто «птичка», любая рыба — просто «рыба». И все полевые цветы вдруг лишились своих имен, кроме одуванчиков и ромашек.

И лес нас пугает по-прежнему, как когда-то пугал наших прабабок. Только они боялись лешего. А нас пугает отсутствие в лесу тротуаров и указателей, из-за чего там легко можно заблудиться, и еще — всякие мелкие насекомые, которые могут нас укусить, и тогда мы можем заразиться энцефалитом.

Потому что мы не верим в судьбу. Верим в случай...

И река нас пугает. Только не хитрыми русалками и вредным водяным, а описторхозом, который обязательно у нас заведется, если мы похлебаем свежей ухи.

Но если эту же рыбу покупать на базаре, то это уже не страшно, потому что купленная рыба в нашем сознании связана исключительно с торговлей и к реке не имеет никакого отношения.

Это страхи научно обоснованные, то есть вполне современные, а быть современным человеком уже нисколько не стыдно. Даже если тебя немного дрессирует собака и может запросто искусать энцефалит.

Вот, говорит себе Миклухо-Маклай.

Посуду мы будем мыть завтра. Только завтра. Совсем завтра.

Но мыть мы ее будем в приступе искреннего энтузиазма.

 

III.

А так у нас здесь хорошо.

И земля здесь хорошая, все на этой земле само растет. Даже то, что не садил никогда.

И река здесь хорошая, широкая. И рыба здесь водится. И водяной здесь есть.

От нашей деревни до того берега километра четыре с половиной будет. По осени ветра сильные бывают, тогда штормит. Как раз в то время, когда мы рыбачим. Сорога в это время хорошо идет, да и судак за ней. Бывает, что и гибнут мужики. Как раз в это время и гибнут. С водяным осторожнее надо. Он шутить очень любит.

И лес здесь хороший, богатый. Все в этом лесу есть. И ягоды, и грибы, и птица, и зверь есть. Бывает, пока за грибами ходишь, штук семь глухарей спугнешь.

А дорог сколько в лесу! Каждый день можно новой дорогой идти. Но — все равно, какой дорогой ни пойдешь, только в лес и придешь... И заблудиться можно. Другой раз возле дороги туда-сюда ходишь, а дорогу никак найти не можешь.

А бывает так, что осенью выйдешь в лес за опенками — тишина кругом, воздух прозрачный — а сзади леший за тобой ходит. За левым плечом он всегда держится. Идет за тобой и сухие сучки с деревьев сбивает. А ты только удивляешься: слева сучки сами собой с деревьев опадают, а справа ни одного не упадет. И ветра нет... Видно, скучно ему осенью.

А зимой тоже бывает, что охотник какой-нибудь в лесу заблудится да и погибнет. Это все он безобразничает. От скуки. Лес спит, а лешему и заняться нечем.

Духи тут всякие есть: и на земле, и в воде, и в воздухе — каких только нет. И каждый чем-то своим занимается.

Да и деревенские наши — столкнешься с ним в сумерках и не сразу поймешь, человек ли это или злой дух человеком прикинулся. И городские тоже... бывает...

А летом — тут уж везде благодать — и на огороде, и на реке, и в лесу...

Все у нас здесь есть. Все.

Кроме денег.

Но деньги — есть они или нет — это ведь судьба. Кому-то они даются как наказание за грехи. Хлопотно ведь с большими деньгами. А кому-то и не даются... А без них тоже туго.

Все у нас здесь есть... Музыки вот охота. Моцарта послушать.

Позвать сюда хороший оркестр. Пусть едут, прокормим. Женский хор из Германии… Чтобы на его родном языке пели.

И рано утром рассадить их в конце огорода, где мы давно уже не пашем, — среди синих цветов шалфея, и желтых хризантем, и диких мальв, цветущих нежным розовым цветом.

Рояль поставить на траву возле черемухи.

Музыкантов во фраках — посадить полукругом на белые стульчики. А хор поставить справа, среди цветов.

Выйти к ним и сказать:

— Сыграйте мне Реквием!

И когда они начнут свое волшебное дело, лечь на землю между картофелем и подсолнухами, раскинуть руки, ощущая затылком и лопатками огромное звонкое тело планеты, и плыть вместе с ним на живых волнах этой музыки навстречу восходящему солнцу...

Жизни хочется. Света. Тепла.