Вы здесь

«Страх в Астрахани и в Казани казни...»

* * *

Жизнь моя уходит

на моих глазах,

что-то происходит,

порождая страх.

 

Жизнь моя проходит

поездом в ночи,

скрипкой в переходе,

бликом от свечи,

 

затихает эхом

из нездешних мест,

с легким неуспехом

прозвучав окрест.

 

Богу неугоден

этот злой концерт.

Жизнь моя исходит

титрами в конце

 

скомканной, плохой и

сумрачной фильмы.

Жизнь моя проходит.

Расстаемся мы.

 

* * *

Нет, не тревога, но напряжно —

в горячке слег мой скверный слог.

Стою один, курю на Пряжке,

жду Блока, не приходит Блок.

 

Ползет по стенам штукатурка,

круглится плавно полынья,

и злому гулу Петербурга

привычно сопричастен я,

 

но ни к чему мне шум оваций,

неслышный даже за версту,

когда мне не с кем целоваться

на Поцелуевом мосту,

 

и, словно хруст кости берцовой,

звучит ломающийся лед,

гуляет ветер на Дворцовой

и гонит мысль мою вперед —

 

туда, где в плаванье свободном

она дозреет наконец —

как дом публичный на Обводном

или как Мраморный дворец —

 

так, чтобы, не меняя маски,

вбиваясь, словно в стенку гвоздь,

прямыми линиями Васьки

прошли стихи меня насквозь.

 

Чтобы подковой на копыте

глухой отчаянной строки

остался славный город Питер,

его мосты и сквозняки,

 

его порталы и каналы,

его визионерский дым,

и мне стиха не будет мало,

чтоб навсегда остаться с ним!

 

* * *

Полны трухлявой речи

чужие голоса,

когда садятся печень,

желудок и глаза.

 

Полна моя рюмашка,

хрустальна и чиста,

но я ношу бумажки

в различные места.

 

Но только не в больницы —

они идут в игнор —

а сердце бьет бойницей,

что это перебор.

 

Жалеют доброхоты,

не слушают братья,

и ноют идиоты

от моего нытья.

 

И веселится бездарь,

и все бы ничего,

когда б не эта бездна

здоровья моего.

* * *

Страх в Астрахани и в Казани казни,

в моих краях, где даже грязь грозна,

вперед глядят обычно без боязни,

назад — глаза стирая докрасна.

 

Мой рот, как кот, что девушкой затискан,

но говорящий, как приблудный пес,

фонетику довел до фанатизма,

а больше ничего не произнес.

 

Исчерпан ей уже до почерненья,

я выхожу в немытую страну

и начинаю злое подчиненье,

заглатывая желтую слюну,

 

а перед сном я заправляю плечи,

чтоб их тотчас расправить, как кровать.

О речи здесь не может быть и речи…

Кончайте нас от смерти отрывать!

* * *

Ну все, проиграна корова,

а все равно, блин, пофиг — пляшем.

И мир — неоновый, не новый,

неистощимо настоящий —

 

стоит себе, как и стоялось,

и день прошел водой по вилам.

И ничего не состоялось.

И стало милым.

100-летие «Сибирских огней»