Вы здесь

Светлость безымянная

Рассказы
Файл: Иконка пакета 05_saprikina_sb.zip (16.12 КБ)

когда цветут пустые яблони

когда на небе вместо неба ночь глухая

в глаза смотри мне в глаза смотри

не по лицу меня узнаешь

 

Светлость безымянная

Светлана Ивановна Кругаля в кругу родственников всегда выступала за мир. Она сочувствовала всем видам живых существ, кроме комаров.

В этом мире не могло быть никаких «однажды», все имело опору. Ведь если есть рассвет и закат, то все остальное как-нибудь к этим двум само привяжется.

В июне СИ (протяжная нота глубокого синего цвета) укусил еж, в июле занозилось плечо.

СИ куталась ночью в два дачных одеяла и удивлялась небу — все возможно, все терпимо.

В августе, в день рождения поэта Державина, позвонил Вергилев.

«Надо же, — подумалось СИ, — любимое время года, а что себе позволяет!»

Кружка... — весело начал Вергилев.

СИ никогда не была ни полной, ни пустой и шутку эту не понимала. Прижимая телефон к уху плечом и на ходу стягивая перчатки, перепачканные землей, СИ зашла в дом. Стащила с головы кепку — считай, пересадка пиона пропала — и присела в продавленное кресло.

...жизнь — это вентилятор.

СИ прошлась взглядом по комнатке. Что видим, то и поём?

А также кастрюля. И выбивалка для ковров... — язвительно добавила она.

Надо было как-то поддержать беседу, хотя и не хотелось.

Вергилев охотно рассмеялся. Помнится, он всегда был готов к празднику.

СИ насторожилась. Чего надо этой старой злопамятной заплатке на практически безупречной скатерти ее судьбы? Она и фотографии-то все их совместные давно выкинула. Была когда-то искра, сияла и звала. Но он хотел мерцания миров и еще много пива с друзьями. А она — окно законопатить, чтобы не дуло.

Зубы-то не все еще выпали? — весело продолжил беседу давний знакомый.

СИ глубоко вздохнула и приготовилась сбросить звонок. Но Вергилев вдруг посерьезнел:

Дело есть.

Оказывается, у него не так давно родилась двойня.

«Так тебе и надо! — с радостным злорадством подумала СИ. — В пятьдесят-то с хвостиком!»

Маша и Наташа. Что-то не идут они у меня... Растут плохо. Хилябундеры.

«Я-то тут при чем?» — захотелось рявкнуть СИ, но она сдержалась.

Интересно все-таки, зачем он звонит?

Злоба, древняя как мир, поднималась из груди медленно, верно, зная, зачем она идет — все разрушить и убить. Начнет с самого слабого — с душевного равновесия. Жутко захотелось вернуться к кусту пиона. Нет, хватает наглости звонить, а? Подумаешь, радость — двойня у него...

А ведь клал и ей Вергилев горячую ладонь между лопаток, и текла золотая капля по позвоночнику...

Помнишь, — Вергилев как-то стыдливо запнулся, — ты говорила, у тебя бабкин заговор имеется? Волшебный, всемогущий... Ты только не смейся...

Он что это, серьезно?

Да ну тебя! Сдурел ты, Костя. Лучше доктора нормального найди...

Вергилев вздохнул и совсем уж упавшим голосом чиркнул:

Если прошу, значит, надо. Очень.

От этого его беспомощного полушепота СИ мигом вынесло в прошлое. Помнится, в комнатке, которую они снимали, невыводимо пахло пылью. И на потолке была трещина в виде страдающей от безводья Африки.

«...Я вот сейчас на ухо твое глупое скажу такое, отчего ты всегда, всю жизнь счастливым будешь. Простым, умным и хорошим. И правильно все будет у тебя. Только не смейся».

Но он, конечно, смеялся. И сам за ухо ее кусал, вместо того чтобы слушать.

«Дуроблямба ты! — шептал, будто пчела по мочке ползла, — и все таяло, текло перед глазами. — Мир — это квантовая спираль. Скачок пустоты. Безымянная светлость. Бабкин заговор против каких-то невидимых квантов? Смешно и сравнивать!»

«А я все равно скажу! — Она сердилась, и, кажется, по-настоящему. — Если... подстрижешься...»

Вергилев стихи писал. А она под диваном никак эту проклятую пыль вывести не могла — даже шваброй. И опять злилась. Злилась, злилась...

 

то что не рождается само рождает все

то что не меняется само меняет все

я твоя изнаночка

ты моя изнаночка

будь моей петелькой

потяни меня потяни за собой...

 

Как там дальше? Забыла. Да и зачем такое помнить? Не помогли им ни стихи, ни моющие средства.

СИ вздрогнула и поймала свое отражение в зеркале. Забылось. Да не все... Вон как сердце-то прыгает.

Разве ты в бабкины заговоры теперь веришь?

Кружка, — подозрительно серьезно задышал Вергилев в трубку, — я тебе что хочешь куплю. Хочешь, мультиварку куплю? Хочешь — посудомойку?

Иди ты! — рассердилась СИ.

Бросила бы телефон о стену, да нельзя — дорогой.

Она почувствовала, что больше не может. Уже и голос дрожит, и в горле комок. Дыхание через раз. Это значит, здравствуй, бессонная ноченька. Заварить бы ромашки. Надо завязывать с бесславным прошлым.

Мне поискать надо. Где-то записано.

Когда Костя наконец от нее отцепился, СИ стекла с кресла на пол и отшвырнула телефон. Старый дачный коврик пах средством для стирки.

Штора.

Окно открыто.

Старая этажерка с хламом в углу...

Вот и они. Пришли слезы. СИ решительно их подавила. Ну уж нет, Вергилев, снова ты меня не зацепишь этой своей непонятной светлостью. Ишь ты, петелька... Ну-ка давай, отцепляйся!

СИ решительно поползла к этажерке. Стала рыться на нижней полке. Дачные вещи — особая радость. Сосланные, брошенные, а возьмись за них — бездна смысла. Память.

Очнулась — вечер. Пора кабачки поливать.

Дурак ты, Вергилев! — прокричала она выключенному телевизору. И наконец по-настоящему расплакалась.

Маша и Наташа.

Так и лезло в голову — похожи они на него? Так же глупо улыбаются? Любят в шепталки играть. И лохматые, наверное...

Вот она, бабушкина тетрадь со старыми рецептами. Страшная клеенчатая обложка, страницы измяты, а последняя вырвана.

Да сожгла я его, этот заговор. — СИ почувствовала, как сильно она устала. — Нечего тут искать. Все сгорело.

Ушел ты, Костя, в общагу с друзьями и подружками барагозить и стихи читать, а я психанула и сожгла. И свое собственное, не бабкино, недоброе заклинание в спину прокричала: «Не будет тебе ни счастья, ни простоты! И правильного ничего никогда у тебя не будет!»

Злая была. Злая осталась. Себя не обманешь.

СИ выдохнула, вытерла слезы, поджала губы.

Взяла телефон и в мессенджер Вергилеву начала набивать. Что видим, то поем? Ну ладно, Костя! Твои правила...

Что первое в голову приходило, то и писала:

«На встающее солнце повернуть человека и самому встать лицом, чтобы свет почувствовать. Сильное настоящее желание помочь не себе, а другому породить. Положить свою левую руку ему на пупок. От сердца сказать: “Расти семечко ясное у тебя внутри, как и у всех живых. Лижи солнце тебе глаза, лижи язык, лижи живот. Пусть дышат. Иди, беги, лети, делай, что захочешь, — да сам на месте оставайся, не теряйся.

Сияй тебе изнутри свет без имени и пути и никогда не гасни.

Пусти, отпусти, все препятствия пропусти!”

Подуть на макушку и повторить три раза».

Господи, прости меня, — выдохнула СИ и нажала «Отправить». — Пожалуйста!

Саёнара

Одна девочка подросткового возраста так любила иронизировать над своими родителями... Высмеивала их и всегда отпускала саркастические замечания. Вот прямо любые мелкие промахи и недостатки вышучивала.

Не знаю, надо ли дальше вам рассказывать. Дальше очень страшно будет.

Сама-то девочка была вполне адекватная. Мечтала жить в Норвегии, где у нее будет собственное кафе и собака корги, носить одежду оверсайз. Еще она увлекалась японским аниме и давно уже решила поменять фамилию с Поляковой на Кабаяси. Ну или хотя бы имя — с Лены на Селению.

Как вы, я жить не буду, — говорила она родителям и хлопала дверью, когда ее просили помыть за собою тарелку, — ни в этой мрачной квартире, ни в этой отсталой стране! Стремное все.

Родители, действительно, не японцы в Норвегии: мама на метро ездит на работу в библиотеку каждый день, папа — на автобусе в институт.

И все время девочка над своими родителями смеялась — какие они у нее глупые, даже инсты у них нет.

Я буду блогером. Видео буду снимать про... что-нибудь. И так деньги зарабатывать. Реальные деньги, а не вот это вот все.

Ну и ладно. Будешь так будешь, — говорили родители и покупали девочке кроссовки для занятий волейболом, заколочки с Пикачу и маффины с черникой к чаю.

Дальше вот что случилось.

Проснулась однажды девочка, а родителей дома нету.

Она всегда спала утром долго, если ее мама не будила и не выпинывала силком в школу, а все потому, что ночью девочка всегда в телефоне видосики смотрела о том, как она замечательно жить будет.

Йоху! — обрадовалась девочка. — И зубы чистить не надо, и над ухом никто не зудит. Праздник!

Еще толком не проснувшись и еле-еле разлепив глаза, прошлепала она на кухню. В холодильнике почему-то было пусто, только лежало одинокое яблоко, которое с одного боку пахло не очень. Пожевала девочка яблоко и пошла в коридор к зеркалу — посмотреть на свои фиолетовые волосы, достаточно ли богемно они растрепаны.

Посмотрела — а оказывается, она выросла.

Но квартира та же, и даже диван в ее комнате старый.

Поглядела за окно — а там все как обычно: никакой Норвегии — советский дворик, умеренно загаженный.

Тут внезапно вроде телефон зазвонил, но звонок чудной. И сам телефон никак найти невозможно. Где он?

Селения Олеговна Кабаяси, — сказал телефон, или что там вместо него теперь. — Идентификация. О’кей.

В воздухе, прямо в комнате, перед девочкой развернулось сияющее пространство размером с праздничное блюдо.

Ненавижу этот шлак, — сказал тоненький голосок, и в блюде появилось миловидное личико. Девчачье, лет девяти или около того. — Это твое отстойное имя. И дом, в котором ты живешь. И все у тебя такое глупое! Инста — это факи позорно. Пф-ф-ф...

Личико закатило глазки, довольно жирно подведенные блестками.

Еще ты все время мечтаешь. Мечтаешь, мечтаешь, все рассказываешь мне, как ты будешь круто жить. Когда-нибудь... В Норвегии... А надо жить реально.

Девочка, которая выросла, ничего не могла понять. Она тихонько присела на свой старый диван и поджала ноги, которые вдруг стали казаться ужасно громоздкими.

«Может, если почаще моргать, что-нибудь прояснится?» — подумала она.

Но не помогло.

Так что я решила все поменять, — продолжал бесноваться сияющий экран. — Я не ты. Саёнара. Имею право выбрать себе другую жизнь. Так что с тобой свяжутся. Так что пока. Ну и лицо у тебя — сейчас заистеришь! Тот еще отстой. Ненавижу, когда ты истеришь. У меня все.

Светящееся пространство размером с блюдо погасло. И тут же в воздухе на уровне покосившейся полки загорелись какие-то цифры.

«Наверное, счет за разговор», — с ужасом догадалась девочка, которая выросла.

И тут в нее стал просачиваться страх. Кое-что она начала понимать, а кое-что вспомнилось само.

Селения Олеговна Кабаяси, вам пора на работу. — Снова этот кто-то незримый в квартире неизвестно откуда. Следят за ней, что ли?

Выходите из дома, — приказал бесстрастный голос, и никак нельзя было понять, откуда он исходит. — Через тридцать минут вы должны быть в библиотеке, иначе вас ждет штраф.

Цифры стали мигать, отражаясь на обоях на стене.

И тут девочке, которая, оказывается, выросла, стало так страшно! Так страшно, что я и передать не могу.

Это не моя знакомая, но мне ее ужасно жалко.

Она криво улыбнулась и хотела было пошутить по привычке, но никого рядом не было. Оглядывайся или нет — без разницы. Не издеваться же над самой собой. Или?..

Не зная, что еще сделать, девочка сильно зажмурилась, сидя на своем очень старом диване, — чтобы проснуться.

Может быть, в Норвегии.

Или хотя бы обратно как-то бы...

Но нет, не проснулась она.

Поэтому я и не хотела рассказывать вам эту историю. Правда, страшная она.

Ну ее.

Дальше не буду.

100-летие «Сибирских огней»