Вы здесь

«Теодицея» Семена Липкина

Руслан ИЗМАЙЛОВ
Руслан ИЗМАЙЛОВ



«ТЕОДИЦЕЯ» СЕМЕНА ЛИПКИНА



Начнём с энциклопедического определения: «теодицея, или оправдание Бога, — название одного из сочинений Лейбница, приобретшее значение общего термина для выражения задачи примирить существование зла в мире с благостью, премудростью, всемогуществом и правосудием его Творца» (Христианство, т. 3, с.17).
Проблема оправдания Бога свидетельствует о кризисном состоянии мира и человека. Возникает она в период, когда культура становится секулярной (не говорим — атеистической, для таковой необходима «материодицея»), то есть с эпохи Ренессанса. Для средневекового сотериологического типа культуры её не существовало. В богословских системах Отцов и Учителей Церкви мы не найдем законченного понятийно отточенного анализа данной проблемы, разрешающего все затруднения и сомнения в этом вопросе. Дело в том, что победа над злом уже свершилась. Она свершена искупительной жертвой Христа. Эта победа переживалась онтологически. Поэтому и не было необходимости в теодицее. Зло — призрак, ничто.… Но ничто так несоблазнительно для человека, как ничто. Именно оно уводит его от бытия: от Источника Жизни — к источнику смерти. Тогда рождается сомнение, которое человек отказывается преодолевать подвигом веры, а пытается разрешить спекулятивным, рационалистическим, философским путём. Возникает теодицея (как правило, не снимающая все знаки вопроса). Но не только через ratio осуществляется теодицея.
В русской культуре, в русской литературе проблема существования зла, страдания в мире более всего мучила Ф.М. Достоевского. Всё его творчество есть грандиозная, художественно оформленная теодицея (ведущая от ratio через fide к Логосу), оказавшая огромное влияние на мыслителей ХХ века.
Проблема теодицеи, так или иначе, касается каждого сталкивающегося с проявлениями зла. Поэту, как никому другому, дано видеть, чувствовать, переживать трагичность существования. В художественном мире крупнейшего, в должной мере ещё не оценённого поэта Семёна Липкина, чей творческий путь охватывает период с 30-х годов ХХ века по начало ХХI, «теодицея», на наш взгляд, наиболее яркая, решённая положительным образом. Сам поэт говорил, что его более всего интересуют две вещи: история и Бог. А это и есть предмет теодицеи.
Семён Липкин — поэт библейской мудрости. Творчество для него есть выполнение завета Творца, исполнение своего богоподобия. Здесь осознание и великой славы человека, и величайшей ответственности за результат своего творчества, в данном случае, за свои слова.
О. Мандельштам мечтал об идеальном читателе, который является собеседником поэта. Для Липкина таким собеседником был Бог. В стихотворении «Беседа», написанном в 1942 году, поэт среди вопросов, которые являются и исповедью, задаёт и такой: «Я словами играл и творил я слова,/ И не в том ли повинна моя голова?» (с. 34) (Тексты стихотворений даются по книге: Липкин С. Воля. — М., 2003; в скобках указывается номер страницы). Осознание, что слово может быть сильнее, важнее, выше дела, а, следовательно, и страшнее, и греховнее, требует предельной ответственности от поэта. В другом стихотворении военной поры — «Имена», написанном в окопах Сталинграда, Семён Липкин разворачивает перед читателем философско-поэтическую притчу на основе библейского сказания из Книги Бытия о том, как Адам нарекал имена всем тварям: «Работа была для Адама трудна:/ Явленьям и тварям давал имена» (с. 44). И в этом стихотворении говорится о страшной ответственности Адама-поэта за слова и мысли:
Всеобщая ночь приближалась к садам.
«Вот смерть», — не сказал,
                           а подумал Адам.
И только подумал, едва произнёс,
Над Авелем Каин топор свой занёс.
                                             (с. 45)

Интересно, как Липкин гениально просто показывает, что смерть не является творением Бога. Адам дал имена всему сотворенному. Смерти ещё не было, но было уже грехопадение (дети у Адама и Евы родились уже после изгнания из Рая). Смерть — это «творение» человека, так как она следствие грехопадения, а грехопадение — следствие человеческого своеволия. В стихотворении Адам через метафору «ночь — смерть», ставшую возможной именно после грехопадения, делает смерть реальной. Таким образом, зло, царящее в мире: смерть, убийство, страдание — дело рук (мыслей, слов) самого человека. Реальный поэт, Семён Липкин, погружённый в ад войны, не только не возлагает ответственность за царящее зло на Бога, не только не ропщет на Него за то, что допустил это зло, но… открывает Его, встречает Его, заключает с Ним договор, как ветхозаветный праотец и пророк:
Если в воздухе пахло землёю,
Или рвался снаряд в вышине,
Договор между Богом и мною
Открывался мне в дымном огне.
                                             (с. 60)
Встретить Бога в разрыве снаряда дано избранным. Но более странным, парадоксальным выглядит явление Бога в «пламени газовен», которое мы видим в стихотворении «Моисей»:
Тропою концентрационной,
Где ночь бессонна, как тюрьма,
Трубой канализационной,
Среди помоев и дерьма,
По всем немецким и советским,
И польским и иным путям,
По всем печам, по всем мертвецким,
По всем страстям, по всем смертям, —
Я шёл. И грозен и духовен
Впервые Бог открылся мне,
Пылая пламенем газовен
В неопалимой купине.
                                    (с. 158-159)
Что удивительно в этом стихотворении? Как правило, события современности поверяются библейским откровением. Липкин делает обратное. Ужаснейшую реальность, утратившую даже намёк на какую-либо справедливость — пламя газовых печей Освенцима и Дахау — поэт накладывает на куст неопалимой купины. Пророческий взор Моисея видит то, что происходит в ХХ веке. Всевышний, открываясь ему, открывает и это страшное откровение. Вернее сказать, Бог открывается в пламени предельного страдания. Здесь премудрость, ведущая уже не к ветхозаветному, а к новозаветному Благовестию, но об этом чуть позже.
Итак, знать, более того, переживать страшное страдание и не отвергнуть Бога, не похулить Его — вот о чём свидетельствуют стихи Липкина. Свидетельство это сродни свидетельству праведного Иова. Причём лирический герой Липкина — это Иов уже не стенающий, не задающий вопросов Богу: «За что?!», а Иов, смолкнувший перед глаголами Творца. Смысл страданий раскрывается. Архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховской) так писал о смысле страданий Иова: «…Господь усыновляет человека и причисляет его к Своему крестному пути правды в ветхом мире, и, страдая за рабов Своих, страдает в сынах, распространяет пределы Своего Страждущего Богочеловеческого Тела на тела всех сынов Своих и страдания Богочеловеческой Души Своей на их души. Так рождается новый мир. Это великая тайна строительства Церкви, Нового Мира на крови Агнца и агнцев /…/ И потому нет на земле высшей красоты, чем страдание правды, нет большего сияния, чем сияние безвинного страдания» (Архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховской). Тайна Иова. О страдании // Избранное. В 2-х т.т., т. 2, с. 269). Разве не об этом же говорится и в стихотворении Липкина «Иов»?
Живу в начале гнева Твоего,
Зерно труда и сева Твоего.
Болезный агнец хлева Твоего,
Я слышу громы гнева Твоего.
Я, агнец, пил из блюдца Твоего
Вино и солнце Уца моего.
Зачем же до Завета Твоего
Лишён я капли света Твоего?
Лежу в тени чертога Твоего,
В проказе у порога Твоего.
Мой вздох предвестник хлеба моего,
Но плач исходит с неба Твоего.
                                             (с. 339)
Сам поэт, конечно, далёк от того, чтобы считать себя праведным, подобным Иову, но осмысление страданий происходит в этом ключе. Страдания Иова — пророчество о страданиях Искупителя. Таким образом, мы снова выходим из Ветхого в Новый Завет, и это органично для поэтического мира Семёна Липкина. В его поэзии равно присутствуют и ветхозаветная пророческая мудрость, и новозаветная весть о Рождестве Спасителя. Поэт стоит как бы на рубеже между двумя Заветами. Семёна Липкина можно назвать «Симеоном Богоприимцем» в русской поэзии. Не порывая корней с древним Израилем, Семён Израилевич не отвергает и Христа. И здесь именно страдания и скорби Иисуса Христа и Его Пречистой Матери являются мостом, соединяющим поэта с Ними. Страдания человека — это страдания Богочеловека и Его Матери:
Когда Казанскою была,
По озеру не уплыла,
Где сталкивался лёд с волнами,
А над Невою фронтовой
Вы оба — Ты и Мальчик твой —
Блокадный хлеб делили с нами.
                                             (с. 298)
В стихотворении «Скорбь» перед нами образ Богородицы, скорбящей за весь род человеческий, но в этой всеобщности каждый не растворяется в безликой массе. Наверное, правильнее сказать, Богородица скорбит не за всех, а за каждого. Такое понимание для Липкина — акт личного опыта. Потому поэт и имеет полное право исходить из него, исходить из собственных чувств и чувств своих близких:
Я не знаю, глядя издалече,
Где веков туманна колея,
Так же ли благословляла свечи
В пятницу, как бабушка моя.
Так же ли дитя своё ласкала,
Как меня моя ласкала мать,
И очаг — не печку — разжигала,
Чтоб в тепле молитву прочитать.
А кому Она тогда молилась?
Не ребёнку, а Его Отцу,
Ниспославшему такую милость
Ей, пошедшей с плотником к венцу.
Так же ли, качая люльку, пела
Колыбельную в вечерний час?
Молодая — так же ли скорбела,
Как теперь Она скорбит о нас?
                                    (с. 293)
Семён Липкин историю вообще воспринимает лично. Века, тысячелетия — это всё в нём, это всё его, и всё вершится здесь и сейчас: «Разве не при мне кричал Исайя,/ Что повергнут в гноище Завет?/ Не при мне ль, ахейцев потрясая,/ Сказывал стихи слепой аэд?» (с. 215). Такое переживание времени вряд ли можно объяснить только тем, что Липкин всю свою творческую жизнь был и переводчиком, чьё перо заставляло говорить по-русски седую древность минувших культур. Дело в другом. Обычное время для поэта — это то, чего нет: «и тому не раз я удивлялся,/ что Ничто мы делим на года», — читаем мы в этом же стихотворении. Время — это то, что исчезнет: «Ангел в Апокалипсисе клялся,/ Что исчезнет время навсегда», — такова концовка стихотворения. Взгляд Липкина на время, на историю находится в точке исполнения времён. Это взгляд sub speci aeternitatis. То, что достойно вечности, в вечности и остаётся, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, а всё просто есть. Поэт ощущает причастным себя этой вечности. Но в то же время он осознаёт, что необходимо быть достойным её. А мир вокруг как раз наоборот становится всё менее приближен к вечности, к Богу. Более того, мир, несмотря на течение времени, застрял в одной точке — самой страшной точке земной истории:
Смятений в мире было много,
Ужасней всех, страшней всего —
Две ночи между смертью Бога
И воскресением Его.
И ужас в том, что в эти ночи
Никто, никто не замечал,
Как становился мир жесточе
И как, ожесточась, мельчал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но мир по-прежнему плодился
И умножал число вещей…
Я тоже, как и вы, родился
В одну из тех ночей.
                                    (с. 208)
Мир забыл о воскресении и о Воскресшем, а значит, забыл и о суде и Судии. Долг поэта напомнить об этом urbi et orbi. Семён Липкин, обращаясь к себе, говорит всем нам: «Страшись: твой главный час настанет/ Для истинного бытия,/ Но на тебя, увы, не взглянет/ Всевышний Судия» (с. 438). Поэт предельно взыскателен к себе. Написав сотни стихов, оценивает их так: «А между тем служил я суесловью,/ Владея немудрёным ремеслом,/ И слово не хотело стать любовью,/ Чтобы остаться, как псалом» (с. 214). Здесь смирение и осознание того, что высший предел поэзии — молитва. Это то, к чему призван стремиться поэт, иначе труд его напрасен. Этого и жаждет Семён Липкин:
О, если бы строки четыре
Я в завершительные дни
Так написал, чтоб в страшном мире
Молитвой сделались они,
Чтоб их священник в нищем храме
Сказал седым и молодым,
А те устами и сердцами
Их повторяли вслед за ним…
                                    (с. 256)
Итак, подводя итог, что можем мы сказать о теодицее Семёна Липкина? Его теодицея — это «теодицея» Авраама, ведущего сына Исаака на заклание (смотри стихотворения «Размышления Авраама у жертвенника», «Последняя ночь Авраама»), это «теодицея» Иова, открывшего в своём страдании Бога и через страдание «усыновлённого» Им, это «теодицея» самого Бога — искупительная жертва Сына Божия. Семён Липкин в меру своих сил, своим творчеством нёс нам Благую весть о том, что есть страдание невинных, но нет страданий напрасных. Эти страдания взвешены и найдены нелёгкими, в отличие от валтасаров, их причиняющих.
Всю свою жизнь Семён Липкин молился стихами за себя и за всех нас грешных:
Был всего лишь частицею множества,
Но вело меня к правде чутьё.
Постигая своё убожество,
Все же в духе искал бытиё.
Пожалей меня, пожалей меня.
Да войду я в царство Твоё.
Предстоит мне участь покойника.
Сколько грешных я делатель дел.
Пожалей меня, как разбойника
В годы давние пожалел,
Пожалей меня, пожалей меня,
Да увижу эдемский предел.
У небес глаза с поволокою,
Я ж земля, и в землю вернусь.
Пожалей Палестину далёкую,
Пожалей мою бедную Русь.
Пожалей меня, пожалей меня.
Я боюсь, надеюсь, молюсь.
                                    (с. 422)

100-летие «Сибирских огней»