Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Теплый взгляд в холодный прицел
(Валерий Козлов. Сазонов ключ. Стихи. Кемерово, «Сибирский писатель», 2000)
Файл: 
11_arzamastsev_tvvhp.zip (4.27 КБ)
11_arzamastsev_tvvhp.zip (4.27 КБ)
ТЕПЛЫЙ ВЗГЛЯД В ХОЛОДНЫЙ ПРИЦЕЛ
(Валерий Козлов. Сазонов ключ. Стихи. Кемерово, «Сибирский писатель», 2000).
Была такая дежурная тема у маститых советских писателей — говорить молодому поэту, что у него, дескать, нет судьбы, и жизненный его опыт в стихах, мол, не отразился. Между тем почти все они сами всю жизнь занимали те или иные чиновные литературные посты, сводя свой личный опыт к писательским поездкам по ударным стройкам коммунизма. К тому же нет нужды объяснять, что этот самый пресловутый опыт далеко не прямо отражается в стихах. Возьмем Тютчева — можно ли в его поэзии высмотреть его дипломатическую карьеру? Афанасий Фет был весьма рачительный, если не прижимистый помещик, а где это в его стихах? Так что получается неконгруэнтно, не так уж обязательно обращаться к своей биографии, хотя и не возбраняется.
У Валерия Козлова в книжке треть примерно стихов, где как-то аукнулся его уникальный, можно догадаться, трудовой и боевой путь. Но читатель, заинтригованный названием стихотворения «Моя десятая война», где речь идет о тушении лесных пожаров, будет безуспешно ломать голову, пытаясь представить, какими были предыдущие девять. Об одной, впрочем, можно составить представление по стихотворению «Моя Африка», в котором упоминается «убитый пришелец из северных мест». Что ж, возможно автор и обратится когда к этим темам, а пока не лесные пожары (хотя одно стихотворение об этом очень впечатляюще), не вертолет и прыжки с парашютом — главное в этой книжке.
Лучшие вещи — продолжающие традицию, условно говоря, есенинско-рубцовскую, но с чертами своеобразия и своими интонациями:
Меж деревьев ходит стужа,
Белит изморозью кроны.
Изредка хвоинки кружат,
Будто парочки влюбленных...
Автор и не скрывает зависимость свою от этих образцов, рисуя словами «типичный русский пейзаж», когда более, когда менее удачно. Лучше всего получается, если он делает шаг в сторону с накатанной столбовой дороги:
За окном метель вздыхает,
Спит собака в конуре.
Простынь белая порхает
Вкруг веревки на дворе.
Улететь из плена хочет,
Словно в ней душа живет.
Ветер дьявольски хохочет
И на части душу рвет.
При всей непритязательности картинки в стихотворении есть не только искреннее живое чувство (оно есть во многих других стихах), но и некая магия, рождающаяся из самых обычных слов. Пристальность зрения преображает и оживляет обычную бытовую зарисовку.
Вся тональность книжки — достаточно идиллическая, недюжинный темперамент автора, если и прорывается наружу, то в достаточно общих и обтекаемых строчках. Но есть одно стихотворение, откровенно публицистическое (что не грех само по себе, если достигается некая планка художественности), в котором поэт позволяет себе «прямую речь». В нем и горечь того, что Русью правит заграница, и обида, и праведный гнев — много каких общих мест нынешней «патриотической» лирики. Об этих прописях и говорить-то не стоило, если бы последняя строфа не выходила на высокую орбиту, вытолкнутая предыдущими:
Десять лет прощу календарю...
Выпью спирт, разбавленный слезами,
Но в прицел холодный посмотрю
Трижды просветленными глазами.
Вот здесь и соединились наиболее полно, по моему разумению, и жизнь, и судьба, и слезы, и любовь, и биография. И если б в книге было больше стихов, в которых поэт видит мир не через благостные слезы умиления, а глядит теплым взглядом через холодный прицел — она стала бы жестче, но сильнее.
Кондратий АРЗАМАСЦЕВ
(Валерий Козлов. Сазонов ключ. Стихи. Кемерово, «Сибирский писатель», 2000).
Была такая дежурная тема у маститых советских писателей — говорить молодому поэту, что у него, дескать, нет судьбы, и жизненный его опыт в стихах, мол, не отразился. Между тем почти все они сами всю жизнь занимали те или иные чиновные литературные посты, сводя свой личный опыт к писательским поездкам по ударным стройкам коммунизма. К тому же нет нужды объяснять, что этот самый пресловутый опыт далеко не прямо отражается в стихах. Возьмем Тютчева — можно ли в его поэзии высмотреть его дипломатическую карьеру? Афанасий Фет был весьма рачительный, если не прижимистый помещик, а где это в его стихах? Так что получается неконгруэнтно, не так уж обязательно обращаться к своей биографии, хотя и не возбраняется.
У Валерия Козлова в книжке треть примерно стихов, где как-то аукнулся его уникальный, можно догадаться, трудовой и боевой путь. Но читатель, заинтригованный названием стихотворения «Моя десятая война», где речь идет о тушении лесных пожаров, будет безуспешно ломать голову, пытаясь представить, какими были предыдущие девять. Об одной, впрочем, можно составить представление по стихотворению «Моя Африка», в котором упоминается «убитый пришелец из северных мест». Что ж, возможно автор и обратится когда к этим темам, а пока не лесные пожары (хотя одно стихотворение об этом очень впечатляюще), не вертолет и прыжки с парашютом — главное в этой книжке.
Лучшие вещи — продолжающие традицию, условно говоря, есенинско-рубцовскую, но с чертами своеобразия и своими интонациями:
Меж деревьев ходит стужа,
Белит изморозью кроны.
Изредка хвоинки кружат,
Будто парочки влюбленных...
Автор и не скрывает зависимость свою от этих образцов, рисуя словами «типичный русский пейзаж», когда более, когда менее удачно. Лучше всего получается, если он делает шаг в сторону с накатанной столбовой дороги:
За окном метель вздыхает,
Спит собака в конуре.
Простынь белая порхает
Вкруг веревки на дворе.
Улететь из плена хочет,
Словно в ней душа живет.
Ветер дьявольски хохочет
И на части душу рвет.
При всей непритязательности картинки в стихотворении есть не только искреннее живое чувство (оно есть во многих других стихах), но и некая магия, рождающаяся из самых обычных слов. Пристальность зрения преображает и оживляет обычную бытовую зарисовку.
Вся тональность книжки — достаточно идиллическая, недюжинный темперамент автора, если и прорывается наружу, то в достаточно общих и обтекаемых строчках. Но есть одно стихотворение, откровенно публицистическое (что не грех само по себе, если достигается некая планка художественности), в котором поэт позволяет себе «прямую речь». В нем и горечь того, что Русью правит заграница, и обида, и праведный гнев — много каких общих мест нынешней «патриотической» лирики. Об этих прописях и говорить-то не стоило, если бы последняя строфа не выходила на высокую орбиту, вытолкнутая предыдущими:
Десять лет прощу календарю...
Выпью спирт, разбавленный слезами,
Но в прицел холодный посмотрю
Трижды просветленными глазами.
Вот здесь и соединились наиболее полно, по моему разумению, и жизнь, и судьба, и слезы, и любовь, и биография. И если б в книге было больше стихов, в которых поэт видит мир не через благостные слезы умиления, а глядит теплым взглядом через холодный прицел — она стала бы жестче, но сильнее.
Кондратий АРЗАМАСЦЕВ
