Точка притяжения

Все-таки он испачкал халат. По счастью, не кровью, а йодом, но тоже ничего хорошего. Кира опять будет ругаться, а что он мог сделать, если Варламов, этот хирург-от-бога, обрабатывает операционное поле широкими, смелыми мазками. Как истинный художник. И брызги долетают даже до анестезиолога, а он как раз начал интубировать, потому было ему не до чего. Тут и накрыло...

Раевский затянулся. Сигарета горчила. Почему вкус у табака с утра всегда горький, особенно если не поел (эй, доктор — на голодный желудок? как не стыдно!)?.. Хотя назвать утром одиннадцать часов можно лишь условно, резекцию желудка уже сваляли. Два часа — это для хирургов, а для него, анестезиолога, три с половиной. Сначала вводил пациента в наркоз, потом будил, затем препроводил в послеоперационную... Время за работой летит быстро. Оно вообще летит быстро.

— Привет, Николаич, — рядом чиркнул зажигалкой Вася Туркин, свой брат-анестезиолог из нейрореанимации. — Черт, не работает! Дай огня. — Он глубоко затянулся. — Сегодня аутодафе? Из-за Умрихина?

— Да, — неохотно ответил Раевский. — С привлечением зама главного, ведущего специалиста… и прочая... Угораздило же парня с такой фамилией попасть в реанимацию. Нет, ты, Вася, скажи — ну как тут работать, а?!

— Да ладно, Николаич, впервой, что ли, — усмехнулся Туркин. — Не бери в голову...

Молодого мужика с такой символичной фамилией привезла скорая три дня назад. Попал под машину, получил переломы бедра, ключицы, еще кое-что по мелочи, но главное — рваные раны лица. И тут хирурги дежурной смены дали маху — начали искать челюстно-лицевого. Долго и нудно, согласовывая свои действия на всех возможных уровнях, от завотделением до профессора, — а время шло. А кровоснабжение на лице отличное, потому и раны, как правило, хорошо заживают. Но поэтому же и кровопотеря у мужика довольно быстро превысила все допустимые пределы. Когда он попал, наконец, в операционную, начались проблемы с артериальным давлением. И не только с давлением — начались проблемы вообще. И кончилось все печально. Для несчастного Умрихина, а теперь вот и для всех остальных.

Раевский тоже входил в состав дежурной бригады — и как раз решением этих проблем и занимался, да все поехало по наклонной. Еле снял со стола, но мужик все равно через час умер, и смерть эта будет считаться операционной. А поскольку в приемном отделении пострадавший провел около двух часов, то будут казнить всю бригаду, не сильно-то и вникая, кто и в чем конкретно виноват.

— Я слыхал, — Вася затушил окурок, — вдова настроена по-боевому...

— Более чем.

— Катает жалобу? Может, встретиться, поговорить? То да се, мол, сделали, что было в наших силах...

— Кто с ней говорить будет, ты? Мы пробовали уже...

Вася ситуацию понял правильно, со словами: «Ладно, бывай...» — отправившись к себе. Раевский тоже докурил. Минуту он еще глядел в окно: там сыпал снежок. Всю неделю шли холодные тоскливые дожди, грязь развезло, и город, не очень чистый и летом, выглядел извалявшимся в подворотне бродягой. А сейчас все это безобразие укрывал легкий и чистый первый снег.

Надо было идти.

По коридорам сновал больничный люд. Молодые санитары со значительными лицами стремительно трусили деловой походкой. Почти все они были из студентов, и их еще все интересовало, волновало чувство причастности к большой хирургии, спасению человеческих жизней. Медленно брели на процедуры и обследования пациенты — по-над стеночкой, страдание на лице и спортивные костюмы, будто в насмешку. Время больничных пижам безвозвратно миновало, теперь пациенты предпочитают найки и адидасы.

В шубах и нелепых голубых бахилах поверх грязной обуви прут посетители. Те, которым разрешено.

Раевский двигался в этой знакомой до оскомины, до каждой пяди щербатого пола среде и думал: зачем? Ему, пятидесятилетнему, всего год до пенсии, — зачем ему все эти неприятности? Нервы, препирательства с хирургами, невнятные оправдания перед лицом высокого начальства, которые все равно не будут выслушаны, и уж тем более — приняты во внимание... Шел, раскланивался с сотрудниками, отвечал на приветствия пациентов и думал — зачем?..

— Пал Николаич! — голос догнал его на повороте к лестнице. Всего-то и оставалось — подняться на один этаж, и он в своем отделении. И впереди еще аппендэктомия. Операция по объему небольшая, но только несведущие люди считают аппендицит заболеванием несерьезным.

Он обернулся. Светочка, совсем молоденькая постовая сестричка, сразу после училища, догоняла, запыхавшись:

— Пал Николаич! Я вас ищу! Вас спрашивают в приемном. Несколько раз звонили...

— Кто?

— Сказала — пациентка. Бывшая.

— Вы ж знаете, у меня скоро операция.

— Да, но женщина говорит, это очень важно. И плачет...

— И ваше сердечко растаяло. Сколько раз повторять: мы в больнице работаем. У нас тут и плачут, и... — он споткнулся об умоляющий взгляд сестрички. — Ну хорошо. Я схожу, но только ради вас.

Пришлось опять спускаться, теперь в приемный покой. Ему нравилось вот так, по-старорежимному, называть приемное отделение. Был в этом шарм. Но не было ни малейшего желания общаться с кем-либо, влезать в новые проблемы. А то, что это будут проблемы, он не сомневался. Только ради Светочки...

Вышел в суету и гомон приемника. Скорая помощь как раз подвезла очередное тело — поспешали ребята в синей униформе, гремели разболтанной каталкой. Торопливой походкой с озабоченным лицом рысила Поликарпова, дежурный врач приемного отделения, и тут же материализовались, как из воздуха, травматологи. Оба чернявые, сильные и молодые, а фамилий их Раевский не помнил. Недавно работают.

Он отошел немного в сторонку, осмотрелся. Уже потянул было из кармана сигареты, покурить на крыльце — и тут его тронули за рукав.

— Доктор, это я вас спрашивала...

Раевский обернулся: невысокая женщина лет сорока, лицо все в веснушках и глаза очень светлые. Некрасивая и незапоминающаяся.

— Вы, наверное, нас уже забыли, — угадала женщина. — Моя сестра Стелла лежала в хирургии два года назад. Ей холецистит вырезали...

— Это заболевание называется холециститом, — машинально поправил Раевский, — а вырезают желчный пузырь. И что?

— Вы ей наркоз давали...

— Я, честно говоря, не очень... Были проблемы?

— Нет, что вы! — испугалась посетительница. — Наоборот! Ее быстро вылечили и выписали...

— А теперь что? Возникли затруднения? Это бывает — отдаленные последствия, поздние осложнения. Но вам нужно к хирургу. Лучше к тому самому, что оперировал и лечил. Ну или к любому другому из отделения... Здесь только они и могут помочь.

— Нет, доктор, — женщина виновато улыбнулась. — Мы про желчный забыли уже. Но Стелла больна, врачи говорят — редкий случай, казуистический. Началось все со звездчатого узла, врачи сказали — ганглиолит, а потом стало трудно дышать. Операция ничего не даст, она может умереть.

Раевский выдохнул — звездчатый узел… Казуистика… Дебри неврологии!.. В его голове мелькнули затертые временем следы институтских знаний: ganglion stellatum... нервное сплетение в верхней части грудной клетки... образовано волокнами симпатического отдела... и еще что-то там... Отвечает за функции... Господи, да зачем ему все это?!

— Послушайте... как вас зовут?

— Диана.

— Да-да, припоминаю, Диана... Так вот, вашей сестре необходим невролог. Понимаете? Хороший невролог. Я совсем из другой области. Если, не дай бог, понадобится операция, анестезия — я к вашим услугам. А сейчас...

— Да она и лежит в неврологии. В областной больнице.

— Ну вот видите! Областная — это же уровень! Не то что наша, городская... Новейшая аппаратура, лучшие специалисты. Там наверняка...

Кто-то, пробегая, хлопнул по плечу: «Привет, Паша!» — и побежал дальше. Он даже не успел понять толком — кто, только бросил вслед обязательное: «Привет, привет...» И обернулся — женщина пристально смотрела в глаза.

— Павел Николаевич, я вас очень прошу. Мы вдвоем со Стеллой просим — навестите ее. Она, когда к вам в позапрошлом году попала, сразу сказала: «Вот этот врач меня спасет». И верила в вас очень...

— Ну, миленькая... — смешался Раевский. — И слава богу, что обошлось. Да, я теперь точно вспомнил, — и он действительно вспомнил, не пациентку — историю болезни. — Стелла Извольская, да? Тридцать четыре года. Холецистит. Пузырь был так себе, вовремя хватились...

— Все правильно, доктор. Но она очень боялась операции, пока вас не увидела. Тогда только успокоилась. Выслушайте меня, Павел Николаевич. Это займет всего несколько минут. Пожалуйста.

— Вообще-то… я тороплюсь. У меня операция вот-вот... Ну... ладно, давайте, только покороче...

Стелла Извольская оказалась девушкой непростой: она давно и запоем читала определенную литературу. Начиная от Кастанеды, через индийских йогов и прорицателей и до современных российских апологетов всяческих экзотических теорий о мироустройстве и сущности бытия. Нет, не экзотических — эзотерических.

Раевский слушал — и вспоминал жену Киру. Та тоже не на шутку увлеклась астрологией, нумерологией, еще какой-то «логией». По ее выходило, что местечковые предприниматели, кинувшиеся в свое время делать легкие и быстрые деньги в коммерции, были изначально обречены на неуспех. Хотя бы уже из-за того, что люди эти не знали, как правильно назвать свои фирмы и фирмочки. Вот дал, например, такой новый негоциант своему ларьку с конфетами-сигаретами имя «Тринадцатый участок» — и все. Не видать ему прибылей, а то еще спалят к черту. А назвал бы «Седьмое небо» — все бы было совершенно иначе. Процветание и благополучие. И за эти закономерности отвечает специальное знание, всем подряд, ясное дело, не доступное.

По словам Дианы, у Стеллы со временем сформировалась теория. Все люди в этой жизни связаны воедино. Истина, в общем-то, простая и не слишком новая. Но Стелла была убеждена, что некоторые люди являются друг для друга этакими «точками притяжения».

С древних времен известно, что мужчины и женщины ищут друг в друге это притяжение. Господь, позавидовав некогда счастью человеческому, разорвал то единое целое, которым были он и она, и разбросал, развеял половинки. И теперь вот приходится искать своих суженых — и найти не всегда удается. Но Стелла говорила Диане, что это и не обязательно — в смысле жениться, жить вместе, и вообще... Но очень важно в жизни найти такого человека — и знать, что он есть. Это как страховочный трос для канатоходца. Якорь для корабля… или путеводная звезда в ночи. Притяжение его дает особую энергию и силу, и тогда можно выбраться из любой, самой тяжкой жизненной передряги.

Диана говорила вроде с улыбкой, но видно было, что она верит сестре. Или хочет верить. Может, просто очень хочет спасти свою Стеллу. Раевский слушал и думал — господи, девочки, что за чушь: энергия, единство и подобие, половинки... Вот и Кира туда же. Может, потому и отчуждение появилось в последний год. Она вся в этих своих исканиях, бегает в кружок юного астролога, хоть юной ее уже не назовешь, шушукается с дочкой. Та взрослая совсем стала, у нее свои интересы. А он — в работе, в книгах, в изоляции. Только что футбол по воскресеньям... С пивом.

Энергия — это, конечно, хорошо. Вот кто бы ему помог, сил дал и уверенности, чтоб выскочить из дрянной ситуации с Умрихиным… Нет, ну это ж надо было попасть в аварию — с такой-то фамилией?!

Диана теребила за рукав:

— А, Павел Николаевич?.. Договорились?.. Повидаться только, всего несколько слов — и все. У нее пятая палата...

— Ну не знаю даже… Времени, черт, совершенно... — он уже понял, что отказать не сможет. — Ну хорошо… Я попробую. Постараюсь.

Предстояло еще зайти к прооперированному больному. Дед по фамилии Гдыня лежал не первый раз — и, судя по всему, не последний. Будут еще вмешательства: реконструкции на остатке желудка, анастомозы, прочая хирургическая премудрость. Был он в прошлом учителем — несколько многословным, симпатичным и неунывающим. В болезнь свою с головой не ушел и винить в ней всех окружающих, как это бывает, не торопился. Раевский, из-за польских корней, звал его паном.

Пошел — благо, послеоперационная палата располагалась здесь же, на первом этаже.

— Как самочувствие ясновельможного пана? — врач профессионально ухватил пациента в области локтевого сгиба. Только анестезиологи делают так, все остальные врачи мусолят запястье. И не знают, что на локте артерия прощупывается гораздо лучше. А если еще там, где бьется пульс, крестик ручкой нарисовать — совсем удобно. Измерение давления во время анестезии происходит без счета — приложил стетоскоп к крестику и качай манжету. И слушай.

Гдыня щурил один глаз, вглядывался в собеседника. Пульс бился ровно и туго. Давление не меньше ста тридцати, привычно определил Раевский, пульс в районе девяноста. Для деда это сейчас норма, даже хорошо. А что щурится — после кетамина у всех так. В глазах двоится, речь немного вязкая, но это не смертельно, так и должно быть. Просыпается больной нормально.

— О, эскулап! — проморгался наконец Гдыня. — А я тебя жду. Ты чем меня на этот раз потчевал?

— Ты уже всю нашу фармакопею знаешь, пан Гдыня, — усмехнулся анестезиолог. — На личном, так сказать, опыте. Лекарство называется кетамин. Современное, эффективное, а для тебя, с твоим сердцем, так и вовсе самое то. Как пробуждение?..

— Да вот про него я и хотел… вернее, про сновидения. Причудилось мне, Николаич, что я — мачта...

— О как! — поддакнул Раевский. — На яхте, что ли? Такой дорогущей, белоснежной, легкокрылой...

— Нет, — хитро прищурился пациент. — Такая недалеко от моего дома стоит. Там станция какая-то — ретрансляция, что ли, или еще какая электроника. Мачта высоченная, метров тридцать, и на растяжках. Толстенные тросы удерживают, понимаешь, конструкцию... Когда ветер, так тросы те гудят…

— Интересно...

— А интересно, эскулап, то, что видел я себя вроде как этой мачтой и человеком одновременно! А растяжки люди держали. И ладно бы еще родня — так ведь незнакомые все. Лица напряжены, мышцы на руках вздулись, видно по всему — нелегко им, а не бросают... Держат, значит, меня, чтоб не упал. Это к чему?

— Это побочное действие препарата, ясновельможный пан. Есть у него такая особенность. Галлюцинаторный эффект. Неопасно — и скоро пройдет.

— Вот как? — озадачился пациент. — А все так четко, понимаешь, виделось. Как в жизни. Даже лучше...

— Для применения кетамина характерны красочные сновидения с обилием причудливых образов, — процитировал врач инструкцию к препарату. — Не переживай, пан Гдыня, после наркоза и не такое видят. Главное, операция прошла успешно...

Из палаты Раевский вышел в несколько лучшем расположении духа. Хоть тут все в порядке. Надо бы позвонить хирургам, когда они там подадут свой аппендицит... И невольно задержался взглядом на трубе котельной, что виднелась за окном. Из трубы валил белый дым. Или пар. И ее, трубу, тоже удерживали растяжки. Чтоб не упала, значит. И чтоб тепло было. А на трубу падал пушистый белый снег.

Позвонить он не успел, позвонили ему. Раевский глянул на экран — красная свирепая физиономия ухмылялась под зеленым врачебным колпаком. Фомич, которого все за глаза называли Хомичем, заведующий отделением анестезиологии, непосредственный начальник. Было дело, сфотографировал как-то шефа на одном неофициальном праздновании.

Он нажал прием.

— Ты где сейчас? — прогудела трубка голосом Хомича.

— Гдыню проведал, все в порядке. У меня сейчас в третьей операционной аппендикокс...

— Знаю, отставить третью операционную. Туда Белозеров пойдет, он уже больного посмотрел. Ничего, там сегодня будет не Варламов, светоч наш непревзойденный, а всего лишь Кузьмин. Как-нибудь... А ты иди-ка, историю этого своего крестника еще раз погляди. Как его фамилия была?

— Умрихин, — выдавил Раевский.

— Во-во, Умрихин, он самый. Будешь за него ответ держать по полной программе. Знаешь, как начальство умеет? Так что иди почитай, с мыслями соберись. В два ко мне.

Заведующий отключился, а он нажал вызов.

— Тебе чего, Раевский? — через несколько гудков ответила трубка голосом жены. На экране шевелил ушками смешной кролик, установленный еще года два назад.

— Кира, я спросить хочу...

— Слушай, ты же знаешь — на работе я, занята. Сейчас начнется презентация, надо бежать...

— Всего один вопрос, Кира, — заторопился он. — Помнишь, ты рассказывала о семинаре? Этих ваших... адептов…

— И что? — насторожилась супруга. Если муж спрашивает о вещах, в которые совершенно не верит и считает полной ерундой — жди беды.

— Как ты говорила? Люди могут взаимно притягивать друг друга?

— Ну не совсем так... Но — да, есть такая точка зрения, — жена осторожно подбирала слова, опасаясь нарваться на насмешку. — Люди связаны незримыми энергоинформационными связями. Порой эти связи сильнее, порой — слабее, но иногда бывают очень прочными. У отдельных личностей. Вот представь себе сеть... рыболовную, к примеру. Ячейки, переплетенные веревочки — это все связи. А вот узелки — там, где веревочки встречаются... Алле, Раевский, воображение включил?

— Да, Кира, я слушаю.

— Так вот… там, где узелки — это судьбы людей, и они держат тех, кто рядом. Понял, нет?.. Поддерживают, подпитывают... Не дают упасть... Это незримая помощь мироздания, — и замолчала, почувствовав, что сбивается на ненужный пафос. — Ты не заболел, Раевский? Что это ты, а?..

— То есть… все мы как бы на растяжках? Притягиваем друг дружку и держим?..

— Ну можно и так сказать… Ладно, вечером поговорим, если тебе это интересно. Мне бежать пора... — и отключилась.

Съездить, что ли, повидать эту Стеллу Извольскую… Но сейчас нужно было идти в ординаторскую. Взять историю болезни, просмотреть все внимательно, по часам прикинуть, по минутам. Вспомнить, как было. Аутодафе, или большой разбор — это не шутки. Замглавного хребет переломит простому ординатору и не поморщится. А до пенсии всего год. Правда, пенсии той... Тем более — еще работать вместе.

Он припустил по коридору, потом на лестницу. Теперь придется пилить к себе на третий... И буквально налетел на Степу Панченко. Степан числился гинекологом, и не только числился — оперировал, и неплохо. Раевскому нравилось с ним работать: быстро, весело, без проволочек со ссылками на ужасную загруженность. Поговаривали, что все это еще больше нравится некоторым молодым сотрудницам. В смысле — быстро и весело...

Степа мел вниз уверенными скачками. Поверх халата гинеколог набросил меховую куртку, а в руке держал пластиковую папку с бумагами. Столкнулись нос к носу.

— Ты куда в рабочее время-то? — от неожиданности выпалил Раевский.

— Да вот, аттестация грядет, — широко улыбнулся Степа. И весь он был такой — высокий, статный, с неподдельным добродушием на открытом лице. — В областную смотаться надо, отчет председателю комиссии отдать...

— Постой, ты ж на машине?

— Ну да, я мигом, туда и обратно.

— А меня с собой захватишь? Дело есть...

— Давай, только быстренько.

Если прийти в регистратуру Центральной областной клинической больницы в пальто и шапке, то окажешься одним из многих сотен посетителей. Гигантский комплекс, состоящий из пяти огромных корпусов, пропускает через себя неисчислимое количество страждущих. И будьте любезны, товарищ, кто б вы ни были — в очередь к окошку регистратора. А до этого — в гардероб, а потом еще с талоном к кабинету... И охранник спросит строго — к кому вы и куда.

В общем, пока попадешь на прием к доктору, развлечение растянется на полдня. Другое дело, если куртка накинута поверх хирургического костюма. А на ногах тапки, — кто ж в снегопад в тапках ходит, только свои. Из другого корпуса, например, а хоть и из другой больницы — все равно не чужие. Врачи. Это ж сразу видно.

Поэтому Раевский в очередях не стоял, охранникам ничего не объяснял — и, зная, что неврология на шестом этаже, бодренько поднялся прямиком в нужное отделение, нашел пятую палату. И вошел.

Стеллу он узнал сразу. То же лицо, что и у сестры — веснушки, глаза, только помоложе. И исхудавшее, осунувшееся. Она его тоже узнала:

— Павел Николаевич!.. Я знала, что вы придете! — женщина задохнулась.

Нарушения дыхания свойственны распространению процесса. При банальном воспалении такое встречается редко. Хотя… в практике всякое бывает, Раевский это хорошо знал. Жизнь порой отличается от учебника разительно. И все же столь грозную картину он увидеть не ожидал. Опытный глаз ловил признаки: раздувающиеся крылья носа, синие губы. Так и до аппаратного дыхания недалеко.

— Здравствуйте, Стелла. И не волнуйтесь, пожалуйста. Это вам сейчас ни к чему.

— Конечно, я буду... спокойнее... Просто очень рада, что вы пришли...

Раевский помолчал. Что тут можно сказать? Зачем он вообще поддался порыву и пришел? Успокоить, погладить по руке, сказать, мол, все будет хорошо... А будет? Как профессионал — он презирал фальшь и обман в отношениях с пациентами. Да, бывает ложь во спасение, но вопрос этот обсуждается столько же, сколько существует профессия врача: когда, кому и как можно говорить горькую правду. Или нельзя.

И чем он, собственно, может реально помочь? Привычка приниматься за лечение сразу, как только увидишь больного человека, впиталась в кровь и плоть. И применять при этом весь арсенал знаний и умений. Раевский не признавал розовых соплей, а тут, похоже, только они и оставались. Не мог он командовать в областной клинике, поступать по своему уставу в чужом монастыре.

— Я поговорю с лечащим врачом, — выдавил из себя Раевский. — Уточню ситуацию.

— В этом нет необходимости, Павел Николаевич, — уже спокойнее ответила Стелла. — Я и тогда, в хирургии, как вас увидела, сразу поверила — все будет в порядке. И сейчас тоже — вот вы пришли, и мне уже легче.

Раевский понимал, что все это самовнушение. Психотерапия, положительный эмоциональный заряд. Но кто сказал, что это плохо: если человеку стало легче, какая разница — таблетка повлияла или внушение. А Стелла сейчас дышала свободнее, вот только надолго ли…

— Здесь отличные специалисты, — начал Раевский, — порой они вытаскивали тяжелейших больных. Я слышал...

— Не надо, доктор, — улыбнулась женщина. — Вам Диана рассказала, наверное, обо мне. О нас с вами. Не могла не рассказать. И все это правда, вне зависимости от того, верите вы или нет. Мне действительно важно было увидеться с вами. Притяжение ослабевает с течением времени. Свойства памяти — образ человека стирается, сглаживается. Фотографии ведь вашей у меня нет. — Она опять слабо улыбнулась. — А теперь я обрела опору. Можно вас попросить — дайте руку...

Черти что — все скатывалось к дешевой мелодраме. Как раз к тому, что он так не любил, считая недостойным врача врать, гладить по руке и участливо заглядывать в глаза. Но не откажешь ведь женщине, если она просит...

Он подошел к Стелле и взял ее ладонь в свою:

— Я надеюсь, что вы поправитесь, Стелла. И я очень хотел бы этого.

Большего он сказать не мог. Лишние слова были противны его естеству, потому сказал, как думал, но женщина блаженно прикрыла глаза:

— Спасибо...

Дыхание больной стало ровным и спокойным. Губы порозовели. Раевский осторожно выпустил ее пальцы, повернулся и тихо покинул палату. Дай тебе бог, Стелла Извольская, победить болезнь...

На стоянке автомобилей для сотрудников приплясывал Степан Панченко. На часы посматривал, в прохожих вглядывался, выражал нетерпение всем своим видом.

— Что так долго? — заворчал, открывая дверцу. — Я у шефа всего на час отпросился. С дорогой.

— Извини, Степан. Все, поехали.

Сел в салон, и тут в кармане заверещал телефон. Раевский вытащил аппарат — на экране усмехнулась свирепая рожа заведующего. Зеленый врачебный колпак, казалось, по ошибке попал на его голову.

— Слушаю, Фомич. До двух еще сорок минут...

— Знаю, но считай, что на этот раз тебе повезло.

— Умрихина забрала жалобу?

— Как бы не так, разбор будет. Но замглавного, изучив рапорта, выразил мнение, что анестезиолог не при делах. Мол, правильно все делал, можно тебя на разбор не тащить. Что дальше будет — не знаю, но сначала, похоже, нагорит хирургам. А там видно будет. Отдыхай пока...

— Спасибо, Фомич. Хоть чем-то порадовал. Тогда мне домой можно?

— Гуляй. Жену порадуй, — и отключился.

Он повертел трубку в руках… и вызвал смешного ушастого кролика.

— Ты что звонишь, Раевский? — по-змеиному зашипела трубка. В отдалении фоном каркал жизнерадостный мужской голос, прославляя какую-то продукцию. — Я же на презентации! Потом перезвоню...

— Кира, — сказал Раевский, — давай сегодня сходим поужинаем. В то кафе, помнишь, где мы с тобой в прошлом году были. Заодно расскажешь, как мир устроен.

— Издеваешься? — прошипела жена, а потом помолчала и вдруг сказала совершенно нормальным голосом, не обращая внимания на жизнерадостное карканье: — А знаешь — давай! Я давно хотела...

Машина летела по пустынной улице. Ветер смел снег с дорожного полотна, но грязные обочины укрывало пушистое белое одеяло.