«Только чувство утраты со мной...»

«Я не спешу мгновения любить…», — говорил А. Романов в одном из своих стихотворений. И действительно, он никогда не гнался за конъюнктурной сиюминутностью, за поэтической модой, справедливо полагая, что во все времена «стихи — душа и сердце наши» и задача поэта — как можно ярче и глубже их высветить. В этом смысле А. Романов, конечно, традиционалист. Великой традиции русской поэзии «сеять разумное, доброе, вечное» А. Романов всегда оставался верен. О чем предлагаемая ниже подборка также хорошо свидетельствует.
Представлены в ней стихи последних лет, широкому читателю фактически неизвестные. В них — осенняя печаль и уже закрадывающийся в душу ледяной холодок вечной зимы. Предощущая ее неизбежный приход, поэт пытается окинуть прощальным взором свое жизненное пространство, осмыслить и запечатлеть его своеобразный лирико-философский абрис.

Алексей Горшенин

* * *

Что случилось, куда мы свернули?
Свет погашен… вагоны скрипят.
Над вагонами —
бомбы и пули
на добычу нацелясь, летят.

Скорый поезд, чего ж так нескоро
тянешь ты за вагоном вагон?
И тревогой ползет в разговоры:
«Окруженье… Прорыв… Эшелон…»

Кто там свесился с полки багажной?
Чьи глаза так знакомо видны?
Это сам я: голодный, бродяжный,
безнадежный детеныш войны.

Это сам я…
Куда же мне деться,
забывая — недавно… давно…
Что там, поезд стучит или сердце?
Жизнь — одна.
Сердце тоже одно…

Когда в барак заглядывала ночь,
Я рифмовал, надумав стать поэтом.
Банальности стараясь превозмочь,
Дровишки в печь подбрасывал при этом.

— Пиши, пиши, смеялось по утрам
друзей геодезическое племя. —
Пока ты пишешь, спать теплее нам,
Сны лучшие нам снятся в это время.

Алдан и Лена —
лиственницы, мхи,
улыбка лета, ранние метели…
Недолго жили тех ночей стихи.
Но, все ж, хоть так, —
они кого-то грели.

* * *

Листья желтые —

в реке.
Осень —
травы студит.
Вот и лето вдалеке.
И оно —
забудет.

Отдаляется мысок,
и рябины алость,
и кукушкин голосок —
сколько жить осталось.

Успокоится волна.
Пристань отгрохочет.
Ночь осенняя —
темна.
Дождь —
асфальт щекочет.

Поворот.
Трамвая звон.
Дом родной, невзрачный.
Отскучавший телефон,
номер многозначный.

Неприветливый ответ.
Равнодушье слова.
Слышно: там, где было —
нет
ничего родного.

Слышно:
меркнет голосок,
словно исчезают
вдалеке мысок, лесок…

Так и забывают.

* * *

Ты отпусти меня, мой друг,
на тонкий, ломкий лед.
Не надо слов твоих и рук —
разлука
все поймет.

Ты отпусти меня, мой брат,
расторгнув связь имен!
И станет взгляд усталый рад
и разум утолен.

Одной усталостью дыша,
не задохнуться б нам:
твоя душа, моя душа —

как тени по углам.

Зовет, потрескивает лед
призывней, чем вчера.
И одиночество поет,
что уходить пора.

Когда исчезнет без следа
мой след с последним днем,
мы сможем вместе быть всегда.
И никогда вдвоем.

Заглянул я в лицо полынье.
— Вот и здравствуй… —
сказал ей несмело.
О, с какой благодарностью мне
засверкала она и запела!

Белизну куржака разодрав,
одиночеством долгим томима,
— Я твоя, — подтвердила, — ты прав,
дела нет нам до прочего мира!

Мне б застыть — и минует беда!
Мне б к тому, что оставлено было,
отступить бы…

Она и туда
трещин сеть протянуть не забыла!

* * *

Разобраться ль!
Что горько и сладко —
все прикончено.
Время — не в счет.
Время — там, за пределом порядка,
словно дождь по стеклу протечет.

Все течет — от любви, от начала
в беспредельность неведомых стран,
в те пределы, где даль укачала
не один мировой океан.

Я пытался вглядеться в такое.
Приближался к разгадке стократ.
Но всего лишь безумной рукою
Стер с лица и восход, и закат…

* * *

Лето там, под балконом,
внизу, на ветвях,
где деревья, трава и земля.
Доползло до балкона.
Цветет второпях,
как в гостях, высоту веселя.

Двадцать первый этаж.
Больше вчетверо лет
той душе, чей балкон и цветы.
Есть соседи.
А близких давно уже нет.
Сил осталось —
взглянуть с высоты.

Так —
все выше и выше был путь от земли
с каждой новой прошедшей зарей.
Так —
душа от земли оказалась вдали:
между небом она и землей.

Солнце смотрит светлей?
Звезды стали видней?
Что сказать на прощанье хотят?
Не о том ли одном —
через сколько там дней
человека земле возвратят.

Возвратят навсегда,
опустив с высоты,
погрустив об ушедшем слегка…

Так цветите, пока он вас видит, цветы,
и потрогать вас может пока!

* * *

Это чувство —
слово в слово
не перевести.
Что осталось от былого?
«Ты меня прости…»

Будто в воздухе повисло
облаком опять,
хоть сегодня
нет и смысла
это повторять.

Хоть развеяна ветрами —
вольные сильны! —
над полями и лесами
призрачность вины.

Так откуда ж снова, снова —
не проходит дня! —
возникают слово в слово:
«Ты прости меня…»?

* * *

За туманом жизни — речка.
Дальний берег детства.
Дом.
И —
счастливое сердечко
солнца в небе голубом.

Там —
взлетающая птица
над землей зовет кружить!
Смог бы если возвратиться —
Можно было б жить и жить…

* * *

Полыхнуло —
и кануло где-то,
отодрав от земли небосклон…

Деревянная рамка портрета,
юный лоск офицерских погон.

Перечитанных писем страницы.
Плед, сползающий с мерзнущих ног.
На ладошке —
едва серебрится
потускневший его орденок.
Лунный луч в занавесках оконных.
Новый год за окном?
Ну и пусть!

Кратко
золото звезд на погонах.
Вечна
слез материнская грусть.

* * *

Разлетелось осколками лето.
Виснет лед на обрыве крутом.
И любимая песнь не допета.
И не знаю, что будет потом.

Где тайга, словно шкура медвежья,
распласталась на мертвом снегу,
я не ведаю, чье побережье
для кого и зачем сберегу.

Остается от жадного мира
только чувство утраты со мной.
Только звонкими струнами лира
временами бренчит за спиной.

Да порой, где бреду я упрямо
В холода от родного огня,
вспоминается:
грустная мама
смотрит вдаль, словно видит меня.

* * *

Чем дальше в жизнь —
тем больше не до смеха.
Скользит она, как осень, —
в холода.
Смеются те, кому пустяк уехать
в Париж ли, в Рим… —
да мало ли куда!
Они умеют слыть везде своими.
Живут, всеядно помня:
«Жизнь — одна!»
И мне бы так.
И мне бы вместе с ними.
Но —
не от них ли жизнь и холодна?..

* * *

Светит ваше окошко геранью.
Льется русской напевности слог.
Да не кончится это дыханье,
не увянет любимый цветок!

Мы всего-то лишь правды хотели.
Потому и нелегким путем
небогатые наши недели
по нерадостной жизни несем.

Пусть иные ликуют в потехе,
машут тем или этим флажком.
Нам судьба залатает прорехи
хоть неровным, но прочным стежком.

В смутных сумерках отчего крова
непременна одна благодать —
сердцу милое русское слово
среди вороха слов отыскать.

О любви вспоминать, о рассвете.
Забывать мельтешащие дни.
Не они нашей Родины дети.
И останутся с ней — не они.

* * *

Рассвело —
и не стало тумана.
Солнце выпало из камыша.
Ни упрека пока, ни обмана.
Песнь поется.
Спокойна душа.

Целый год раздраженья и смуты,
беспощадных забот и труда!..
Мне казалось:
такой вот минуты
не дождаться уже никогда.

Может, сделал я что-то неплохо,
нужен буду какой-никакой,
если вдруг спохватилась эпоха —
час ли, день подарила такой.

Лес очнувшийся,
берег пологий,
птицы бойкие —
все хороши.
Серый камень лежит на дороге.
…Не с моей ли скатился души?..

* * *

Последний голос прозвучал
и свечка — захлебнулась воском.
Высоких слов глухой причал
пустынным горбится подмостком.

Бог с нею, громкою игрой,
игривой нравственностью мнимой:
расчет на «первый» и «второй»
закончен дробью неделимой.

Изо всего, что быть могло,
цель так увиделась, что даже
пробито Времени крыло.
А на одном крыле — куда же?..

Как лунный лоск на досках нар —
нагар пылавшего банален.
Душа клубится, словно пар,
в ущельях мысленных развалин.

Ощупывая пустоту,
из безнадежного провала
поднять бы хоть вершинку ту,
где тучка, помню, ночевала.

Услышать бы хоть вздох полей,
мечту, которая металась…
Молящийся за нас,
налей
того, что нам еще осталось!