Вы здесь

Только стихия творит

о Павле Васильеве
Файл: Иконка пакета 14_beryazev_tst.zip (7.87 КБ)
Владимир БЕРЯЗЕВ
Владимир БЕРЯЗЕВ


ТОЛЬКО СТИХИЯ ТВОРИТ
о Павле Васильеве

Тело даётся человеку от родителей.
А душа — от земли, от Родины, которая одновременно есть и Отечество.
Как говорят тюрки: Мать-Земля и Вечное Синее Небо — Отец-Тенгри взлелеяли человека, а от их союза, в их любви-единстве и явился тот или иной народ. Но любой народ — художник, творец, он порождает для выражения своей самобытной души избранных сыновей и дочерей, носителей Дара. Таким голосом народа, носителем живого певчего начала является поэт.
Явление поэта смущает, тревожит и приводит в смятение даже самые мрачные и неверные души, потому что явление поэта не знает границ и опровергает законы. Об этом писал Блок. На этом же настаивал и ушедший в прошлом ноябре наш выдающийся современник, ставший вровень с классиками — Юрий Кузнецов.
Не так ли явленье поэта
Не знает своих берегов,
Идёт во все стороны света,
Тревожа друзей и врагов?
Щетину находит щетина,
И сердце о сердце стучит.
Всё розное в мире — едино,
Но только стихия творит.
Её изначальная сила
Пришла не от мира сего,
Поэта, как бездну раскрыла
И вечною болью пронзила
Свободное слово его.
                                    («Стихия»)
Конечно же, это сказано и о Павле Васильеве, а может быть в первую очередь именно о нём.
Сколько мифов, слухов, сплетен и страхов связано с этим именем. Сколько разных людей из всех областей советской действительности 20-х, 30-х годов он успел за 27 лет жизни втянуть в орбиту своей судьбы, взвихрить, завертеть, увлечь и, часто, также подобно смерчу, оставить в смятении, улетев по непредсказуемой траектории дальше. Пока не погиб.
Недаром, и Леонид Мартынов, и Сергей Марков, ближайшие друзья Павла и пионеры подлинно сибирской русско-азиатской поэзии, до конца своей довольно продолжительной жизни бледнели при звуках его имени. Они лишь чудом уцелели.
Да, это была стихия. Масштаб и сила её огромны. Трудно предъявлять к стихии обывательские требования о добропорядочном поведении, бессмысленно просить об умеренности или загонять в рамки. Стихия правдива во всех своих проявлениях. Она никого не обязана щадить, ибо сама есть мука рождения нового…
Да, все допросы Павла были опубликованы в 90-е годы в журнале «Наш современник», да, читать их душевно тяжело, Павел вовсе не выглядит в них героем, а репрессивный аппарат НКВД и по прошествии стольких десятилетий, даже сквозь протокольно-бумажную передачу вызывает трепет, ощущение неумолимой поступи голема революции. Но все же в ответах поэта нет предательства товарищей и друзей, нет бесчестья, нет сломленности страхом и утраты личности. А что есть, так это желание выжить, вполне объяснимое для столь молодого человека, тем более, человека, понимавшего масштаб и значение своего таланта.

* * *
Уже четверть века я занимаюсь стихотворчеством.
Счастливой участью было для меня родиться в России, в пределах её азиатских пространств, в предгорьях Северного Алтая и с детских лет соединить в себе два начала, два духа, две любови, которые где-то в глубине тысячелетий восходят к единому истоку. Это свобода и мощь русского языка, отражённая и усиленная мощью и свободой древних и святых земель Большого Алтая и великих степей Центральной Азии.
Поэтическое открытие этого нового для русской литературы мира, этой полной героизма и первородной радости вселенной совершил Павел Васильев. Его дар, по мнению Бориса Пастернака, был равен дару Пушкина, но был взлелеян в ином (не среднерусском) ландшафте, породившем и стиль, и темперамент эпического склада, где сила и страсть, красота и могущество возобладали и стали доминантой творчества. И это при всём трагизме расколотого революцией человеческого бытия той эпохи.
Несомненно, что поэзия Павла Васильева во многом сопоставима и по духу, и по эпическому накалу с гением Шолохова. И, видимо, не даром их объединяет ещё одно — казачество, родовые корни, субэтническая степная вольная среда, близость кочевой тюрко-язычной стихии. Будь то донское либо сибирское, но казачество непременно объединило в себе память о прошлых подвигах и устремлённость в будущее, в незнаемое, «встречь солнцу» и за край земли. Именно эти качества присущи настоящей поэзии.
Войдите в любую поэму Павла Васильева и вы везде встретите и узнаете эту поступь первопроходца, картины, подсвеченные удивлением и восхищеньем от открытия, да-да, той самой неведомой страны, может быть, заповедного Беловодья.
И еще одно удивительное свойство поэзии Павла Васильева до сих пор еще не получило должной оценки, не стало предметом исследования и не вполне усвоено нынешней традицией русской поэзии. Если мы вспомним XIX век, завоевание Кавказа и то, какую дань отдали этому самобытному культурному миру русские писатели и поэты, то станет понятно значение Павла Васильева в постижении и освоении культурно-исторических миров кочевых цивилизаций Азии.
Нет, пусть рафинированный европейский критик сколь угодно утверждает с высокомерием и небрежением, что был-де такой юный разбойник от поэзии Паша Васильев, певец прииртышских станиц, вольности, удали, азиатчины. Что всего-то достижений в его стихе — хищным темпераментом уловленная близость и сродность многих повадок и обычаев казаков Иртышской линии с обычаями и повадками обитателей киргизской степи. Оно, мол, и понятно — свободно говорил по-казахски, и песни знал, и кумыс любил, и много ездил с дедом по аулам, и ночевал в юртах, и вкус бешбармака и молодой конины не понаслышке знал… Торжество плоти, варварства, неуёмной страсти, животной силы. Так ли это?
У неподготовленной филологической души может статься «Тройка» и «Любовь на Кунцевской даче» и впрямь может вызвать шок и отторжение, и гнев, и протест. Но, тем не менее, — это настоящие шедевры русской поэзии. Как и два десятка поэм, начиная с потрясающей «Песни о гибели казачьего войска» и заканчивая эпосом «Соляного бунта» и непринуждённой лёгкостью «Принца Фомы», написанного с поистине пушкинским озорством. Это давно пора признать и сделать творения «русского беркута» достоянием школьных учебников, а не полем споров, страхов и сплетен.

* * *

Но в России по-прежнему запрягают медленно. Однако несравненной отрадой было для меня побывать на литературных чтениях в феврале 2003 года в главном университете Казахстана, в Астане. Это событие, собравшее в огромной аудитории сотни студентов и преподавателей и десяток-другой русских и казахских литераторов, было посвящено ему — Павлу Васильеву.
И как-то всё соединилось, сошлось, сложилось в единое, полнокровное полотно.
И этот гигантский, суперсовременный Университет, где в вестибюле, сооруженном в форме циклопической юрты из стекла и стали, в центре, на священном месте очага воздвигнута точная копия стелы Кюль-Тегина, той самой — из глубин Монголии, открытой Николаем Ядринцевым, на которой высечены тринадцативековой давности стихи сокровенного завета древних тюрков, переведённые потом русскими учёными. Вот малый фрагмент этого завета:
Воли Неба не переиначим.
                           Обратите же взор
На родные Чугайские степи,
На Алтайскую высь,
Где крепились союзные цепи,
Где мы вновь поднялись!
И вывеска на Университете, которая гласит золотой кириллицей, что это главное учебное заведение суверенного Казахстана носит имя Льва Николаевича Гумилёва.
И, наконец, поэтический праздник и конференция, посвященные любимому сыну великой степи Дешт-Ы-Кыпчак, сумевшему всю её объять крыльями своей поэзии — Павлу Васильеву.

P.S. Работа музея и ежегодные конференции на родине поэта в Павлодаре, выходящие книги стихов, воспоминаний, исследований дают основание полагать, что П. Васильев уже в скором времени справедливо и заслуженно станет одним из национальных поэтов Казахии. Его достижения в воспевании и одухотворении поэтическим словом этой прекрасной земли неоспоримы. Россия же вновь и вновь не желает помнить о своих пророках и воздавать им должное.
P.P.S. Уже в ходе конференции было объявлено, что с прошедшего 2004 года поэзия Павла Васильева включена в обязательную программу средней школы Казахстана, в качестве отдельной темы. Открывать для себя этот удивительный мир отныне и ежегодно станут шестиклассники от Каспия до границ Китая, от Тянь-Шаня до Прииртышья.
100-летие «Сибирских огней»