Торжество земледельца

Небольшие речки Сос и Кандырла, берущие начала в Западных Саянах, в 30-х годах Х1Х века приютили в своей долине первых поселенцев, искавших в Сибири плодородные земли, с выпасными лугами, строительным лесом, богатым также орехом, ягодой, дичью и зверьем. Таких мест в Бейской волости Минусинского уезда было предостаточно, но необходимым условием для поселенцев было удаление от проезжего тракта, чтобы не наехало ненароком местное духовенство и волостное начальство. Выбранное местечко во всех отношениях удовлетворяло искателей свободы, и они дали ему название «Богданов» — по фамилии самой многочисленной семьи из новоселов.
Постепенно сюда стали стекаться крестьяне, которые по воле правительства добровольно отправились осваивать сибирские земли, «беглые», не желавшие сносить произвол помещиков, и «ссыльные», по каким-либо причинам не поладившие с православием. Разросшееся поселение с 1830 года стало носить «говорящее» название «Обетованное». Окружающая местность радовала богатством дикой флоры и фауны, а отсутствие, до поры до времени, государственного надзора позволяло хлебопашцам нарезать себе желаемые наделы, строить из дармового леса дома и надворные постройки, расширять огороды, разводить домашний скот и птицу. Яблоком раздора была лишь принадлежность жителей к разным религиозным верованиям.
Деревня растянулась с холма на низину, и, к примеру, когда внизу праздновали «свою Пасху», наверху считали это не только кощунством, но и вызовом. Бои местного значения были настолько значительны, что дошли до Енисейского губернатора и привели его в ярость. Не желая разбираться в тонкостях вероисповедания молокан, дырников, иудеев и прочих «отпавших от православия», губернатор распорядился «впредь именовать деревню ту Иудиною». Забегая вперед, заметим, что в советские времена, в силу идеологических причин, название это предлагали заменить «Юдиною», в честь красноярского купца, библиофила и мецената Г.В.Юдина, который якобы содействовал обустройству первых поселенцев. Однако слово губернаторское засело крепко, и Иудино просуществовало со всеми своими проблемами вплоть до 1958 года, когда вновь было переименовано, теперь уже в честь своего знатного земляка, более тридцати лет прожившего в деревне, где он учительствовал, философствовал, писал книгу, занимался земледелием…
Имя Тимофея Михайловича Бондарева стало известно в литературных кругах в конце XIX века, когда, благодаря Г.И. Успенскому и Л.Н. Толстому, появилось в печати оригинальное писание крестьянина-публициста. Оно было переведено на чешский, словенский и французский языки. Запрещенные в России, воззвания Бондарева распространялись в многочисленных списках, так как проблемы, поднимаемые им, волновали всех тружеников земли. Строгий анализ несправедливости жизни, полная независимость в толковании священных книг, искреннее желание добраться до истины человеческого достоинства и, если понадобится, пойти на жертвы ради этого — вот, что характерно для писателя-самоучки Т. Бондарева.

БОНДАРЕВ Тимофей Михайлович (3.04. 1820 — 3.11.1898), сын крепостного в имении помещика Чернозубова (Нижнечеркасский округ области Войска Донского), с раннего детства проявил серьезное отношение к жизни и замечательную любознательность, что позволило ему наладить дружбу с местным дьячком, обучившим Бондарева грамоте. Судя по вольному цитированию, приведенному им в главной своей книге, Тимофей Михайлович был знаком с «Путешествием из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева, «Потерянным раем» Д. Мильтона, баснями И.А. Крылова, духовной литературой. По воспоминаниям Николая Михайловича Мартьянова, основателя Минусинского музея, Бондарев наизусть читал ему «Деревню» А.С. Пушкина. Чтение книг пробудило в подростке желание анализировать причины жизненных тягот и делать выводы, которые с годами все меньше устраивали помещика Чернозубова. При первой же возможности барин избавился от хлопотного «почемучки». Сам Бондарев об этом написал в своем главном труде так: «Иду я по дороге и несу бутылку с водой в руках, и мне рассудилось, что эта вода не нужна будет, и я, не останавливаясь, вылил эту воду с бутылкой на ходу. И это случилось против помещичьих ворот, в отдаленности на 200 саженей. Помещик и увидел из окна, что я лил воду против его ворот, признал меня колдуном и чародеем и в том же году отдал меня в солдаты на 38 году жизни моей, по николаевским законам на 25 лет».
Оставив четверых детей на попечение жены, Бондарев отправился на Кавказ и прослужил в 26 полку Кубанского войска 10 лет. Среди сослуживцев он прославился большим знатоком в области литературы: комментировал главы «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева и объяснял, с какой целью помещик отправляет в солдаты сорокалетнего крепостного: «А для такой, что он, начиная с десяти годов, поработает помещику 30 лет, да до десятка детей народит и вскормит, потом начнет клониться к старости, и силы у него слабеть станут, он его тогда в солдаты на 25 годов — ведь это помещику и царю большая польза».
Ошибочно полагая, что иная религия защитит человека от произвола государства, Бондарев отказывается от православия и переходит в иудейство, называя себя Давидом Абрамовичем. Его поступок оказался достаточным предлогом для полкового руководства, чтобы избавиться от опасного пропагандиста прав человека: Бондарева лишили воинского звания, медали и заключили на два года в Усть-Лабинскую тюрьму.
В 1867 году военносудная комиссия направляет Бондарева на вечное поселение в Сибирь. Енисейский губернатор определил ссыльного в деревню Иудино. Обилие целинной «неучтенной» земли и трудолюбие крестьянина позволили ему за небольшой срок построить дом, обзавестись семьей, иметь излишки хлеба на продажу. Единственный грамотный на всю деревню, он открыл школу для крестьянских детей и учительствовал в ней на протяжении 30 лет. Одним из первых на месте поселения он стал заниматься орошением полей, выращиванием овощей, о которых сибиряки даже не слышали раньше, сплавлять избыток продуктов по Абакану и Енисею на Север. Даже в самые неурожайные годы земледелец ухитрялся уйти в зиму с доходами. Раздумывая над тем, почему он, вчера унижаемый и бедный батрак, сегодня чувствует себя независимым хозяином, Бондарев приходил к осознанию того, что в основе любого благополучия лежит свободный труд. Свои выводы и предложения по поводу облегчения крестьянской участи он изложил в ряде своеобразных сочинений, которые с некоторой натяжкой можно определить как публицистика.

По содержанию все труды крестьянского философа имеют антиправительственную направленность, что говорит о положительном влиянии освободительных идей, дошедших в далекую Сибирь. Голос его звучал намного слабее, чем, к примеру, у
Г. Успенского или Н. Телешева, важнее то, что он не остался в стороне, по-своему стремился сосредоточить внимание читателей на жизненных проблемах века: «Я хочу все то, что лежит на самом дне сердца моего, вывести наружу.»¹ 
Он совершенно правильно понял, что одним из коренных вопросов сложной социально-политической обстановки является проблема земли: «Как у нас ныне, это в 90-х-то годах по всей России всю плодородную при водах землю, сенокосные луга, леса, рыбные реки и озера от людей отобрали и на вечное время помещикам подарили да миллионерам продали, а людей, а еще больней сердцу представить, маленьких их детей отдали в жертву голодной и холодной смерти» («Памятник»).
В решении вопроса о земле прослеживается эволюция демократических взглядов Бондарева. Это был длительный, полный противоречий процесс. Ни хозяйственные заботы и семейные хлопоты, ни болезни, ни общественная и учительская деятельность, ни даже старческая немощь не заставили Бондарева отказаться от попыток найти разрешение больных проблем своего времени. Первоначально он установил, что виновником крестьянских бед является помещичье сословие, «сущие трутни, которые только поют хорошо, а ничего не делают, только знают одно, чужие труды поедают» («Се человек!)». Уверенный в полном неведении царя о творимых помещиками бесчинств, Бондарев считает своим долгом уведомить его, и высылает на его имя одно из своих сочинений, которое, конечно же, не дошло до адресата. В тщетном ожидании ответа Бондарев в своих трудах превозносит царя-освободителя, предлагает причислить его к лику святых, организовать сбор средств для сооружения ему памятника, призывает праздновать царский день рождения всем миром.
Ожидание ответа от царя затянулось на годы. Не теряя времени, мужицкий философ неоднократно обращался к губернской администрации с просьбой распространить его идеи человеческого благоденствия. Он писал прошения и по инстанциям направлял их Енисейскому губернатору. До последнего вместо прошений приходили донесения Минусинского окружного исправника: находя сочинение «В поте лица снеси хлеб свой» «до крайности безграмотным и нелепым», в коем «много оскорбительных и поносительных выражений для правительства», он имел честь донести его превосходительству: «Бондарев уже несколько лет занимается исключительно составлением проектов и статей преимущественно обличительного характера», на что губернатор Теляковский отписал: «предлагаю объявить просителю, что упомянутое ходатайство оставлено без последствий»² .
Пытался писатель-самоучка наладить крепкие связи с местной интеллигенцией в надежде, что она поймет и оценит его многостраничный труд. Взаимоотношения складывались сложно. С одной стороны, Бондарев тянулся к таким личностям, как Н.М. Мартьянов, И.П. Белоконский, Л.Н Жебунев, В.С. Лебедев, которые всегда готовы были выслушать крестьянина, оказать ему помощь советом, дарили художественные тексты Успенского, Златовратского, Короленко, «книгу философского учения», с другой — он чувствовал их неприятие. Тем не мене ходил к ссыльным интеллигентам в гости, сам любил принимать гостей — антрополога К.И. Горощенко, сельского общественного деятеля М.И. Осколкова, окружного врача М.П. Попова. Часы общения с интеллигенцией заканчивались просьбой Бондарева передать его сочинения в Европу.
В письме внука П. Васильева к Бондареву читаем о том, что доктор Д.П. Маковецкий его просьбу о доставке рукописи «известному Вам адресату» выполнил и сообщает далее: «Очень жалею, что посланная из Москвы книжка твоего сочинения и переведенная на словацкий язык не дошла до тебя. В Москве есть писатель хороший Николай Николаевич Златовратский, он тоже старается и пишет о горькой участи бедных и темных людей, как и ты; он тебя любит и уважает, — у него есть большой даже портрет с тебя, написанный с фотографической твоей карточки. Он меня все спрашивал о твоем житье-бытье, и я ему все рассказал про твою трудовую жизнь, и отдал в его распоряжение ту рукопись, которую ты дал мне при моем отъезде от вас.»³ 
Ссыльные статисты, врачи, учителя сочувствовали старцу, но не разделяли его учения о хлебе. Вот как описывает момент общения Бондарева с интеллигенцией К.И. Горощенко: «Особенно памятен мне вечер, проведенный им в доме местного богача… После колебаний хозяйка дома согласилась с мужем на приглашение Бондарева «чай пить», т.е. в гости, а колебаться было чему: во всем доме была поразительная чистота и умеренная роскошь; столовая, где собрались несколько человек, прямо-таки сияла, освещенная большой висячей лампой, пол блестел, как зеркало, скатерть на столе ослепляла своей белизной, и вся обстановка комнаты говорила тоном почти аристократическим. И вот приходит сюда Бондарев. Долго он обтирал сапоги от грязи в передней, дверь в которою из столовой была открыта, и лишь после приглашения хозяйки: «заходи, когда пришел», окончил приведение сапог в порядок и вошел в комнату. Здесь он уже чувствовал себя совершенно свободно, решительно не обращая внимания на окружающую обстановку, и, сидя за чаем, который он пил прерывисто, как бы исполняя неприятную обязанность, стал все с большим и большим увлечением отстаивать принцип работы своими руками и попутно громить тунеядцев, к числу которых должны были отнести себя и хозяева дома. С Бондаревым сперва спорили, но потом отступились, тем более, что он очень повысил голос, и слушатели, чувствуя неловкость, предпочли дать Бондареву излить свою душу вволю: они, по-видимому, хорошо знали старика и хотя не обижались на него, но, понятно, избегали такого собеседника»⁴ . Как можно заключить из этого отрывка, мужик не робел перед «ученейшими», пытался им внушить необходимость «хлебного труда», не ожидая ответного участия.
Осознав бесплодность попытки достучаться до людей, Бондарев решается обратиться за помощью к Богу. Не найдя поддержки у отцов православия, он отправляется к противоположному религиозному полюсу. Профессор М.В. Минокин, исследовавший причину перехода Бондарева в иудейство, отмечал: «Надо было очень разувериться в православии, чтобы малограмотному крестьянину, в возрасте сорока лет, которому это ничего доброго не сулило, отважиться на такой решительный шаг»⁵ . Смена вероучения позволяла Бондареву своеобразно осмысливать Библию и по — своему толковать заповеди: «Бог, хлеб и хлебоделец — это есть вторая, да не погрешишь, если и первой неразделимой Троицею ее признаешь, которая спасает от смерти души и тела наши» («Се человек!»). Злодеяния чиновников Бондарев толкует в это время как бесовщину: «Черт туманит ночью, впотьмах, а ты, правительство, туманишь людей среди бела дня» («Польза труда и вред праздности»). Или, к примеру, во всех писаниях говорится о том, что человеку не оправдаться перед Богом, а иудинский мужик утверждает, что Бог сам небезгрешен, более того, прячется от людских бед вместо того, чтобы вмешаться и помочь людям. Подробнее о богоборческих исканиях Бондарева можно узнать в работах К.Яковлева и Н.И. Пруцкова в книге «Очерки литературы и критики Сибири XVII — XX века»⁶ , где исследователи отмечают настроенность Бондарева против мстительного бога, анализируют его полемику с Библией.
Сомнения «хлебодельца» во всесилии Бога нарастали постепенно. Если в сочинении «Се человек!» он только размышлял над вопросом: «Если же он, этот Бог, над перворожденным и над первосогрешившим (над Каином. — В.Л.) оказал такую лютость, жестокость и немилосердие, … то можно ли и нам чаять от него … какой-либо пощады?», то в «Первородном покаянии» Бондарев уже разоблачает всемогущего: «Бог делает чудеса и волхвы египетские перед фараоном тоже. Но почему же как с той, так и с другой стороны сила чудес одинакова?». Каин построил чудесный город. «А чем и как он построил его, если железных инструментов не было? Это ли не чудеса?». Наконец, разочаровавшись окончательно, Бондарев приходит к выводу: Бог проповедует тунеядство: «птички не сеют и не жнут, а отец небесный питает их» («Польза труда и вред праздности»).
По поводу этого факта из биографии Бондарева сокрушался А.П. Косованов: «Ни Библия, ни Евангелие уже не могли вполне удовлетворить деревенского философа, и он снова стал блуждать в непроходимой чаще беспокойных мыслей, как новый сектант еще не созданной секты.»⁷ 
Без поддержки Бога и людей, отказавшихся пропагандировать придуманный им закон всеобщего благополучия, Бондарев не потерялся, не озлобился, а еще более убедился в необходимости своей миссии пророка. Удивляет та прозорливость, с какой он характеризует реформу об отмене крепостного права: «Сегодня людей освободили от страшной той пропасти. Это от власти помещиков, а назавтра землю у этих же людей вчистую отобрали и тем же помещикам отдали»⁸ . Разглядел Минусинский старец и сущность современного эксплуататора, который делает вид, что хлеб ест, «а на самом деле тело наше. А спроси у него любви, он по-своему красноречиво да по лукавым изворотам представит тебе сотню доказательств, что он любит ближнего своего, как сам себя» («Памятник»).
При всей слабости позитивной программы, публицистика Бондарева выполняла положительную роль, призывая людей заявить свои права на землю, научиться отстаивать человеческое достоинство: «Что мы все стоим перед ними (помещиками. — В.Л.) с унижением и молчанием, как животные четвероногие? Надо знать, почему, когда и сколько молчать и унижаться. Теперь выступаю, Бондарев, один шаг вперед и от имени всего класса задаю вопросы…» («Спасение от тяжкой нищеты»).
Разумеется, необразованный крестьянин не мог правильно ответить на волновавшие его экономические и политические вопросы времени, но, в силу своих возможностей, он пытался думать над ними вслух вместе со всей Россией, старался привлечь к ним внимание общественности: «С целью ли я корыстолюбия трудюсь над этим? Нет, без всякого самолюбия».
В сочинении Бондарева ясно ощутимы две ведущие темы: 1) критика недостатков существующего общественного строя; 2) указание спасительного средства для общего благоденствия. Сила трезвых выводов в первой теме растворяется в наивности и мечтательности второй. Для обличения государственности в целом было достаточно критического рассудка публициста-практика и его отзывчивости к угнетенным: «Как от смертоносного яда и как от ядовитого змея бегаете и за разные углы хоронитесь от трудов, да тех людей, которые до изнеможения работают, признали, чего на свете нету хуже и ничтожней» («Первородное покаяние»). А для указания средств к достижению счастливой жизни одной сомнительной формулы «земледельческий первородный закон» оказалось недостаточно.
Бондарев не обладал качествами глубокого и дальновидного политика, и, осознавая это, стремился лишь заострить внимание читателя на решении той или иной проблемы. Не случайно Л.Н. Толстой писал о главном сочинении крестьянина: «Труд» Т.М. Бондарева кажется мне замечательным и по силе, ясности, и по красоте языка, и по искренности убеждения, видного в каждой строчке, а главное — по важности, верности и глубине основной мысли»⁹ .
Отметим попутно, что Г.И. Успенский иначе, чем Л.Н. Толстой, понимал минусинского мыслителя. Он разделял мнение Бондарева о том, что «человек должен жить на свете не покупая чужого труда и не продавая своего», но писатель не испытывал такого восхищения, которым был переполнен граф Толстой, отмечавший у мужика «глубочайшую строгость мысли» и «умение твердо вести свою линию». Успенский считал, что крестьянский философ не открыл каких-нибудь новых и неведомых чудес, «он толкует о вещах всем известных»¹⁰ .
Такое отношение Успенского к деревенскому мыслителю можно объяснить тем, что философия земледельческого труда у писателя была уже выработана, поэтому идея старца не могла произвести в нем переворота.
Можно предположить, что сильное впечатление на графа Толстого оказало не только созвучие идей, но сила и образность выражения мысли крестьянским сочинителем.

Начиная с 70-х годов, Бондарев, убедившийся в том, что упорный труд приносит благополучие отдельному человеку, в письменном виде стал излагать свои мысли насчет обогащения уже российской казны, трактовать свои предложения по выходу народа из нищенского состояния. На склоне жизни, натруженными и плохо уже слушающимися руками старец большими и аляповатыми буквами выводил рецепты человеческого счастья.
Смысл названия главного труда Тимофея Бондарева «Труд и тунеядство…» сводится к утверждению своего права человека донести разумную, спасающую от бед мысль о всеобщем труде до общественности. Имея уже горький опыт установления «обратной связи» с правительством, Бондарев готовится к затяжному и неблагодарному процессу передачи информации. В своем сочинении он пишет: «Птичка одним коготком попадает в силок и там погибает. Это и со мной может случиться, 99 полезных моих сказаний пройдут молчанием, а на одном слове, которое не замеченное мной, прокралось вредное под видом полезного, на нем остановятся и к нему привяжутся, где я должен, подобно той птичке, погибнуть. Все это я воображаю и перед своими очами представляю, но ревность к истине этот страх во мне уничтожает».^.
Главная человеческая ценность, по Бондареву, — Земля. «Начиная от Рюрика, первого князя российского, роды и роды наши без всякого набора войска добровольно выходили на очевидную смерть против врагов, где кровь человеческая реками лилась. Попавшимся в плен гвозди под ногти забивали, на горячие сковороды ставили. А за что они — предки наши — страдали? За землю! Чтоб было на чем будущим родам жить. Близу 250 годов горше лютой смерти страдали в крепостном рабстве. За что? За землю! В казну подать несли — за что? За землю! Безропотно выполняют все налоги — за что? За землю! Дают для защиты отечества своего солдат — за что? За землю!». Далее он задает резонный вопрос: «Кому земля принадлежит, в роскоши утопающим, или в трудах погруженным?».
Бондарев приводит неоспоримые примеры для доказательства мысли о том, что хозяином земли является землепашец. Несправедливость же российская узаконила совершенно иной подход к проблеме, потому и гневается крестьянин: «Я говорил и говорить буду, что земля не вам, белоручкам-помещикам, принадлежит, а нам, крестьянам. Земля с трудом непрерывным канатом связана, т.е. чья земля, того и труды должны быть над нею. «На каком же основании, и с каким расчетом вы у нас по всей внутренней Расее землю отобрали и в свою вечную собственность присвоили?». «Да разве не наглость — одному человеку отдать многие тысячи десятин земли, а другой такой же человек, — ему и одной десятины нет».
Он пытается призвать к совести хозяев сотен десятин земли, прибегая к эмоциональной мужицкой лексике: « Умилосердись над нами, богатый класс! Сколько тысяч лет, как на необузданном коне, ездишь ты на хребте нашем, всю кожу до костей ты стер. Ведь это под видом только хлеб, который ты ешь, а на самом деле тело наше. Под видом только вино, которое ты пьешь, а на самом деле кровь да слезы наши». И, понимая бесполезность подобных призывов, признает: «Это не догадка моя, а сама очевидность. Нигде не встретишь, чтобы хлебный труд одобрялся, он донельзя унижается, а трудящийся в нем считается хуже всякой собаки».
Люди, по убеждению Бондарева, разобщены правом владения землей. Сделать трудящихся и тунеядцев единомышленниками поможет сплачивающий труд по выращиванию хлеба.
Через десять лет ссыльные интеллигенты А.В. Амфитеатров, В.С. Лебедев,
И.П. Белоконский, С.Я. Елпатьевский могли ознакомиться с двухсотстраничной рукописью крестьянского философа под названием «Трудолюбие и тунеядство, или торжество земледельца», в которой мужицкий публицист отстаивает право человека труда на волеизлияние: «Хотя я и не знатного рода, а не имею ли я права писать, говорить что-либо, трактовать о трудолюбии и тунеядстве? Полное право имею». Не послушавшись совета не посылать рукопись царю и министрам, Бондарев отнес на почту объемный пакет с незамысловатым адресом на нем: «С.-Петербург, царю». Ответа деревенский мыслитель так и не дождался. Ссыльный врач В.С. Лебедев сумел переслать рукопись Бондарева Глебу Ивановичу Успенскому, который ссылался потом на нее в статье «Трудами рук своих» («Русское богатство». 1884. № 12). Когда Бондареву показали текст, написанный Г.Успенским, он возмутился только одним обстоятельством: «Откуда, чего и почему Успенский в своей статье назвал меня, Бондарева, молоканом? Ах, Успенский, Успенский! Я когда первый раз натолкнулся на это слово, я от ужаса обе руки заложил в затылок… да легче для меня было, если бы ты назвал меня самым чертом».
Еще один экземпляр рукописи ссыльные интеллигенты через посредничество основателя Минусинского краеведческого музея Н.М. Мартьянова переправили Л.Н. Толстому. Великий граф откликнулся письмом к Бондареву: «То, что вы говорите, это святая истина, и то, что вы сказали, не пропадет даром». Во всех одиннадцати письмах, адресованных Бондареву, Л.Н. Толстой подчеркивал силу, ясность, красоту языка и искренность убеждений, важность основной мысли труда крестьянского философа. Суть ее заключалась в том, что для достижения полного изобилия в стране нужно уничтожить социальное неравенство, уважать человека не за богатства и чины, а за его обязательную долю в хлеборобном деле. В последнем письме к Даниилу Бондареву Лев Николаевич писал об его отце теплые и добрые слова, уведомляя, что он «высоко ценил его, как писателя, и любил его, как человека».

Личность Т.М. Бондарева не только важна в плане изучения процесса становления литературы о Сибири, но интересна как самостоятельное явление. Не случайно Л.Н. Толстой в статье для «Словаря» Венгерова указывал: «Странно и дико должно показаться людям теперешнее мое утверждение, что сочинение Бондарева, над наивностью которого мы снисходительно улыбаемся с высоты своего умственного величия, переживет все сочинения, описываемые в историях русской литературы, и произведет больше влияния на людей, чем все они взятые вместе»¹¹ .

Именно в разгар работы над трактатом «Так что же нам делать?», в котором Лев Николаевич Толстой поставил ряд вопросов о современном ему политическом и общественном устройстве, он и получил от сибирского узника Василия Степановича Лебедева сочинение крестьянина Бондарева «Трудолюбие и тунеядство, или торжество земледельца». Свою концепцию землепашца тот выразил «только в двух словах: во-первых, почему вы по первородной заповеди сами для себя, своими руками, хлеб не работаете, а чужие поедаете? Во-вторых, почему у вас ни в богословских, ни в гражданских, ни в каких писаниях хлебный труд и трудящиеся в нем не ободряются, а донельзя унижаются?»¹². Лев Николаевич сразу же заинтересовался сибирским мыслителем и попросил В.С. Лебедева сообщить подробности о личности Бондарева: его звании, семейном положении, религиозном убеждении («хорошо бы было, если бы они ограничивались первородными законами и законами только нравственными, связанными с ним»¹³). Волновал знаменитого графа и образ жизни сибирского крестьянина, его настроения. Он просил Лебедева передать Бондареву, что он «совершенно, без всяких оговорок согласный с его учением».
Речь шла не только о хлебе насущном, но о земле и о тех, кто на ней трудится: «От начала века тянутся труд с праздностью, а хлеб с тунеядством… земледельцы ненавидят барчуков, а белоручки гнушаются трудящимися. Вот эту-то скрытую в сердцах ненависть я и хочу вывести на середину и представить перед очи всего мира, пусть вселенная вся разберет, кто из них прав, кто не прав, труд или роскошь, хлеб или тунеядство». Автор рукописи уверяет, что обозначенную во вселенских масштабах проблему ставит не корысти ради, а «только по одной чистой и нелицемерной любви ко всему человеческому роду, без различия звания, рода, веры и происхождения, да притом не одному только нынешнему миру. Есть у меня цель походатайствовать не только этим блаженную жизнь, а всем будущим его родам, до скончания века».
Спустя некоторое время Толстой писал в письме самому Бондареву о том, что дело людей, познавших истину, исполнять ее, хотя это может затянуться на века: «…не скоро деревья растут, а мы их сажаем же и бережем, и не мы, так другие дождутся плода… жатва большая, и одному не сжать. Да коли каждый так-то свое дело сделает, то и сберется жатва хозяина, и не оставит он доброго работника. Только бы не зарывать талант в землю, только бы исполнять волю пославшего нас. А воля пославшего в том, чтобы каждый в поте лица добывал хлеб, и это надо толковать людям, и они поймут это, потому что совесть обличает их.
Желаю вам успеха в вашем деле, оно же и мое дело, и благодарю вас за ваше писание; оно мне было в большую пользу и радость» (В.Л.: Август, 1885).
Рукопись Т.М.Бондарева составляла двести страниц текста и начиналась словами: «На два круга разделяю я мир весь: один из них возвышенный и почтенный, а другой униженный и отверженный. Первый пышно одетый и за сластьми чужих трудов столом в почтенном месте величественно сидевший — это привилегированное сословие.
А второй круг — в рубище одетый, изнуренный тяжкими трудами и сухоядением, с унижением и с поникшей головою, с бледностью покрытым лицом у порога стоявший — это бедные хлебопашцы.
Теперь выступаю я, Бондарев, из среды своего круга, у порога стоявшего, и задаю следующие вопросы: «Что мы все веки и вечности стоим перед ними с унижением и с молчанием, как животные четвероногие?». И далее перечислено автором 145 вопросов о самом насущном: земле, труде, хлебе.
Земля, по мнению Бондарева, должна принадлежать работающим на ней, а чтобы не было распрей за лучший надел, каждый человек без исключения «тридцать дней в году будет работать хлеб своими руками» и тогда вдохновенный земледельческий труд «соединит вселенную воедино, поставив на путь добродетели» (оп.11, д.11). Врач Сергей Яковлевич Елпатьевский хотел было растолковать старцу, что агроном, доктор, статист — каждый на земле должен заниматься своим делом, привнося общую пользу обществу, но Бондарев стоял на своем, приводя единственный и неоспоримый аргумент: «… когда тебе было два года от роду, ты и тогда уже умел есть хлеб, а работать его за столько лет не научился»¹⁴.
Бондарева возмущала позиция стороннего наблюдателя, равнодушного к труду землепашца, ибо только этот труд сопряжен напрямую с жизнедеятельностью человека: «Хлеба ради страдают близкие к родам женщины, т.е. еще во чреве дитя, а хлеба ради уже страдает, которого еще не ело. Малютки в колыбели там же мучаются от ветра и насекомых, все тело обгорело и кровавыми волдырями облилось, никакая рачительная нянька не может спасти его от этого. Семидесятилетние старики и старухи нагнуться не могут, на коленях ползают, а жнут. Семилетние дети также по возможности своей помогают. А тридцати лет, как бык, ходит здоровенный мужчина и весь свой век, заложивши руки в карманы, припевает, да посвистывает и ждет, когда эти бедные страдальцы положат ему в рот кусок хлеба».
Узнав о том, что появились сельскохозяйственные машины, способные заменить тяжелый труд хлебороба, Бондарев в первую очередь поинтересовался, доступны ли по цене они окажутся крестьянам? Местные интеллигенты объяснили крестьянину, что пока техника, конечно, очень дорогая, но создатели ее, несомненно, были отмечены правительством. Бондарев обиделся: «Если кто сделает незначительное и маловажное изобретение — вы удостаиваете его награды медалью с надписью «За трудолюбие и искусство». Было ли от начала века, кто бы получил за хлебно трудолюбие и искусство награду? Не было! Из бедных людей, у которых до десятка детей малых, отец и мать— дряхлые старики, и они их кормят, да еще из одного и продают частицу на подати и другие домашние надобности, получили ли из них хотя бы из тысячи один? Нет!»
Бондарев-заступник чувствует личную ответственность за устройство благосостояния народа. В своих посланиях он без обиняков обращался к правительству, по его уразумению, отлынивавшему от своих прямых обязанностей, с требованием решить земельный вопрос: «Ты, правительство, как меня, Бондарева, признаешь: умным или глупым? Хорошим или полезным? Это твое дело, а я себя признаю верным ходатаем о благополучии всего мира, т.е. разыскиваю меры и средства, чем и как избавиться от нищеты. А это дело не малое, важное, его не всякий и не каждый не вдруг и не сразу сделает».
Сибирский правдоискатель предлагал признать крестьянство полноправным хозяином земли, уважать и по заслугам оценивать его нелегкий, но такой важный в масштабах государства труд. Один из немногих, он отказался от приниженного раболепия перед правительством, обращаясь к нему «на ты»: «Если же тебе помещиков и других богачей жалко, то вынь из своего кармана да дай ему. Нет, для тебя своей собственности жалко, потому из чужого кармана тащишь и тем искренних своих друзей даришь, т.е. последний кусок хлеба у бедного человека с рук вырвешь (это землю) и тем друзей своих одаришь. Ты своим добром подари его».
Упреки Тимофея Бондарева в адрес правительства разоблачительны по своей сути: «…у тебя, правительство, всегдашние пиршества да банкеты, картежные игры, ни к чему полезному не ведущие забалаки разные и увеселения, которые, как назвать — не знаю, до полусмертного сна прибаюкали совесть вашу… Это видно из того, что допустит ли бодрствующая совесть делать над бедными людьми то, что выше сказано?».
Так, добиваясь «истины, правосудия и милосердия друг к другу», Бондарев боготворил земледельческий труд. Не ради наслаждения, не в силу необходимости, не во имя искупления какой-либо вины, а как первородный закон: «Прошу вас, други мои читатели, в продолжение чтения этого не упускать из вида того, что будто бы я один только хлебный труд ценю дорого, а прочие и прочие труды признаю дешевыми. Нет, прошу не воображать этого. Все труды полезны, и все они душеспасительны, но тысячу тысячей и тьмы дороже всех хлебный труд, потому что в нем состоит жизнь, а кроме него голодная и долго мучительная неизбежная смерть». Вот почему он «горячей огня пек и холодней мороза знобил» инертное правительство.
Прочитав рукопись сибирского мыслителя, Лев Николаевич Толстой писал В.С. Лебедеву: «Вчера я получил через редакцию «Русской мысли» рукописи Бондарева, присланные вами. Мое мнение, что вся русская мысль (конечно, не журнал) с тех пор, как она выражается, не произвела с своими университетами, академиями, книгами и журналами ничего подобного по значительности, силе и ясности… Это не шутка и не интересное проявление мужицкой литературы, а это событие в жизни не только русского народа, но и всего человечества. Вчера я прочел рукопись в своем семейном кругу, и все встали после прочтения молча и пристыженные разошлись. Все как будто знакомо, но никогда не было так просто и так ясно выражено, без того лишнего, что невольно входит в наши интеллигентные рассуждения¹⁵».
Крестьянин полемизировал с графом по поводу идеи всепрощения. В ней мужицкий мыслитель видел попытку сгладить существующие порядки, уйти от необходимости переустройства общества. В «Трудолюбии и тунеядстве…» он писал: «С той целью мы и выдали в свет законы такие, если бьют тебя по щеке, а ты подставляй другую; снимают с тебя верхнюю одежду, отдавай ему рубаху».
В письме от 16 августа 1885 года Лев Николаевич уведомлял Бондарева: «То, что вы говорите, это святая истина, и то, что вы сказали, не пройдет даром; оно обличит неправду людей. Я буду стараться разъяснять то же самое»¹⁶. Другу своему, П.И.Бирюкову, Лев Николаевич признавался: «Очень уж пробрал меня Бондарев. Я не могу опомниться от полученного впечатления».

Общественный идеал самоучки-публициста — всем трудиться на общей земле — был близок Толстому, перешедшему к тому времени на позиции патриархального крестьянства. Он разделял негодование земледельца по поводу тунеядцев и пытался успокоить Бондарева, убеждая его во всепрощении: «И не тужите и о том, что ваши близкие вас не понимают и не ценят. Что вам за дело? Вы ведь не для славы человеческой трудились. А дело ваше принесло плоды и принесет, только не придется нам видеть их и вкусить от них. Я знаю по себе, что ваше писание много помогло людям и будет помогать. А чтобы сразу все так сделалось — этого нельзя и ждать не надо. Заставить всех силком трудиться никак нельзя потому, что сила-то вся в руках тех, которые не хотят трудиться»¹⁷.
Вместе с тем Л.Н. Толстой заверял Бондарева в том, что постарается издать книгу крестьянина: «…приложу все старания, чтобы она была напечатана, как вы хотите, без всякого приложения и отнятия». Из вашей статьи я почерпнул много полезного для людей, и в этой книге, которую пишу об этом же предмете, и упомянул, что я почерпнул это не от ученых и мудрых мира сего, но от крестьянина
Т.М. Бондарева.
Я думаю так, что если человек понял истину и высказал или написал ее, то она не пропадет. Плохой тот пахарь, который оглядывается назад: много ли он напахал».
В письме от 27 января 1886 года Толстой советовался с автором «Труда…»: «Я часто читаю вашу рукопись моим знакомым, и редко кто соглашается, а большей частью встанут и уйдут. Когда ко мне соберутся скучные люди, я сейчас начинаю рукопись,— сейчас все разбегутся; но есть и такие, которые радуются, читая ее. По моему мнению, некоторые статьи из нее надо выпустить для того, чтобы не ослабить силу всего. Выпущенные статьи я поместил бы в примечаниях в конце. Как вы об этом думаете?»
В 1888 году Толстому удалось в сокращенном виде напечатать мысли Бондарева под заголовком «Трудолюбие, или торжество земледельца» в №№ 12-13 журнала «Русское дело». В Предисловии редактор замечал: «Сочинение почтенного старика-земледельца имеет и свои несомненные достоинства. По мысли оно интересно как протест против того неуважения, с каким наше необразованное общество и государство относится к земледельческому труду. По форме — как удивительно простое и поэтическое произведение, полное чарующей искренности». Номера этих журналов были уничтожены сразу после их выхода, а редактор «Русского дела» получил предостережение от министра за его «вредное направление». Узнав об этом, Бондарев выразил Енисейскому губернатору в письменной форме свое крайнее возмущение: два великих литератора, Глеб Успенский и Лев Толстой «на всевозможные лады хвалят, превозносят, выше облак поднимают и всему свету показывают одобрение моему учению, с целью пожелания обратить всю вселенную на сказанный путь благочестия» в книге, которую в глаза никто не видел. Стало быть, «похвалу, одобрение и возвышенность моему сочинению печатать можно, а самого учения, т.е. ту вещь, которая одобряется, в свет выпустить нельзя».
Практичный крестьянин предпринял попытку лично встретиться с авторитетным писателем и договориться с ним о частностях в распространении своего главного труда. Запасшись сухарями и вяленым мясом, он по весенней распутице сумел преодолеть ледниковые вершины Алатау, переночевать в доме города Кузнецка, где жил в 1858 году Ф.М. Достоевский, полюбоваться старинной крепостью, построенной по приказу Петра 1 шведскими пленными. Но, к сожалению, местные полицейские чины не поняли объяснений крестьянина, не осознали необходимости его встречи с графом и вернули ходока в Иудино, где его уже ждало обвинение «в безвестной отлучке»¹⁸. Оставалось обращаться к Толстому только в письмах.
Между тем Лев Николаевич предпринимает попытку напечатать труд сибирского мыслителя за границей. Попечителем стал известный в Сибири меценат
И.М. Сибиряков, который обговорил условия с издательством Фламариона в Париже. Посредниками между издательством и Толстым стали братья Эмиль и Амадей Пажес.
Пажесы издали книгу Бондарева на французском языке с предваряющей статьей Л.Н. Толстого «Труд и теория Бондарева» под названием «Мужик Т.Бондарев». Первый экземпляр этой книги Бондарев не получил, так как минусинская полиция отрицательно была настроена на незнакомый иностранный текст. В августе 1895 года Толстой писал Бондареву по этому поводу: «Очень сожалею, что французский перевод твоего сочинения, посланный дочерью в Минусинск, пропал, а до сих пор мы еще не добыли нового. Постараюсь при случае приобрести и тогда пришлю. Книгу мою «Царство божие внутри нас» желал бы прислать тебе, да боюсь, как бы не перехватили и не пропала бы. В том, что пишешь о том, что суд будет не внешний, а внутренний, я согласен и так же думаю. Пожалуйста, напиши мне, что имеешь важное сказать. Жить нам остается немного, и что имеешь сказать, надо поскорее и повернее выговаривать, пока еще живы». Спустя только пять лет после выхода «Мужика Бондарева» на французском языке книга нашла своего тезку, но понадобилось еще три года, чтобы Бондареву перевели ее на русский. Он прочел перевод и остался очень недоволен этим обстоятельством: «Как ссудомлена да исковеркана!». В письме к Душану Петровичу Маковицкому от 6 октября 1898 года Бондарев объяснял неудачу перевода: Л.Н. Толстой «делал выборку с полного моего сочинения и представлял за границу для печати не сам, а поручил там какому-то… который ненавидит как наш земельный труд, также само хлебоделие, потому ему писать так, как у меня написано, это он признает низким для себя, и у самого толку нет, как хуже быть не может, а Л.Н. проверить, чего и как он там написал, времени недостало, потому он так и отправил его за границу для печатания».
Прослышавший о реакции автора на французскую редакцию книги, Лев Николаевич в письме (от 11 сентября1898 года) успокаивал Бондарева: «Напрасно ты думаешь, что книга твоя переводом испорчена. В ней переведено все самое существенное… Переведена же она на французский язык прекрасно и читается хорошо. От души желаю тебе душевного спокойствия и в жизни и в встрече близко уже предстоящей нам смерти…».
Пророчество Льва Толстого сбылось: адресат не успел получить письма. После трехдневной болезни он умер третьего ноября 1898 года.
Обещание ознакомить читающую публику с мыслями крестьянского философа-самоучки Толстой сдержал и «необыкновенную правду» мужика выполнил прежде всего в своих статьях «Конец света», «Обращение к русским людям», «Великий грех», в которых лейтмотивом провел мысль об отчуждении земли у помещиков и передачи ее крестьянам.
«Русскому делу» не случайно стиль «Труда» Тимофея Бондарева показался близким «к Даниилу Заточнику, Протопопу Аввакуму и т.п. Нам эта рукопись живо напомнила древние произведения народного творчества, ставшие историческим достоянием нашей литературы. Есть еще на Руси уголок, где в полной силе царят простота и искренность XIV — XVI веков: голос оттуда»¹⁹.
Отталкиваясь от тезиса «правительство России не способно победить нищету», писатель-самоучка средствами языка, всеми доступными ему способами пытается убедить читателя в правильности найденной им формулы человеческого благоденствия.
Само начало рукописи чрезвычайно динамично, с представлением сути проблемы: «Во-первых, прошу и умоляю вас, читатели, не уподобляйтесь вы тем безумцам, которые не слушают ЧТО говорит, а слушают, КТО говорит».
Своеобразие стиля автора заключается в его манере перемежать свой монолог речью воображаемого собеседника, будь то «небесный посланец», «помещик» или же «всеученый»: «Говорят астрономы, что есть бесчисленное множество таких же планет, как наша земля, носятся выше нас на воздухе, которых кроме прозрительных труб, простыми глазами видеть не можно, и на них есть жители, а какие — неизвестно. Можно думать и даже оставаться в той уверенности, что это подобные нам люди. Теперь представим пред наши очи так: вот сошел с одной из этих планет к нам на землю человек, имевший неограниченную и бесконечную власть, и спросил меня, Бондарева, первого:
— Как у вас делается на земле, все ли хорошо — богу угодно и людям полезно? Говори истину.
— У нас,— отвечаю я ему,— у нас глупые люди умных людей хлебом кормят и от голодной смерти спасают».
Или: «Как же губернаторы нам говорят, что никаких прав нет от помещиков землю отобрать, потому что это их вечная собственность? — спросил я у них.
— Да они вас туманят! Почему и откуда она наша, помещицкая? Скорее же всего она ваша, потому что вы всю вселенную хлебом кормите, а мы и на одну крошечку на нее прав не имеем.
— А если вы признаете ее нашей, то и отдайте всю землю людям.
— Нельзя,— ответили они.
— Почему?
— Потому что тогда признают нас бунтовщиками и мятежниками…»
Удивителен сам факт обращения малограмотного мужика к литературному приему, известному еще со времен Вольтера: для более четкого выражения своих мыслей Бондарев беседует с инопланетянином, который в силу своих установившихся уже «праведных» представлений удивляется общественным порядкам на Земле и пытается установить истину в разговоре с собеседником. Вопросы им задаются в такой последовательности, которая позволяет через ответы уточнить социальную значимость ситуации:
— Какие люди признаются у вас умными: те, которые кормят, или те, которые чужие труды пожирают?
— Те, которых кормят.
— Позволительно ли это?»
Особую эмоциональную окраску речи придают риторические вопросы, патетические, но всегда искренние тирады автора и прямые обращения к читателю: «А что будешь делать? Куда пойдешь? Кому скажешь? Где правды, покровительства и защиты найдешь? Пойти до бога — высоко, до царя — далеко». Вероятно, здесь можно наблюдать текстовую перекличку с песней К.Ф. Рылеева «Ах, тошно мне»: