Третий шаг

Наташи на свадьбе не было, встретились они, когда она окончила институт и приехала в Москву, чтобы отправиться в Сибирь. Рая не отпускала ее ни на шаг, таскала по всей Москве, а Саша узнавал заранее их маршруты и следил за сестрами издалека. В эти минуты он ненавидел себя и свою красавицу-жену. Если б только он мог остаться с Наташей наедине и поговорить!
Они все же встретились с Наташей, он выяснил, что она не получала его писем и не писала этого чудовищного ответа. «Простила ли ты меня?» — спросил он. «А ты — простил себя?» — услышал он в ответ и понял, что жил только надеждой, а теперь и ее нет.
Он окончил академию, Рая наконец родила, они вызвали и прописали к себе мать, адмирал добился для них квартиры в доме на Смоленской набережной, где жил сам… Но ребенок вскоре умер, а врачи объяснили, что у Раи какой-то там резус, больше не стоит рисковать ни собой, ни детьми; с того времени она стала стремительно стареть, у нее испортился характер.
Перед выходом Александра на пенсию его всесильный шеф предложил ему адмиральскую должность, но для этого надо было отправиться на Дальний Восток, Рая отказалась ехать и его не отпустила. Вот так и живут: ей уже пятьдесят, а ему еще только пятьдесят.
И когда приехала Наташа с сыном, который вполне мог быть их сыном, с ним что-то произошло, он понял, что все эти годы жил уже не надеждой, а мыслями и воспоминаниями о ней, знанием того, что она была, есть и будет, и он сказал об этом Наташе. И она вдруг тоже это поняла и сказала, что она всегда помнит того своего Сашу, он всегда с ней, и своего сына она не случайно назвала этим именем.
И когда они сидели и плакали радостными слезами, наконец-то преодолев то, что стояло между ними столько лет, вошла Рая…
После приезда мы целую неделю жили с мамой на даче. Отец приезжал поздно, а ранним утром, когда я еще спал у себя наверху, за ним приходила «Волга». Дача у нас была в сосновом бору, без всякого хозяйства и огородов, даже заборов не было. Я наслаждался ничегонеделанием, много спал и читал. После позднего завтрака — мама готовила папе яичницу и кофе, но сама завтракала со мной — мы обычно ходили с ней за грибами, потом сортировали их, чистили, резали на сушку, замачивали для засолки, жарили в сметане с картошкой.
А потом папа взял отпуск, я проводил их на юг, и в моем распоряжении оказались две квартиры, считая мою «гостинку», и дача. Такое счастье следовало отметить, и я позвонил Наде. Я боялся, что она куда-нибудь уехала, ведь в институтах и техникумах сейчас отпуска и каникулы, но она оказалась на своем рабочем месте: дорабатывала последнюю неделю.
Мы встретились в городе и практически не расставались с ней до самого приезда моих родителей, перемещаясь с городской квартиры на дачу и обратно; в Северном микрорайоне Наде почему-то разонравилось бывать. Мы жили как муж и жена, после того как в первый же вечер я легко согласился на поставленное Надей условие: не задавать вопросов. И когда прилетели родители, я уже по дороге из аэропорта сообщил им о женитьбе на Наде.
Отец озабоченно покачал головой:
— Тебе поначалу надо определиться. То, что ты работаешь и учишься, это хорошо, ты уже, можно сказать, самостоятельный человек. Но с вечернего могут забрать в армию.
— Надо переводиться на очное! Даже на первый курс! — воскликнула мама.
— От армии бегать не надо, — возразил отец. — Но и терять время, если ты настроишься на науку, на серьезную работу, жалко. Так что — как решишь, так и будет… А невесту свою что ж не взял в аэропорт?
Родители мои Надю практически не знали, но она быстро понравилась им и они нашли общий язык, особенно с папой. Я даже склонен был считать, что отцу она понравилась больше, чем мне. Да и он был в самой поре — видный, представительный, состоявшийся, заметный. Он даже пригрозил мне на свадьбе: «Смотри, обидишь Надю — со мной дело иметь будешь!» Он сказал это с улыбкой, но я-то знал, что папа слов на ветер не бросает.

Со свадьбой пришлось поторопиться в свете назревающего события. Жить мы собирались в моей гостинке — во всяком случае, я так планировал, несмотря на возражения Нади. Но тут и мои, и ее родители запели в унисон, что в этом нет смысла, надо решить вопрос с полноценной квартирой, всем будет спокойнее и удобнее, если мы будем жить у тех или у других родителей, а тем временем моя гостинка превратится в полноценную квартиру.
Я перевелся на второй курс очного отделения, и мы закончили с Надей в одном году, она даже не брала академический отпуск по случаю рождения дочери, я делал за нее все контрольные и готовил ее к экзаменам… Нет нужды говорить, что я сразу поступил в аспирантуру к профессору Горяеву. Надя же стала преподавать в своем техникуме и в конце концов дошла до должности завуча.
Но я забежал на много лет вперед, а тогда, в 1976-м, мы были молодыми специалистами, родителями трехлетней дочери и обладателями двухкомнатной кооперативной квартиры, которую наши родители, здраво рассудив, что не стоит моему отцу «мараться», купили вскладчину.

— Да-да, — сказала Надя, — я знаю!
— У меня есть задумка: поставить нового «Гамлета», но для этого нужны новые зрители. Их немного, но они есть. Это свободные люди, которые не хотят жевать мочало затхлой морали, люди, которые мучаются тем же вопросом…
— Быть или не быть! — подсказала Надя.
— Быть, как все, или не быть, как все, — вот в чем вопрос! И Гамлет — он ощущает, что он — не как все! Помнишь гениальную сцену, когда он просит Гильденстерна и Розенкранца сыграть на флейте? «Смотрите же, с какою грязью вы меня смешали. Вы собираетесь играть на мне. Вы приписываете себе знание моих клапанов. Вы уверены, что выжмете из меня голос моей тайны!» В этой тайне — трагедия Гамлета! Если вернуться к подлинному Шекспиру, то все встанет на свои места. Гамлет оскорблен, но разве в этом его настоящая трагедия? Трагедия в том, что он любит свою мать, как любят женщину, он желает ее как женщину, у него комплекс Эдипа, он смертельно хочет и смертельно боится инцеста! Но это еще не все! Он догадывается, что королева и Офелия — любовницы, что Гертруде большее удовольствие доставляет женская любовь, и он готов стать женщиной, чтобы доставить Гертруде удовольствие лесбийской любви и в то же время не стать ее любовником-мужчиной, избежав инцеста!
Чтобы не привлекать внимания соседей, Белле приходилось кричать шепотом, но это делало ее страстную речь еще более завораживающей для Нади.
— Конечно, некоторые сцены придется дописать и переписать, это будет спектакль по Шекспиру, зато вполне закономерно, что Гамлета будет играть женщина! Тогда сцены Гамлета с королевой станут центральными и чистыми, полными высокой любви и действительно трагическими, а не комическими, если бы Гамлета играл мужчина.
Неожиданно и очень грациозно Белла опустилась на пол перед сидящей на кровати Надей и сжала ее руки в своих ладонях:
— Ты можешь сыграть такого Гамлета! Ты поняла, что отношения между женщинами могут быть наполнены высокой поэзией, звучать чистой мелодией, только в них реализуется священный идеал настоящей любви!
На фоне этих легких движений и красивых слов Надя вдруг почувствовала себя громоздкой, неуклюжей, бесчувственной и безъязыкой; и когда Белла откинулась назад и, простирая руки, вскричала: «О, Гамлет, сын мой! Сердце рвется пополам!» — Надя неловко шлепнулась в ее объятия и стала осыпать поцелуями лицо, плечи, грудь Беллы…
Потом в их встречах наступил перерыв, потому что началась подготовка к Новому году, Белла была дико занята, а Надя увлеклась чтением по ее списку, но часто откладывала книгу и, устремив взгляд куда-то вдаль, вспоминала губы, руки, глаза, слова и движения Беллы. Надя вовсе не думала, что там, в комнате Беллы, она совершала что-то противоестественное, и ей не было стыдно, потому что никто и никогда об этом не узнает.
Они вновь встретились в ее комнате уже весной, но при свете дня все было не то и не так, и вино было не то, и запах комнаты показался густым, приторным, и к Наде вдруг пришло понимание, что то, что они делали с Беллой, то, что казалось ей возвращением в счастливую детскую пору телесной любви, на самом деле постыдно и осуждаемо, и она больше никогда не будет делать этого.
Зато они стали усиленно готовиться к экзаменам в театральное училище. Узнав, что Надя с родителями собирается на каникулах в Москву, Белла воскликнула:
— Так это великолепно! Покажешься Светке, она посмотрит, может, еще кого пригласит, и они решат, толкать тебя через год в Сукинку или оставить непорочной. Я напишу ей и отправлю с тобой письмо, а ты приезжай к ней в театр часам к десяти, перед репетицией.

Прощание состоялось при свечах. Задернули плотной шторой окно, выпили вина, и Наде снова захотелось поцелуев Беллы…
Надины родственники жили под Москвой, в собственном доме, и отвели гостям весь второй этаж. Надя несколько раз ездила в Москву то с обоими родителями, то с мамой, то с папой. Как-то с папой договорились, что он даст ей полдня погулять одной.
У входа в театр ее чуть не сшибла с ног выскочившая из дверей известная актриса, бледная, с бесцветными губами, с не очень чистой кожей, и, подняв на нее глаза, потянулась с поцелуем:
— О, привет! Сто лет тебя не видела! А выглядишь превосходно: загорела, помолодела! На съемках, что ли, была?
Надя кивнула, догадавшись, что ее путают с подругой Беллы Светой.
— Где? На юге?
Надя снова кивнула.
— Ладно, не пропадай, звони, чао!
На вахте Наде сказали, что артистки Светланы Савенко в театре нет и в ближайшее время не будет.
— Она на съемках!
— Где? — спросила Надя. — На юге?
— На юге. А вы ее сестра? — спросила вахтерша, пожилая женщина с добрыми глазами. — Похожи очень. Я сначала подумала: это наша Светочка явилась…
Надя вышла на бульвар, вертя в руках конверт. И вдруг заметила, что он не заклеен. А она помнила, что Белла передала его запечатанным! Надю это еще немножко покоробило тогда. Ну что ж, подумала Надя, раз Белла его запечатала, значит, хотела что-то скрыть от нее, от Нади. Что? Она отрыла конверт и стала читать письмо:
«Родной мой Светунчик, лапочка, радость моя! Когда мы уже с тобой встретимся, ягодка моя, вишенка, падла кривоногая!
Юрочка твой больше не звонит, а то все телефон обрывал: как там Светлана Николаевна? У меня никаких особых новостей, правда, прибилась ко мне одна школьница, страшно похожа на тебя, я прямо отпала: этот твой бессмысленно-бесстыжий взгляд, эти вывернутые губы, эта попа, на которую можно поставить стакан воды, эти далеко не девичьи груди, затянутые в форменное платье! Я, как творческий человек, не могла терпеть этот диссонанс, я сорвала с нее это рубище и увидела — тебя! Это было твое смуглое тело с нежными кружками сосков, это бархатистое лоно, лишь родинки у вас в разных местах, и у нее это выглядит еще более интимно, чем у тебя. У меня тут же все потекло, только ты не ревнуй, пожалуйста, во-первых, я с ней была как будто с тобой, во-вторых, я ей была как мать, даже в тазике ее купала, а в третьих — мы всего лишь целовались, и это можно рассматривать как урок и передачу опыта.
Эта дуреха в шестнадцать лет ничего не знает и не желает знать. Она не читала ни Пастернака, ни Олеши, ни Цветаевой, ни Булгакова, я уж не говорю о Франсуазе Саган, Натали Саррот, Андре Жиде и Сартре, читает лишь черносотенную херню в «Нашем современнике» и «Молодой гвардии», всяких астафьевых и распутиных. Правда, это еще не самая плохая литература. Самое страшное — это сентиментальный реализм, ярким представителем которого был Паустовский с его вечными дождями на темных пристанях и корзинами с еловыми шишками. Даже Шолохов подвизался в этом жанре, чего стоит его «Судьба человека», а уж Серж Бондарчук сделал из этого рассказа вообще конфетку — в буквальном и не лучшем смысле этого слова.
А девочка эта ходит, сидит, смотрит, как сорокалетняя женщина, живущая при никудышном муже и сраных детях. Я сдуру пообещала подготовить ее в театральное училище. А сейчас думаю: какое училище? Что ей Гекуба?.. Но ведь есть же в ней что-то! Я же запала на нее! Но то, что в ней есть, зарыто так глубоко, что нужен по меньшей мере ядерный взрыв, чтобы это вышло наружу.
Она талантлива — но ее талант не инструментален. В ней нет опыта поколений, в ней нет памяти рода — того, что, например, есть в евреях. Евреи потому и лучшие музыканты, врачи и т.д., что их талант — инструментален.
А эта девочка — олицетворение нашей провинции, она — мисс Провинция с ее тупостью, и с ее чистотой и светом. За это ли мы боролись, старик Яков? Словно не было здесь, в Крайске, нас с тобой, наших проделок, о которых говорил весь город, как будто мы не привезли с Московского фестиваля все, что подхватили там, а главное — мы привезли свободу! И вот снова болото, как при Сталине, и не все ли равно, существуют ли театр, искусство, литература на свете или это давно все вымерло?
Хочу в Москву, но кому я там нужна, кроме тебя, милый дедушка, Константин Макарыч? Да и есть ли в Москве то, чего нам хочется: сладкая, пьяная, пряная, вонючая, грязная, порочная, но такая желанная свобода?
Так вот, Светик мой любимый, как-нибудь дай моей протеже понять, что не надо ей соваться с ее кувшинным рылом в наш калашный ряд (во как!). Пусть она прочитает что-нибудь, споет (бр-р!) и отправь ее туда, откуда она появилась — поняла, куда?
Целую тебя, мой сладкий, мой испорченный ребенок! Помни, что нам скоро по тридцать лет, давай отметим эти даты вместе и в один день по полной программе! У-у-у! Это я вою в предвкушении нашей встречи! Твой Бельчонок».
Надя приехала в Крайск, до занятий был еще месяц. Мама вышла на работу, у папы вступительные экзамены, а Надя стала, как обычно, ходить в парк, который был совсем рядом, — центральный, главный в городе. Но у Нади был там свой уголок, где она проводила время с первых майских жарких дней до середины августа. Чтобы попасть в уголок, надо было пройти не через главные ворота, а через служебный вход, где Надю знали с самого детства. Уголок был ограничен забором парка с речной стороны и линией детской железной дороги. Сюда не пускали посетителей, но траву регулярно скашивали. И у Нади была прекрасная полянка, огороженная деревьями и кустарником со всех сторон, где она отдыхала, читала, готовилась к экзаменам, загорала. Когда встречались первого сентября, в классе ахали: «На югах была?» Загорала она без лифчика, топлес, как это сейчас называется, и девчонки, даже Ирка Соколовская, глядели на нее в душе после спортивных занятий, раскрыв рот. Кто-то ездил на пляж, но Надя была чужда водной стихии, ей хватало воды из поливального крана, которой она время от времени окропляла себя.
Однажды она даже задремала под нежарким уже солнцем, и ей приснился стыдный сон, она проснулась потная, с бьющимся сердцем, доплелась до дома, чувствуя себя совершенно разбитой, и позвонила Хмелю:
— Привет! — заорал тот. — Ты где пропадаешь?
— Сказать?
— Скажи!
— Центральный парк хорошо знаешь?
— Ну, знаю.
— От центральной аллеи иди вправо, к станции детской железной дороги.
— Ну?
— Перейдешь полотно и смотри в оба глаза. Да плавки не забудь!
— Прям счас, что ли?
— Завтра!..
Он явился в парк через час после ее прихода, потный и растерянный.
— Раздевайся и ложись, — скомандовала Надя, подвинувшись на одеяле.
Хмель присел, снял рубашку и кеды. Надя сморщила нос.
— Че такое? — спросил Хмель.
— Вон там, в кустах, кран с водой, — сказала она, протягивая ему полотенце…
— Ну вот, другое дело, — сказала Надя, когда он вышел из кустов с тем же растерянным видом. — Какой ты стал красивый!
— Издеваешься?
— Нет. Ты правда красивый. Тебе разве Люся не говорила об этом? — с самым невинным видом спросила Надя.
Хмель сделал вздох и чуть не задохнулся. Надя засмеялась и прижалась к нему:
— Поцелуй меня.
Хмель даже отпрянул.
— Ты что, не умеешь целоваться? Люся не научила?
Господи, он же совсем ребенок, подумала Надя. Она взяла его голову в руки материнским движением и приблизила свои губы к его губам…
Когда он ушел — она сама попросила его уйти, чтобы он не мешал ей привести себя в порядок, она почувствовала себя совершенно счастливой. Она освободилась от наваждения, от Беллы; она снова стала, как все, а раз ей и Хмелю этого хотелось, то они поступили честно и справедливо, и никому от этого не стало хуже.
И у нее вдруг прошла десятилетняя зависимость от Хмеля. Ей стало легко жить, и когда тот стал ее атаковать предложениями продолжить, она удивилась и отказалась.
— Ну, хочешь, — с трудом выговорил Хмель, — я потом женюсь на тебе.
— А Люся позволит? — автоматом спросила Надя.
— Да что ты мне: Люся да Люся! Поступим в институт и поженимся!
Надя покачала головой:
— Извини, Гарик, но ты в мужья не годишься.
— А кто годится? — с обидой спросил Хмель.
— Кто? — Надя подумала. — Ну, из тебе знакомых, например, Саша Корнилов.
— Ага, — сказал Хмель, — сын начальника!
— Глупый ты.
— Что ж ты… с глупым?
— Мы же с тобой не контрольную по математике делали.
Хмель долго молчал, потом высказался с мрачной обидой:
— Можешь не ерничать, я у тебя уже не списываю. А что вот так… Ты еще пожалеешь.
— Наверняка, — легко согласилась Надя.
Последний учебный год, выпускной класс! Девчонки словно свихнулись, уже с первого сентября обсуждая, кто в чем придет на выпускной и кто с кем будет танцевать. Надя не была в стороне от этой суеты, но и не вовлекалась в нее всей душой, она говорила, улыбалась, смеялась, но сама в это время смотрела на девчонок и определяла, у кого это было, а у кого не было. Большинство их с таинственным видом рассказывало о летних приключениях самое откровенное, но Надя с уверенностью могла сказать только об Ирке Соколовской, что та, как и она, уже стала женщиной. В классе Ирка была самой красивой; учительницы ненавидели и боялись ее, редкие учителя при виде ее облизывали пересохшие губы, мальчики-одноклассники не заигрывали с нею, как с остальными девчонками, а поглядывали украдкой, как кролик на удава. До шестого класса у Нади были с Иркой неплохие отношения, а потом Надя увидела Иркин взгляд, обращенный на ее брата-курсанта… А теперь они снова подружились, Ирка стала часто бывать в Надином доме. Как-то они разоткровенничались за бутылкой болгарского вина, и Ирка рассказала, что у нее было это летом на даче с одним студентом.
— Ты его любишь? — спросила Надя.
— Ты что? Ты бы его видела! Маленький, рыжий, вот с таким носом! И от мамы ни на шаг!
— Зачем же ты?..
— А мне его жалко стало. Женится на своей Саре и будет верен до гроба своей Орлеанской деве!
— А ты кто? — засмеялась Надя, вспомнив известный «музыкальный» анекдот-загадку.
— Я — веселая вдова!
Надя подняла бокал:
— За веселых вдов!
Настала ее очередь поведать свою love story, и она задумалась над тем, как бы передать ее посмешнее, позабавнее, но Ирка опередила ее:
— А ты с Хмелем, я знаю, он всем раззвонил. Я бы его кастрировала за это!
Надя пожала плечами: что поделать, слаб человек. Она поняла теперь, что за независимостью Хмеля стоял просто-напросто страх вечного ребенка.
— А ты знаешь, — сказала Ирка, не глядя на Надю, — что он ко мне клинья бьет?
— Ты вроде как моего благословления просишь? — сухо поинтересовалась Надя. — Успокойся, он меня не интересует.
— А кто тебя интересует? Сашка Корнилов?
— Во всяком случае, — сказала Надя, — в нем что-то есть.
— Торопись, его отца скоро переведут в Москву, а Сашка поступит в МГИМО.
О желании Саши (то есть о моем) поступать в институт международных отношений Надя услышала впервые, и ей стало грустно. Ей показалось, что после его отъезда в Москву она лишится чего-то жизненно важного для нее, и зима-весна семидесятого стали для нее временем прощания. Она сдавала выпускные и приемные экзамены через силу, и даже обрадовалась, что не прошла на дневное. Она сразу же устроилась на работу в техникум, и ей понравилась ее простая и понятная работа, понравилось ее одиночество, потому что были каникулы и можно было дать волю своей грусти. Вот и хорошо, думала она, у кого-то впереди Москва, Париж, Лондон, Рим, а ее жизнь — это ее техникум, ну, и что ж, ну, и пусть. А одна она не останется. С предателем Хмелем все кончено, но остался Толик, который при Хмеле не смел и взглянуть на нее, а тут, увидев, что она отвергла Хмеля, звонит часто, зовет прогуляться. И они несколько раз встретились и погуляли, благо, в конце лета Хмель уехал в автомобильное путешествие с Люсей и ее мужем, которого слушался еще больше, чем сестру.
А потом мы встретились, но я был погружен в свое; правда, весной у Нади появилась какая-то надежда, на новоселье она шла с ощущением, что что-то произойдет, и действительно произошло, но совсем не то. Когда Надя увидела Валеру, ей показалось, что она знает его много-много лет. Потом она поняла, что он очень похож на ее старшего брата-офицера, который был для нее символом настоящего мужчины.
Все, что было с ней раньше, потеряло всякое значение. Она узнала, когда меня точно не будет в Северном микрорайоне, и приехала к Валере. Их встреча походила на взрыв, а потом был трудный и долгий разговор. Надя не появлялась в Северном несколько месяцев. Она уже знала, что наркоманию вылечить практически невозможно, тем более у нас, Валера так и будет балансировать на грани между тюрьмой и больницей, пока…
Она приехала к нему и сказала, что готова уехать с ним куда угодно, чтобы сменить обстановку и начать новую жизнь, без ампул и шприцов. Он сказал, что сам пришел к такому же решению, но вскоре сорвался и при последней их встрече сказал только одно: «Не вздумай рожать от меня».

— А хозяйка-то задерживается?
Дядя Леня с улыбкой объяснил, что Даша, которую гость принял за домработницу, и есть хозяйка. Гость вскочил и рассыпался в извинениях, но когда его увезли на вокзал к поезду, Даша высказала все:
— Ты ведь женой меня и не называешь!
Они так и не были зарегистрированы, да и в глубине души дядя Леня сознавал, что не жена ему Даша, а так, попутчица, помощница, избавительница, а теперь вот — домработница.
Даша уехала в Великореченск, где у нее остались сын, комната и огород, а он вскорости попал в больницу с приступом стенокардии. Лежал он в центральной больнице, над самым Откосом, в чистой и уютной палате, каждый день гулял по набережной, а лечащим врачом у него была милая Оленька. Она задерживалась у него в палате дольше, чем требовали ее обязанности лечащего врача, они по-дружески общались. Оказывается, она училась в мединституте с его племянницей Наташей, а он рассказывал Оле про их встречи в Великореченске и Крайске, что она нашла его, а ее муж помог ему устроиться на работу по специальности и внедрить его изобретение. Оля слушала его рассказы со страдальчески заломленными бровями, и — он видел это — хотела о чем-то спросить, но не решалась. Он стал ждать этих встреч с волнением и неожиданной в его годы надеждой.
Однажды он решился:
— Оля, а вы замужем?
— Да.
— Он тоже врач?
Она засмеялась:
— Нет, он у меня артист.
— Самый настоящий?
— Самый-самый! Вот вы выйдете из больницы, и мы с вами пойдем в театр.
— Вы со мной как с ребенком… или как с безнадежным больным.
— Я вас обидела?
— А вы придете ко мне в гости? — ответил он вопросом на вопрос.
Они встретились взглядами, и он не отвел своего. Да, Оленька, это именно то, о чем ты подумала. Пожилой мужчина зовет молодую женщину в свой одинокий дом, чтобы остаться с ней наедине.
— Я приду, — сказала она после долгого молчания.
Она пришла раньше, чем он ожидал. За несколько дней до его выписки она вдруг оказалась дежурным врачом, хотя до этого ей дежурить по ночам не приходилось. Она принесла бутылку красного вина, а у него в тумбочке были фрукты, и они устроили ночной пир. Она сама поцеловала его. Он осторожно, еще не веря в свое счастье, обнял ее. Она уперлась в его грудь руками и спросила:
— А ты сделаешь все, о чем я попрошу?
— Оленька, я сделаю все, что ты скажешь!
— Поклянись!
— Клянусь!
Она вскочила с кровати, быстро оделась, взяла со стола пустую бутылку:
— Уберешь тут все, а потом позвони на пост, — и бесшумно выскользнула из палаты.

Он едва выждал пятнадцать минут и нажал кнопку. Оля появилась, как обычно приходят на срочный вызов: дробно стуча каблучками, с фонендоскопом на груди, с порога вопрошая громко и недовольно:
— Ну? Что случилось?
— Сердце, доктор!
Но Оля посмотрела на него взглядом, после которого к нему пришло ощущение, что он не свободный пациент в свободной больнице, а «мастырщик», которого враз могут выкинуть из тепла и уюта в грязную и страшную зону.
— Пишите, Леонид Иванович, — Оля положила перед ним лист чистой бумаги, авторучку и присела на табурет.
— Кто вы, Оля?
— Я — Ольга Аркадьевна Бородина, по отцу — Глебова.
Дочь Аркаши Глебова, одного из той троицы конструкторов, которых он подозревал в использовании материалов из своей папки!.. Встретились они с ним, правда, без объятий, но спокойно поговорили, повспоминали. Глебов порадовался реабилитации дядя Лени, дядя Леня поздравил с премией, а тот развел руками: «Так вышло, могло быть и наоборот». Значит, это он… А доченька его вон аж на что пошла, чтобы связать его, Леонида Аржанникова, клятвой. И не слухи ее беспокоят. Знает она, что лежат где-то бумажки, и от него зависит, поднимут ли их.
— Диктуйте.
— «Я, такой-то, отказываюсь от каких-либо претензий в адрес Глебова Аркадия Михайловича в отношении использования результатов совместных исследований в период 1935-1938 годов. Распространяемые недобросовестными людьми слухи о том, что Глебов А.М. якобы был причастен к моему аресту, также не имеют никакого основания, так как я знаком со всеми материалами по моему делу». Роспись. Дату не ставьте.
Дядя Леня протянул бумагу Оле и взглянул на нее. Как его могло что-то прельстить в этой кукле с жиденькими кудряшками? Как он не понял всей ее игры, шитой белыми нитками? Если ее муж так же бездарен — вот уж семейка так семейка!.. Он потребовал, чтобы она тут же дала команду о выписке. На другой день он уже был на работе.
В отпуск он съездил в Великореченск и предложил Даше оформить, наконец, их отношения. Он прожил там почти месяц, гулял по городу своим прежним маршрутом, помогал Даше копаться в огороде, подолгу сидел с ней за вечерним чаем, но спать уходил на сеновал, который они с Геной когда-то приспособили для жилья, и уехал один, оставив Дашу решать, а потом получил письмо, где она писала, что решила отказаться от него, теперь он от нее свободен. Он нашел опрятную и добросовестную вдову, которая прекрасно готовила, и она стала вести его хозяйство, а потом и переехала к нему вместе с дочерью от погибшего в лагере мужа…
Я шел на спектакль с головной болью, но вовсе не от коньяка, выпитого с дядей Леней. Как, в какой момент сообщить Ляле и ее мужу, что я — сын Наташи Ивановой?
Между тем, премьера вызвала ажиотаж, лишние билеты спрашивали на дальних подступах к театру, поразившему меня своей вычурностью. И в фойе было празднично, ярко, шумно, как на новогоднем карнавале, только одеты все были красиво и строго, не то что у нас в Крайске, где и в валенках на спектакли приходили. Над всеми возвышалась седая голова главного режиссера, он принимал поздравления, здоровался за руку, целовался и обнимался с одними, чтобы тут же устремлять себя к другой группе прибывших на премьеру. Мне он протянул руку на ходу и наказал, чтобы я не уходил после спектакля, за мной придут.
Мое место оказалось в седьмом ряду, перед широким проходом. Судя по всему, рядом со мной сидели почетные гости — знать города. Насколько я был поражен красотой театра и праздничной атмосферой, настолько же — безобразно фальшивым спектаклем. Действие разворачивалось на северной стройке, где возникал конфликт: или ждать, пока все завезут, установят, примут, подпишут, или мобилизовать все резервы и — с риском для жизни — дать такую нужную всей стране продукцию сейчас. Побеждали энтузиасты, герой погибал, но на его место вставали другие, а героиня понимала, наконец, какого человека она не оценила.
Однако спектакль приняли хорошо, долго хлопали, особенно тепло принимали «ожившего» героя и молодую героиню. В фойе зрители разделились на две неравные части. Знать с моего ряда стройной колонной двинулась в сторону служебного входа, а остальные торопились занять очередь в гардероб. Я пошел было в том же направлении, но ко мне подошла женщина, в темном костюме, с крашеными волосами, и скрипучим голосом предложила следовать за ней. Мы прошли через служебный вход в длинный коридор, поднялись по лестнице на второй этаж и мимо уборных, в которых раздевались и разгримировывались артисты, попали к открытым дверям кабинета директора, откуда доносились голоса.
Я вошел и остановился у самой двери. Собравшиеся, человек двадцать с лишним, стояли с бокалами в руках по обеим сторонам длинного стола, заставленного бутылками и тарелками с закуской. Мне тоже подали бокал с вином. Крупный человек с красным значком депутата Верховного совета держал речь о роли искусства в воспитании трудящихся, о том, что этим спектаклем в наши дни передается эстафета от тех поколений, которые совершили революцию, построили Магнитку и Днепрогэс, дошли до Берлина. «Именинник» стоял во главе стола, скромно потупив голову. Ляля, несмотря на невысокий рост, гляделась очень значительно.
После депутата выступал кто-то от культуры, сыпал терминами, говорил о новаторстве не ради новаторства. Снова выпили. И тут произошла заминка, повторяться, наверное, никому не хотелось, и я сделал шаг вперед. Свой поступок я объяснял лишь прагматичностью: если я пришел сюда и мне есть что сказать, что же я буду молчать?
— Начну с того, что в спектакле есть глубина, которой порой не хватает не только нашему театру, но и нашему кино, возьмите даже такие заслуженно захваленные фильмы, как «Осенний марафон», «Гараж», «Москва слезам не верит»…
Собравшиеся зашумели, а Сергей Петрович и Ляля многозначительно переглянулись.
— Спектакль называется «Северный вариант», и это, конечно, не только название проекта работ. Здесь сталкиваются две идеологии, два образа жизни, а то, что действие происходит на ограниченной территории, не должно вводить в заблуждение. Это мы — все мы в нашей огромной стране — должны сделать выбор между голой рациональностью и чистым порывом души, между личной ответственностью и тупой исполнительностью, между стяжательством и взаимопомощью, между верностью и предательством, между смелостью и подлой трусостью, в конце концов, между идеалами наших отцов и заразой мещанской сытости. И режиссерские находки — и звук трубы, и комиссары в пыльных шлемах, склоняющиеся над телом умирающего героя, — это знаки надежды, это свет маяка во мраке…
Сергей Петрович достал платочек, а Ляля смотрела на меня, как старшеклассница на студента-практиканта; депутат при слове «мрак» замер с бокалом в руке.
— Тем печальнее, что этот мощный идеологический, духовный, нравственный, культурный заряд разорвался вхолостую, на пустой территории! Это подобно тому, как если бы наша замечательная медицина, — я отвесил поклон в сторону Ляли, — прописывала здоровый образ жизни безнадежно больным…
— Да что он говорит?
— Это провокация!
— Выходит, что социализм безнадежно болен?
— Кто вы? — прогремел бас депутата. — Назовите себя!
На Лялю и ее мужа жалко было смотреть. Я растерянно жался к дверям. Такой реакции я не ожидал, ведь я просто делился своими впечатлениями о спектакле. И тут из-за портьеры раздался знакомый скрипучий голос:
— Прорвался все-таки, охламон несчастный! А ну-ка, выметайся!..
Чьи-то руки вытащили меня в коридор и захлопнули дверь кабинета, правда, я услышал: «Да это просто с улицы! Выпил, наверно!»; но вместо приведшей меня к этому кабинету служительницы увидел молодую девушку в джинсовом костюме. Не она ли играла героиню? Но девушка не дала мне ни мгновения на расспросы и потащила к лестнице, а потом по коридорам и закоулкам.
— Бежим, дурак! Твое спасение в моих руках!
В театре было тихо и пусто.
— Стой здесь! — скомандовала девушка, вталкивая меня в какую-то нишу.
Вскоре она появилась, неся в охапку мое пальто.
— Ты без шапки?
— Без.
— Форс морозу не боится? Мы сейчас выйдем с тобой, и беги без оглядки. Ты где живешь?
— В «России».
— Какие люди!
Я быстро пошел в сторону гостиницы. У ресторана и гостиницы были отдельные входы. Я разделся в гардеробе ресторана, прошел через пьющий, жующий, отплясывающий, подпевающий громкой музыке зал и вскоре оказался на своем этаже, минуя вахту.
И только в постели я чуть не расхохотался: господи, да кому я нужен, тоже мне академик Сахаров! Так перепугался, что у девушки имя не спросил и спасибо не сказал. Я схватил программку: М. Карпова. Марина, значит. Мариями только сейчас стали называть.
На другой день я завершал с профессором все дела, и наша встреча была недолгой. Он поинтересовался, как мне премьера, сам он, к сожалению, не мог пойти, жена приболела. Я ответил уклончиво, мы расстались немножко не так, как мне хотелось бы.
Я прибежал в номер, нашел через 09 телефон театра и тут же позвонил. На нее быстро переключили внутренний телефон.
— Здравствуй, Марина, — сказал я.
— А, это ты. Уши не отморозил?
— Нет, и они очень рады слышать твой голос.
— Ты хорошо сделал, что позвонил. Я сама собиралась разыскивать человека, о котором говорит весь город. Ты где?
— В гостинице.
— Жди у входа.
Через полчаса мы сидели в ресторане. Она оказалась вовсе не пигалицей, какой показалась вчера, у нее были размеры, близкие к голливудским стандартам.
— Шампанского? — спросил я.
— И много! Тебе хорошо, ты убежал с банкета. Кстати, ты сделал хорошую рекламу спектаклю. Папе звонят, поздравляют… — увидев выражение моего лица, спросила: — Ты что, не знал, что Бородин мой отец?
— Ты же Карпова.
— Это по мужу.
— Ты замужем?
Она показала глазами на мое обручальное кольцо:
— Ты тоже примерный семьянин.
Она навалилась на стол, ее лицо было совсем рядом. Я видел девчонок и покрасивее, но что-то было в Лялиной дочери такое, что меня затрясло.
Принесли шампанское. Я предложил тост за приятное знакомство.
— За знакомство, Саша с «Уралмаша», — сказала Марина. — Ты действительно — с Урала. О том, что у нас все прогнило снизу доверху и никакого социализма мы не построили, знают все, но все делают вид, как в сказке про голого короля. А ты взял и сказал, что король голый.
— Я просто нарушил правила игры, — мрачно сказал я.
— Да, — сказала Марина, — это больше чем преступление.
На нас стали оглядываться с других столов.
— Сегодня мне придется тебя спасать, — пошутил я.
— А у тебя получится? — спросила она без тени улыбки.
Подошел официант:
— Что-нибудь еще?
Слишком корректный тон означал одно: нам нужно уходить.
— Еще шампанского! — сказала Марина.
— И счет, пожалуйста.
Официант поколебался мгновение и отошел.
— Да что ты забеспокоился? У меня друг на Воробьевке сидит! В смысле — служит. Я и вчера тебя бы отмазала, если что.
— Друг — это любовник?
— Почему чуть что — сразу любовник? Поклонник! У настоящей актрисы должны быть настоящие полковники, фу, поклонники. А у меня он и правда полковник, милый такой, цветы, на машине, куда попрошу. У нас у каждой в театре есть друг. Это даже неприлично, если друга нет, хуже, чем если нет мужа.
Суровый официант принес шампанское и счет, я рассчитался и поднялся на ноги.
— Мы разве уходим? — спросила Марина и показала на бутылку. — А это?
— А это — с собой!..
Она плюхнулась на мою постель и тут же заснула. Я снял с нее сапоги-чулки, укрыл ноги покрывалом, а сам сел и стал смотреть на нее. Вот ведь, думал я, красивая, талантливая, а есть в ней надлом, почему-то пожалеть ее хочется, предостеречь от чего-то, предупредить…
Ей хватило немногим более двадцати минут, чтобы в тяжелом сне снять напряжение последних дней. О пробуждении сказали дрогнувшие веки и губы.
— Ну вот, теперь я свежа, как дыханье левкоя, — проговорила она. — Хочешь комиссарского тела?
Я молчал. Она раскрыла глаза.
— Нет, ты действительно с Урала! Мне что, изнасиловать тебя?
Я подошел к двери и закрыл ее на ключ…
Потом мы полулежали-полусидели и пили шампанское из граненых стаканов.
— Повтори, — сказала она, — что ты почувствовал, когда увидел меня сегодня?
— Меня просто затрясло!
— То есть ты захотел меня?
— Да! Со мной так еще не было…
Потом она заставила меня одеваться, глядя в окно, а сама привела себя в порядок. Оделась, причесалась, поправила постель, присела к столу. Я достал из портфеля бутылку местного шампанского, припасенного для дома.
— Ты знаешь, — говорила Марина, — есть в тебе что-то родное мне. У меня есть в Сибири брат, мне кажется, он похож на тебя. Его тоже зовут Сашей. Когда я… была с тобой, я думала, что ты — это он, и у нас, как в Мопассане, помнишь?
Я кивнул головой. Что ей известно об отношениях ее отца с моей матерью?..
Я приехал в Крайск, и Надя сразу поняла, что со мной что-то произошло. Мы поужинали, выпили вина, а когда стали ложиться спать, я обнаружил свою подушку и одеяло в столовой на диване. На другой день за завтраком Надя сказала, что переедет с дочерью к своей матери, она устала возить ребенка каждый день через весь город.
— Хорошо, — сказал я, — тем более что у меня сейчас наступит самая горячая пора, работать придется день и ночь.
— Ты побереги себя, ночами ты в Российске поработал, переутомился, — сказала она, вставая из-за стола. — И не надейся на развод. У меня будет ребенок.
— Ребенок будет у нас, — сказал я после долгой паузы.
Защиту мне назначили на февраль. Я выехал в Свердловск за десять дней до защиты, устроился в гостинице «Урал» всего лишь за коробку хороших конфет, а на выходные полетел в Российск. Марина встретила меня в аэропорту и тут же показала ключ.
— От квартиры, где деньги лежат? — спросил я.
— Где есть широкий диван и нормальная ванна.
Мы пробыли с ней два дня: в воскресенье она была не занята, а в понедельник у артистов выходной. Квартира оказалась однокомнатной, очень удобной и чистенькой. Но чего-то нам с Мариной в ней не хватало, может быть, чувства новизны и опасности. И начинало утомлять однообразие наших отношений, копилось раздражение, которое в конце концов кончилось ссорой и, фактически, разрывом.
— Как поживает твой поклонник-полковник?
Марина затушила сигарету и встала против меня. Я опустил глаза.
— Зачем ты убил мою мечту о запретной любви? Зачем ты материализовался, ты, которого я видела в своих мечтах красивым, высоким, стройным, сильным, щедрым, безумным в любви, а ты оказался таким упитанным, кучерявеньким…
Я чуть было не провел рукой по своим волнистым волосам.
— …таким умненьким, рациональным, разумненьким, в ком щедрость и безумие даже не ночевали! Это было такое преступление, твое появление в моей жизни. Ведь у меня теперь ничего не осталось!
— Ну, как же! А полковник?
— А что полковник? Полковник хорош для тела. А у меня ведь еще есть душа!
Я поднялся на ноги. Действительно, ростом я не вышел, но все же…
— Тут, как я понимаю, опускается занавес. Как говорится, finite la comedia. E stata una serata belissima! Le e piaciuto lo spettacolo? Era interressante, mi capisce? ^{Комедия закончена. Это был замечательный вечер! Вам понравился спектакль? Было интересно, вы меня понимаете? (итал.).} 
Она посмотрела на меня и улыбнулась:
— Мой милый, ты прекрасен!
Ее последний поцелуй был долгим, насколько хватило дыхания.