Улыбалась лету грешная душа

Отменены надолго все полеты,
Над летным полем виснут облака,
И без работы — грустные пилоты
Играют в подкидного дурака.

Не протолкнуться в «зале ожиданья»,
Ни встать, ни сесть: на каменном полу
Мешки, узлы, как знаки запинанья,
Расставлены неправильно в углу.

Четвертый день — и не видать просвета,
Туман укрыл поселок Батагай.
Устал кассир, уходит от ответа,
Хоть телеграмму Господу давай!

Хожу, брожу в измятой куртке финской,
Пишу стихи про этот чудный край,
Поет транзистор — голос Кристалинской:
«Не улетай, родной, не улетай...»

Живу, и радуюсь, и плачу,
Уставший от земных потерь,
Еще надеюсь на удачу,
Что стала редкостью теперь.

Чужая ноша давит плечи
И под ногами гнется лед,
А жизнь идет: то чет, то нечет,
Короче, черт не разберет —

В каком году, в каком столетье
Я прозябаю на ветру.
И так темно на белом свете,
И неуютно на миру,

Где бесконечными ночами
Я умираю и живу —
То в бездну падаю очами,
То взгляд бросаю в синеву...

Кожаная куртка,
Золоченый зуб —
Местный урка — Юрка,
Не фигура — куб.

Высотой два метра

От ушей до пят,
Сапоги из фетра
Вовсе не скрипят.

По району ходит,

Стелет слов шелка,
Кто-то не находит
В доме кошелька.

На словечко щедрый,

На гостинцы крут.
Сапоги из фетра
Мягкие, не жмут.

Стянет в лавке бурку,

Да не тот размер.
И отправят Юрку
В каменный карьер.

Через год в «Мозжухе»

Под крутой горой
От «простой» желтухи
Сгинет наш герой...

А пока по свету

Ходит не спеша,
Улыбаясь лету
Грешная душа.

Потоки слов размытых объявлений,
Кусочки слов оборванных афиш,
С утра до ночи нудный дождь осенний
Стучит, стучит по колокольням крыш.

Не разобрать о чем трезвонят капли,
Летящие с небесной высоты,
Но, говорят, что капли точат камни
И подмывают дамбы и мосты.

Осенний дождь стучится в перепонки,
Как будто пушки ядрами палят.
Плывут дома, киоски, остановки,
И летние автобусы стоят.

Размыто время: ни тепла, ни стужи.
Всяк норовит свой обиходить кров...
Лишь воробей, нахохлившись у лужи,
Следит за тенью серых облаков.

Шампанское куплю и шоколад,

Возьму улыбку в цирке напрокат,
Приду к тебе, шампанское на стол —
Пора кончать бессмысленный раскол.

Раскол в стране и кавардак в дому,
Давай тебя я лучше обниму,
У камелька, обнявшись, посидим,
Любовь — огонь, все остальное — дым.

Старые дровни скрипят от мороза,

Стынут в логах тальники...
Вот и пришла ко мне горькая проза
И приумолкли стихи.

Время раздумий нелегких настало,
Хлещет листва по лицу,
Тени ракитника и краснотала
Тают в предзимнем лесу.

Жизнь переходит в иное понятье —
Время смывать миражи,
Время, когда проступает сквозь платье
Свет обнаженной души.

Это и есть то мгновенье земное,
Где у незримой черты —
Небо палящее и ледяное,
И никакой суеты.

Песочные часы. Шуршание песчинок.
Почти не слышен времени уход.
Мир состоит из капелек и льдинок,
Из снежных гор и океанских вод.

Неумолимо времени теченье,
Судьба — песчинка. Движется песок...
И смерть полна высокого значенья —
Душе никто не отмеряет срок.

Великое и крохотное рядом,
Минутное и вечное — в одном,
В одном сосуде розово-стеклянном,
Заполненном просеянным песком,

Текут песчинки, время отмеряют.
На дно сосуда падают шурша...
И с каждою песчинкой замирает
И снова возрождается душа.

Хоронили в селе пастуха,

Говорили: «Ударило громом.
А за ним никакого греха
Не водилось». И тихо над гробом
Разговоры вели мужики:
«Видно, богу угодно так было,
И ему, знать, нужны пастухи,
Без присмотра нечистая сила...»
Помолчали, и гроб понесли,
И забыли про гром и про бога...
А наутро коровы пошли,
От копыт загудела дорога.
Вышел сын пастуха Николай
И отцовским кнутом размахнулся,
Щелкнул лихо и крикнул: «Давай!»
И без злобы на стадо ругнулся.

То свобода, то темница,

То дорога, то тропа,
То божественные лица,
То безликая толпа.

То заснеженное поле,
То тумана пелена,
И над всем, над этим — Воля,
Воля властвует одна.