«В начале пестро-светлого верстанья...»

когда за снег, в котором неизбывен
пустой трамвай (примета опозданья
к тому, в котором голос изобилен
на искорки бегущего созданья),

когда за снег, что вещь (а мы с тобою
не вещи — ибо ангелы, чье тело —
цветение ума, и нам обоим
не ведомо, что жизнь так опустела),

когда за снег (он как бы изобильный
лес корабельный, и корабль плывущий
к убитой птице, к сломленной рябине,
к любви твоей — от сущего к не-сущим),

когда за снег (чья пестрая завеса
имен божественных — рука и рукоделье
из отношенья, качества и веса, —
и свет за ней темней ее паденья)…

* * *

хлобыщет огражденье жестяное
под мощью налетающего шквала,
спускаемся — и кто тому виною,
что лестница как камень пустовала,

что грушевое древо обмелело,
охваченное детскими руками —
отыщешь ли доступные пределы
и чуждые, паря под облаками?

зачем мы открываемся в начале
пылающей и златолистой вести —
и мы в печали, и она в печали —
у грушевого деревца в предместье?

* * *

как шар над золотистыми холмами,
над облачною пагодой во взоре
восходит — то, конечно, он не с нами,
но с жизнью исчезающею спорит:

над пеною залива развернутся
рыбачьих лодок бедные обличья,
все в золоте, — такому захолустью
неведомое ранее двуличие, —

то рыбьей чешуей сверкнут — и снова
скрываются за розовой грядою
лодчонки — мимолетная основа
для семицветья, сотканного морем…

мы выйдем к тяжкому морю,
холодному морю детства,
и словно бы взяли трою,
и некуда больше деться

от сонной заставы кленов,
от птиц, осторожно свитых
городом из зеленой
листвы их, бесчинно сбитой

в облако-ожиданье,
в пестрые тени счастья…
и в море кораблик дальний
нашего безучастья…

* * *

хлопочут о грядущем без исхода,
занозистые ящики разносят
даров счастливых, у водопровода
качаются, как горные колосья,

в земле летящей… воздух остывает
раскатистый темно и изнуренно,
и девочка-таджичка омывает
тоскующую сливу как ребенка

ей верности неведомой; и чудом
жизнь предстает: цветной и непорочный
их урожай, таинственный отсюда,
плоды их, округлившиеся прочно…

тюльпаны расцветут, мы выйдем в город
за черною землей среди зимы,
и сами станем черною землею,
в цветение свое вознесены:

тогда поймем сверкание начала
кратчайшего — цветет для никого
пустое благо, и всему виною
летучее движение его…

мы выйдем в город, как накидку землю
на плечи бросив: вот они, смотри —
как никому тюльпаны отворяют
нам темное сияние земли…

* * *

любовь земная веточкой миндальной
взмахнет еще — но почему бы здесь
не видеть за границею недальней
простого глаза — тень ее и весть,

ее небесность (над кольчужной кладкой
времен Союза) в луковке цветной
фонарной, разливающей украдкой
не свет, но задыханье надо мной…

так скверик мал… от лучших умалений
миндаль нижайший розоват и чист,
в толковом недеянии и лени
трепещет лист и не трепещет лист —

и я стою — нелепое стоянье,
установленье: нечто, отчего
нет разницы в вещах, но лишь сиянье,
что льнет ко мне — не выйдя от Него…

нуждаются ли отблески и светы,
окно своим метанием почтившие,
в дыхании твоем перед рассветом,
когда ты спишь, надолго отлучивши

мир от себя, и все что его частью
неслось к нам в исступлении начала,
и гасло в темном небе безучастья…
в негаснущих руках тебя качало

большое море ночи, озаряя
рассыпавшейся ветвью фейерверка
любовь твою, и словно бы теряя
тебя, в нем одинокую, наверное…

* * *

дымов или снегов существованье…
к исходу лета мыслимое чудо —
чье здешнее приложено старанье? —
январский свет как будто ниоткуда:

в ведерке жестяном осипших яблок
уже слышнее славное гниенье,
живущее таинственно и явно
за гранью равно запаха и зренья…

и мы ли в этой ясности — иные,
вспомоществуем тягостному пенью:
раскачиваем ветви расписные,
склоняем полдень к долгому паденью,

на пустоши предметы расставляем
чернеть без пестроты — но больше славен
Господь: плоды в ведерке оплавляет
безбытное и замкнутое пламя.

* * *

…и если я сейчас не опечален,
то потому что знаю — там, в далеком,
жемчужно-сером, как слеза, начале,
ты удивлялась шумному полету

птиц у окна, открытого для света,
их пестроте и темени, жестокой
для светлого, — и повторялось это
в самом начале вестью одинокой;

…чернее пашни, наша кровь в итоге
к бесцветности вернется, и мы станем
соломинками во вселенском стоге
в начале пестро-светлого верстанья…