В Сибири по-прежнему холод

* * *

Я как брошенный пес средь осколков разрушенных зданий;
я забытый герой тех бульварных и пошлых рассказов;
я как фотоальбом, полный скверных воспоминаний,
возлежащий на полке рядом с «Brothers The Karamazovs».

Я никто и нигде, возникающий в приступе гнева;
я лишь трепетный морок, тревожащий чью-то судьбу;
я кора, покрывавшая старое дряхлое древо,
но меня же сорвали — и я без проблемы уйду.

До свиданья, герой тех историй, что места в печати
не найдут никогда, хоть искать можно будет везде;
до свидания, друг: в сердце месту не быть для печали,
но оставь ты меня — и начни тосковать по себе.

В этом чертовом мире, где все отродясь быстротечно:
даже жизнь, даже смерть — две оборки на платьях богов,
до свиданья, мон шер, я надеюсь, что все же навечно
встретишь ты свой последний и мрачный лихой приговор.

И не надо тужить, что глаза больше свет не увидят,
и не надо страдать, будто больше и ты не жилец —
до свидания, друг, пусть тебя лишь палач ненавидит,
два удара за жизнь. Но ведь смерть — это тоже венец.

Не простив никого, даже собственной хиленькой тени,
укрываясь от всех и спасаясь от стана врагов,
я останусь с тобой отраженьем каких-то сомнений,
я останусь с тобой полустрочками чьих-то стихов.

* * *

Мне некого винить, кроме себя —
от мозга скорбь, увы, большая.
Проходит жизнь, но ты один, скорбя,
стоишь у моря судеб. И у края
тех берегов, что дать должны свободу,
прикованный к непостоянству форм,
ждешь чертовый прибой как идиот — погоду,
забыв про надвигающийся шторм.

Сиди и жди, не наслаждаясь жизнью:
весь путь пройдет, как чье-то забытье,
но ты один. Ты ранен смертной мыслью,
и над тобой летает воронье —
смирись, ты мертв. Душой, конечно. Тело
еще живет. Но плоть едва горит,
и ты рыдаешь скорбно у предела
как сущий дурачок, как неофит.

* * *

Словно Ваня Карамазов,
средь распутства наших дней
к детям маленьким привязан,
с ними ниточкою связан,
только их люблю теперь.

В них нет лжи и лицемерства,
томных вздохов и речей,
в душу к ним открыта дверца,
в их глазах играет сердце,
а не злость дурных огней.

В эти дни они прекрасны,
мне плевать — пройдут года,
и я знаю, понимаю,
что и вскоре дети станут,
той же сволочью, что я.

С ними пропасть лет так в десять,
подрастут — неровен час,
и на них ярлык повесят,
как повесили на нас.

* * *

В любви не признавайтесь никогда —
не нужно слов «люблю тебя» иль что-то
вроде того. Все это суета,
но не любовь. Ведь ты, любя кого-то,
зациклен в мелочах иль, проще говоря,
давно нырнул на дно болота.

В любви не признавайтесь никогда —
что вам ответ, когда он так не важен?..
Зачем вам ворох слов? Зачем вам те слова,
которых отзвук грозен и порою страшен?
Смотрите лучше в чьи-нибудь глаза:
их блеск, я уверяю, краше.

В любви не признавайтесь никогда —
агония внутри — вот признак постоянства:
здесь нет рассудка, мысли. Голова
бездействует. Увязший в пьянстве,
ты ждешь ответа. Но молчит она —
и сердца стук, на сердце раны
свербят твою дурную душу.
Пройдут года, все те же шрамы —
но я молчанье не нарушу.


* * *

Слава Богу, чужой.
Никого я здесь не обвиняю.

И. А. Бродский

Я ведь знаю, что никому не нужен и только тешу себя надеждой,
что обо мне кто-то помнит, меня кто-то ценит. Однако, как говорят,
пока я мешаю людям и пачкаю грязью с сапог их одежды,
они знают, что я живой, что я существую. На первый взгляд,

кажется, будто у самого есть не то что десятки, а даже сотни
людей, которые могут помочь и тебя от беды в трудный час сберечь;
однако если кто-нибудь темным вечером подстережет тебя в подворотне,
то такие «друзья», конечно, останутся не у дел в стороне смотреть.

Я ничего не прошу; пусть для вас буду чужим отморозком и иродом,
но, пожалуйста, будьте перед самими собой и передо мной честны:
если меня будет бить ногами куча адских безумных выродков,
я хочу, чтобы вы встали поближе к ним и помогли.