Великий радетель Сибири

Среди частых корреспондентов Н.М. Ядринцева был Вениамин Иванович Семидалов, уроженец Енисейска, по профессии врач-психиатр. Еще во время учебы на медицинском факультете Московского университета он выступал в «Сибирской газете», после жил в Томске, переводил с польского, сотрудничал в журнале «Вопросы психиатрии». С Ядринцевым его связывала многолетняя дружба, он был лечащим врачом Николая Михайловича, переписка их отличалась особой задушевностью.
Уже в очерках «Детство», «Воспоминания о Томской гимназии» просматривалось намерение их автора написать полную автобиографию. Литературная, научная, общественная деятельность понемногу отодвигали осуществление этого замысла, а преждевременная смерть вовсе разрушила его. Однако в числе неопубликованных при жизни Н.М. Ядринцева рукописей уцелела и та их часть, которая посвящена была годам его изгнания из Сибири и ссылке в Архангельскую губернию. Эта рукопись была впервые опубликована в журнале «Русская мысль», 1904, № 6. Публикация принадлежала В.И. Семидалову, которому Н.М. Ядринцев перед своим отъездом в Барнаул передал значительную часть своего архива. Рукопись написана торопливым почерком в апреле 1894 года в Большом селе Пронского уезда, куда Николай Михайлович поехал проститься с родственниками и могилой Аделаиды Федоровны, его жены, светлой личности и неизменного сотрудника в его напряженной деятельности, никогда не знавшей усталости…
Мы прервали наше повествование на событиях в городе Томске, связанных с пребыванием здесь зимой 1864—65 гг. С.С. Шашкова с его блестящими лекциями. А что за этим вскоре воспоследовало, вспоминал Н.М. Ядринцев:
«Наступила весна 1865 года, мы были в самом радужном настроении, и наши патриотические планы все разрастались. Как вдруг внезапно в мае месяце 1865 г. разразилась над нами гроза. Мы были с Потаниным и Е.Я. Колосовым (поручиком артиллерии в отставке, имевшем частную школу в Томске) на заимке Пичугина на естественноисторической экскурсии, когда нас вызвали в город и подвергли домашнему аресту. Бумаги наши были захвачены. Мы сначала не знали, по какому делу, но мрачные предчувствия нас охватили. Через три дня нас отправили с жандармами в Омск, и здесь начались новые мытарства и горькие испытания».
В Омске в ту пору находилась резиденция генерал-губернатора Западной Сибири. Всех арестованных представили важному генералу и затем отправили в острог. Дело сибирского сепаратизма, или «Дело об отделении Сибири от России и образовании республики подобно Соединенным штатам» наделало много шума. По этому делу были произведены многочисленные аресты в Омске, Томске, Красноярске, Иркутске, Москве, Петербурге, Уральске. Свезено было в Омск много народу, в том числе офицеров, уехавших по разным назначениям после окончания кадетского корпуса…
Само это словосочетание «сибирский сепаратизм», сепаратисты было пущено в обиход с легкой руки редактора «Московских ведомостей» Каткова. Еще живя в Петербурге, Потанин с Ядринцевым в среде учащихся сибиряков вели пропаганду в том духе, что они, патриоты своего края по окончании университетского курса должны непременно возвратиться в Сибирь, чтобы служить на своей родине. Как-то один студент, который добровольно занимался сбором средств в пользу нуждающихся сибиряков, спросил в письме: «Выдавать ли эти деньги всем сибирякам без разбора или только сепаратистам?»
В самом деле, идею возвращения в Сибирь одобряли не все члены землячества. Многие не хотели стеснять себя подобными обязательствами. Жизнь в Европейской России имела привлекательные черты, каких пока что не хватало в Сибири: больше культуры, меньше грубости; здесь картинные галереи, концерты, лекции; здесь образованная среда и более вежливое начальство. Сибирская колония разделилась на два лагеря. В это самое время Михаил Катков открыл в своей газете поход на окраины империи, всюду подозревая сепаратистские поползновения. Он обвинял в сепаратизме Малороссию и открыл сепаратизм в Донском войске…
Свою роль сыграло известное польское восстание против русского царизма. Сибирский патриотизм тогда еще не вышел наружу, но сами сибиряки, не хотевшие возвращаться в Сибирь, подхватили это слово. Для «Московских ведомостей», а также лондонской «Times», это была находка. Так и вошло в обыкновение всех разделяющих чувство сибирского патриотизма, называть сепаратистами, хотя бы они и в мыслях не держали отделение Сибири от России.
«Как вы отделяли Сибирь?» — с иронической улыбкой спрашивали многие. Был, конечно, повод поглумиться над горстью сибиряков-юношей, задававшихся какими-то несбыточными планами. Отделять Сибирь, по представлению обывателей, пустыню и страну ссылки, мечтать вести войну с огромным государством, — это могли сумасшедшие или дети. Сам Ядринцев считал, что дело тут было не столько в определенно задуманном их намерении, сколько в желании обвинения навязать суду собственное представление об этих намерениях. Подлинное дело, возвращенное в 1868 году из сената в Омск, состояло из нескольких томов и являло собой довольно путанные, явно полученные под нажимом следователей детские показания. Следствие велось пристрастно, Следственная комиссия, состоявшая из члена совета главного управления, жандармского штаб-офицера, двух аудиторов и стряпчего, старалась во что бы то ни стало связать лиц, часто совсем не знакомых, или придать товарищескому знакомству вид заговора. Наконец, следствие соединило в одно несколько отдельных событий и фактов, независимых и относящихся к разному времени.
Первое, что обнаружено было — это кружок офицеров и кадетов в г. Омске, которые имели сношение с Ядринцевым и Потаниным: в этом кружке велась будто бы пропаганда сепаратизма. Многие из этого кружка отправились в высшие учебные заведения, но были арестованы на дороге или в столице.
Во-вторых, обнаружено было, что единомышленники-сибиряки жили и в других городах: Томске, Иркутске (Щукин), в Красноярске (Шашков).
В-третьих, у сибирских сепаратистов было открыто воззвание или прокламация, найденная в Омске и в Иркутске.
В-четвертых, обнаружилось из переписки, что сибирский кружок существовал уже в Петербурге среди студентов сибиряков. В обширной переписке следователи то и дело натыкались на высказывания недовольства против правительства и частые оскорбительные отзывы о правящих лицах.
Таким образом, из всего этого была вязана сеть для обвинения, и многое подтверждалось, по-видимому, «чистосердечными признаниями», как выражались организаторы этих «признаний» аудиторы.
Но достаточно назвать повод, послуживший к открытию «дела», чтобы понять, сколько в нем было случайного и нарочитого.
Кадет Усов, роясь в столе, где лежали бумаги брата его, казачьего офицера, нечаянно с учебными тетрадками захватил листок, в котором были изложены взгляды на безотрадное положение Сибири и ее историю. Это произведение было написано, правда, горячо, во вкусе листков, распространявшихся в столицах в 60-х годах. Кадет показал в корпусе это письмо товарищу, который взял его и начал пугать, что покажет его начальству, если приятель не даст ему папиросы, но всякий раз обманывал его; получит папиросу и убежит с ней. Наконец, они условились отдать: один папиросу, другой — прокламацию из рук в руки; пошли в укромный уголок, произвели обмен и стали курить. Дежурный офицер, обходя камеры, заметил табачный запах, пошел навстречу ему и накрыл нарушителей порядка. Офицер стал шарить в карманах кадета, надеясь найти в них табак или папиросы, но вместо запрещенного табаку нашел возмутительное воззвание. Прокламация была доставлена в жандармское управление. Полковник Рыкачев сделал обыск в квартире Ф.Н. Усова. У него была взята вся переписка, в том числе письма Ядринцева и Потанина, и полетели телеграммы и запросы в разные концы империи. Кадеты также были арестованы и сидели три года на гауптвахте вместе с главными обвиняемыми. Из 12- и 14-летних подростков они вышли взрослыми юношами и поступили в юнкера. На гауптвахтах содержался учитель Кузнецов — редактор «Томских ведомостей» с сыном 4-х лет, сиротой. Здесь же был привезенный из Иркутского военного училища мальчик 12 лет, Золотин, обвинявшийся в том, что принес прокламацию учителю Щукину. Множество было свезено и причислено к делу лиц самых разнообразных профессий, между прочим, один старик, бывший аракчеевский писарь, шлявшийся в Иркутске по кабакам. Главным «открытием» охранки считались трое: Григорий Потанин, Николай Ядринцев и Серафим Шашков. Их обвиняли в пропаганде, в составлении злосчастной прокламации (воззвания), в том, что печатали в «Томских губернских ведомостях» (официальном органе) сепаратистские статьи, к каковым была отнесена и выраженная в печатном виде мысль о необходимости для Сибири университета. «Кто вас просил об этом?» — говорили омские чиновники. Эта идея еще 10 лет после окончания судебного преследования считалась делом сепаратистов.

Анекдотический случай в связи с этим припомнил Н.М. Ядринцев: «По поводу статей в «Томских губернских ведомостях» был предан суду и цензор, вице-губернатор П. Фризель, человек пустой, ограниченный и легкомысленный. Он так долго находился под судом сената, что в 1876 году, когда я явился в Сибирь к генерал-губернатору Казнакову на службу чиновником, он спросил меня, не могу ли я написать ему ответ по поводу вопросов: какие статьи он пропускал? «Боже мой! — воскликнул я, — неужели вы еще под судом! Напишите, что вы пропускали статьи о сибирском университете, то есть о чем ходатайствовал нынешний генерал-губернатор».
Всего было арестовано в 1865 году 44 человека.
Шашкову на допросах задавались вопросы об его лекциях, причем листки лекций и рукописей перемешивались: лекции по общей истории шли вперемешку с сибирской историей. Следователи задавали вопрос, почему, говоря о фараоне древнего Египта Сезострисе, вы переходите к истории сибирского губернатора Дениса Ивановича Чичерина? Шашков ужасно иронизировал по этому поводу, давал самые насмешливые ответы на вопросы, которые явно пришли из Петербурга.
Да и что могли сказать в свое оправдание главные обвиняемые — Потанин, Ядринцев, Шашков (остальные участники кружка считались совращенными), если в их сердцах было только искреннее желание блага их забытой родине, нового гласного суда, мечты о просвещении Сибири, ее гражданском преуспеянии, поощрении промышленности, большей равноправности для инородцев? Что тут было преступного? Было ли преступно горячо любить свою родину? Но патриотизм сибиряков был принят за сепаратизм.
«Какова будет судьба нашей родины через 100, 200, 500 лет? — задавался вопросом Ядринцев. — Кто это может предугадать? Каковы будут отношения между дочерью (колонией) и матерью (метрополией), как обе они разовьются и выступят, как образуются гражданские интересы и вопросы той и другой стороны? Этого не смогут предсказать ни мечтательные дети, ни умудренные старцы-философы. Едва ли достигнут цели какие-либо воззвания и обращения, когда общество неразвито, тупо, малограмотно и когда не проснулись в нем не только политические инстинкты, но и простое сознание собственного достоинства. Скоро минет 30 лет (в 1895 г.) с тех пор, когда явилось обвинение нас, первых патриотов, в сепаратизме. Это обвинение не изгладилось, несмотря на то, что многие мои сотоварищи перемерли, другие окончили блестящей карьерой, были, как Усов, полковыми командирами и т.д. Сменялись целые поколения молодых людей, и только после 1865 г. было два-три кружка сибиряков в процессах 70-х годов, которые говорили о сепаратизме. Но я видел целый ряд юных выпусков сибиряков, которые трудно усваивали даже идеи патриотизма. Гораздо скорее усваивались разные социальные теории и направления русских молодых партий (народничество, марксизм, социализм и т.д.). После этого кличка или титул сепаратиста, которую мне давали, до конца оставалась только за мною. Причинявшая много мне беспокойств и неприятностей, эта кличка, наконец, потеряла для меня всякое значение, и я стал равнодушен к ней. Если бы меня допросила под конец моей жизни какая-нибудь власть и вновь за мой патриотизм назвала бы меня сепаратистом, я бы сказал, что в целом ряде юных поколений она не найдет задатков сепаратизма, что и дел таких не возникало. Ежели же меня за мои убеждения и прошлое называть сепаратистом, как последнего из могикан, то я примиряюсь, но тогда пусть власть успокоится, потому что едва ли может предстоять какая-либо опасность для государства от единственного сепаратиста, который скоро сойдет со сцены…»
В деле 1865 г. была выдвинута на первый план политическая сторона; остальное было припутано и усиливало обвинение. Многие пали духом, запутывали показания. Но странно, что при самом пристрастном следствии, при всем чиновном усердии авторов сибирского воззвания не нашли.
Авторство воззвания «Патриотам Сибири» приписывают обычно иркутскому купцу Степану Степановичу Попову, подозревая его, не без оснований, в провокаторстве. На допросах в следственной комиссии Н.М. Ядринцев и С.С. Шашков показывали, что с текстом воззвания они ознакомились в Петербурге и только редактировали его, поскольку написано было местами неразборчиво. Имени автора никто тогда не называл, оно не принадлежало кругу известных общественных деятелей Сибири. С.С. Попов, по отзывам Г.Н. Потанина, был эксцентричный человек, принадлежавший к либеральному купеческому кружку. Про него рассказывали, что он в своей квартире в переднем углу вместо православных икон устроил божницу с буддийскими идолами. В то время, когда Ядринцев, Потанин и Шашков жили в Петербурге, он находился там же и, увлекшись внешним движением сибирского землячества, слепил кое-как малограмотную свою прокламацию, «подставив», как теперь бы сказали, чистых душой и помыслами сибирских патриотов. Потом он жил Иркутске, впал в бедность, писал либеральные статьи в газете «Сибирь» под псевдонимом «Коренной сибиряк», а закончил сотрудничеством в «Епархиальных Ведомостях», пописывая статьи в клерикальном духе. И эта странная фигура волею случая оказалась в центре чужой игры…
Суд между тем был строг: «закоперщиков» Потанина, Ядринцева и Шашкова приговорили сначала к 12 годам каторги, но после смягчили наказание ввиду молодости и долгого содержания под следствием. Старшим по возрасту между обвиняемых был Г.Н. Потанин, он посчитал необходимым взять ответственность за организацию Сибирского кружка в Петербурге на себя и тем облегчил положение своих земляков.
Отдельная история приключилась с Афанасием Прокофьевичем Щаповым. Знаменитый казанский профессор в апреле 1861 года выступил с речью на Куртинской панихиде — политической демонстрации в Казани, по жертвам кровавой расправы над крестьянами в селе Бездна. Крестьянские волнения были ответом на несправедливости реформ, проводимых в интересах помещиков. Безоружная толпа крестьян была расстреляна царскими войсками. Протестовавшего ученого отлучили от преподавательской работы и выслали тогда же на его родину в Иркутск.
Так вот, занимаясь расследованием дела сибирских сепаратистов, жандармский полковник Рыкачев привлек к допросу молодого Григория Усова — потому лишь, что он был братом штаб-офицера Ф.Н. Усова. Полковник, по-видимому, твердо верил в существование заговора и вообразил, что, нагнав страху на молодого человека, он откроет все замыслы заговорщиков. «В какое опасное дело вы впутались! — сказал он ему. — Вашему брату и всем его товарищам грозит смертная казнь; вам предстоит то же самое. Единственное для вас спасение — рассказать все, что вы знаете о заговорщиках… Назовите имена тех лиц, которые привлечены к участию в заговоре». Молодой человек начал называть все имена, слышанные от брата и Ядринцева. В числе других он назвал и Щапова.
Щапова должна были привезти из Иркутска в Омск. По дороге лошади понесли, Щапов выскочил из экипажа и сломал себе ногу. Полковник Рыкачев устроил его на время заживления перелома в своей собственной квартире, в той же квартире разместилась и следственная комиссии, что было удобно полковнику. В комиссии Потанину предъявили его собственноручное письмо, в котором содержалась крамольная стихотворная строчка: ее при желании можно было истолковать как призыв к борьбе за свободу Сибири. «Чье это стихотворение?» — спросили у Потанина. Григорий Николаевич знал, что эти стихи одно время ходили между студентами — сибиряками и приписывались Щапову. Заподозрив, что ему устраивают очную ставку, Потанин, как и в остальных случаях, решил взять все на себя и быстро сказал: «Эти стихи сочинил я». Ввели Щапова, он приковылял на костыле к столу и написал в своем показании, что это стихотворение действительно написал он во время тюремного заключения, что оно тогда же стало известно Третьему отделению и хранится в его архиве. Такой ответ обезоружил следователей и подкрепил их мнение об искреннем раскаянии Григория Потанина. До этого ему не давали никаких книг, а сейчас, по-видимому, в награду за откровенное признание, дали на руки первую книгу; это было Евангелие. После Библии стали давать книжки «Православного обозрения»…
Следствие не нашло улик против Щапова по «Делу о злоумышленниках, имевших целью отделить Сибирь от России и основать в ней республику по образцу Северо-американских Соединенных Штатов» — так поначалу громко именовалось предприятие молодых сибиряков, центральным местом которого явилось требование открыть Сибирский университет — и опальный профессор отправился к себе на родину, в Иркутск.
Приговоренные к суровому наказанию сибирские патриоты просидели 3 года в Омске, маленьком тогда городке у кромки киргизских степей, сначала на гауптвахте, потом в остроге, ибо на гауптвахте было тесно. Заключенные начали болеть. Жили впроголодь, иногда питаясь чаем и калачами. Их спасла молодость. К моменту ареста Н.М. Ядринцеву было от роду 22 года, Шашкову 23-24, Потанину 30 лет.
Но какие это были целеустремленные люди! В тюрьме и на гауптвахте они заполняли дни умными занятиями. Потанин выхлопотал право разбирать областной архив, к этой работе были допущены также Ядринцев и Шашков. В результате Шашков извлек богатые материалы для своих исторических монографий, Потанин подготовил и издал акты по истории Сибири XVII и XVIII вв., а Ядринцев писал статьи по теме «История сибирской женщины в XVIII ст.». Наконец, в тюрьме Ядринцев занялся этнографическими работами и собрал материал о ссыльных и бродягах для книги «Русская община в тюрьме и ссылке». В тюрьме как подлинные русские интеллигенты они учились и много читали. Вот как об этом времени писал в своих «Воспоминаниях» Г.Н. Потанин:
«Как только по утрам открывались камеры, Ядринцев уходил на добычу и часто запирался в чужих камерах. Он завел множество знакомств, и каждый вечер возвращался в свою камеру с запасом сведений и рассказов. Мы беседовали и обсуждали собранное. Эти материалы составили потом содержание его книги «Русская община в тюрьме и ссылке», которую он написал уже во время ссылки, когда жил в Архангельской губ., в городе Шенкурске, и тогда же издал в Петербурге. Труд Ядринцева был не психологическим трактатом о жизни «мертвого дома», вроде книг Достоевского и Мельшина, а первым сибирским памфлетом против ссылки. Эта книга, посвященная самому кардинальному из сибирских вопросов, и решила судьбу Ядринцева, она закрепила за ним роль сибирского публициста, которой он остался верен до гроба. Шашков, еще не выходя из тюрьмы, отказался от сибирской публицистики. Я, — продолжал Потанин, — хотя занимался сибирскими вопросами до последних дней, все-таки часто изменял Сибири, уходя в продолжительные экспедиции в Монголию и Китай. Ядринцев никогда не изменял Сибири и бессменно стоял на страже ее интересов; только под старость он иногда увлекался археологией, но и то кратковременно, и только сибирской археологией. Нет другого сибирского публициста, который бы так всецело отдал свои силы на служение своей родине. Ядринцев чувствовал раны на теле Сибири, как будто они были на его собственном теле. Нет другого публициста, который бы в такой мере сросся всеми фибрами с Сибирью; он по справедливости мог сказать о себе: «Сибирь — это я!..»
Зачатки такого высокого мнения о себе, которое он вполне заслужил впоследствии своей литературной деятельностью, он почувствовал в себе уже тогда, когда собирал в омской тюрьме материалы для своей книги; он тогда уже понимал, что ссылка антисоциальных элементов Европейской России в Сибирь такой же краеугольный вопрос для Сибири, как крепостное право для западного Зауралья. Он предвидел, что тот, кто первый бросит укор метрополии, займет место первоприсутствующего в сибирской политической прессе. В то время я смотрел на своего друга восторженно, в моих глазах он быстро вырастал».
Серафим Шашков, наиболее образованный из сибиряков, владел немецким и французским языками, из семинарии он вынес знание латинского и греческого, а в Омске, сидя на гауптвахте, принялся за английский. Семинарская жизнь дисциплинировала его и сделала практиком. Написавши в тюрьме две-три статьи сибирского содержания, он в подстрочном примечании заявил, что оставляет занятия сибирской историей и переходит к общим вопросам — о положении русской женщины, о положении и правах женщины вообще, о детоубийстве и других сопутствующих теме явлениях. Впоследствии Шашков стал деятельным сотрудником одного толстого либерального журнала, который не успевал печатать его статей. По сравнению с Ядринцевым, необыкновенно богатый знаниями Шашков оказался менее самостоятельным. «В нем было мало субъективности, — писал позже Потанин, — мало чувства; это был голый ум, кабинетный публицист; он как будто сидел на западной границе государства, набирал европейских товаров и забрасывал ими русскую территорию; это была машина, поставлявшая либеральные статьи для русской журналистики… Никакой интимной связи между этим писателем и читателем не создавалось. Писатель не зажигал читателя… Ядринцев был субъективнее. Когда он писал, то чувствовал себя беседующим с кафедры со своими читателями. Желания и вкусы читателей сознавались им более определенно, чем Шашковым; с аудиторией его связывал не круг известных идей, а чувство — любовь к своей родине. Он был не только литератор, но в то же время и общественный деятель… Положение, которое занял Ядринцев в журналистике, сделало его имя историческим. Судьба отнеслась к Шашкову суровее: несмотря на превосходство в начитанности, из него вышел только шаблонный западник».
Боже мой! Какое типичное расхождение в характерах, идейных устремлениях и судьбах русских мыслящих людей: можно назвать много имен, отмеченных теми же супротивными душевными свойствами и нынче, в начале XXI века.
А тогда, 140 лет назад, как вспоминал Ядринцев, через 3 года тяжелого заключения «вышла конфирмация». Потанину объявили приговор на эшафот, заковали в кандалы и увезли в Свеаборг. «Помню это тягостное впечатление, это прощание и его, сидящего на полу с крупными каплями пота, звон заковки… Я кинулся отыскивать ему подкандальники, чтобы не терло ноги. Арестанты острога выражали живое участие. И подкандальники были кинуты через забор. Я помню бледное, утомленное лицо моего друга и учителя, его помутившийся взгляд, а затем тройку с жандармами и взвившуюся пыль».
Но перед тем был еще обряд гражданской казни над осужденным к 5 годам каторги главным злоумышленником Г.Н. Потаниным. Сам Григорий Николаевич так описывал это действо.
«Московские сенаторы обсудили наши деяния, определили меру нашей преступности, но мы не видели в глаза своих судей, мы с ними ни одним словом не обменялись. Новость эту принес мне караульный офицер… Я думаю, что он нарочно пошел в обход по камерам, чтобы сделать мне эту любезность. Он подошел ко мне и сказал: «Вы осуждены на 5 лет на каторгу». Генерал-губернатор Хрущев приказал полицеймейстеру, чтобы обряд гражданской смерти надо мной был совершен самым ранним утром, когда на базарной площади еще не собрался народ. В день обряда меня подняли с постели в 4 часа утра и доставили в полицейское управление, которое находилось в Новой слободке, напротив церкви св. Илии. Здесь меня посадили на высокую колесницу, повесили мне на грудь доску с надписью. Эшафот был устроен на левом берегу Оми, между мостом и устьем реки, т.е. при входе на тогдашнюю базарную площадь. Переезд от полицейского управления до эшафота был короткий, и никакой толпы за колесницей не образовалось. Меня взвели на эшафот, палач примотал мои руки к столбу; дело это он исполнял вяло, неискусно; руки его дрожали, и он был смущен. Осталось у меня в памяти, что полицеймейстер, молодой, красивый и симпатичный человек, кротким голосом сказал: «Палач своего дела не знает». Затем чиновник прочитал конфирмацию. Так как время было раннее, то вокруг эшафота моря голов не образовалось: публика стояла только в три ряда. Я не заметил ни одного интеллигентного лица, не было также ни одной дамской шляпки. Продержав меня у столба несколько минут, отвязали и на той же колеснице отвезли в полицейское управление; здесь я нашел своих товарищей, которые были собраны, чтобы выслушать часть конфирмации, относящуюся до них…
Я был осужден на каторжные работы в нерчинские заводы, но так как наше преступление заключалось в пропаганде сепаратистических идей в Сибири, то генерал-губернатор Дюгамель, предшественник генерала Хрущева, отсылая следственное дело в Петербург, просил всех нас выдворить из Сибири. Удовлетворяя эту просьбу, петербургское начальство приказало отправить меня в крепость Свеаборг, где находилась арестантская рота военного ведомства с каторжным отделением при ней…
Были приняты меры, чтобы вечером в день моей казни меня отправить в Свеаборг. Ко мне явился полицеймейстер с поручением от генерала Хрущева спросить, как я желаю быть отправленным — по этапу или с жандармами. Я предпочел последнее.
Спустя некоторое время полицеймейстер явился с новым поручением от генерала. Севастопольский герой, генерал-губернатор прислал его спросить, не желаю ли я обратиться к генералу с какой-нибудь просьбой. Я попросил генерала разрешить мне взять с собой мои книги. Полицеймейстер доложил мою просьбу, и я получил разрешение отобрать своих книг на пуд весом. Генерал велел сказать мне, что книги будут посланы в Свеаборг казенной посылкой…
Мои товарищи, назначенные в ссылку, отправились по этапу».
Стоит напомнить, что гражданская казнь Потанина состоялась через четыре года после подобной публичной акции с лишением всех гражданских прав, совершенной над Н.Г. Чернышевским.
В тюрьме, свидетельствует Н.М. Ядринцев, были и жертвы. «Несчастный Н.С. Щукин, учитель из Иркутска, бывший большим агитатором и пропагандистом, помешался: у него явился мистический бред и, наконец, он отрекся от прошлого. Когда он шел с нами в ссылку на север России, он много причинял неприятностей. Он умер в Пинеге от воспаления мозга».
Когда кончилось дело, Ядринцева, братьев Усовых, Шайтанова (казачьего офицера), Золотина — мальчика и Шашкова отправили на север России. Это была обратная ссылка из Сибири: кажется, единственный случай, когда Сибирь была признана чьим-то отечеством, и из него нужно было выдворить. Множество ссыльных, конечно, пожелали бы этого выдворения»…