Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
«Вернуться к себе — исцелиться...»
(раздумья о лирике Е. Стюарт в связи со столетием поэтессы)
Файл: 
17_shlenskaya_vkti.zip (35.91 КБ)
17_shlenskaya_vkti.zip (35.91 КБ)
Галина ШЛЕНСКАЯ
(раздумья о лирике Е. Стюарт
в связи со столетием поэтессы)
Поэзия не изменила Елизавете Константиновне Стюарт до самого конца. В дни смертельной болезни у нее все чаще возникало опасение, что она утратит способность писать стихи: «Молчание нависло надо мною...». Когда поэтессе казалось, что муза навсегда покинула ее «пред хаосом земного неустройства», слышались ноты отчаяния: «Как я могу привыкнуть к немоте?» Она переживала трагедию художника, мучительно предчувствующего утрату полноты ощущения мира и сознающего эту неизбежность:
Все то, что пело, что болело,
Вдруг обернулось слепотой,
И глухотой, и немотой,
Сковало душу мне и тело...
А травы за окном растут,
И дождь порой стучит о крышу,
И с криком ласточки снуют...
А я не вижу! Я не слышу!
И вдруг снова возникала надежда: «Но, может статься, на сухое дно еще падут спасительные росы...». С несвойственной ее сдержанной поэтической манере экспрессией она в такие минуты словно заклинала свою музу: «...Верни мне ускользающее счастье... Дай понять сполна... Дай слух и зоркость... Дай разгадать... Ты приоткрой мне...». И слово вновь подчинялось ей, вновь удавалось понять, услышать, увидеть, разгадать. Тогда слагались строки, звучащие как вздох облегчения: «Стоит жизнь усилий, пока стихи еще не изменили». Е.К. Стюарт не мыслила жизни без «высокого, жестокого, святого» ремесла поэта.
Вехи пути
Рассказывая о себе, Елизавета Константиновна однажды заметила, что хотя внешними событиями ее личная жизнь не богата, она вместила в себя и революцию 1917 года, и разруху, и войны, в том числе и две войны с Германией — 1914 и 1941 годов, и пятилетки с их небывалым подъемом и восстановлением страны, и огромный разворот строительства, и невиданный расцвет науки, и освоение космоса1.
Е.К. Стюарт (1906 — 1984 гг.) родилась в семье железнодорожного служащего в г. Томске. Здесь пришла к ней «тугая завязь первых слов — стихов, еще несмелых». Здесь была пережита первая любовь. Но с Томском связана и несбывшаяся мечта об учебе в университете, виною чему была «дворянская» фамилия, за которую, по обстоятельствам тех лет, ей пришлось расплатиться. Об этом не без горечи поведает она в лирическом монологе «Обращение к старому городу»:
Что жизнь моя в великом спореЕ.К. Стюарт (1906 — 1984 гг.) родилась в семье железнодорожного служащего в г. Томске. Здесь пришла к ней «тугая завязь первых слов — стихов, еще несмелых». Здесь была пережита первая любовь. Но с Томском связана и несбывшаяся мечта об учебе в университете, виною чему была «дворянская» фамилия, за которую, по обстоятельствам тех лет, ей пришлось расплатиться. Об этом не без горечи поведает она в лирическом монологе «Обращение к старому городу»:
Тех, кто историю творил?..
Ты двери всех аудиторий
Передо мною затворил.
И ты, желанный хлеб науки
Голодным выделив пайком,
Свои заботливые руки
Не протянул мне и потом.
Ты, незаполненные соты
В душе оставив на года,
Загородил и от работы
Бесстрастной Биржею Труда
За каждой вновь закрытой дверью
Жизнь мимо
мимо,
мимо шла!
Но я еще хотела верить,
Чего-то все еще ждала.
И многого не понимая
В большой борьбе,
В своей судьбе,
Жила я, глаз не поднимая,
Скрывая боль свою в судьбе.
Возможно, что именно в этом трудном начале, научившем искусству преодоления, — истоки мужества характера лирической героини Стюарт.
Ее первые произведения (стихи «Медведь» и «Лиса», рассказ «Полярная сова») были адресованы детям и опубликованы в 1929 году друзьями без ведома автора в журнале «Товарищ», издававшемся в Новосибирске. А в 1932 году она переехала в Новосибирск, где стала профессиональным литератором, и там осталась до конца жизни. Сначала работала машинисткой в радиокомитете (В Томске окончила трехмесячные курсы машинописи), потом была выдвинута на должность литературного редактора. Вскоре она стала систематически печататься в газетах для детей «Октябрьская звездочка», «Юный ленинец» и в журнале «Сибирские огни». В годы Великой Отечественной войны Стюарт, была редактором ТАСС. В 1943 году вышел ее первый лирический сборник для взрослых под названием «Города будущего», и она была принята в члены Союза писателей СССР. Поездка в составе шефской делегации новосибирцев на фронт к морякам Североморского флота (1944 год) оставила след в ее творчестве.
Главные события последующих лет ее жизни — новые книги стихов. За более чем полувековой период работы в литературе (редкий по своей протяженности срок для поэта!) она создала десятки детских книг, интересно работала как детский драматург, издала 16 лирических сборников для взрослого читателя: «Города будущего» (1943), «Второе рождение» (1945), «Новый дом» (1948), «Путь» (1955), «Одолень-трава» (1958), «Я слышу сердцем» (1961), «Стихи» (1963), «Ночные березы» (1965), «Стихи» (1966), «Лиственница за моим окном» (1968), «Избранное» (1970), «На заветных моих островах» (1973), «Избранное» (1976), «Полынь и солнце» (1979), «Зимний праздник» (1980), «Моя рябина» (1984). Последняя книга, над которой Елизавета Константиновна работала уже будучи прикована к постели, вышла после смерти поэтессы.
Немало сил отдала Стюарт переводческой работе. Ей принадлежат переводы стихов Тараса Шевченко, интересной современной украинской поэтессы Лины Костенко, алтайцев Павла Кучияка, Аржана Адарова, Байрама Суркашева, Лазаря Кокышева, чуваша Стихвана Шавлы, белоруски Евдокии Лось. Чувство большой ответственности, которое она испытывала, работая как переводчик, хорошо передано в стихотворении «Перевод», включенном в последний сборник стихов Стюарт: «Чужую музу сердцем принимаю. Чужого груза тяжесть поднимаю. В чужую душу пристально гляжу — для чувств и мыслей слово нахожу. Чужих богатств хоть малую крупицу боюсь утратить...».
Критические, хотя и немногочисленные, выступления Стюарт (о творчестве Ст. Щипачева, В. Федорова, К. Урманова, К. Лисовского и др.), ее предисловия к сборникам сибирских поэтов (Н. Созиновой, Н. Греховой, А. Романова, Г. Карпунина и др.) — еще одна интересная грань работы поэтессы, проясняющая ее художническое кредо.
На протяжении полувека Стюарт сотрудничала в журнале «Сибирские огни». Она простилась с родным журналом подборкой стихов, опубликованных в третьем номере этого издания за 1984 год. Подборку составляла еще она сама, но публикация стала посмертной: в напечатанном на последней странице того же номера некрологе на смерть Е. К. Стюарт она названа «лучшей поэтессой Сибири».
Творчество Стюарт не сразу получило признание критики. То отношение к лирической поэзии, которое, как известно, имело место в первые послевоенные годы, сказалось на оценке, часто несправедливой и субъективной, отдельных страниц ее творчества. Однако в 60 — 70-х годах (с момента выхода лирического сборника «Одолень-трава»—1958 г.) тон критиков по отношению к поэтессе резко изменился, о чем уже говорили названия статей и рецензий на ее новые книги: «Чувства, ставшие строкой», «Чистый воздух поэзии», «Поэзия как необходимость», «Строки, излучающие свет», «Умное сердце», «Вершить добро» и т. п.
А. Плитченко завершил вступительную статью к лирической книге Стюарт «Зимний праздник» (1980) таким утверждением: «Творчество Елизаветы Стюарт — значительное явление в современной русской поэзии, обстоятельной критике еще предстоит его исследовать и поставить особо в ряду других явлений, определяющих поэзию наших дней».
«Владеющая Главные события последующих лет ее жизни — новые книги стихов. За более чем полувековой период работы в литературе (редкий по своей протяженности срок для поэта!) она создала десятки детских книг, интересно работала как детский драматург, издала 16 лирических сборников для взрослого читателя: «Города будущего» (1943), «Второе рождение» (1945), «Новый дом» (1948), «Путь» (1955), «Одолень-трава» (1958), «Я слышу сердцем» (1961), «Стихи» (1963), «Ночные березы» (1965), «Стихи» (1966), «Лиственница за моим окном» (1968), «Избранное» (1970), «На заветных моих островах» (1973), «Избранное» (1976), «Полынь и солнце» (1979), «Зимний праздник» (1980), «Моя рябина» (1984). Последняя книга, над которой Елизавета Константиновна работала уже будучи прикована к постели, вышла после смерти поэтессы.
Немало сил отдала Стюарт переводческой работе. Ей принадлежат переводы стихов Тараса Шевченко, интересной современной украинской поэтессы Лины Костенко, алтайцев Павла Кучияка, Аржана Адарова, Байрама Суркашева, Лазаря Кокышева, чуваша Стихвана Шавлы, белоруски Евдокии Лось. Чувство большой ответственности, которое она испытывала, работая как переводчик, хорошо передано в стихотворении «Перевод», включенном в последний сборник стихов Стюарт: «Чужую музу сердцем принимаю. Чужого груза тяжесть поднимаю. В чужую душу пристально гляжу — для чувств и мыслей слово нахожу. Чужих богатств хоть малую крупицу боюсь утратить...».
Критические, хотя и немногочисленные, выступления Стюарт (о творчестве Ст. Щипачева, В. Федорова, К. Урманова, К. Лисовского и др.), ее предисловия к сборникам сибирских поэтов (Н. Созиновой, Н. Греховой, А. Романова, Г. Карпунина и др.) — еще одна интересная грань работы поэтессы, проясняющая ее художническое кредо.
На протяжении полувека Стюарт сотрудничала в журнале «Сибирские огни». Она простилась с родным журналом подборкой стихов, опубликованных в третьем номере этого издания за 1984 год. Подборку составляла еще она сама, но публикация стала посмертной: в напечатанном на последней странице того же номера некрологе на смерть Е. К. Стюарт она названа «лучшей поэтессой Сибири».
Творчество Стюарт не сразу получило признание критики. То отношение к лирической поэзии, которое, как известно, имело место в первые послевоенные годы, сказалось на оценке, часто несправедливой и субъективной, отдельных страниц ее творчества. Однако в 60 — 70-х годах (с момента выхода лирического сборника «Одолень-трава»—1958 г.) тон критиков по отношению к поэтессе резко изменился, о чем уже говорили названия статей и рецензий на ее новые книги: «Чувства, ставшие строкой», «Чистый воздух поэзии», «Поэзия как необходимость», «Строки, излучающие свет», «Умное сердце», «Вершить добро» и т. п.
А. Плитченко завершил вступительную статью к лирической книге Стюарт «Зимний праздник» (1980) таким утверждением: «Творчество Елизаветы Стюарт — значительное явление в современной русской поэзии, обстоятельной критике еще предстоит его исследовать и поставить особо в ряду других явлений, определяющих поэзию наших дней».
сердцем сила…»
Лирика Елизаветы Стюарт до последних лет набирала высоту. В сборники конца 70—80-х годов обычно включались разделы «Новые стихи», «Из новых тетрадей». Последняя книга «Моя рябина» составлена преимущественно из новых стихов и переводов. Вчитываясь в них, испытываешь настоятельную необходимость вернуться к началу творчества поэтессы, а, вернувшись, ощущаешь удивительную цельность ее поэтического мира. Она осталась верной сложившемуся еще в начальный период ее творчества кругу тем и мотивов, простой и ясной манере поэтического письма, доверительной, спокойной, чуть печальной интонации. «Не клонилась ни моде в угоду, ни в угоду погоде любой, потому что в любую погоду я всегда оставалась собой», — скажет позже Стюарт о себе.
Б: Рясенцев точно заметил, что Елизавета Стюарт «как бы соревнуется сама с собой в поэтическом освоении одного и того же жизненного материала и даже одной темы». Наблюдение это, сделанное в статье 1956 года2, остается справедливым и по отношению к ее поздней лирике. Нужно только непременно добавить, что стихи поэтессы разных лет на одну тему всегда отчетливо помечены и разным возрастом души. Секрет же цельности лирики Стюарт — в ее удивительной способности чувствовать красоту, которую она сохранила на всех этапах своего творчества и которая во многом это развитие определила:
Но есть владеющая сердцем сила,Название которой — Красота.
Ей не преграда запертые двери,
Утраты, одиночество, тоска,
Она, пробившись сквозь мои потери,
Приходит, чтоб сразить наверняка.
И вот, в беде не складывая крылья,
Умея горе встретить не в слезах,
Я в этот миг горда своим бессильем:
Стою пред ней — и слезы на глазах!
Тема Красоты, «владеющей сердцем силы», — сквозная в лирике Е. К. Стюарт. Она осмысляется поэтессой многогранно и философски: это и красота бытия, и красота человеческой души, красота земли, искусства и человеческого деяния. Но все-таки и такое определение ведущего мотива лирической поэзии Стюарт нуждается в уточнении. Его помогла сделать сама поэтесса, когда в статье о поэмах Василия Федорова с чувством творческой родственности выделила «тему красоты, добываемой дорогой ценой»3 (подчеркнуто мною. — Г. Ш.),— вот это последнее особенно важно. В другой раз Стюарт заметила: «...Жизнь не только любовь. И во всем остальном на первое место выходит мужество»4.
В пределах одного стихотворения Елизавета Стюарт часто сводит контрастные начала, сосуществующие рядом в окружающей жизни и человеческой душе.
Образ «полынь и солнце» может открыть ряд, который продолжат пары постоянно соседствующих в пределах одного стихотворения поэтессы полярных понятий: ведро и ненастье, красота и суета, восход и дня уход, свет и тени, рожденье и смерть, борьба и смирение, радость встречи и горечь разлук, взлеты и падения и т. п. «В мире всё из неравного соткано», — так начав одно из поздних своих стихотворений, словно бы обобщит Стюарт. Она считала, что долг поэта — заставить среди всех этих противоречий служить свою музу «во имя мира и во имя счастья». Духовным центром ее лучших стихов, написанных в разные годы и на самом разном жизненном материале, как мы далее неоднократно будем наблюдать, становился как раз миг преодоления (в человеческой ли душе, в природе ли, а часто — в человеческой душе и природе одновременно) горя, боли, смирения, мрака, суеты и т. д. Вот одно, как нам кажется, из самых характерных стихотворений Стюарт последних лет:
Бессонница — нелегкая наука...В пределах одного стихотворения Елизавета Стюарт часто сводит контрастные начала, сосуществующие рядом в окружающей жизни и человеческой душе.
Образ «полынь и солнце» может открыть ряд, который продолжат пары постоянно соседствующих в пределах одного стихотворения поэтессы полярных понятий: ведро и ненастье, красота и суета, восход и дня уход, свет и тени, рожденье и смерть, борьба и смирение, радость встречи и горечь разлук, взлеты и падения и т. п. «В мире всё из неравного соткано», — так начав одно из поздних своих стихотворений, словно бы обобщит Стюарт. Она считала, что долг поэта — заставить среди всех этих противоречий служить свою музу «во имя мира и во имя счастья». Духовным центром ее лучших стихов, написанных в разные годы и на самом разном жизненном материале, как мы далее неоднократно будем наблюдать, становился как раз миг преодоления (в человеческой ли душе, в природе ли, а часто — в человеческой душе и природе одновременно) горя, боли, смирения, мрака, суеты и т. д. Вот одно, как нам кажется, из самых характерных стихотворений Стюарт последних лет:
В душе ни звука, за окном ни звука.
Там, за окном, тяжелые снега.
Но начинает оживать поземка —
Прозрачная, она шуршит негромко,
Кружится балериною Дега.
А ветер загудит, рассвирепев,
И враз помчатся белые виденья.
Увижу я их взлеты и паденья
Под яростный полуночный напев.
Быть может, и душа рванется вслед
Безудержному этому движенью,
И в ней начнутся взлеты и паденья,
Пока она не вырвется на свет!
В лирике Стюарт много символов преодоления. От Ваньки-Встаньки (о нем будто бы мимоходом замечено: «мой собрат»), обладающего удивительным свойством: «Вот пригни его, пожалуй, торжествуй на миг, а он вновь воспрянет, как бывало, не смирен и не сражен», — до «моей рябины», у которой, несмотря на то, что «весь год невзгода ее губила», хватало силы цвести три раза в лето. Образ, вынесенный в название последней книги Стюарт («Моя рябина»), открыто соотнесен с образом автора, его позицией, его судьбой:
Беда под кореньМеня рубила,
Да гнуло горе,
Да хворь ломала,
Но трижды в лето
Цвела рябина!..
Хватило силы
Начать сначала.
«Чужая боль мою перебивает…»
Путь Елизаветы Стюарт к взрослому читателю, как уже было сказано, начался вышедшей в 1943 году в Новосибирске тоненькой книжкой стихов под названием «Города будущего». Вошедшие в нее стихи написаны по горячим следам событий. Вместе с циклом о Рыбачьем, созданным по впечатлениям поездки к морякам-североморцам (1944), о которой подробней пойдет речь ниже, и естественно продолжающими их по теме стихами 50 — 70-х годов, где уже не сама война, а лишь эхо ее, горько отозвавшееся в человеческих судьбах, они составляют в последних сборниках Стюарт основное содержание раздела «Память».
Забегая вперед, следует заметить, что память справедливо назвать «главным действующим лицом» зрелой лирики Стюарт: она осветит воспоминания о детстве, продиктует строки любви и стихи, обобщающие многолетний труд души, подводящие итоги пройденного пути, многих раздумий и встреч с людьми, природой, искусством. Но навсегда самым тяжким грузом в памяти останутся воспоминания о войне. Они будут кровоточить сильнее всего. Пережитое со всем народом по масштабу окажется несопоставимо с тем, что стало фактом только личной биографии.
Содержательная направленность первого сборника Стюарт очень точно выявлена в его названии — «Города будущего».
Гамма эмоциональных состояний человека военных лет в ее стихах сложна и достоверна: «боль непомерной утраты» и обогатившееся чувство родины, умение измерить чужое горе, как свое, и с новых позиций увиденное прошлое, моральный долг перед погибшими и постижение цены жизни и счастья...
Однако в этом богатстве оттенков есть свой содержательный фокус — «главные строки», обращавшие читателя в будущее — строки о высшем мужестве, напоминающие о необходимости в обрушившихся испытаниях «суметь особым овладеть искусством: постигнуть, в горе не сгорев, вновь — через все, что пережито, — и песню птицы на заре, и прелесть почки нераскрытой». Человеку, опаленному бедой, не утратить способности воспринимать мир в его многомерности и многокрасочности, суметь после пережитого восстановить душу, не мешать своим страданием идущей вослед жизни... — Не об этом ли как о высшем проявлении человеколюбия, хотя и применительно к другой исторической ситуации, скажет А. Довженко в 1954 году на Втором съезде писателей СССР: «...Если при первом полете на Марс любимый мой брат или сын погибнет где-то в мировом пространстве... я скажу, что я страдаю... и буду плакать по ночам в своем саду, закрывая шапкою рыдания, чтобы не спугнуть соловья с цветущей вишни, под которой будут целоваться влюбленные»5.
Строки Стюарт о том же, но они были написаны более чем на десять лет раньше. Их мотив варьировался в военных стихах поэтессы многократно: «Преодолей внезапную, усталость, чтоб с новой силой оставаться жить», «Как нелегко молчать заставить память, а возвратясь, на пепле и золе вновь заложить тот самый первый камень, что всех прочнее ляжет на земле».
Поэтесса была порой жестко конкретна, даже беспощадна в «перечне» испытаний, принесенных войной. И она призывала пройти через них с достоинством, чтобы обрести право разделить со своим народом счастье тяжело доставшейся победы.
Все испытай — лишенья и страданья. Забегая вперед, следует заметить, что память справедливо назвать «главным действующим лицом» зрелой лирики Стюарт: она осветит воспоминания о детстве, продиктует строки любви и стихи, обобщающие многолетний труд души, подводящие итоги пройденного пути, многих раздумий и встреч с людьми, природой, искусством. Но навсегда самым тяжким грузом в памяти останутся воспоминания о войне. Они будут кровоточить сильнее всего. Пережитое со всем народом по масштабу окажется несопоставимо с тем, что стало фактом только личной биографии.
Содержательная направленность первого сборника Стюарт очень точно выявлена в его названии — «Города будущего».
Гамма эмоциональных состояний человека военных лет в ее стихах сложна и достоверна: «боль непомерной утраты» и обогатившееся чувство родины, умение измерить чужое горе, как свое, и с новых позиций увиденное прошлое, моральный долг перед погибшими и постижение цены жизни и счастья...
Однако в этом богатстве оттенков есть свой содержательный фокус — «главные строки», обращавшие читателя в будущее — строки о высшем мужестве, напоминающие о необходимости в обрушившихся испытаниях «суметь особым овладеть искусством: постигнуть, в горе не сгорев, вновь — через все, что пережито, — и песню птицы на заре, и прелесть почки нераскрытой». Человеку, опаленному бедой, не утратить способности воспринимать мир в его многомерности и многокрасочности, суметь после пережитого восстановить душу, не мешать своим страданием идущей вослед жизни... — Не об этом ли как о высшем проявлении человеколюбия, хотя и применительно к другой исторической ситуации, скажет А. Довженко в 1954 году на Втором съезде писателей СССР: «...Если при первом полете на Марс любимый мой брат или сын погибнет где-то в мировом пространстве... я скажу, что я страдаю... и буду плакать по ночам в своем саду, закрывая шапкою рыдания, чтобы не спугнуть соловья с цветущей вишни, под которой будут целоваться влюбленные»5.
Строки Стюарт о том же, но они были написаны более чем на десять лет раньше. Их мотив варьировался в военных стихах поэтессы многократно: «Преодолей внезапную, усталость, чтоб с новой силой оставаться жить», «Как нелегко молчать заставить память, а возвратясь, на пепле и золе вновь заложить тот самый первый камень, что всех прочнее ляжет на земле».
Поэтесса была порой жестко конкретна, даже беспощадна в «перечне» испытаний, принесенных войной. И она призывала пройти через них с достоинством, чтобы обрести право разделить со своим народом счастье тяжело доставшейся победы.
Запомни все, чем эти дни полны.
Пойми, что значит — ожидать
свиданья,
Отложенного до конца войны.
Так начинается одно из открыто публицистических стихотворений Стюарт тех лет. Каждая его последующая строфа строится и воспринимается как новый призыв: «Пойми... Узнай... Почувствуй... Пройди... Чужое горе, как свое, измерь... Забудь о смерти... Забудь о ранах... Брата по оружью от вражьей пули заслони собой...». Но это все ступеньки, ведущие к итоговому призыву: «Твоя судьба должна быть с нашей схожа. И если ты все испытал, тогда мы скажем: да, он вместе с нами прожил суровые и грозные года!» Негромкий, но предельно искренне и твердо звучащий в общем хоре поэтов войны голос Стюарт призывал к единству. В стихах на военную тему отчетливо определилась важная особенность ее поэтического письма. В самые горчайшие минуты, которые переживает героиня лирики Е.К. Стюарт, у нее возникает потребность напомнить людям о том, какое великое счастье — жизнь. Именно в момент беды, горя, утраты выявляются и обнажаются ее многогранные связи с жизнью, обостряется ответственность за жизнь и перед жизнью в самом широком плане. Потому-то стихотворение-плач «Больше мне в мире тебя не найти» (оно посвящено талантливому сибирскому поэту Евгению Березницкому, погибшему в первый год войны) неожиданно превращается в гимн жизни, в обет верности ей:
Все долюблю, что ты в жизни любил.Все, что теперь ты не в силах
найти в ней:
Свист журавлиных распахнутых крыл,
Запах дорог после теплого ливня.
Полдня июльского трепетный зной,
Пруд, что прохладу, как вестницу,
выслал.
Просек таинственных дым голубой,
Где стрекоза над тропою повисла.
В сердце моем за себя и тебя
Нужно вместить, уберечь и умножить
Все, что ты, тьмою внезапной объят,
Недолюбил, недопел и недожил.
Нужно заметить, что в стихах о войне разных лет Стюарт вообще тяготеет к созданию обобщающих образов. Их героями стали мальчишки, которые «чьими-то отцами могли бы стать», «Золушки сороковых годов», «толпа молчаливых жен» у военкомата, «подружки старые», потерявшие мужей и сыновей и т. д. Здесь не лицо конкретного человека, но лицо общего Горя, общей Беды. В стихотворении «Золушки сороковых годов» сказано: «Я говорю не только про твое», — т. е. и про твое, и про свое, и про его (ее) — одновременно.
Интимная лирика Стюарт, начавшись в русле военной темы, сразу несла в себе мелодию преодоления. В этом плане не менее характерно, занявшее особо важное место в творчестве Стюарт стихотворение «Женщине». О нем в некрологе на смерть поэтессы сказано: «В 1942 году Е.К. Стюарт пишет одно из самых своих прекрасных стихотворений — «Женщине». Она обращается к женщинам будущего, которые не будут знать, что такое убитый любимый, разрушенный дом. Это стихотворение воспринимается как совершенно современное, нашедшее наконец своего адресата, прорвавшееся через десятилетия к нынешним — молодым, нарядным, счастливым — женщинам»6.
Стихотворение «Женщине» было проникнуто верой в то, что будущее со сверкающим в спокойной тишине солнцем, со счастьем любви и материнства для нее состоится: «Ты будешь жить на много лет поздней. Ты будешь жить во много раз светлей». Именно в этом стихотворении раскрылся свойственный поэзии Е.К. Стюарт характер лирического переживания: собственное страдание вытесняется желанием предотвратить такую боль и участь для другого, у другого. Чем сильнее собственная боль — с тем большей силой вспыхивает желание счастья, добра и света для других и с тем большей лирической энергией оно себя выражает:
И если друг, единственный и милый, Интимная лирика Стюарт, начавшись в русле военной темы, сразу несла в себе мелодию преодоления. В этом плане не менее характерно, занявшее особо важное место в творчестве Стюарт стихотворение «Женщине». О нем в некрологе на смерть поэтессы сказано: «В 1942 году Е.К. Стюарт пишет одно из самых своих прекрасных стихотворений — «Женщине». Она обращается к женщинам будущего, которые не будут знать, что такое убитый любимый, разрушенный дом. Это стихотворение воспринимается как совершенно современное, нашедшее наконец своего адресата, прорвавшееся через десятилетия к нынешним — молодым, нарядным, счастливым — женщинам»6.
Стихотворение «Женщине» было проникнуто верой в то, что будущее со сверкающим в спокойной тишине солнцем, со счастьем любви и материнства для нее состоится: «Ты будешь жить на много лет поздней. Ты будешь жить во много раз светлей». Именно в этом стихотворении раскрылся свойственный поэзии Е.К. Стюарт характер лирического переживания: собственное страдание вытесняется желанием предотвратить такую боль и участь для другого, у другого. Чем сильнее собственная боль — с тем большей силой вспыхивает желание счастья, добра и света для других и с тем большей лирической энергией оно себя выражает:
Придет к тебе, как жаждущий к ручью,
За то, что я теперь недолюбила,
Всю нежность подари ему свою.
Над колыбелью сына наклоняясь,
Ты улыбнешься в тишине ночной...
Люби его, от горя охраняя,—
За всех детей, не выношенных мной.
В самых драматических ситуациях Стюарт и ее герои не замыкаются в своем страдании: в них всегда сильно ощущение жизненного потока и собственной жизни как частицы его, что и дает силы превозмочь горе. Подобным образом в лучших стихах поэтессы обычно движется и разрешается лирическое переживание.
Вот, например, еще одно стихотворение со скромным будничным названием «Зарисовка», завершающее раздел «Память» в наиболее полной книге «Зимний праздник» и продолжающее тему войны в зрелой лирике Е.К. Стюарт:
Сошлись подружки старыеВот, например, еще одно стихотворение со скромным будничным названием «Зарисовка», завершающее раздел «Память» в наиболее полной книге «Зимний праздник» и продолжающее тему войны в зрелой лирике Е.К. Стюарт:
За праздничным столом.
Ходили прежде парами —
С мужьями. А потом...
Потом остались вдовами.
И сами, без мужей,
Одни в те дни суровые
Растили сыновей.
Потом война солдатами
Тех сделала ребят:
Ушли на поле ратное
И не пришли назад —
Их на войне убили.
Как не были... Но были!
И кажется, что дети
Вернутся. До сих пор
Прошли десятилетия,
А эта боль — в упор.
Прервем на минуту цитирование. Это пронзительное «Но были!», в котором критик Ю. Мостков чутко уловил «вскрик материнского сердца»7, буквально потрясает: как будто и самим старым женщинам не верится, что было, было оно — счастье материнства и любви. Эти строки с неизбежностью приводят на память скорбный эпизод из поэмы А. Твардовского «Василий Теркин» о солдате-сироте:
Ни окошка нет, ни хаты, Ни хозяйки, хоть женатый,
Ни сынка, а был, ребята,—
Рисовал дома с трубой...
Но вернемся к стихотворению «Зарисовка»:
Вот матери встречаются, Их праздник, ох, не прост!..
Но все как полагается,
И, значит, нужен тост.
Сидят подружки. Вечер тих.
И стол, как у людей.
И говорит одна из них:
— Ну... выпьем за детей!
Но нет у них детей своих,
И праздник их не прост.
А тост — он за детей чужих,
Но за детей их тост!.. —
Вот она та «развязка», тот итог, в который переплавилась «боль непомерной утраты», если воспользоваться строкой другого стихотворения Е.К. Стюарт. От мысли о личной катастрофе — к мысли о другой судьбе, точнее — других судьбах, а еще точнее — о будущем этих судеб.
«Мальчишки чьими-то отцами могли бы стать…»
Героями одного из поэтических фрагментов, вписанных рукою Е.К. Стюарт в «величественную фреску Великой Отечественной войны», стали моряки острова Рыбачьего. О них — небольшой цикл, тоже вошедший в раздел «Память». На обстоятельствах, которыми был подсказан этот небольшой цикл, стоит остановиться подробнее8.
В годы Великой Отечественной войны новосибирцы шефствовали над моряками Северного флота. Они посылали туда письма и посылки, обменивались с североморцами делегациями, а в августе 1943 года торжественно передали своим подшефным построенную на средства, собранные молодежью, подводную лодку. «Новосибирский комсомолец» — такое название ей было дано — скоро открыл свой счет, потопив транспорт врага. А через год в городе Полярное и на полуострове Рыбачьем в составе одной из делегаций побывала Елизавета Стюарт. В это время она уже была принята в члены Союза писателей СССР.
В архиве Стюарт хранятся письма капитана 2-го ранга запаса, бывшего артиллериста, участника обороны Рыбачьего
А.С. Черномыс9 и бывшего заместителя командира дивизиона торпедных катеров
Я.А. Вышкинда. Написаны они почти три и более чем три, десятилетия после окончания войны.
Бывшие североморцы с большим теплом вспоминают о том, как Елизавета Стюарт в 1944 году навестила их соединение торпедных катеров, как читала свои стихи на «литературном четверге» в редакции газеты «Североморец», в землянке на краю света — у Корабельного ручья, приводят запомнившиеся им строки, сообщают о том, что 29 июня 1970 года был открыт памятник защитникам Рыбачьего «почти на траверзе редакционной землянки, на противоположном берегу залива», и о том, как обрадовало их, что песня на стихи их бывшей гостьи о Рыбачьем («Кто в эти годы воевал») отмечена как одна из лучших на конкурсе комсомольско-молодежных песен.
В письме А.С. Черномыс есть одна любопытная деталь: он вспоминает, что когда моряки слушали стихи Елизаветы Стюарт, им особенно «было интересно познакомиться с женским восприятием» (подчеркнуто мною. — Г. Ш.) переживаемых страной событий.
Тогда на Рыбачьем поэтессу поразил, прежде всего, необычайно молодой возраст катерников, на юношеские плечи которых оперлась в час беды страна, руками, волей, мужеством которых творился тяжкий труд войны. Через много лет, в 1962 году, поэтесса напишет стихотворение «Память» по впечатлениям поездки на Рыбачий:
Мальчишки чьими-то отцами В годы Великой Отечественной войны новосибирцы шефствовали над моряками Северного флота. Они посылали туда письма и посылки, обменивались с североморцами делегациями, а в августе 1943 года торжественно передали своим подшефным построенную на средства, собранные молодежью, подводную лодку. «Новосибирский комсомолец» — такое название ей было дано — скоро открыл свой счет, потопив транспорт врага. А через год в городе Полярное и на полуострове Рыбачьем в составе одной из делегаций побывала Елизавета Стюарт. В это время она уже была принята в члены Союза писателей СССР.
В архиве Стюарт хранятся письма капитана 2-го ранга запаса, бывшего артиллериста, участника обороны Рыбачьего
А.С. Черномыс9 и бывшего заместителя командира дивизиона торпедных катеров
Я.А. Вышкинда. Написаны они почти три и более чем три, десятилетия после окончания войны.
Бывшие североморцы с большим теплом вспоминают о том, как Елизавета Стюарт в 1944 году навестила их соединение торпедных катеров, как читала свои стихи на «литературном четверге» в редакции газеты «Североморец», в землянке на краю света — у Корабельного ручья, приводят запомнившиеся им строки, сообщают о том, что 29 июня 1970 года был открыт памятник защитникам Рыбачьего «почти на траверзе редакционной землянки, на противоположном берегу залива», и о том, как обрадовало их, что песня на стихи их бывшей гостьи о Рыбачьем («Кто в эти годы воевал») отмечена как одна из лучших на конкурсе комсомольско-молодежных песен.
В письме А.С. Черномыс есть одна любопытная деталь: он вспоминает, что когда моряки слушали стихи Елизаветы Стюарт, им особенно «было интересно познакомиться с женским восприятием» (подчеркнуто мною. — Г. Ш.) переживаемых страной событий.
Тогда на Рыбачьем поэтессу поразил, прежде всего, необычайно молодой возраст катерников, на юношеские плечи которых оперлась в час беды страна, руками, волей, мужеством которых творился тяжкий труд войны. Через много лет, в 1962 году, поэтесса напишет стихотворение «Память» по впечатлениям поездки на Рыбачий:
Могли бы стать... Могли бы стать.
Но в море, в сопках у Петсамо
Им не воскреснуть, им не встать.
Им не любить, не улыбаться,
Не прикасаться к сотне дел.
Лишь вечно юными остаться
Досталось мальчикам в удел.
Еще досталось — жизни цену
Им заплатить за жизнь других,
Тех, кто приходят им на смену...
Живые, помните о них!
Глазами женщины и матери увидела Елизавета Стюарт в глубоко запрятавшихся в холодных северных камнях землянках «на всем следы мужского неумелого уюта» и, отметив взглядом чьей-то рукой бережно принесенные сюда подрагивающие от частых взрывов «бледные цветы в снарядных металлических стаканах», угадала неутоленную жажду красоты и мира... Поэтесса услышала тоску юных моряков «по невозможной и желанной встрече» с близкими, уловила эту тоску и в реплике одного из них на киносеансе в подземном клубе: «А сирени здесь нет...»
До конца жизни сохранила Стюарт память об этой поездке, о защитниках Рыбачьего, о катерниках — грозе немецких кораблей и гордости нашего морского флота. «Помните, что в любой день Вы для нас родная сестра», — открытку с этой надписью, подаренную на эсминце «Живучий», она хранила всю жизнь.
На страницах толстой общей тетради, сшитой из конторской бумаги, с дарственной надписью: «Пусть Ваши строфы на этих страницах расскажут о жизни морской», — подаренной ей старшиной 2-й статьи Дементьевым, напишет Стюарт свои стихи о Рыбачьем.
«Бессмертный Зодчий…»До конца жизни сохранила Стюарт память об этой поездке, о защитниках Рыбачьего, о катерниках — грозе немецких кораблей и гордости нашего морского флота. «Помните, что в любой день Вы для нас родная сестра», — открытку с этой надписью, подаренную на эсминце «Живучий», она хранила всю жизнь.
На страницах толстой общей тетради, сшитой из конторской бумаги, с дарственной надписью: «Пусть Ваши строфы на этих страницах расскажут о жизни морской», — подаренной ей старшиной 2-й статьи Дементьевым, напишет Стюарт свои стихи о Рыбачьем.
Тема любви и женской судьбы, опаленной войной, начавшись в лирике Стюарт военных лет, прошла через все ее творчество.
Оборванная войной любовь — еще одно ей обвинение. И оно никогда не снимется. На страницах «Моей рябины» снова — в который раз в стихах Стюарт! — появится та, что «всю жизнь одна по чужой вине — тот, кто стал бы суженым, близким, под солдатским спит обелиском».
Любовь, по ее определению, «Бессмертный Зодчий», ибо она вечно противостоит злу насилия, жестокости уничтожения, вечно возрождает жизнь на испепеленной, окровавленной земле (стихотворение «Наш мир не раз огонь войны», 1976 год).
Еще раньше свою формулу любви Стюарт дала в цикле «Одолень-трава»:
…все, что сердце можетОборванная войной любовь — еще одно ей обвинение. И оно никогда не снимется. На страницах «Моей рябины» снова — в который раз в стихах Стюарт! — появится та, что «всю жизнь одна по чужой вине — тот, кто стал бы суженым, близким, под солдатским спит обелиском».
Любовь, по ее определению, «Бессмертный Зодчий», ибо она вечно противостоит злу насилия, жестокости уничтожения, вечно возрождает жизнь на испепеленной, окровавленной земле (стихотворение «Наш мир не раз огонь войны», 1976 год).
Еще раньше свою формулу любви Стюарт дала в цикле «Одолень-трава»:
Дать другому, наполняясь вновь,
Живет во мне, богатства мира множит
И просто называется любовь.
Работа над циклом приходится в основном на конец 50-х — начало 60-х годов. В нем не упоминается война, но сделанное в одном из стихотворений военной поры предположение, что людей, ее переживших, в будущем будут узнавать «по той благодарности счастью, что всего горячее у них», многое проясняет в духовном опыте и характере чувства лирической героини «Одолень-травы».
Стихи цикла читаются как история одной любви. Строка «Я медленно перебираю даты» — могла бы служить для определения его композиции. Здесь и предощущение любви, и первая вспышка ее, и эпизоды немногих встреч, и час пик любовного чувства — прощание с ним.
Это все «виденья далекой поры», стихи об ушедшей любви, родившиеся в разлуке. Речь идет о преодолеваемом, но все еще не преодоленном, а лишь загнанном в самые далекие уголки души чувстве, в чем героиня Стюарт то и дело горестно и незащищенно вынуждена признаваться самой себе: «Просто я еще тоскую, мне еще не все равно, что того, кого любила, разлюбила я теперь»; или: «Но что мне делать с памятью моей»; или «И снова в сердце боль живая, я думала: она мертва».
Здесь нет «поединка рокового». Нет лица, характера, поступков, жестов, реплик ЕГО. Почти нет ситуаций и бытового фона. Внимание сосредоточено на самом чувстве, потому что счастье видится именно в переживаемом состоянии. В стихах цикла звучит благодарение посетившему однажды чуду любви:
За все спасибо, добрый друг.Стихи цикла читаются как история одной любви. Строка «Я медленно перебираю даты» — могла бы служить для определения его композиции. Здесь и предощущение любви, и первая вспышка ее, и эпизоды немногих встреч, и час пик любовного чувства — прощание с ним.
Это все «виденья далекой поры», стихи об ушедшей любви, родившиеся в разлуке. Речь идет о преодолеваемом, но все еще не преодоленном, а лишь загнанном в самые далекие уголки души чувстве, в чем героиня Стюарт то и дело горестно и незащищенно вынуждена признаваться самой себе: «Просто я еще тоскую, мне еще не все равно, что того, кого любила, разлюбила я теперь»; или: «Но что мне делать с памятью моей»; или «И снова в сердце боль живая, я думала: она мертва».
Здесь нет «поединка рокового». Нет лица, характера, поступков, жестов, реплик ЕГО. Почти нет ситуаций и бытового фона. Внимание сосредоточено на самом чувстве, потому что счастье видится именно в переживаемом состоянии. В стихах цикла звучит благодарение посетившему однажды чуду любви:
За то, что был ты вправду другом…
За то что мне любовь твоя
Была порой нужнее хлеба...
За то, что выдумала я
Тебя таким, каким ты не был.
Неожиданная концовка, напоминающая финальные повороты некоторых ахматовских миниатюр, — не осуждение все же ЕМУ, не упрек, даже не жалоба (хотя эти и подобные по смыслу строки других стихов цикла, будучи вырваны из его контекста, могут быть именно так и восприняты). Любимый остается неподсуден, его право на иную судьбу и счастье — неоспоримым: «Другая своего дождется срока», «Так будь же счастлив!»
Хотя по форме стихи «Одолень-травы» часто строятся как обращение: «Ты помнишь», «Нет, я тебя ни в чем не упрекаю», «Постой, мой единственный друг, не спеши», — это обращение к тому, кто был и кого нет рядом. Здесь говорится без расчета быть услышанной. Здесь раздумье наедине с собою, грустное и прощающее, разговор с памятью, в которой героиня стихов Стюарт, перебирая даты своей любви, хочет удержать самые светлые минуты (стихотворение «Я помню дождь, слепой от солнца»):
Высота пережитого чувства и память о лучшем, что было в нем, бережно и ревниво охраняются. О том же и просьба, мысленно обращенная к любимому человеку: «Ты памятью в высокогорной тиши, как я, на мгновенье побудь!» И признание: «Нет, чувство нас не бросило на мель!» — сделано с достоинством.
В стихотворении, давшем название циклу, Стюарт перелагает древнее поверье. Согласно ему, корень одолень-травы, взятый человеком в путь, оградит его «от лиходея, кривды и беды», а еще — что особенно важно — «сбережет твою живую душу». Последнее добавлено от автора и при чтении стихов цикла невольно соотносится с любовной драмой, выявляет новый эмоциональный смысл ее исхода.
Разрыв состоялся, но остался облагораживающий свет ушедшей любви (сравни «Твое отраженье на душе у меня» — Н. Заболоцкий), остались «строки, вызванные чувством», что не менее важно, чем сама любовь. Может быть, еще и в этом состоит красота, добываемая дорогою ценою, о которой однажды сказала поэтесса, и что на языке цикла тоже означает «сберечь живую душу».
Образом одолень-травы олицетворяется очень важная грань духовно-нравственного мира героини стихов Стюарт. Вообще, образы природы, детали пейзажа здесь становятся знаками душевного состояния. Они проясняют его, «договаривают» то, что осталось не произнесено, деликатно включаются в любовную фабулу и оказываются в ней необходимыми.
В цикл включено несколько чисто пейзажных стихотворений, но они как бы выполняют роль пропущенных звеньев в истории любви, рисуя на языке природы то образ одиночества («Одинокая утка летит над ночным водоемом»), то образ стойкости в противостоянии стихии («Налетела гроза весною»), то осеннее прощание с теплом и самим воспоминанием о нем («Густой туман окутал травы»).
Из лирики Стюарт 70 — 80-х годов не уходит драма неизжитого чувства, продолжающая «историю одной любви» («Я научилась не любить, не помнить», «Закат», «Закаты над Обью» и др.), но теперь поэтесса больше обращается к общим проблемам, связанным с этой темой. Она раздумывает об умении женской души трудиться над своим счастьем, о месте любви в человеческой жизни и ее созидательной силе («Нюра», «Наш мир не раз огонь и войны...» и др.), о том, что любовь бессмертна как бессмертны красота мира и способность человека видеть прекрасное, восхищаться им и передавать его в слове поэта:
Любовь бессмертна, помни это.Хотя по форме стихи «Одолень-травы» часто строятся как обращение: «Ты помнишь», «Нет, я тебя ни в чем не упрекаю», «Постой, мой единственный друг, не спеши», — это обращение к тому, кто был и кого нет рядом. Здесь говорится без расчета быть услышанной. Здесь раздумье наедине с собою, грустное и прощающее, разговор с памятью, в которой героиня стихов Стюарт, перебирая даты своей любви, хочет удержать самые светлые минуты (стихотворение «Я помню дождь, слепой от солнца»):
Высота пережитого чувства и память о лучшем, что было в нем, бережно и ревниво охраняются. О том же и просьба, мысленно обращенная к любимому человеку: «Ты памятью в высокогорной тиши, как я, на мгновенье побудь!» И признание: «Нет, чувство нас не бросило на мель!» — сделано с достоинством.
В стихотворении, давшем название циклу, Стюарт перелагает древнее поверье. Согласно ему, корень одолень-травы, взятый человеком в путь, оградит его «от лиходея, кривды и беды», а еще — что особенно важно — «сбережет твою живую душу». Последнее добавлено от автора и при чтении стихов цикла невольно соотносится с любовной драмой, выявляет новый эмоциональный смысл ее исхода.
Разрыв состоялся, но остался облагораживающий свет ушедшей любви (сравни «Твое отраженье на душе у меня» — Н. Заболоцкий), остались «строки, вызванные чувством», что не менее важно, чем сама любовь. Может быть, еще и в этом состоит красота, добываемая дорогою ценою, о которой однажды сказала поэтесса, и что на языке цикла тоже означает «сберечь живую душу».
Образом одолень-травы олицетворяется очень важная грань духовно-нравственного мира героини стихов Стюарт. Вообще, образы природы, детали пейзажа здесь становятся знаками душевного состояния. Они проясняют его, «договаривают» то, что осталось не произнесено, деликатно включаются в любовную фабулу и оказываются в ней необходимыми.
В цикл включено несколько чисто пейзажных стихотворений, но они как бы выполняют роль пропущенных звеньев в истории любви, рисуя на языке природы то образ одиночества («Одинокая утка летит над ночным водоемом»), то образ стойкости в противостоянии стихии («Налетела гроза весною»), то осеннее прощание с теплом и самим воспоминанием о нем («Густой туман окутал травы»).
Из лирики Стюарт 70 — 80-х годов не уходит драма неизжитого чувства, продолжающая «историю одной любви» («Я научилась не любить, не помнить», «Закат», «Закаты над Обью» и др.), но теперь поэтесса больше обращается к общим проблемам, связанным с этой темой. Она раздумывает об умении женской души трудиться над своим счастьем, о месте любви в человеческой жизни и ее созидательной силе («Нюра», «Наш мир не раз огонь и войны...» и др.), о том, что любовь бессмертна как бессмертны красота мира и способность человека видеть прекрасное, восхищаться им и передавать его в слове поэта:
Умру я — жить ей и тогда,
Пока есть песня у поэта,
А в небе ломкая звезда.
Пока в апреле тополиный
Весна разматывает дождь,
Пока от трели соловьиной
Сердца охватывает дрожь.
В грустно-иронической тональности написано стихотворение «О Золушке годов семидесятых». За его строками возникает тревожное опасение: не потеснит ли сегодня любовь в ее правах на человеческое сердце наш; рациональный век? — «Ведь принц пошел не прежний, не такой: Он — интеллектуал и очень занят», а «Офелии не в моде — и забыты». Но финал стихотворения говорит о сопротивлении напору рационализма самых сокровенных глубин души современного человека. «По-модному сухой и деловитой» Золушке 70-х годов на девятом этаже стандартной однокомнатной квартиры все-таки снится волшебный сон: «Плывет луна… И шевелятся лиственные тени… И туфелька волшебная видна, оброненная в полночь на ступенях».
Заметим, что с образом Золушки, сквозным в творчестве Стюарт и особенно любимым ею («Золушка», «Золушки сороковых годов», «Замарашка», «О Золушке годов семидесятых...», «Вечная сказка»), связывается здесь не только идея доброты, трудолюбия, бескорыстия и доброжелательности, но прежде всего — не утраченного и сохраненного вопреки всем каверзам судьбы доверия к жизни.
В стихотворении «Ветер одиноких дорог» (1977) — тоска по идеалу высокой и духовной любви, той единственной и несостоявшейся встречи, которая могла бы сообщить достойный смысл жизни. Если быть точнее — это стихи о «невстрече».
А я всю жизнь тебя любила. Заметим, что с образом Золушки, сквозным в творчестве Стюарт и особенно любимым ею («Золушка», «Золушки сороковых годов», «Замарашка», «О Золушке годов семидесятых...», «Вечная сказка»), связывается здесь не только идея доброты, трудолюбия, бескорыстия и доброжелательности, но прежде всего — не утраченного и сохраненного вопреки всем каверзам судьбы доверия к жизни.
В стихотворении «Ветер одиноких дорог» (1977) — тоска по идеалу высокой и духовной любви, той единственной и несостоявшейся встречи, которая могла бы сообщить достойный смысл жизни. Если быть точнее — это стихи о «невстрече».
Тебя любила. Одного.
Лишь на земле не находила
Нигде подобья твоего…
Я думаю — на белом свете
И ты, наверно, одинок…
А я всю жизнь тебя любила.
Тебя любила. Одного.
Лишь на земле не находила
Нигде подобья твоего.
Разнообразие женских судеб в стихах Стюарт, тонкость нюансировки в передаче их не заслоняет, а лишь отчетливее высвечивает стержневое качество характера героини каждого «любовного сюжета» — неодолимую душевную крепость.
Стихи об ответственности любящих за судьбу и высоту чувства в последней книге поэтессы «Моя рябина» венчают ее любовную лирику:
Любовь крылата. Видит бог, крылата.Стихи об ответственности любящих за судьбу и высоту чувства в последней книге поэтессы «Моя рябина» венчают ее любовную лирику:
Но если в прах, но если в грязь она, —
Невосполнима для двоих утрата,
Непоправима общая вина.
«Я хочу тебе верить, гром…»
Природа — постоянный объект лирического переживания в поэзии Стюарт. Пейзажные образы у нее всегда ассоциативны и символичны. Они дали название большинству книг и циклов: «Ночные березы», «Лиственница за моим окном», «Одолень-трава», «Высокий; дождь», «Времена года», «Зимний праздник», «Моя рябина».
В лирике Стюарт военных лет пейзаж еще не занимает большого места. Например, в стихах о Рыбачьем он подчеркнуто связан с общей темой цикла и рисуется экономными, суровыми штрихами: «Ни птичьих криков Ни полета пчел. Немые камни. Влажный мох зеленый». Величавая и какая-то скорбная сдержанность образов природы импонирует происходящим событиям: «Но даже чайки здесь не часто плачут».
Столь же тревожны и печальны картины военного тыла: «Сугробы стынут. Угрюм передрассветный час: или: «И не укрыться в целом свете, колючий снег сечет остро» («Обращение к старому году»).
В изображении природы у Стюарт и позже никогда не будет идилличности. Покой хрупок, тишина иллюзорна. То и дело «грохочут» в памяти обвалы, вспугивая тишину». И нужно очень немного, например, гул реактивного самолета, чтобы вдруг оказалась «поколеблена основа мирных мыслей и забот».
Горький опыт войны время от времени обнаруживается то в тревожащем параллелизме («Надо мной прозрачный сон ветвей. Надо мной десятки тонн тротила»), то в неожиданном и точном сравнении («вот деревья держат на весу павшего собрата, как солдаты, с той поры бредущие в лесу»).
Самый мирный пейзаж в лирике Стюарт 60 — 70-х годов все чаще дается как бы с оговоркой: «Грибы взрывают землю. Нет, не те, что всем живущим смерть несут с собою. Здесь просто август. В теплой черноте они растут под прошлогодней хвоей».
А в стихотворении «Лесовичку — хозяину лесному» такая «оговорка» вторгается в сказочный сюжет, вырастает в целых три строфы и становится публицистическим отступлением о бесчеловечии готовящегося преступления.
Поэтесса, словно песенная Ярославна, заклинает природу помочь сохранить мир и покой на планете: «Я хочу тебе верить, гром… Я хочу тебе верить, дождь…Я хочу тебе верить, снег…».
В лирике Стюарт военных лет пейзаж еще не занимает большого места. Например, в стихах о Рыбачьем он подчеркнуто связан с общей темой цикла и рисуется экономными, суровыми штрихами: «Ни птичьих криков Ни полета пчел. Немые камни. Влажный мох зеленый». Величавая и какая-то скорбная сдержанность образов природы импонирует происходящим событиям: «Но даже чайки здесь не часто плачут».
Столь же тревожны и печальны картины военного тыла: «Сугробы стынут. Угрюм передрассветный час: или: «И не укрыться в целом свете, колючий снег сечет остро» («Обращение к старому году»).
В изображении природы у Стюарт и позже никогда не будет идилличности. Покой хрупок, тишина иллюзорна. То и дело «грохочут» в памяти обвалы, вспугивая тишину». И нужно очень немного, например, гул реактивного самолета, чтобы вдруг оказалась «поколеблена основа мирных мыслей и забот».
Горький опыт войны время от времени обнаруживается то в тревожащем параллелизме («Надо мной прозрачный сон ветвей. Надо мной десятки тонн тротила»), то в неожиданном и точном сравнении («вот деревья держат на весу павшего собрата, как солдаты, с той поры бредущие в лесу»).
Самый мирный пейзаж в лирике Стюарт 60 — 70-х годов все чаще дается как бы с оговоркой: «Грибы взрывают землю. Нет, не те, что всем живущим смерть несут с собою. Здесь просто август. В теплой черноте они растут под прошлогодней хвоей».
А в стихотворении «Лесовичку — хозяину лесному» такая «оговорка» вторгается в сказочный сюжет, вырастает в целых три строфы и становится публицистическим отступлением о бесчеловечии готовящегося преступления.
Поэтесса, словно песенная Ярославна, заклинает природу помочь сохранить мир и покой на планете: «Я хочу тебе верить, гром… Я хочу тебе верить, дождь…Я хочу тебе верить, снег…».
Стихи Стюарт, связанные с темой природы, — всегда разговор, в котором природа участвует «поступком» и часто обретает человеческий голос. Есть свой голос и у зимних деревьев, и у лесной тропы, и у наливающейся красным цветом рябины, и у грибов, влажным лобиком пробивающих землю. В мире природы у поэтессы есть свои постоянные и любимые собеседники — ночная береза, утренняя звезда и т. п. Каждый персонаж из мира природы словно имеет свою индивидуальность: свой характер, свое лицо, свою судьбу, свою маленькую тайну, свою, наконец, меру творческих сил. Тут свои сложные отношения и законы, напоминающие человеческое общежитие. Природе ведомо и материнство, и «космическое бескорыстие». Здесь ежечасно творятся чудеса. Обо всем этом Стюарт умеет сказать с какой-то родственной теплотой. Она прислушивается к дыханию дня, проникает в настроение природы, снисходительно наблюдает его перепады и перемены, даже капризы. В разговоре поэтессы с природой находят место и просьба, и обида, и радость встречи, и желание догадаться, что было пережито ею в твое отсутствие; здесь же озабоченность ее судьбой, общие тайны и воспоминания — словом, все те оттенки, которые присутствуют в наших отношениях с близкими. И даже — привет, переданный с общими знакомыми любимым местам, где все, кому он послан, названы поименно:
Коль поедешь ты в этот край, От меня привет передай
Куличкам над рекой Уенем,
Костяничке в лесу осеннем,
Одолень-траве
Да грибной тропе,
Золотой паутинке в полете,
Еще — клюковке на болоте.
Такая интимно-разговорная интонация, благодаря которой возникает эффект реального общения, очень характерна для поэтессы: «А ты простишь мне долгую отлучку? Прости — ведь я не по своей вине»... — обращается она к кедровой стороне. А вот с ноткой недовольства дружески пеняет дождю: «Ну что остановился, ждешь, чуть начался и замер?» — Стихотворение, кстати, так и называется: «Разговор с дождем».
В лирике Стюарт волнует какое-то трогательное и гуманное признание равного за всем живущим в природе — и большим, и малым, и человеком, и его «братьями меньшими» — права жить, радоваться жизни, участвовать в ней, быть причастным к вершащемуся в природе таинству круговорота, наслаждаться счастьем бытия. И совсем всерьез восхищенно, а если все же с оттенком иронии, то самой любовной и доброжелательной, сказано о худом и усталом с дороги скворце, приветствующем таинство «с извечным именем весна»:
Он пел. О. боги, как он пел!В лирике Стюарт волнует какое-то трогательное и гуманное признание равного за всем живущим в природе — и большим, и малым, и человеком, и его «братьями меньшими» — права жить, радоваться жизни, участвовать в ней, быть причастным к вершащемуся в природе таинству круговорота, наслаждаться счастьем бытия. И совсем всерьез восхищенно, а если все же с оттенком иронии, то самой любовной и доброжелательной, сказано о худом и усталом с дороги скворце, приветствующем таинство «с извечным именем весна»:
На горле перышки дрожали,
А два трепещущих крыла
Как будто целый мир держали.
Нежная и тревожная внимательность к пробивающимся росткам жизни, многообразным ее началам, скрытым в природе, никогда не уходит из стихов Стюарт. Поэтесса чутко улавливает, как «в тайных замыслах весны уже наметился подснежник», и матерински озабоченно встречает миг его пробуждения: «Проснется в мире все — Начало. И не отвесть влюбленных глаз. Я столько раз весну встречала... Но он-то, он-то в первый раз!» и т. п.
В жизни природы Стюарт постоянно акцентирует творческое начало, наличествующий в ней художнический дар («Горный поток», «Родник», «Рассвет», «Первый дождь», «Высокий дождь», «Гроза» и др.). Вот почему, например, в «час свидания» с горным потоком она может с ним говорить на равных: «как поэт с поэтом». Творческие силы природы сочетают в себе «точности мастера» и «космическое бескорыстие». Стихи, где они приходят в движение, тяготеют к сюжетности. В зависимости от того, кто является «действующим лицом» (гроза, рассвет, дождь и т. п.), действие развивается то стремительно, то замедленно. В этих стихах обычно — вереница глаголов, передающих непременное нарастание движения, и в результате мир предстает пробужденным, обновленным и преображенным, наполненным свежей жизнью, с проявленными красками и формами:
Сверкнула молния. И гром В жизни природы Стюарт постоянно акцентирует творческое начало, наличествующий в ней художнический дар («Горный поток», «Родник», «Рассвет», «Первый дождь», «Высокий дождь», «Гроза» и др.). Вот почему, например, в «час свидания» с горным потоком она может с ним говорить на равных: «как поэт с поэтом». Творческие силы природы сочетают в себе «точности мастера» и «космическое бескорыстие». Стихи, где они приходят в движение, тяготеют к сюжетности. В зависимости от того, кто является «действующим лицом» (гроза, рассвет, дождь и т. п.), действие развивается то стремительно, то замедленно. В этих стихах обычно — вереница глаголов, передающих непременное нарастание движения, и в результате мир предстает пробужденным, обновленным и преображенным, наполненным свежей жизнью, с проявленными красками и формами:
Прогрохотал меж туч тяжелых.
Потом стремительным дождем
Железный захлебнулся желоб.
Гроза летела, сея мглу,
Крылом сметая свет полдневный,
И свой, мгновенный, как стрелу,
Она сквозь дождь метала гневно.
Она гнала ручьи в овраг...
И словно подводя итог
Ее горенью и боренью,
Сад полыхнул, хоть весь промок,
Прохладным пламенем сирени.
«Бабушка Задворенка…»
Стихи цикла населены персонажами сказок и народных поверий (золотая рыбка, лесовичок, лесная шишига, домовой, бабушка Задворенка и т. п.). Все они живут рядом, в давно положенных местах. Чаще всего у Стюарт — это некие добрые духи природы, расположенные к человеку и вызывающие его доверие. Например, лесовичок «Моих сказок» — своеобразный лирический двойник распутинского Хозяина острова. А ведь согласно бытовавшим повериям он — «нечистая сила» которую надо закрестить, то есть осенить крестом все дороги, чтобы из своей берлоги он не смел двигаться.
Сказочные существа непременно включены в круг сегодняшних интересов людей, принимают участие в решении мучащих их проблем, поддерживают, когда человек оказывается на распутье и испытывает душевное неустройство. Все они неустанно трудятся в большом доме природы. Их «действие» по отношению к человеку обычно и образует «сюжет» сказочных стихов Стюарт.
В цикл «Мои сказки» включены реалии современного быта. Бабушка Задворенка, спасая от горьких воспоминаний городскую гостью, провожает ее ночью на станцию. Мимо лешего проносится грузовик. Лесная шишига требует стихов. Домовой оказывается атеистом.
Это все «сказки под рассекреченной луной». Не отсюда ли в их персонажах какая-то беспомощность и незащищенность? Они словно миражи в техническом столетии, которые вот-вот могут растаять.
Такое совмещение были и небывальщины, сказочного и реального — тоже позиция, заставляющая вспомнить примерно совпадающее по времени известное утверждение Вл. Луговского: «Нет, русалок нельзя разогнать. Они должны остаться. Пусть будут гидростанции и русалки. Так будет даже интереснее»10. (Та же мысль и в стихах Вл. Солоухина, тоже относящихся к этому периоду: «Нам выпал век науки точной. Права ботаника, права. Но я-то знаю: в час урочный цветет огнем разрыв-трава»)11.
И в «реалистических» стихах Стюарт порой делает допуск, что прекрасное в мире природы может быть воспринято как сказка: «Хочешь, синею птицей зови зимородка, сверкнувшего в чаще». Здесь, однако, нет кокетничанья своим видением, противопоставления его читательскому. Предполагается, что он, читатель, подобным же образом реагирует на происходящее вокруг, ибо «имеющий уши — да слышит, имеющий душу — да чует».
В лирике Стюарт то и дело звучат отголоски народных преданий, поверий, примет. Они поэтически перетолковываются, дают основу для создания своих версий и сюжетов, питают образность и символику стиха. Так в стихотворении «В моем саду» сон-трава, одолень-трава, дурман-трава, плакун-трава, разрыв-трава становятся разными ликами душевного состояния.
Порой героиня Стюарт перемещается в обстоятельства и время сказки, совершает поступки, напоминающие действия сказочной героини:
По широким долам да увалам Сказочные существа непременно включены в круг сегодняшних интересов людей, принимают участие в решении мучащих их проблем, поддерживают, когда человек оказывается на распутье и испытывает душевное неустройство. Все они неустанно трудятся в большом доме природы. Их «действие» по отношению к человеку обычно и образует «сюжет» сказочных стихов Стюарт.
В цикл «Мои сказки» включены реалии современного быта. Бабушка Задворенка, спасая от горьких воспоминаний городскую гостью, провожает ее ночью на станцию. Мимо лешего проносится грузовик. Лесная шишига требует стихов. Домовой оказывается атеистом.
Это все «сказки под рассекреченной луной». Не отсюда ли в их персонажах какая-то беспомощность и незащищенность? Они словно миражи в техническом столетии, которые вот-вот могут растаять.
Такое совмещение были и небывальщины, сказочного и реального — тоже позиция, заставляющая вспомнить примерно совпадающее по времени известное утверждение Вл. Луговского: «Нет, русалок нельзя разогнать. Они должны остаться. Пусть будут гидростанции и русалки. Так будет даже интереснее»10. (Та же мысль и в стихах Вл. Солоухина, тоже относящихся к этому периоду: «Нам выпал век науки точной. Права ботаника, права. Но я-то знаю: в час урочный цветет огнем разрыв-трава»)11.
И в «реалистических» стихах Стюарт порой делает допуск, что прекрасное в мире природы может быть воспринято как сказка: «Хочешь, синею птицей зови зимородка, сверкнувшего в чаще». Здесь, однако, нет кокетничанья своим видением, противопоставления его читательскому. Предполагается, что он, читатель, подобным же образом реагирует на происходящее вокруг, ибо «имеющий уши — да слышит, имеющий душу — да чует».
В лирике Стюарт то и дело звучат отголоски народных преданий, поверий, примет. Они поэтически перетолковываются, дают основу для создания своих версий и сюжетов, питают образность и символику стиха. Так в стихотворении «В моем саду» сон-трава, одолень-трава, дурман-трава, плакун-трава, разрыв-трава становятся разными ликами душевного состояния.
Порой героиня Стюарт перемещается в обстоятельства и время сказки, совершает поступки, напоминающие действия сказочной героини:
Я бежала — память убивала.
… Я бежала полем, без дороги,
Чудо-грёбень бросила под ноги,
И меж тем, что мучило, и мной
Темный лес дремучий встал стеной.
Ленту на траве я расстелила —
И меж тем, что есть, и тем, что было,
Солнце взмыло на речной волне...
В жизни лирической героини действуют сказочные Лихо, Ненастье, Счастье, Горе, Диво. За ними тоже всегда стоят вполне реальные явления, что «объективной истине в угоду» сразу же разъясняется автором: «Но счастье было — человек, и горе было — человек...».
Склонность к народной песенности и сказочности отразилась в языке лирики Стюарт: лиходей, кривда, наветы, змея-тоска, сглаз, ворожить-колдовать, приворожила-присушила, сулились, сгинул и т. п. Пословицы и поговорки берутся эпиграфом, становятся зачином в стихотворении, чуть видоизмененные вкрапливаются в его ткань, что не перестает их делать узнаваемыми, как, например, в таком случае: «Прочитала мать, запричитала, вспомнила убитых сыновей, как цыплят их всех пересчитала одинокой осенью своей». Порой Стюарт, вступая в спор с ложной мудростью некоторых пословиц, строит на опровержении их целое стихотворение («Сор из избы не выносить», «Песенка про сверчка» и др.). В ряде случаев структура афоризмов Стюарт обнаруживает влияние на их автора народного опыта в создании пословиц: «Стены есть, а счастья нет» и т.п. Иногда возникает интонация заговора, заклинания, плача, появляются фразы с гипнотическим звучанием, предполагающие магическое воздействие, и традиционные фольклорные закрепки («Умер сын у бабки деревенской», «Расставание» и др.).
Вернуться к тебе — отряхнутьсяСклонность к народной песенности и сказочности отразилась в языке лирики Стюарт: лиходей, кривда, наветы, змея-тоска, сглаз, ворожить-колдовать, приворожила-присушила, сулились, сгинул и т. п. Пословицы и поговорки берутся эпиграфом, становятся зачином в стихотворении, чуть видоизмененные вкрапливаются в его ткань, что не перестает их делать узнаваемыми, как, например, в таком случае: «Прочитала мать, запричитала, вспомнила убитых сыновей, как цыплят их всех пересчитала одинокой осенью своей». Порой Стюарт, вступая в спор с ложной мудростью некоторых пословиц, строит на опровержении их целое стихотворение («Сор из избы не выносить», «Песенка про сверчка» и др.). В ряде случаев структура афоризмов Стюарт обнаруживает влияние на их автора народного опыта в создании пословиц: «Стены есть, а счастья нет» и т.п. Иногда возникает интонация заговора, заклинания, плача, появляются фразы с гипнотическим звучанием, предполагающие магическое воздействие, и традиционные фольклорные закрепки («Умер сын у бабки деревенской», «Расставание» и др.).
От лиха, от зла, от беды.
Вернуться к тебе — исцелиться,
Вернуться к тебе — утолиться,
Вернуться к тебе — как напиться
...Вернуться к тебе — как коснуться
Всего, к чему нужно вернуться!
Так значит — мне нужно вернуться!
Да сбудется это. Аминь.
Все эти элементы народной поэтики оказываются органически слиты с индивидуально-авторской речевой манерой.
«Высокий дождь…»
Аллегория творческого дара у Стюарт — «Высокий дождь» (так назван цикл, составленный из стихов разных лет, посвященных проблемам искусства), дающий жизнь всему живому:
Он землю с небом связывать привык,Он все вмещал — людей, дома
и зелень,
Он знал свой первый и последний миг
И понимал свои простые цели.
Все лишнее он зачеркнуть спешил.
Лишь главного желая в день весенний.
Он землю влагой досыта поил,
Даря себя для будущих свершений.
Он знал, что по себе оставит след,
Но не хотел ни славы, ни богатства...
Стихотворение помечено 1957 годом, но на протяжении всех последующих лет творчества Стюарт не переставала искать все новых аналогий поэтическому ремеслу, выявляя самим содержанием сопоставлений разные грани его, без которых настоящая поэзия и поэт немыслимы. На страницах «Моей рябины» появляется ряд стихотворений, принимающих форму развернутых метафор: о трудолюбивой пряхе, озабоченной тем, чтобы в ее руках не прервалась тонкая нить («Пряха»), о не имеющем всемирной славы сибирском соловье, чье пение волнует человеческую душу («Варакушка»), о ночном костре, помогающем путнику («Костерок»).
Но наряду с этими иносказаниями в лирике Стюарт немало стихотворений, где разговор о поэзии идет впрямую.
Поэтесса хорошо знает способность искусства привести в движение «души людской заветные глубины». Она подслушала в себе и тонко передала в слове «мгновение это, когда утолиться спеша, в волненье другого поэта моя заглядится душа» («Грампластинка с записью голоса Анны Ахматовой», «Я разгадать секрета не могу» и др.).
Разграничительная черта между подлинной поэзией и пусть самой совершенной имитацией ее — как раз в способности (или неспособности) поэта вызвать ответный отклик у читателя, разбудить в нем сопереживание:
Порой стихи поэта Но наряду с этими иносказаниями в лирике Стюарт немало стихотворений, где разговор о поэзии идет впрямую.
Поэтесса хорошо знает способность искусства привести в движение «души людской заветные глубины». Она подслушала в себе и тонко передала в слове «мгновение это, когда утолиться спеша, в волненье другого поэта моя заглядится душа» («Грампластинка с записью голоса Анны Ахматовой», «Я разгадать секрета не могу» и др.).
Разграничительная черта между подлинной поэзией и пусть самой совершенной имитацией ее — как раз в способности (или неспособности) поэта вызвать ответный отклик у читателя, разбудить в нем сопереживание:
Читаешь равнодушно:
Да, есть уменье, опыт.
Строка ему послушна.
Как будто все в порядке,
Но нет еще пока
Единственного в мире
Особого толчка,
Когда и сам не знаешь,
Зачем и отчего,
А слезы вытираешь
От слова одного.
Действие «особого толчка» при чтении стихов Стюарт, наверное, пережил каждый, кто внимательно вчитывался в них, Многочисленные письма читателей к поэтессе свидетельствуют об этом с большой убедительностью.
«Что я могу?..»
А. Твардовский однажды заметил: «Поэта на свете нет без того, что есть какие-то сердца, в которые он помещается»12. Стюарт хотела предугадать судьбу своих стихов — «что с ними будет: какую радость принесут, какую боль разбудят».
«Что я могу?» — так названо в сборнике «Моя рябина» одно из стихотворений. И это — центральный вопрос во взаимоотношениях поэтессы с читателем, на который она ищет ответ в лирике последних лет, раздумывая об обязанностях поэта.
Я не могу стихами научить«Что я могу?» — так названо в сборнике «Моя рябина» одно из стихотворений. И это — центральный вопрос во взаимоотношениях поэтессы с читателем, на который она ищет ответ в лирике последних лет, раздумывая об обязанностях поэта.
Стать добрым злого, робкого —
отважным,
И сделать так, чтоб стал
счастливым каждый,
И важное с неважным разлучить.
Я не могу бессмертной сделать плоть
И судьбы не могу переиначить.
Я помогаю стать слепому — зрячим,
Немому — немоту перебороть.
Но ведь прозреть — значит для злого стать добрым, для заблуждающегося — понять истинную меру ценностей, его окружающих, а для робкого суметь перебороть немоту — значит обрести мужество.
Стюарт всегда с большой последовательностью подчеркивала нравственную сущность своей поэтической работы. Она находила аргументы в защиту своего негромкого голоса и «старомодной» музы от незаслуженных укоров: «Но в человечьи души с гулким громом не станут рваться — тихо постучат. Любви и правде мощный усилитель не нужен».
Поэтесса внимательно вслушивалась в свой возмужавший стих: «Слова все те же, только смысл иной... За каждым словом опыт мой встает». Ей открывалась глубинная связь значений и тончайшие нюансы звучаний слов:
Россияне...Стюарт всегда с большой последовательностью подчеркивала нравственную сущность своей поэтической работы. Она находила аргументы в защиту своего негромкого голоса и «старомодной» музы от незаслуженных укоров: «Но в человечьи души с гулким громом не станут рваться — тихо постучат. Любви и правде мощный усилитель не нужен».
Поэтесса внимательно вслушивалась в свой возмужавший стих: «Слова все те же, только смысл иной... За каждым словом опыт мой встает». Ей открывалась глубинная связь значений и тончайшие нюансы звучаний слов:
Так гусли звучат.
Так твои журавли кричат —
О далеком кричат,
о близком...
Так твои родники журчат,
Так рябины твои горчат,
Так молчат твои обелиски.
В своей поздней лирике Стюарт неоднократно возвращается к сложной проблеме взаимоотношений мастера и материала, с которым он работает и сопротивление которого трудно, а подчас попросту и невозможно преодолеть («Стихи, как молния», «Омут» и др.).
У этой проблемы множество аспектов: неподвластность слова, невозможность без потерь пройти путь от замысла до его воплощения, драма невысказанности, неразгаданная самим художником тайна творчества...
Вам кажется, что стих открыт вполне, У этой проблемы множество аспектов: неподвластность слова, невозможность без потерь пройти путь от замысла до его воплощения, драма невысказанности, неразгаданная самим художником тайна творчества...
Что радости мои видны и муки,
Что это все я отдала вам в руки
И ничего нет тайного во мне...
Но отделяет, как глубокий ров,
Наполненный молчащею водою,
От вас все то, что унесу с собою,
То, что осталось за пределом слов.
Подобные строки могли быть написаны только поэтом, вступившим в возраст подведения итогов.
«Живая боль…»
Стихи Стюарт последних лет несут печать зрелого возраста души, когда приходит спокойное и ясное осознание того, что составляет опорные основы человеческой жизни.
Ольга Берггольц, участвуя в дискуссии 1963 года «Гуманизм и современная литература», настаивала на том, что нельзя исключать из нашего представления о гуманизме такую составную и важную часть его, как сострадание: «...Человека от мира животных (в том числе и от «общественных животных») отличает прежде всего сострадание. Страдать может все живое — и лошадь, и птица, и, быть может, даже деревья. Сострадать, то есть почувствовать, как свое, страдание другого человека (или целого народа), пожалеть его — другого человека или народ... (да, не бойтесь слов «жалеть» — в русском языке оно синоним слова «любить») — да, пожалеть его за это страдание, принять часть его страдания на себя, или предотвратить его, или помочь ему — другому, страдающему человеку,— словом, повторяю, — сострадать может только человек, сострадать другому может только человечный народ».
Как близки по мысли сказанному Ольгой Берггольц строки одного из ранних стихотворений Стюарт — «Маугли» (1945): «Ты плачешь. Это слёзы. Они бывают только у людей!»
Для Стюарт, чей поэтический дар формировался «в священной сопричастности мужая», естественно было признание подобного рода: «Чужая боль мою перебивает» или «Вдруг резанет чужое горе».
Способность сострадать в представлении Стюарт — одно из свидетельств зрелости и мудрости души в ее гуманистическом движении. Об этом — стихотворение с характерным названием «Возраст»:
Бывало, где я ни иду,— Ольга Берггольц, участвуя в дискуссии 1963 года «Гуманизм и современная литература», настаивала на том, что нельзя исключать из нашего представления о гуманизме такую составную и важную часть его, как сострадание: «...Человека от мира животных (в том числе и от «общественных животных») отличает прежде всего сострадание. Страдать может все живое — и лошадь, и птица, и, быть может, даже деревья. Сострадать, то есть почувствовать, как свое, страдание другого человека (или целого народа), пожалеть его — другого человека или народ... (да, не бойтесь слов «жалеть» — в русском языке оно синоним слова «любить») — да, пожалеть его за это страдание, принять часть его страдания на себя, или предотвратить его, или помочь ему — другому, страдающему человеку,— словом, повторяю, — сострадать может только человек, сострадать другому может только человечный народ».
Как близки по мысли сказанному Ольгой Берггольц строки одного из ранних стихотворений Стюарт — «Маугли» (1945): «Ты плачешь. Это слёзы. Они бывают только у людей!»
Для Стюарт, чей поэтический дар формировался «в священной сопричастности мужая», естественно было признание подобного рода: «Чужая боль мою перебивает» или «Вдруг резанет чужое горе».
Способность сострадать в представлении Стюарт — одно из свидетельств зрелости и мудрости души в ее гуманистическом движении. Об этом — стихотворение с характерным названием «Возраст»:
Со мною рядом
Людское счастье на виду,
Людская радость.
А нынче, где я ни иду,
Куда ни еду, —
Людское горе на виду,
Людские беды.
Слово «боль» в литературе, особенно поэзии 60—80-х годов, начало звучать часто и приобрело метафорический ореол. Сконцентрировав в себе новое в духовном опыте современников, оно употребляется очень разными художниками (А. Вознесенский, Евг. Евтушенко, В. Астафьев, В. Распутин, Ю. Бондарев и др.) как синоним полнокровности гражданского и нравственного бытия. В лирике Стюарт слово-образ «боль» стало сквозным. Именно оно открывает ряд перечислений в стихотворении «Снова весна», где идет речь о мире, ожидающем художника: «Весь мир — вся боль его, краса, броженье и преображенье заполнили воображенье, как чашечку цветка роса». Боль — то вечное сырье искусства, в котором заключена «нелгущая сила» («Я работаю на старомодном сырье»). Поэтессу страшит состояние, когда «ни радости, ни боли, ни стихов», а к золотой рыбке она обращается с просьбой: «Ты верни мою былую боль. Не любовь, не юность! Только эту яркость чувств, как много лет назад» («Золотая рыбка»). Значит, яркость чувств и есть боль, поэтому эпитет «живая» оказывается самым подходящим в ее определении. Вообще это едва ли не самый любимый эпитет поэтессы: «живая боль», «живая строка», «живая душа», «оживший стих», «песня, как живая птица» и т. п. «Живая боль и живая радость общения с людьми и природой — вот родник, питающий лучшие стихи Елизаветы Стюарт и всякую настоящую поэзию», — писала Н. Павлович на страницах «Нового мира».
В зрелой лирике Стюарт все чаще происходит разговор с собственной памятью, ведущей свое дознание. Но прошлое никогда не видится через призму разочарований, упреков и обид. Здесь нет ничего похожего на предъявленный жизни счет. Опыт пережитого обращен к людям. Жанр лирической миниатюры — им Стюарт мастерски владела, — где до афоризма сгущены сделанные нравственные открытия, наиболее органичен для стихов такого содержания:
Опасаться не нужноВ зрелой лирике Стюарт все чаще происходит разговор с собственной памятью, ведущей свое дознание. Но прошлое никогда не видится через призму разочарований, упреков и обид. Здесь нет ничего похожего на предъявленный жизни счет. Опыт пережитого обращен к людям. Жанр лирической миниатюры — им Стюарт мастерски владела, — где до афоризма сгущены сделанные нравственные открытия, наиболее органичен для стихов такого содержания:
Зим холодных и вьюжных,
Солнца летнего ярости,
Наступающей старости.
Бойся ханжеской речи,
Да с предательством встречи,
Да братанья с тоскою,
Да желанья покоя.
Часто стихи Стюарт последних лет — ночные раздумья человека, осознающего трагическую неизбежность смерти. Однако чувство отринутости от мира не возникает. Уже знакомый нам поэтический характер выдержан до конца: было бесстрашие при встрече с невзгодами жизни, теперь — мужественное отношение к смерти. Печаль о неизбежном вытесняется тревогой о делах земли, оказавшейся на самом трагическом витке своей истории.
Бессонница. Твержу стихи на память.Одно, другое, третье — без конца...
Ночь прижимается к окопной раме
И глаз не сводит с моего лица.
Чего ты хочешь, ночь?
Чего ты хочешь,
Заглядывая в глубину квартир?..
Клокочет мир.
И войны вновь пророча,
Грохочет растревоженный эфир...
Не спится.
Я твержу стихи на память.
Одно...
Другое...
Третье...
Все тесней
Ночь прижимается к оконной раме.
Пугает мраком...
Я не верю ей!
Как драматична эта пауза после повтора: «Все тесней ночь прижимается к оконной раме. Пугает мраком...»! И как типичен для поэтессы непременный прорыв, к свету, к вере в человеческий разум, который не должен допустить катастрофы новой войны! И так в стихах Елизаветы Константиновны всегда: от драматической вспышки чувства — к обретению гармонии с миром.
— Прошла испепелившая все война, но человек «на пепле всех желаний опять возделывает сад».
— Оборвалась жизнь любимого человека, но его преждевременная гибель рождает обостренное желание мира, добра и счастья другим людям («Женщине», «Больше мне в мире тебя не найти»).
— Не состоялась единственная встреча, но вера в само существование в жизни идеальной любви не утрачена («Ветер одиноких дорог»).
— Нестихающее горе старых женщин, потерявших в войну детей, переплавляется во всеобъемлющее материнское чувство («Зарисовка»).
— Боль приближающегося конца сменяет поэтическое завещание: «Но в мире пусть будет, как было: и весны, и радость, и свет» («Нечастый мой гость — амфибрахий»).
И это сказано Стюарт о жизни, в которой ее уже не будет…
— Прошла испепелившая все война, но человек «на пепле всех желаний опять возделывает сад».
— Оборвалась жизнь любимого человека, но его преждевременная гибель рождает обостренное желание мира, добра и счастья другим людям («Женщине», «Больше мне в мире тебя не найти»).
— Не состоялась единственная встреча, но вера в само существование в жизни идеальной любви не утрачена («Ветер одиноких дорог»).
— Нестихающее горе старых женщин, потерявших в войну детей, переплавляется во всеобъемлющее материнское чувство («Зарисовка»).
— Боль приближающегося конца сменяет поэтическое завещание: «Но в мире пусть будет, как было: и весны, и радость, и свет» («Нечастый мой гость — амфибрахий»).
И это сказано Стюарт о жизни, в которой ее уже не будет…
