Восставший воздух

Выходи из дома, брат, и иди туда,
где горят деревья синим, густым огнём,
где стеной прозрачной, хлесткой стоит вода,
где нависло небо облачным полотном.

Там ещё есть пустынный дол и дремучий лес,
где живут большая жаба и скарабей.
Есть избушка на курьих ножках и мелкий бес,
есть вершины скал, где мучался Прометей.

(Это всё туфта, голимое попурри.
Ты не верь мне, брат, метафизика — это бред.
Лучше съешь конфету с вишенкою внутри,
лучше выпей чаю с парою сигарет.)

Ну, а если ты доберешься, всё же, до этих скал,
то увидишь столб, мерцающий, как маяк.
Там, под горячим камнем лежит тоска —
забирай её, отныне она твоя.

Я постоянно куда-то бегу, у меня заботы.
Вот и сегодня пошла за хлебом, вижу белое что-то
под ногами мелькнуло и юркнуло в летнее кафе под столик.
Я — за этим белым, думаю, а вдруг это кролик.
Сижу и жду, как дурочка на вокзале,
покрутила в руках меню, пиво себе заказала.
А это белое из-под стола взметнулось,
как мячик подпрыгнуло и птицею обернулось.
А я из кафе уходить не стала,
сидела за столиком, меню листала.
И в этой книге на последней странице

рядом с ценами на итальянскую пиццу
три стрелочки «прямо», «налево», «направо»
нарисованы неотчётливо и коряво.
Под стрелкой «направо» написано — «как бы жизнь»,
                                    под стрелкой «налево» — «как бы смерть».
Зачем я села за столик? Зачем стала это меню смотреть?
Зачем вообще я в это кафе припёрлась?
Я бы выбрала стрелку «прямо», но под ней надпись стёрлась.
А та птица белая ещё долго надо мной летала,
будто я ей нужна, словно я чем-то её заинтересовала.
А потом вдруг села на тротуар недалеко от ночного клуба,
и превратилась во что-то цветущее, похожее на слово «клумба».

Середина лета. Зной томится над головой,
из форточки пахнет скошенною травой.
Это дворник газонокосилкой жужжал с утра,
у него жизнь проста, как веник, а у меня игра,
то в жену, то в подругу, то в дочь, то в мать.
Куда бежать мне? Где мне себя искать?
В какой берлоге такие, как я, живут?
Где то, без чего жабры мои гниют?

Вот, суп сварился. Нужно выключить газ.
Я рассеянна, забывала уже не раз.
Обо всём забывала.
«Хит FM» мне сейчас поёт,
что учение стоиков меня спасёт,
что сильный воин и один не загнётся в поле.
Подойти к зеркалу, улыбнуться, что ли.

Вот он, танцующий воздух кружится у костра,
лёгким прозрачным платьем делает ветерок.
Скатерть поляны тихой ласкова и пестра,
возле огня неспешно выгорел ободок.

Воздух из глины,
из комариных писков,
воздух сверчковый в белых цветах каштана,
воздух из мяты,
воздух из тамариска,
воздух молочный тёплых густых туманов.

Воздух из кремня,
воздух из малахита,
замерший воздух каменных истуканов,
угольный воздух
древнего антрацита,

взорванный воздух кратеров и вулканов.

Чтобы метать горстями выстраданный огонь,
нужно себя до точки испепелить в костре.
Кто там вверху буянит как норовистый конь?
Это восставший воздух мечется на горе.

Я зашла в опустевший вагон и увидела мать.
— Что ты делаешь в этом составе,
среди шелеста старых пакетов,
среди колыхания стен? —
спросила я маму свою.

Она мне сказала:
— Можно
раны твои расцелую,
плечо твоё пледом укрою,
пылающий лоб увлажню?
Можно я буду рядом, куда бы ни ехала ты?

Я растерялась:
— Мама, скажи, ты больше не будешь
пугать меня искупленьем?
В угол меня не поставишь
за то, что коса расплелась?
Не назовёшь меня дылдой
за то, что я выше других?

— Ах, глупый, глупый ребёнок, —
тихо ответила мать, —
скоро наступит утро,
ты, наконец, проснёшься,
память твоя зарастёт
ромашками и земляникой.
Реки в твоих глазах
выйдут из берегов.
На поле твоих колосьев
выпадет первый дождь.
Всё будет иначе.
Всё будет по-другому.
Поверь мне,
я знаю,
о чём говорю.

Она встречает его в прихожей, говорит:
— Вымой руки.
Идёт в кухню, наливает горячий суп.
Смотрит, как он ест.
Замечает, что две волосинки поседели у него в носу.

Он вспоминает:
— У Сергея Петровича сегодня умерла мать.
Она головой качает,
ставит будильник на семь тридцать пять.

А потом они ложатся в постель,
укрываются пледом и спят.
Спят. Спят. Спят.
Прижавшись друг к другу спинами,
восемь часов подряд.

Утром он кричит ей:
— Вера, у нас кончилась бумага!
Она ворчит сквозь сон,
затем встаёт, прихрамывает,
подаёт ему новый рулон.

Даже реклама проповедует истину:
«Для одних волосы — предмет гордости,
для других — источник беспокойства…»

Я из тех, из «других»,
мои волосы — это источник.

Правда, я до сих пор не знаю,
куда они текут —
на их берегах
никогда не рассеивается
туман.

* * *

Всё будет хорошо,
пока мы ещё живы,
пока горит блесна
от тяжести наживы,
пока течёт река,
пока не рвутся сети,
пока несёт рыбак
Вселенную в пакете,
пока горчит икра
крупицами сомнений,
пока готовит мать
уху по воскресеньям,
пока не тает свет
за шторою кухонной,
пока не умер Бог
за маленькой иконой.