«Я не жалею себя...»

На смерть Лимонова отозвались многие. При всей пестроте откликов их объединяют два момента. Первый — «он казался вечным». Второй лейтмотив: «Лимонов в моей жизни». Потенциально благодатную тему «Я и Лимонов» отказались раскрывать даже записные эгоцентрики, интуитивно проявив несвойственную им сдержанность и тактичность. Вот об этом и нужно поговорить.

Лимонов вернулся в страну, когда Советский Союз уже рассыпался, но никто не знал, что сложится, и сложится ли вообще, из осколков. Веселье первых лет перестройки — Набокова печатают, говорят «всю правду» про Сталина, сиськи в кинотеатрах показывают — незаметно сменилось ощущением коллективного полета в бездну. Особых поводов для оптимизма не наблюдалось. Лимонов вернулся вовремя. «Это я — Эдичка», написанный в иное время, в другой стране, был предназначен поколению девяностых. Мы все превратились в эмигрантов, географически оставаясь в границах страны. У нас был свой отель «Винслоу», его шестнадцатый этаж и бесконечные ежедневные наматывания километров в незнакомых городах. Потерянная любовь в чужой стране. Почему Лимонов «зашел» тогдашнему молодому читателю? Ведь были и другие эмигрантские писатели одного с ним поколения, которые писали «почти о том же»: Дмитрий Савицкий, Сергей Юрьенен. Хорошие, интересные авторы. Но в романе Лимонова присутствовало важное свойство, сделавшее его нужным и, наверное, необходимым. Он давал надежду, пробуждал веселую злость. Роман начинается и заканчивается на отельном балконе. В эпилоге герой сквозь слезы шлет проклятия миру. И эти слезы и проклятия — несдавшегося. Лимонов пробуждал желание жить, помогал преодолеть растерянность. Многие, и сказанное не будет преувеличением, пережили девяностые с его книгами.

После выхода из тюрьмы Лимонова в середине нулевых его стали забывать. Страна и общество с увлечением изображали сытость с намеком на буржуазную респектабельность. Выросшие и пережившие обморок девяностых читатели Лимонова начали осваивать ипотеку, покупать недорогие, но новые иномарки и даже иллюстрированные путеводители по винным регионам Франции. Слово «стабильность» произносилось с предельной серьезностью. Лимонов же, напротив, превратился в объект иронии: «Дед чудит». В лучшем случае его записывали по разряду «воспоминаний о бесшабашной молодости». Нам, как известно, часто не нравятся те, кто нам когда-то помог. Кроме того, появились недорогие заменители Лимонова, как-то перенявшие его стилистику. Кто-то взялся осваивать «тему бунтарства», другие воспроизводили «имперскость». Ну и плодоносная «сексуальность» с «предельной искренностью» нашли своих старательных копиистов. Не буду называть имена — все и так знают этих отчаянных, смелых творцов. В крупных издательствах, наряду с ведущими авторами «женских иронических детективов» и главными кулинарами страны, появились штатные «бунтари» и «ниспровергатели».

Мало кто заметил, что сам Лимонов при всей его импульсивности и несдержанности про своих «спойлеров» предпочитал не говорить. И дело здесь не в скромности, которая явно не относится к числу его добродетелей. Просто слишком велика и очевидна разница между оригиналом и копиями. При всей яркости, некоторым казавшейся искусственной, Лимонов оказался цельным и настоящим. Имитировать это нельзя, хотя кажется легким, а потому и заманчивым. Как раз за отсутствие яркости, принципиальную усредненность Лимонов не любил современную российскую власть. Он прекрасно понимал, что судьба все выдает в комплекте: пролетарский Харьков, богемная Москва, туповатый Нью-Йорк, высокомерный Париж, снова Москва, но уже кровавого 93-го, алтайская заимка, которую штурмом взял спецназ, тюрьма, суд в славном Саратове. Все должно преодолеваться и поэтому преодолевается: «Ведь я парень, который готов на все. И я постараюсь им что-то дать. Свой подвиг. Свою бессмысленную смерть. Да что там постараюсь! Я старался тридцать лет. Дам». Лимонов давал. Все остальные рассказывали, как они «давали». Иногда с демонстрацией видеороликов. Сравнивать оказалось ненужным, избыточным в силу разных масштабов. Певцы Империи на поверку оказались персонажами Red Alert, «мученики секса» не дотягивали до авторов газеты «Еще», хотя и являлись ее прилежными читателями.

Как бы пафосно ни звучало, но Лимонов не заметил падения своей популярности по одной, но весомой причине — ему самому было уже неинтересно. Мне кажется, что «уходить» он начал еще до своей болезни. В «Священных монстрах», «Книгах мертвых» он вел свой диалог с теми, кого считал соразмерными себе. В своих оценках «великих» Лимонов был пристрастным, но не смешным. Прочитайте его тюремные диалоги с Бродским. В античных, по сути, сюжетах и движениях мысли «актуальным и значимым» современникам просто не находилось места. Вместе с тем он был далек от игры в духовную элиту. В последние годы Лимонов регулярно посещал утренние киносеансы, сидел в полупустых залах, смотрел голливудские блокбастеры, которые мог и суховато похвалить. И это тоже правильно: настоящий эстет никогда не будет снобом.

Как я сказал в начале — Лимонов вовремя пришел. Вовремя и ушел. То, о чем он говорил и чего ждал, сбылось. Желающие так и не смогли окончательно превратить наш мир в «дисциплинарный санаторий». История оказалась хитрей и сильней. Будущее нам неизвестно, но оно явно не будет комплиментарным по отношению к обывателю, еще вчера считавшему мир устоявшимся и понятным.

Известно, что Лимонов не хотел переиздавать свой первый роман. И дело здесь не в запоздалом всплеске нравственности, попытке стать респектабельным. Писатель явно чувствовал, что у его книги закончился читательский цикл. В сытые годы она была не нужна. В потоке серийного глянца «Эдичка...» смотрелся бы устаревшим, нелепым. Но это был первый цикл. Сегодняшний мрачнеющий мир возвращает вроде бы уже забытые имена, которые многие бы и не хотели вспоминать. Лимонов ушел, и его внезапно помолодевшие книги заходят на новый круг. Все продолжается.

Михаил Хлебников