За мгновение до края

* * *

Проедет грузовик, промчится легковая,
случайный человек дорогу перейдёт.
Спокойно будешь жить, о нём не вспоминая.
И кто-то о тебе забудет в свой черёд.
Как будто никогда и не существовало,
так пусто и легко — лишь только с глаз долой.
Всё тот же старый дом и сырость из подвала,
и дворник во дворе вооружён метлой.

Останется лишь тень. А может быть, и тени
не будет. Ей зачем торчать среди живых?
Сходя, опять считать бетонные ступени?
Во-первых — ни к чему, и скучно — во-вторых.
А впрочем, дело всё наверняка в простуде.
Её-то как-нибудь ещё переживём.
О будущем опять в который раз забудем,
счастливые вполне в беспамятстве своём.

* * *

Осень чистым золотом оплатит
памяти невольные долги.
А ведь ты застал ещё полати
в настоящей деревенской хате.
Вот такие, братец, пироги!

Занавески ситцевой изнанка.
Жизнь при свете гаснущих лучин —
кружевница, барышня-крестьянка.
На Байкале станция Слюдянка,
золотистый омуль, Баргузин.

Решето, залитое до кромок
животворной тяжестью воды.
На соломе топчется телёнок.
Сразу и не врубишься спросонок,
не узнаешь прошлого следы.

Где уж хвастать родословной сагой!
Дед да прадед — дальше хоть убей.
С беспримерной доблестью «Варяга»
лист кленовый пятипалым флагом
замирает у родных корней.

В горле перловка — мечтаешь о гречневой
по распорядку на мёртвых часах.
«Славься свободное наше Отечество»
хором в не столь отдалённых местах.

Дней одинаковых крестики-нолики.
Решка, орёл… От сумы и тюрьмы
не зарекайся. В прогулочном дворике
в клеточку белое небо зимы.

Ангелы там — в вышине, или голуби?
Впору пернатым витать в облаках,
грешника возле дымящейся проруби
высмотреть где-нибудь на Соловках,

под монастырь подвести и помиловать.
Стужа опасный рубеж перешла —
в кости стальными вонзается вилами.
Маятником от угла до угла

время бездумно мотает упрямого.
Решка… решётка, бессонный конвой.
Про Колыму у Варлама Шаламова
чёрным по белому красной строкой…

К финишу бег марш-бросками короткими —
по циферблату подъём и отбой.
Завтра по-новой охрипшими глотками:
«Славься, страна, мы гордимся тобой».

* * *

Тропа караула ночная
на окрики: Стой! Кто идёт? —
разбита. По кругу шагая,
убитому времени счёт

ведёшь на манер Робинзона.
В прицеле стального ствола:
заборы, запретная зона
вокруг заповедника зла.

Здесь чёрт догадал оказаться,
а выйти не даст, хоть убей,
свирепая морда кавказца,
натасканного на людей.

* * *

Не объясняй простого чуда,
ясней не станет всё равно.
Найдётся фокусник Иуда —
расскажет про двойное дно.

Объявится, как гость случайный,
картонным лезвием меча
срывающий покровы с тайны
привычным жестом палача.

Как будто в ледяную прорубь
столкнёт стоящих на траве,
сказав о том, что белый голубь
в широком спрятан рукаве.

Покажет, как на самом деле
всё происходит. Боже мой!
Что о грядущем беспределе
мог знать родивший Хама Ной?

* * *

Снега отсвечивают розово —
чем холоднее, тем нежней.
Зима — боярыня Морозова
в широких розвальнях полей

по следу санному попятится,
пройдя невидимую грань —
святых небес седьмую пятницу,
дымящуюся иордань,

где осеняя крестным знаменьем
прохладой льнущий к телу лён,
народ грехи смывает пламенем,
животворящим испокон.

И ты, смиряя нрав раскольничий,
вчерашний выгоняя хмель,
держась рукой за скользкий поручень,
шагнёшь в крещенскую купель.

Плененной в тесном коробке
была, но вырвалась из ада
за тем, чтоб в тёмном уголке
уснуть под шорох листопада.
Очнулась, вновь жива, цела,

как будто не было пробела,
слюдой ажурного крыла
чуть слышно вновь зашелестела.

Сухими лапками вот-вот
открутит голову. Ведь шея
не толще нити. Но живёт,
претензий к жизни не имея.
В отличие от тех, чей прах
забил все трещины и щели,
опять стремится впопыхах
на свет, к теплу, к неясной цели.

Её бы мог одним хлопком…
Или, продляя страх и муку,
трясти всё тем же коробком,
утробному внимая звуку.
Но чем ты лучше со своей
потасканной свободой духа?
Немного станет веселей,
когда находишься под мухой.

Весны волшебный календарь,
путей воздушных бездорожье —
всё для того, чтоб эта тварь
жужжащая — творенье божье! —
согласно плюсовой шкале
могла без всякого усилья
выделываться на стекле,
вновь чистить кружевные крылья.

* * *

Апрельских дней обугленная нить.
Пространство, именуемое парком,
черным-черно. И кое-где дымить
всё продолжает. Скрюченным огарком
торчит неопалимый прежде куст,
не одолевший огненного брода.
Душа, как птица, падает без чувств
в глубокую прохладу небосвода.

Но снова ей вернуться суждено
сюда, где пни, осколки стеклотары.
Признайся, оглядевшись, что давно
египетской заслуживаем кары
за то, что продолжаем жить назло
всему живому, вроде развлеченья —
смотреть сквозь закопчённое стекло
на приближенье полного затменья.

Разрастается спальным районом,
усыпальным — точнее сказать.
Воробьям в этом царстве, воронам
исключительная благодать.

Что ружьё! Даже глупой рогаткой
здесь пернатых никто не спугнёт.
Обелиск или крест за оградкой.
Здесь земной завершён переход
тяжким танцем совковой лопаты…

В чём же суть этой странной игры?
Камень, дерево, крайние даты,
из которых одна до поры
неизвестна. Слепой вереницей
дни проходят. И лучше не знать,
где назавтра кладбищенским птицам
поминальную пищу клевать.

Какая-то неловкость, тень стыда
перед душой, которая сумела,
как бабочка, покинуть навсегда
земную радость смертного предела.

Теперь летит, возносит свой полёт,
воздушным очертаньем угасая,
бессмертный свиток неба развернёт,
исчезнет за мгновение… до края.

В книге каменной записной,
на разломе коры земной
хорошо бы… Но как туда?..
Вдруг сорвёшься и без следа
камнем канешь в глухую тьму,
так и не уяснив, к чему
шарик крутится голубой,
на котором и мы с тобой,
в лучшем случае, на авось
проживём эту жизнь насквозь
для того, чтоб оставить весть
среди прочих: мы были здесь.