Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Земля кошачьего локотка
Повесть
Файл: 
03_ernazarova_zkl.zip (44.67 КБ)
03_ernazarova_zkl.zip (44.67 КБ)
Раиса ЕРНАЗАРОВА
Повесть
Учителю, Леониду Захаровичу Траубергу, посвящается
Река стала, замерзла. Ее трудолюбивое русло превратили в гладкое летное поле, на которое с удовольствием садились самолеты полярной авиации. Так работала Река и в 30-х годах, когда по стойбищам собирали шаманов. Страна боролась с религиозным дурманом.
Шаманов свезли сначала в районный центр, потом в маленький заполярный городок, летное поле которого находилось на той же Реке. В тот день, с которого мы начинаем наше повествование, шаманов привезли из тюрьмы и грузили в самолет.
Начальник тюрьмы ругался с опером:
— Места нет в тюрьме. Все занято, да и не приспособлено наше помещение — ну, какая это тюрьма... И какой я начальник тюрьмы, я вообще-то ведь радистом работаю...
— Отсюда бежать некуда, вот если только американская подлодка лед пробьет, — пытался шутить опер.
Но начальнику тюрьмы было не до шуток:
— Топлива нет, еды нет. Вы их к нам больше не привозите.
Оперуполномоченный усмехнулся: «Этих ты уже точно не увидишь. А новых я тебе привезу».
Самолетик взлетел. Летчик посматривал в открытую дверь кабины. Видел, как с заключенных снимают наручники и перевязывают их руки веревками.
— У нас наручники на вес золота, — сказал охранник.
Летчик закрыл свою дверь.
А в салоне охранник открыл люк самолета и вытолкнул старика с перевязанными руками. Второго, третьего. Никто не сопротивлялся.
Охранник посмотрел на последнего. Это был еще крепкий мужчина. Охранник не верил своим глазам. Веревки на руках и ногах узника сползли с него сами, развязались, и мужчина шагнул в дверной проем самолета. Он летел, раскинув руки, и смотрел на землю, по которой вилась трудолюбивая Река.
Охранник испуганно засуетился:
— Дак он же… летит, он убегает.
Охранник выстрелил мужчине в спину и сказал :
— При попытке к бегству.
Самолет летел на небольшой высоте, поэтому мужчина упал быстро, он проваливался в мягкую утробу сугроба, оставляя за собой на снегу красный след.
На берегу Реки. Стойбище Ивана. 1986 годШаманов свезли сначала в районный центр, потом в маленький заполярный городок, летное поле которого находилось на той же Реке. В тот день, с которого мы начинаем наше повествование, шаманов привезли из тюрьмы и грузили в самолет.
Начальник тюрьмы ругался с опером:
— Места нет в тюрьме. Все занято, да и не приспособлено наше помещение — ну, какая это тюрьма... И какой я начальник тюрьмы, я вообще-то ведь радистом работаю...
— Отсюда бежать некуда, вот если только американская подлодка лед пробьет, — пытался шутить опер.
Но начальнику тюрьмы было не до шуток:
— Топлива нет, еды нет. Вы их к нам больше не привозите.
Оперуполномоченный усмехнулся: «Этих ты уже точно не увидишь. А новых я тебе привезу».
Самолетик взлетел. Летчик посматривал в открытую дверь кабины. Видел, как с заключенных снимают наручники и перевязывают их руки веревками.
— У нас наручники на вес золота, — сказал охранник.
Летчик закрыл свою дверь.
А в салоне охранник открыл люк самолета и вытолкнул старика с перевязанными руками. Второго, третьего. Никто не сопротивлялся.
Охранник посмотрел на последнего. Это был еще крепкий мужчина. Охранник не верил своим глазам. Веревки на руках и ногах узника сползли с него сами, развязались, и мужчина шагнул в дверной проем самолета. Он летел, раскинув руки, и смотрел на землю, по которой вилась трудолюбивая Река.
Охранник испуганно засуетился:
— Дак он же… летит, он убегает.
Охранник выстрелил мужчине в спину и сказал :
— При попытке к бегству.
Самолет летел на небольшой высоте, поэтому мужчина упал быстро, он проваливался в мягкую утробу сугроба, оставляя за собой на снегу красный след.
В дверь балка постучали.
— Входи, — крикнул нганасанин Иван.
Комсомольский вожак Слава, стреножив оленей и бросив на улице громадную меховую малицу, ввалился в маленький балок. В сумерки тесного пространства на мгновение ворвался свет, но дверь захлопнулась, и снова все погрузилось во мрак.
— Далеко, однако, ушли,— сказал Слава,— еле нашел.
— Это нас ушли еще в 30-м, отселили от основного поселка, как шаманов,— сказал Иван. — Теперь я бригадиром зовусь. А это — моя бригада, — показал он на головы детишек, высунувшихся из шкур.
— А мать где?
— Дак ты на ней сидишь, — сказал Иван,— она болеет.
— Как на ней? — Слава вскочил. — Что же ты мне не сказал!
— А где бы ты сел? Она умирает. Приехала к нам, не встает уже почти.
— С вами не соскучишься. Давай на улице поговорим.
Вышли на улицу. Из второго, совсем крохотного балка, похожего на собачью конуру, вылез брат Ивана, Вульсемяка.
— Так вы в поселок-то хоть приезжаете? — спросил Слава.
— Все фильмы смотрим, и танцы смотрим, и лекции не пропускаем.
— Скоро Амалия Войтович приезжает, встреча с ней.
— Знаем ее, она в конце тридцатых приезжала на Таймыр, по комсомольской путевке.
— Ты тоже, что ли, комсомольцем был? — спросил Слава Ивана.
— Был, пока не узнали в районе, что я — сын шамана.
Игорь сидел за лиственницей и разжигал свой небольшой костер. Он сосредоточил свой взгляд на тоненькой хворостинке, и она начала дымиться. Но сено, которым Игорь обложил хворостину, не поддавалось огню. Наконец огонь перебрался и в сено. Игорь смотрел на пламя, которое могло погаснуть от ветра. В меховой малице, похожей на чум, нельзя было определить возраст мальчика, и только две длинные сопли показывали, что Игорь — еще ребенок, и у него нет усов, чтобы сопли эти остановить. Игорь вытер пот и перестал смотреть на огонь.
Издали он видел дядьку Ивана, разговаривающего со Славой у балка.
Вдруг Игорь поднялся над костром и полетел, он перенесся на сопку, которая была совсем неблизко от балка Ивана. В силках бился заяц. Быстрыми движениями Игорь разделал тушку, прихватил валежника и, снова поднявшись над тундрой, вернулся к своему маленькому костерку. В миске уже кипела вода. Игорь бросил туда тушку, а печень зайца он насадил на палочку и обжарил со всех сторон.
— А я за пацаном приехал,— сказал Слава.— Его почему в интернат не отправили, когда детей собирали?
— Да так получилось…
— Знаю, как у вас получается. Спрятали его, а сейчас комиссия летит. Давай, собирай его. Ему учиться нужно. У нас в стране обязательное среднее образование.
— Куда он подевался? — злился Иван. — Беда мне с ним.
— А он в балке, — сказал пацаненок Ивана.
— Как в балке? Невидимкой прикидывается, ему отец свою силу шаманскую передал, баловать никак уже начал, — брюзжал Вульсемяка.
Игорь в балке Ивана кормил свою бабушку. Он подал ей кружку горячей воды и зажареный на костре кусочек печенки зайца.
— А заяц где? — спросил вошедший Иван.
— Там, — Игорь показал на печь.
— Мог бы и на всех зажарить, единоличник. Спички где взял? У меня воруешь? А кто тебе разрешил мою леску брать? Нахлебник! Устал я от тебя.
— На, у меня лески много, здесь и крючки есть, — пожалел Слава сироту. Он вытащил из кармана пакет, отдал Игорю и вышел из балка.
— Ты чего крутишь, чего крутишь, я что, сам супа не наварю?! Ну, скажи, как ты огонь зажег, я тебе хлеба дам... Нет, ты скажи, как огонь зажег, спички мои на месте, — кричал Иван.
Игорь не отвечал.
— Молчишь? Так я тебя говорить научу, — распалялся Иван, хватая сыромятный кнут.
Игорь вышел на улицу, за ним выскочил Иван:
— Давай, проваливай в интернат, зря, что ли государство на вас деньги тратит. И так на нас нападают: шаманы, шаманы. Сначала деда кончили, потом отца забрали, одни издевательства всю жизнь. Чуть что в поселке случится — шаманы виноваты. По пьянке потонут или замерзнут — шаманы виноваты. А теперь из-за тебя мне страдать. Нет уж, езжай и учись, как все. Чем ты лучше? Жизнь решит кто в этом мире сильный шаман.
— Я ему и одежду захватил, он ведь уже на балансе в школе числится. Вот выдали, просили привезти уже в форме, может, комиссия уже прилетела.
Слава развязал тюк и вытащил черную телогрейку, сапоги и ушанку.
— Ушанка солдатская. Красивая?— спросил Слава Игоря.
— А сам в нашей одежде ездишь,— съязвил Иван.
— Так ведь в дорогу — это самое полезное, — сказал Слава. — Ваша одежда, она теплая. Ты не замерзнешь в санях? — спросил он у Игоря, который в телогрейке стал совсем маленьким. — Может, снова малицу оденешь?
Игорь не отвечал. Слава подумал и произнес:
— Нет, давай я все же тебя твоей малицей прикрою. Хоть и жалко эту малицу в районный центр везти, ее ведь в интернате отберут и сожгут, наверное.
Очень скоро оленья упряжка Славы исчезла в белой мге, а Иван все не мог успокоиться и смотрел им вслед.
— Огонь, значит, уже научился разжигать, щенок... А все ты, ты, старик, — Иван повернулся в сторону одинокой высокой лиственницы. — Ты ему наследство, ему свою силу шаманскую передал. Прыгнул через меня. А я больной, никому не нужный теперь — нету у меня силы шаманской, — Иван заплакал.
Поселок в тундре— Входи, — крикнул нганасанин Иван.
Комсомольский вожак Слава, стреножив оленей и бросив на улице громадную меховую малицу, ввалился в маленький балок. В сумерки тесного пространства на мгновение ворвался свет, но дверь захлопнулась, и снова все погрузилось во мрак.
— Далеко, однако, ушли,— сказал Слава,— еле нашел.
— Это нас ушли еще в 30-м, отселили от основного поселка, как шаманов,— сказал Иван. — Теперь я бригадиром зовусь. А это — моя бригада, — показал он на головы детишек, высунувшихся из шкур.
— А мать где?
— Дак ты на ней сидишь, — сказал Иван,— она болеет.
— Как на ней? — Слава вскочил. — Что же ты мне не сказал!
— А где бы ты сел? Она умирает. Приехала к нам, не встает уже почти.
— С вами не соскучишься. Давай на улице поговорим.
Вышли на улицу. Из второго, совсем крохотного балка, похожего на собачью конуру, вылез брат Ивана, Вульсемяка.
— Так вы в поселок-то хоть приезжаете? — спросил Слава.
— Все фильмы смотрим, и танцы смотрим, и лекции не пропускаем.
— Скоро Амалия Войтович приезжает, встреча с ней.
— Знаем ее, она в конце тридцатых приезжала на Таймыр, по комсомольской путевке.
— Ты тоже, что ли, комсомольцем был? — спросил Слава Ивана.
— Был, пока не узнали в районе, что я — сын шамана.
Игорь сидел за лиственницей и разжигал свой небольшой костер. Он сосредоточил свой взгляд на тоненькой хворостинке, и она начала дымиться. Но сено, которым Игорь обложил хворостину, не поддавалось огню. Наконец огонь перебрался и в сено. Игорь смотрел на пламя, которое могло погаснуть от ветра. В меховой малице, похожей на чум, нельзя было определить возраст мальчика, и только две длинные сопли показывали, что Игорь — еще ребенок, и у него нет усов, чтобы сопли эти остановить. Игорь вытер пот и перестал смотреть на огонь.
Издали он видел дядьку Ивана, разговаривающего со Славой у балка.
Вдруг Игорь поднялся над костром и полетел, он перенесся на сопку, которая была совсем неблизко от балка Ивана. В силках бился заяц. Быстрыми движениями Игорь разделал тушку, прихватил валежника и, снова поднявшись над тундрой, вернулся к своему маленькому костерку. В миске уже кипела вода. Игорь бросил туда тушку, а печень зайца он насадил на палочку и обжарил со всех сторон.
— А я за пацаном приехал,— сказал Слава.— Его почему в интернат не отправили, когда детей собирали?
— Да так получилось…
— Знаю, как у вас получается. Спрятали его, а сейчас комиссия летит. Давай, собирай его. Ему учиться нужно. У нас в стране обязательное среднее образование.
— Куда он подевался? — злился Иван. — Беда мне с ним.
— А он в балке, — сказал пацаненок Ивана.
— Как в балке? Невидимкой прикидывается, ему отец свою силу шаманскую передал, баловать никак уже начал, — брюзжал Вульсемяка.
Игорь в балке Ивана кормил свою бабушку. Он подал ей кружку горячей воды и зажареный на костре кусочек печенки зайца.
— А заяц где? — спросил вошедший Иван.
— Там, — Игорь показал на печь.
— Мог бы и на всех зажарить, единоличник. Спички где взял? У меня воруешь? А кто тебе разрешил мою леску брать? Нахлебник! Устал я от тебя.
— На, у меня лески много, здесь и крючки есть, — пожалел Слава сироту. Он вытащил из кармана пакет, отдал Игорю и вышел из балка.
— Ты чего крутишь, чего крутишь, я что, сам супа не наварю?! Ну, скажи, как ты огонь зажег, я тебе хлеба дам... Нет, ты скажи, как огонь зажег, спички мои на месте, — кричал Иван.
Игорь не отвечал.
— Молчишь? Так я тебя говорить научу, — распалялся Иван, хватая сыромятный кнут.
Игорь вышел на улицу, за ним выскочил Иван:
— Давай, проваливай в интернат, зря, что ли государство на вас деньги тратит. И так на нас нападают: шаманы, шаманы. Сначала деда кончили, потом отца забрали, одни издевательства всю жизнь. Чуть что в поселке случится — шаманы виноваты. По пьянке потонут или замерзнут — шаманы виноваты. А теперь из-за тебя мне страдать. Нет уж, езжай и учись, как все. Чем ты лучше? Жизнь решит кто в этом мире сильный шаман.
— Я ему и одежду захватил, он ведь уже на балансе в школе числится. Вот выдали, просили привезти уже в форме, может, комиссия уже прилетела.
Слава развязал тюк и вытащил черную телогрейку, сапоги и ушанку.
— Ушанка солдатская. Красивая?— спросил Слава Игоря.
— А сам в нашей одежде ездишь,— съязвил Иван.
— Так ведь в дорогу — это самое полезное, — сказал Слава. — Ваша одежда, она теплая. Ты не замерзнешь в санях? — спросил он у Игоря, который в телогрейке стал совсем маленьким. — Может, снова малицу оденешь?
Игорь не отвечал. Слава подумал и произнес:
— Нет, давай я все же тебя твоей малицей прикрою. Хоть и жалко эту малицу в районный центр везти, ее ведь в интернате отберут и сожгут, наверное.
Очень скоро оленья упряжка Славы исчезла в белой мге, а Иван все не мог успокоиться и смотрел им вслед.
— Огонь, значит, уже научился разжигать, щенок... А все ты, ты, старик, — Иван повернулся в сторону одинокой высокой лиственницы. — Ты ему наследство, ему свою силу шаманскую передал. Прыгнул через меня. А я больной, никому не нужный теперь — нету у меня силы шаманской, — Иван заплакал.
Комсомолка из Ленинграда Амалия Войтович была уже не комсомольского возраста, но хорошо помнила свой санный пробег 1939 года по тундрам Таймыра, когда она, раздеваясь по пояс, мылась перед нганасанами, агитируя их пользоваться мылом. Тот пробег ее длился более года. Она продвигалась от стойбища к стойбищу, и везде ее встречал приветливый народ. Амалия тоже не оставалась в долгу — кроме агитации за гигиену и правильный образ жизни, она учила детишек и взрослых постигать правописание русского языка и даже части речи. Амалия могла быть также и радистом, чему в тундре радовались более всего, так как не в каждой бригаде была возможность связаться с поселком Новенькая, где размещалось правление колхоза Ары-Мас. Старое оборудование вышло из строя, Амалия во многих бригадах перечинила его, благо погода способствовала этому — времени у нее было много. Она кочевала от бригады к бригаде неспешно. Иные бригады уходили от других и на триста километров, это не учитывая маршруты, которые преодолевали нганасане со своими оленями в поисках пастбищ. Так что Амалия считала, что знает Таймыр и его жителей не понаслышке. Она действительно топала по тундре. Поэтому, когда волна перестройки накатила и на Таймыр, чтобы освободить бедных нганасан от наследия Советской власти, Амалию сразу вспомнили и отправили на Таймыр с тем же пробегом, но уже на самолетах АН-2, и еще в поддержку им был санитарный вертолет МИ-4, который доживал свои последние годы.
Кроме мыла Амалии дали ящик спирта, так как вышел очередной сухой закон, а комсомольские начальники, которые сопровождали Амалию, красную рыбу на Севере без спирта себе не представляли, да и летуны очень удивились бы, когда вечером, прочитав лекцию о вреде алкоголя, комсомольские вожаки не устроили бы тихую вечеринку с нганасанскими девочками, которых уже свозили на вертолетах в самую Хатангу. И эти девочки обиделись бы, если водки не было бы. А сердитая нганасанка — это тебе не хухры какие-нибудь. Нганасанки — гордые, свободные и сознательные. Беспартийной оставалась только бабушка Ны, но и та на партсобрания не опаздывала. Амалия поэтому смело обнажилась перед нганасанским обществом, снова рассказывая, как нужно мыться и для чего.
Амалия знала, что нганасане добрые и приветливые люди, они любят слушать рассказы про все новое. Поэтому она захватила с собой шампунь и, к радости нганасан, вспенила его в тазу. Шампунем нганасане действительно еще не пользовались.
В связи с комсомольскими жизненными поворотами Амалия осталась старой девой и грудь ее была еще в полном порядке. Но молодой летун с МИ-4 все же презрительно ухмыльнулся, оглядев ее тощую фигуру, на что сосед его, нганасанин, отреагировал сурово: «Грудь — это молочные железы, очень необходимо, чтобы вскормить ребенка, ее нужно хорошо мыть». Это был Вульсемяка, который внимательно Амалию слушал.
— Слушай, у тебя унты есть? — спросил летун у Вульсемяки.
Вульсемяка скривился в улыбке и чуть сдвинулся с места. На скамье под ним лежали роскошно расшитые бисером унты.
— За бутылку идет? — прошептал летчик. Вульсемяка охотно согласился. Все нганасане, которые внимательно слушали Амалию, и в то же время зорко следили за всеми приезжими, были разочарованы, потому что под каждым лежали унты для обмена. Предложения молодого и неопытного летуна все давно ждали, и все были в курсе того, что Вульсемяке повезло.
— Холодно у вас в клубе, однако, мороз, прямо скажем, — летчик засунул унты под летную теплую куртку, — ветер по клубу гуляет.
— Так к празднику строили — отметили начало перестройки.
— Как же мы здесь ночевать будем, — сокрушался летчик.
В морском портуКроме мыла Амалии дали ящик спирта, так как вышел очередной сухой закон, а комсомольские начальники, которые сопровождали Амалию, красную рыбу на Севере без спирта себе не представляли, да и летуны очень удивились бы, когда вечером, прочитав лекцию о вреде алкоголя, комсомольские вожаки не устроили бы тихую вечеринку с нганасанскими девочками, которых уже свозили на вертолетах в самую Хатангу. И эти девочки обиделись бы, если водки не было бы. А сердитая нганасанка — это тебе не хухры какие-нибудь. Нганасанки — гордые, свободные и сознательные. Беспартийной оставалась только бабушка Ны, но и та на партсобрания не опаздывала. Амалия поэтому смело обнажилась перед нганасанским обществом, снова рассказывая, как нужно мыться и для чего.
Амалия знала, что нганасане добрые и приветливые люди, они любят слушать рассказы про все новое. Поэтому она захватила с собой шампунь и, к радости нганасан, вспенила его в тазу. Шампунем нганасане действительно еще не пользовались.
В связи с комсомольскими жизненными поворотами Амалия осталась старой девой и грудь ее была еще в полном порядке. Но молодой летун с МИ-4 все же презрительно ухмыльнулся, оглядев ее тощую фигуру, на что сосед его, нганасанин, отреагировал сурово: «Грудь — это молочные железы, очень необходимо, чтобы вскормить ребенка, ее нужно хорошо мыть». Это был Вульсемяка, который внимательно Амалию слушал.
— Слушай, у тебя унты есть? — спросил летун у Вульсемяки.
Вульсемяка скривился в улыбке и чуть сдвинулся с места. На скамье под ним лежали роскошно расшитые бисером унты.
— За бутылку идет? — прошептал летчик. Вульсемяка охотно согласился. Все нганасане, которые внимательно слушали Амалию, и в то же время зорко следили за всеми приезжими, были разочарованы, потому что под каждым лежали унты для обмена. Предложения молодого и неопытного летуна все давно ждали, и все были в курсе того, что Вульсемяке повезло.
— Холодно у вас в клубе, однако, мороз, прямо скажем, — летчик засунул унты под летную теплую куртку, — ветер по клубу гуляет.
— Так к празднику строили — отметили начало перестройки.
— Как же мы здесь ночевать будем, — сокрушался летчик.
Приезжие всегда удивлялись — как при крошечном поселке можно содержать такой громадный порт, принимающий океанские лайнеры и ледоколы. Высокие портовые краны не заметает ни одна пурга, они видны при любой погоде, как маяки. И всем понятно: если краны стоят, значит здесь большая вода летом.
— Там вода, там рыба, — шептал маленький мальчик в черной телогрейке и военной серой ушанке, пробираясь через громадные сугробы к кранам. Это был Игорь. И хотя за год он подрос, ему было уже 14 лет, но никто не дал бы ему и девяти, так мал и худ он был.
Игорь сбежал из портового интерната. Он нес удилище, вырезанное им из какой-то палки, в кармане телогрейки лежали крючки и мешочек с наживкой. Игорь хотел наловить рыбы. Уже который день во сне он видел эту рыбу. Большая, жирная, лоснистая, она переливалась в отблесках рыжего огня.
Мороз и ветер, снег, в который он проваливался иногда по пояс, заставляли Игоря пробираться почти ползком, но он шел упорно, он заранее знал, что добраться до воды будет трудно. Ему обязательно нужно дойти до этих кранов, а потом найти лунку рыбаков. Наконец, Игорь нащупал под ногами дорогу, и, поначалу, это облегчило ему путь. Он шел долго. Но пурга замела круче, Игорь начал падать. А один раз он упал и почему-то решил полежать. Так хорошо и уютно было лежать и слушать, как поет ветер. Нет, это поет мама. А кто смеется рядом с ней? Так это отец. Да, это он разделывает сырую подмороженную рыбу. И они едят эту большую жирную рыбу, которая белыми кольцами падает из-под охотничьего ножа. Отец умел красиво разделывать рыбу, волшебную рыбу, сырую подмороженную рыбу, без которой нганасанин не может жить. Нет, не они едят эту рыбу, ее ест маленький мальчик, новичок, которого недавно привезли в интернат.
Игорь был на танцах, где интернатские мальчишки и девчонки танцевали твист и польку-иенку. Он стоял у стенки и смотрел на веселых ребят. Сам он никогда не танцевал, также как девочки-старшеклассницы, за которыми он следил украдкой. Он знал, что после восьми часов к окну интерната подкатят машины с солдатами из гарнизона и девочки вылезут в окно и уедут, а потом, под утро, они вернутся и нужно не забыть открыть им окно, а то они замерзнут.
Игорь шел по коридору, когда услышал плач маленького мальчика. Игорь вошел в дверь и увидел, что новенький лежит на кровати и плачет.
— Ты чего, братишка?
— Так.
— Ну, скажи.
— Есть хочу.
— Я тебе хлеба принесу, булочек и пирожков, хочешь?
— Нет, я рыбу хочу. Сырую рыбу мне нужно.
— Я тоже рыбу сырую хочу, — сказал Игорь, — не плачь, я знаю, где рыбаки лунку недавно сделали, я тебе рыбу принесу. Я наловлю, у меня крючок есть и приманка.
— И еще я боюсь. Не уходи, — сказал маленький мальчик.
— Чего ты боишься? Здесь не страшно и тепло. Ты спи.
Мальчик уснул.
— Ты опять ел сырую рыбу, — кричала в интернате учителка Нина.
Игорь лежал на своей узенькой кровати, которая стояла среди других двадцати пяти классных кроватей. Или это тот маленький мальчик лежит? А Нина смотрит ему в спину.
Вообще-то Нина сама была похожа на школьницу, но очень старалась быть строгой, как все интернатские учителя, поэтому она кричала громко, хотя Игорь был совсем рядом. «Не нравилась вам советская власть, а чем была она плохой?» — Нина явно кому-то подражала, для кого-то говорила. И, действительно, за дверью стояла завуч, подслушивала.
— Кофе горячий — пожалуйста, сгущенка — нате вам, кашка теплая по утрам — чего еще нужно? Так они рыбец сырой хотят.
Игорь не отвечал. Он лежал, уткнувшись в подушку.
— Ты почему лежишь? Вот, наверное, отравился и уже умираешь. В сырой рыбе — микробы, глисты и бактерии, — кричала Нина. — Мне за тебя отвечать. Скажи, где вы прячете сырую рыбу?
— Ее нет уже, она кончилась, — сказал Игорь, не поднимая головы от по-
душки.
Но это было давно. А сейчас Игорь лежал в снежной постели, мела пурга и он рассматривал Нинино лицо. Он не слышал ее голоса, а только видел ее большие черные глаза и очень пушистые ресницы.
Ему казалось, что он в интернате и вдыхает его сырой и горячий одурманивающий дух, где влажные простыни в кровати даже нравятся после очень горячего сладкого кофе со сгущеным молоком из банки, после сливочного масла и разваристой пшенной каши. Ему слышались пионерские песни, звуки горна и барабанов, лекции о 2-й сигнальной системе Павлова, о строении тела лягушки — все смешалось в его голове. И опять ему было жалко лягушек, которых завуч безжалостно разрезала и разрезала на части.
Завуч— Там вода, там рыба, — шептал маленький мальчик в черной телогрейке и военной серой ушанке, пробираясь через громадные сугробы к кранам. Это был Игорь. И хотя за год он подрос, ему было уже 14 лет, но никто не дал бы ему и девяти, так мал и худ он был.
Игорь сбежал из портового интерната. Он нес удилище, вырезанное им из какой-то палки, в кармане телогрейки лежали крючки и мешочек с наживкой. Игорь хотел наловить рыбы. Уже который день во сне он видел эту рыбу. Большая, жирная, лоснистая, она переливалась в отблесках рыжего огня.
Мороз и ветер, снег, в который он проваливался иногда по пояс, заставляли Игоря пробираться почти ползком, но он шел упорно, он заранее знал, что добраться до воды будет трудно. Ему обязательно нужно дойти до этих кранов, а потом найти лунку рыбаков. Наконец, Игорь нащупал под ногами дорогу, и, поначалу, это облегчило ему путь. Он шел долго. Но пурга замела круче, Игорь начал падать. А один раз он упал и почему-то решил полежать. Так хорошо и уютно было лежать и слушать, как поет ветер. Нет, это поет мама. А кто смеется рядом с ней? Так это отец. Да, это он разделывает сырую подмороженную рыбу. И они едят эту большую жирную рыбу, которая белыми кольцами падает из-под охотничьего ножа. Отец умел красиво разделывать рыбу, волшебную рыбу, сырую подмороженную рыбу, без которой нганасанин не может жить. Нет, не они едят эту рыбу, ее ест маленький мальчик, новичок, которого недавно привезли в интернат.
Игорь был на танцах, где интернатские мальчишки и девчонки танцевали твист и польку-иенку. Он стоял у стенки и смотрел на веселых ребят. Сам он никогда не танцевал, также как девочки-старшеклассницы, за которыми он следил украдкой. Он знал, что после восьми часов к окну интерната подкатят машины с солдатами из гарнизона и девочки вылезут в окно и уедут, а потом, под утро, они вернутся и нужно не забыть открыть им окно, а то они замерзнут.
Игорь шел по коридору, когда услышал плач маленького мальчика. Игорь вошел в дверь и увидел, что новенький лежит на кровати и плачет.
— Ты чего, братишка?
— Так.
— Ну, скажи.
— Есть хочу.
— Я тебе хлеба принесу, булочек и пирожков, хочешь?
— Нет, я рыбу хочу. Сырую рыбу мне нужно.
— Я тоже рыбу сырую хочу, — сказал Игорь, — не плачь, я знаю, где рыбаки лунку недавно сделали, я тебе рыбу принесу. Я наловлю, у меня крючок есть и приманка.
— И еще я боюсь. Не уходи, — сказал маленький мальчик.
— Чего ты боишься? Здесь не страшно и тепло. Ты спи.
Мальчик уснул.
— Ты опять ел сырую рыбу, — кричала в интернате учителка Нина.
Игорь лежал на своей узенькой кровати, которая стояла среди других двадцати пяти классных кроватей. Или это тот маленький мальчик лежит? А Нина смотрит ему в спину.
Вообще-то Нина сама была похожа на школьницу, но очень старалась быть строгой, как все интернатские учителя, поэтому она кричала громко, хотя Игорь был совсем рядом. «Не нравилась вам советская власть, а чем была она плохой?» — Нина явно кому-то подражала, для кого-то говорила. И, действительно, за дверью стояла завуч, подслушивала.
— Кофе горячий — пожалуйста, сгущенка — нате вам, кашка теплая по утрам — чего еще нужно? Так они рыбец сырой хотят.
Игорь не отвечал. Он лежал, уткнувшись в подушку.
— Ты почему лежишь? Вот, наверное, отравился и уже умираешь. В сырой рыбе — микробы, глисты и бактерии, — кричала Нина. — Мне за тебя отвечать. Скажи, где вы прячете сырую рыбу?
— Ее нет уже, она кончилась, — сказал Игорь, не поднимая головы от по-
душки.
Но это было давно. А сейчас Игорь лежал в снежной постели, мела пурга и он рассматривал Нинино лицо. Он не слышал ее голоса, а только видел ее большие черные глаза и очень пушистые ресницы.
Ему казалось, что он в интернате и вдыхает его сырой и горячий одурманивающий дух, где влажные простыни в кровати даже нравятся после очень горячего сладкого кофе со сгущеным молоком из банки, после сливочного масла и разваристой пшенной каши. Ему слышались пионерские песни, звуки горна и барабанов, лекции о 2-й сигнальной системе Павлова, о строении тела лягушки — все смешалось в его голове. И опять ему было жалко лягушек, которых завуч безжалостно разрезала и разрезала на части.
Завуч разожгла во дворе интерната костер.
— Костер разожгла. А сейчас наши парки бросает, — девушки-старшеклассницы у окна красили ресницы и смотрели вниз, где завуч колдовала у костра. Рядом с большими девочками вертелась кроха, которая не доставала до подоконника.
— Пусть сжигает, мы их все равно не носим.
— Ненормальная какая-то, я ее боюсь. Эту парку мне мама вышивала. Парка такая теплая, в ней хоть три дня иди — не замерзнешь в пургу.
— Закрой окно, а то она узнает, что это окно не забито и мы через него выходим на улицу.
Завуч Куксанова плакала от злости:
— Неблагодарные твари. Вот я ваши вши посжигаю, вот что я с ними сделаю, не буду я хранить эту пакость. Все ваши микробы сожгу, — завуч бросала ярко расшитые оленьи парки в огонь. Костер разгорелся яркий, но не надолго. Снег замел круто и завуч махнула рукой:
— Жалко бензин тратить. Весной уберут.
Маленькая девочка, которая забралась-таки на подоконник, видела, как завуч отошла от костра и как закрылась за ней входная дверь. Девочка спрыгнула с окна в сугроб и подошла к костру, она вытащила из костра свою малицу, быстро одела ее и выбежала со школьного двора.
Девочка ушла за поселок и уверенно двигалась по дороге к чернеющему лесу. Она знала: за этим лесом их стойбище, а над ним висит луна. Лицо девочки было скрыто ее меховой одеждой, которая доставала до земли. Издалека казалось, что по лунной дороге передвигается маленький ярко расшитый чум. Но ветер открыл луну ненадолго, вскоре не стало видно ни луны, ни девочки.
По дороге в порт— Костер разожгла. А сейчас наши парки бросает, — девушки-старшеклассницы у окна красили ресницы и смотрели вниз, где завуч колдовала у костра. Рядом с большими девочками вертелась кроха, которая не доставала до подоконника.
— Пусть сжигает, мы их все равно не носим.
— Ненормальная какая-то, я ее боюсь. Эту парку мне мама вышивала. Парка такая теплая, в ней хоть три дня иди — не замерзнешь в пургу.
— Закрой окно, а то она узнает, что это окно не забито и мы через него выходим на улицу.
Завуч Куксанова плакала от злости:
— Неблагодарные твари. Вот я ваши вши посжигаю, вот что я с ними сделаю, не буду я хранить эту пакость. Все ваши микробы сожгу, — завуч бросала ярко расшитые оленьи парки в огонь. Костер разгорелся яркий, но не надолго. Снег замел круто и завуч махнула рукой:
— Жалко бензин тратить. Весной уберут.
Маленькая девочка, которая забралась-таки на подоконник, видела, как завуч отошла от костра и как закрылась за ней входная дверь. Девочка спрыгнула с окна в сугроб и подошла к костру, она вытащила из костра свою малицу, быстро одела ее и выбежала со школьного двора.
Девочка ушла за поселок и уверенно двигалась по дороге к чернеющему лесу. Она знала: за этим лесом их стойбище, а над ним висит луна. Лицо девочки было скрыто ее меховой одеждой, которая доставала до земли. Издалека казалось, что по лунной дороге передвигается маленький ярко расшитый чум. Но ветер открыл луну ненадолго, вскоре не стало видно ни луны, ни девочки.
Военный вездеход мчался в порт.
— Стой, малец, — сказал офицер Миллер, — не гони. На дороге кто-то лежит.
— Так собака может дохлая. Маленькая собака.
— Нет, постой.
Офицер выпрыгнул из вездехода: «Пацан. Замерз. Может, отойдет?»
Он затащил ребенка в вездеход.
— Гони обратно в поселок.
— А рыбалка?
— Сказал, гони, да побыстрее.
В медчасти— Стой, малец, — сказал офицер Миллер, — не гони. На дороге кто-то лежит.
— Так собака может дохлая. Маленькая собака.
— Нет, постой.
Офицер выпрыгнул из вездехода: «Пацан. Замерз. Может, отойдет?»
Он затащил ребенка в вездеход.
— Гони обратно в поселок.
— А рыбалка?
— Сказал, гони, да побыстрее.
В медчасть вошел офицер Миллер, на руках у него был Игорь:
— Помочь нужно. Может, выживет.
— Обморожение, — сказал врач. — Ноги и ампутировать не нужно, они сами отвалятся — ступни, во всяком случае… Руки… посмотрим. Возможна потеря пальцев.
Игорь слышал, как говорят про его ноги. Он посмотрел на пальцы ног и увидел, что кто-то хочет оторвать эти пальцы. Игорь и сам не знал, откуда появился этот странный звук, какая-то сила, которая с необыкновенным звуком пронзила его, и пальцы ног вонзились снова в его ступню. Игорь застонал.
— Не трогайте его ноги, — закричал доктор медсестре.
— Вы же сами сказали. Что пальцы отваливаются. Я хотела их убрать, а ногу обработать.
— Мало ли что я сказал? — закричал врач.
Игорь смотрел теперь на свои руки. И точно также, Игорь усилиями, ему неизвестными, притянул свои пальцы, воткнул их обратно в руки.
У врача дрожали губы. Он пока ничего не понимал.
Игорь смотрел на свой мизинец. Тот лежал в нескольких сантиметрах от его руки. Язык не подчинялся Игорю. Он хотел сказать: «Мизинец придвиньте!» Но не мог. Так Игорь и остался без мизинца на руке. А мизинец медсестра увезла и выбросила в мусорный бак.
Игорь лежал на операционном столе и не приходил в сознание.
— Лежит как святой Себастьян. Красивый.
— Святой Себастьян был в стрелах, — врач тихо растирал тело мальчика.
— Какой у него прибор знатный, — сказал офицер Миллер. — Ты погляди, а говорят, они мужики себе никуда. Почему же бабы их к нам бегают?
— Если бы он был в своей национальной одежде, — сказал врач, — он бы не пропал, не замерз бы он. В интернате телогрейки заставляют одевать да резиновые сапоги. А от резины — ревматизм. Их меховая одежда — это как дом. Обогревает. Там все продумано сотнями поколений. — Он налил по стопке.
Офицер, который нарезал сырую рыбу, поправил врача:
— Тысячелетиями.
— Я и говорю. Но с учителями спорить невозможно. Говорят: они приносят вши из чума. Но ведь они еще что-то другое приносят от своих бабушек — сказки, например, свое психическое здоровье.
— Учителя проверки боятся. По инструкции запрещено в национальной одежде ходить, запрещено сырую рыбу школьникам давать.
— А сами трескают. В этой рыбе витамины, к этой рыбе местные привыкли, они не могут без привычной пищи, у них другой обмен веществ.
— У них все другое, — сказал офицер. — Я читал, например, что у бушменов всегда стоит.
— Ну, что ты несешь, — поморщился врач.
— Правда, читал. У них там, вместо члена — рог, как у моржа.
— Дурак же ты, братец, — вздохнул врач. — Но хороший человек.
Они опрокинули по следующей.
— Отличный спирт, — сказал офицер, — медицинский.
— Нет, это магазинный, — поправил врач.
В дверь санчасти постучали. В дверях стояла молодая учителка Нина Лан-
дина:
— А где Игорь? Умер? — заплакала она. — Это я виновата. В мое дежурство он ушел. Ребята говорят, он хотел им рыбы сырой принести.
— Живой он. Спит, — сказал врач.
— Господи, спасибо тебе, — заплакала Нина.
— Как ты можешь за него отвечать? Ты сама еще ребенок, — сказал офицер.
— Я работаю преподавателем в интернате и учусь в педагогическом техникуме.
— Так ты взрослая, значит?
— Конечно, взрослая.
— Совсем, совсем взрослая? — офицер придвинул к Нине хлеб и рыбу.
Нина не отказалась. Она привычно опрокинула полстакана. Офицер переглянулся с доктором.
— А родители твои, где они живут?
— Не знаю. Вернее, у меня есть отец, но я у него приемная дочь. По этому отцу я — нганасанка. А мать моя — молдаванка. Отец был, говорят, армянином, строил что-то здесь, на Севере. Он уехал, мать — за ним, и пропала. Много лет никаких известий. Меня бригадир Лямо усыновил, удочерил.
— Действительно, молдаванка. А я и смотрю, что какая-то необычная нганасанка. А ну, пройдись. Может ты еще и молдавская цыганка. Ну, голову повыше. Чо стесняешься? Грудь вперед.
— Я не могу, — сказала Нина. — Я толстая. Я не могу это — вперед, все смеются.
— Это не толстая, это большая грудь называется, — захохотал офицер. — Как это ты мальца просмотрела, ты что работаешь там? Уборщица?
— Я правду сказала вам — меня в интернат взяли дежурным педагогом. Я сейчас заочно учиться поступила в педтехникум, а по ночам дежурю в интер-
нате.
— Тут половина Таймыра — грузинские дети, сколько лет часть стояла под Волочанкой, теперь красавицы по поселку ходят, — сказал врач.
— Да, все мы — дети советской страны, все смешались, а теперь вот надумали делиться. Им что, теперь в Грузию податься — папаша, я ваша дочь, примите. — Все засмеялись.
— А если серьезно — грузинские это дети или нганасанские? Мамаши почему-то русскими их записывают. На русском все говорят и здесь, и по всей стране.
— Нет, нганасанами нас записывают — так выгоднее, — сказала Нина, — очень много льгот и пособия большие матерям.
Офицер налил Нине водки: — Толстая — не тонкая. Там где надо — там ты и … нормальная.
— Так я тебя подвезу до интерната? — сказал офицер. — Смотри, как метет.
Нина покорно одела пальто: «Пошли».
— Они здесь рано взрослеют, — сказал офицер.
В конюшне— Помочь нужно. Может, выживет.
— Обморожение, — сказал врач. — Ноги и ампутировать не нужно, они сами отвалятся — ступни, во всяком случае… Руки… посмотрим. Возможна потеря пальцев.
Игорь слышал, как говорят про его ноги. Он посмотрел на пальцы ног и увидел, что кто-то хочет оторвать эти пальцы. Игорь и сам не знал, откуда появился этот странный звук, какая-то сила, которая с необыкновенным звуком пронзила его, и пальцы ног вонзились снова в его ступню. Игорь застонал.
— Не трогайте его ноги, — закричал доктор медсестре.
— Вы же сами сказали. Что пальцы отваливаются. Я хотела их убрать, а ногу обработать.
— Мало ли что я сказал? — закричал врач.
Игорь смотрел теперь на свои руки. И точно также, Игорь усилиями, ему неизвестными, притянул свои пальцы, воткнул их обратно в руки.
У врача дрожали губы. Он пока ничего не понимал.
Игорь смотрел на свой мизинец. Тот лежал в нескольких сантиметрах от его руки. Язык не подчинялся Игорю. Он хотел сказать: «Мизинец придвиньте!» Но не мог. Так Игорь и остался без мизинца на руке. А мизинец медсестра увезла и выбросила в мусорный бак.
Игорь лежал на операционном столе и не приходил в сознание.
— Лежит как святой Себастьян. Красивый.
— Святой Себастьян был в стрелах, — врач тихо растирал тело мальчика.
— Какой у него прибор знатный, — сказал офицер Миллер. — Ты погляди, а говорят, они мужики себе никуда. Почему же бабы их к нам бегают?
— Если бы он был в своей национальной одежде, — сказал врач, — он бы не пропал, не замерз бы он. В интернате телогрейки заставляют одевать да резиновые сапоги. А от резины — ревматизм. Их меховая одежда — это как дом. Обогревает. Там все продумано сотнями поколений. — Он налил по стопке.
Офицер, который нарезал сырую рыбу, поправил врача:
— Тысячелетиями.
— Я и говорю. Но с учителями спорить невозможно. Говорят: они приносят вши из чума. Но ведь они еще что-то другое приносят от своих бабушек — сказки, например, свое психическое здоровье.
— Учителя проверки боятся. По инструкции запрещено в национальной одежде ходить, запрещено сырую рыбу школьникам давать.
— А сами трескают. В этой рыбе витамины, к этой рыбе местные привыкли, они не могут без привычной пищи, у них другой обмен веществ.
— У них все другое, — сказал офицер. — Я читал, например, что у бушменов всегда стоит.
— Ну, что ты несешь, — поморщился врач.
— Правда, читал. У них там, вместо члена — рог, как у моржа.
— Дурак же ты, братец, — вздохнул врач. — Но хороший человек.
Они опрокинули по следующей.
— Отличный спирт, — сказал офицер, — медицинский.
— Нет, это магазинный, — поправил врач.
В дверь санчасти постучали. В дверях стояла молодая учителка Нина Лан-
дина:
— А где Игорь? Умер? — заплакала она. — Это я виновата. В мое дежурство он ушел. Ребята говорят, он хотел им рыбы сырой принести.
— Живой он. Спит, — сказал врач.
— Господи, спасибо тебе, — заплакала Нина.
— Как ты можешь за него отвечать? Ты сама еще ребенок, — сказал офицер.
— Я работаю преподавателем в интернате и учусь в педагогическом техникуме.
— Так ты взрослая, значит?
— Конечно, взрослая.
— Совсем, совсем взрослая? — офицер придвинул к Нине хлеб и рыбу.
Нина не отказалась. Она привычно опрокинула полстакана. Офицер переглянулся с доктором.
— А родители твои, где они живут?
— Не знаю. Вернее, у меня есть отец, но я у него приемная дочь. По этому отцу я — нганасанка. А мать моя — молдаванка. Отец был, говорят, армянином, строил что-то здесь, на Севере. Он уехал, мать — за ним, и пропала. Много лет никаких известий. Меня бригадир Лямо усыновил, удочерил.
— Действительно, молдаванка. А я и смотрю, что какая-то необычная нганасанка. А ну, пройдись. Может ты еще и молдавская цыганка. Ну, голову повыше. Чо стесняешься? Грудь вперед.
— Я не могу, — сказала Нина. — Я толстая. Я не могу это — вперед, все смеются.
— Это не толстая, это большая грудь называется, — захохотал офицер. — Как это ты мальца просмотрела, ты что работаешь там? Уборщица?
— Я правду сказала вам — меня в интернат взяли дежурным педагогом. Я сейчас заочно учиться поступила в педтехникум, а по ночам дежурю в интер-
нате.
— Тут половина Таймыра — грузинские дети, сколько лет часть стояла под Волочанкой, теперь красавицы по поселку ходят, — сказал врач.
— Да, все мы — дети советской страны, все смешались, а теперь вот надумали делиться. Им что, теперь в Грузию податься — папаша, я ваша дочь, примите. — Все засмеялись.
— А если серьезно — грузинские это дети или нганасанские? Мамаши почему-то русскими их записывают. На русском все говорят и здесь, и по всей стране.
— Нет, нганасанами нас записывают — так выгоднее, — сказала Нина, — очень много льгот и пособия большие матерям.
Офицер налил Нине водки: — Толстая — не тонкая. Там где надо — там ты и … нормальная.
— Так я тебя подвезу до интерната? — сказал офицер. — Смотри, как метет.
Нина покорно одела пальто: «Пошли».
— Они здесь рано взрослеют, — сказал офицер.
Офицер привел Нину в конюшню. Нина была горда и очень довольна. Теперь она, как и все девчонки-старшеклассницы, побывала на сеннике. Спины лошадей лоснились. Сено пахло летним островом.
— Тепло от навоза, — сказала Нина.
Они прошли к громадному залу, который старательные солдаты забили сеном, и сразу исчезли в сене.
— Стоп, стоп ит, — опешил довольный офицер, когда Нина расстегнула ему ширинку. — Ты откуда это знаешь?
— В кино видела, — сказала Нина.
— Ой, ты чего!? — заорал офицер.
— А почему он у вас такой маленький? — спросила Нина.
— Ты не только девственница, но еще и специалист по...,— офицер застегнул штаны.— Домой, тебе пора, домой.
Нина укладывала свою большую грудь в лиф.
— Толстуха, — сказал офицер.
Вот этого Нина не выдержала, заплакала.
— Ладно, я тебе фокус покажу, хочешь?
Не успела Нина ответить, как офицер прыгнул на батут и уже летел под высокой крышей сарая, а потом упал в сено.
— У нас тут батут. Давай, пробуй!
Нина полетела, но сразу упала в сено.
— Иванов! — крикнул офицер.
— Я,— ответил солдатик, открыв маленькую дверь сенника, которая вела к лошадям.
— Покажи, как нужно летать.
Иванов снял сапоги и полетел. За ним летели Нина и офицер. Нина летела, как большая толстая кукла в школьном платье с белым воротничком.
— Видишь, совсем ты не толстая, а красивая, — кричал офицер.
В медчасти— Тепло от навоза, — сказала Нина.
Они прошли к громадному залу, который старательные солдаты забили сеном, и сразу исчезли в сене.
— Стоп, стоп ит, — опешил довольный офицер, когда Нина расстегнула ему ширинку. — Ты откуда это знаешь?
— В кино видела, — сказала Нина.
— Ой, ты чего!? — заорал офицер.
— А почему он у вас такой маленький? — спросила Нина.
— Ты не только девственница, но еще и специалист по...,— офицер застегнул штаны.— Домой, тебе пора, домой.
Нина укладывала свою большую грудь в лиф.
— Толстуха, — сказал офицер.
Вот этого Нина не выдержала, заплакала.
— Ладно, я тебе фокус покажу, хочешь?
Не успела Нина ответить, как офицер прыгнул на батут и уже летел под высокой крышей сарая, а потом упал в сено.
— У нас тут батут. Давай, пробуй!
Нина полетела, но сразу упала в сено.
— Иванов! — крикнул офицер.
— Я,— ответил солдатик, открыв маленькую дверь сенника, которая вела к лошадям.
— Покажи, как нужно летать.
Иванов снял сапоги и полетел. За ним летели Нина и офицер. Нина летела, как большая толстая кукла в школьном платье с белым воротничком.
— Видишь, совсем ты не толстая, а красивая, — кричал офицер.
Врач стоял в дверях медчасти и курил, глядя в небо.
Щедрое северное сияние разлилось невиданными узорами.
На стойбище у брата ВульсемякиЩедрое северное сияние разлилось невиданными узорами.
Вульсемяка пришел в балок к брату Ивану и вытащил из-под полы бутылку. Иван, довольный, расхохотался. Из-под шкур вылезла мать Вульсемяки. Невидящими глазами она повернулась в сторону бутылки. Вскоре из-под шкур вылезли все обитатели балка, их оказалось очень много.
— Ничего не пропустят, — пробурчал недовольно Вульсемяка.
Жена Ивана уже развела огонь в буржуйке, сам он рубил ножом рыбину. И только грудной малыш, обняв щенка, спал на подушке.
— Болею я, ты знаешь, — говорил Вульсемяке брат Иван. — Водка чистит мне здесь, — он показал на низ живота. — Нужно много водки мне. С другой стороны, если много водки сразу выпить — дух потеряю. А без водки очистить ничего тут нельзя, уже боли нет, значит уйду скоро, умру. Силу шаманскую отец не мне оставил — ты знаешь, кому он ее оставил. А все она — мать, виновата, она старику внушила — кому силу отдать по наследству.
Братья опьянели сразу.
— А может, ты к врачу, в Хатангу, слетаешь? Там говорят, хороший врач.
— У нас и здесь, в дивизионе, хороший врач. Я его уважаю. Мою болячку врачам не осилить. Вот в 30-м году врачи, говорят, все могли и учителя были хорошие. Честные люди и справедливые.
— Если все честные были, кто же тогда деда нашего посадил за шаманство?
— Вот в том-то и причина всех бед наших — сами же люди поселковые на деда настучали, считай, сами и посадили. На собрании голосовали — ликвидировать шаманов, а семьи — выслать. Вот мы с тех пор тут одни и живем, на отшибе, от всех далеко.
Они вышли на улицу и развели костер между чумом и балком.
— Амалия прилетела, снова показывала, как нужно мыться. Помнишь ее? — спросил Вульсемяка брата, который разогревал бубен возле костра.
— Амалия — порядочная женщина, но она многого не знает. Она не врач, а радист. Зачем мне мыться мылом на морозе, когда я каждый день обтираюсь оленьим волосом, считай, целый день массируюсь. Вот смотри, знаешь, почему мать парки шьет ворсом вверх?
— Ну, шьет и шьет.
— Да не просто, а потому, что когда мы ходим, волос с нас жир счищает и массирует. А потом ты на мороз парку выбросишь, палкой обобьешь, и — готово, твой пот, который превратился в кусочек льда, отпадает. Я с учителем говорил — он меня понял, он одобряет. Говорит — напиши в газету, это научное открытие. Но не все учителя умные.
Они ходили вокруг единственной лиственницы, которая росла на стойбище. Брат Иван колотил легонько колотушкой по дереву, пробовал голос:
— О, Дерево, одинокое Дерево, ты стоишь, такое же одинокое, как и мы.
— А раньше тут было много деревьев и стойбище наше было крепким,— вторил Вульсемяка брату.
Высокая лиственница отвечала им прекрасным мелодичным звуком, которого они ждали и от звука которого замирали, растроганные до слез:
— Если услышат нас духи, пусть прилетят, пусть помогут нам, устали мы от несчастий. И отец ушел, и брат ушел, — пел Иван.
— Одни мы остались.
— Ну, почему мы несчастливыми родились, — плакал Вульсемяка и тихо колотил колотушкой в такт своему пению. — Помоги нам, Дерево, сделай так, чтобы у меня был свой дом и жена, и дети. А то все убегают от меня, смеются, дураком называют, шаманом.
— Кого это несет ? — Вульсемяка прислушался,
— Может, Игорь? Где он гуляет, пацан этот? Не замерз ли?
— Ты чего несешь? Игорь в интернате живет, сколько километров от нас. В тепле, на чистых простынях спит, кофе горячий пьет. Не замерзнет, гаденыш, — проворчал Вульсемяка.
— Чувствую я, что-то с Игорем случилось, — сказал брат Иван, — нет у меня силы, нет, — сокрушался он, — а то мог бы слетать к Игорю.
— Собаки лают. Вездеход, — сказал Вульсемяка.
Иван поднялся с места. Из вездехода выпрыгнул солдат:
— Рация ваша не работает.
— Давно не работает, однако.
— У него дочь из интерната пропала, а он водку трескает.
— Как пропала? Неделю назад увезли в интернат.
— Мы с ног сбились. Дочка твоя из интерната сбежала. Больше суток ищем, — сказал солдат
— Ты присядь, — сказал Иван, — не торопи.
— Убежала твоя дочь из интерната. Военных на ноги подняли. Вот меня к вам отрядили. Охотники тоже ищут. Поехали с нами. Посмотрим. Может ты еще какие дороги знаешь.
Иван взобрался в вездеход.
— Игорь ваш тоже из интерната сбежал, замерз, сейчас он в больнице, — сказал старшой.
— Игорь? — переспросил Иван, стараясь перекричать рев мотора.
— У тебя все дети чумные, — сказал водитель вездехода. — Одним словом, шаманские дети.
— Да Игорь не мой сын, брата моего покойного сын.
Искали долго. Мотались по тундре, выехали к лесу.
— Там идет кто-то, — сказал водитель.
— Вижу, — сказал старшой. — Езжай медленнее. Не свети, не слепи им глаза.
Вылезли из вездехода. Перед ними стояли охотник Демнеме и дочка Ивана, Даша.
— Ты куда шла?— спросил ее Иван.
— К лесу, — сказала Даша
— Я уже в лесу ее нашел, — сказал охотник. — Шел по следам. Один след ее был, второй — волка. Волк за ней шел. — Он показал шкуру волка, притороченную к поясу.
— Не очень большой волк, — сказал Иван, — больной какой-то. Ты что машин не видела? Солдаты тебя искали.
— Ты сам говорил: машина может задавить, — ответила Даша, — вот я в кустах и сидела, пока машины ездили. Пьяные водители — это очень опасно.
— Больше суток по тундре ходила! И не замерзла! При таком морозе и только щечку приморозила! — не мог успокоиться солдат в вездеходе.
— Ее одежда — это ее дом, — сказал Иван. — Моя дочь всегда в тундре дорогу найдет. Слушай, — обратился он к старшому. — У тебя водка есть? Должен же я духов отблагодарить за то, что дочку уберегли.
— Дай ему, — сказал старшой водителю. Водитель достал две бутылки водки.
У балка их встретили все домочадцы Ивана. Вульсемяка снова разжег костер и нарезал строганину. Иван разлил водку. Поровну получили все. Иван хлопнул охотника по плечу: «Спасибо за дочь».
— Да она сама дошла бы, — сказал охотник. — Она — молодец.
Даша отпила водку из стакана матери и засмеялась.
— Ну, я пошел, — сказал охотник и встал на лыжи,— мне пора.
Остальные влезли в балок. Мать подбросила дров в огонь буржуйки. Иван разлил водку, чокнулся с солдатами:
— За удачу. Спасибо вам.
Покурить вышли на улицу, где Вульсемяка не загасил костер.
— Дрова не экономишь, однако, — сказал Иван.
— Это я его попросил, — сказал старшой. — В балке нам тесно. Нет, спасибо, конечно. Но на воздухе дышится легче. И все уместимся.
— Ты бы фокус какой свой шаманский показал,— попросил солдат Ивана.
— У меня силы нет, болею я, — сказал Иван. — Да и какой я шаман, я только маленький ребенок, учусь только. Сейчас уже нет настоящих шаманов.
— Как нет у тебя силы? — успокаивал брата Вульсемяка. — Кто может стоватную лампочку погасить? Я или ты?
— Ну, давай, попробуем. Жалко лампочки, правда, — сказал Иван. Они вошли в балок.
— Мать, у тебя лампочки еще есть?
— Две были.
— Неси.
Вкрутили лампочку в патрон.
— Сначала ты давай.
— Нет, ты же знаешь, у меня не получится.
— Я говорю: давай, должен же ты когда-нибудь научиться.
Вульсемяка сосредоточился. Все уставились на Вульсемяку. И от его взгляда электрическая лампочка разорвалась.
— Ты, небось, мне помог, — сказал Вульсемяка. — Или кто-то из твоих детишек уже балует? — Вульсемяка оглядел сопливых чумазых детей и взгляд его остановился на матери.
— Нет, она не может давно, — сказал брат Иван.
Опять сидели при свече.
— Мать, ввинти стоваттную. Я пойду на рекорд, — закричал брат Иван.
И опять лампочка разлетелась вдрызг. Брат был доволен. Он погрел бубен у открытой двери буржуйки и тихо начал пробовать звук бубна.
Бубен звенел все сильнее и маленький балок словно бы расширился, огонь и буржуйка тоже увеличились в размерах, а олень, нарисованный на коже бубна превратился в настоящего оленя, на которого уселся брат Иван и вылетел на олене, взбираясь по вершинам пламени к отверстию в крыше балка.
Он летел над заснеженной тундрой, сильный и злой. Луна освещала ему путь. И он увидел сидевшего под елью мальчика. Это был ...Игорь.
«Сирота Игорь», как говорили в поселке, когда вслед за матерью и отцом, утонувшими в реке, ушел из жизни и дедушка-шаман, воспитывавший мальчика. Но сейчас Игорь был одет не в черную интернатскую телогрейку, а в нарядную зимнюю нганасанскую парку, яркий костер плясал пред ним.
— У могилы деда сидит, — сказал Иван. — Ишь ты, какой кострище. Не иначе сами духи деда зажгли ему такой костер.
Когда Иван вернулся в балок, военные уехали, дети спали, только Вульсемяка сидел возле балка, у костерка, и ждал его:
—Хорошо полетал, отца не встретил?
— Отца мне встретить не дано. Для этого нужно быть шаманом. Мы с тобой только сыновья шамана и нам отец не передал свой дар. Настоящий шаман с духами общается. А то, что мы с тобой делаем, это так, халтура. Наследственность.
—Что? — обалдел Вульсемяка.
— Ты на лекции ходишь, только когда грудь Амалия моет, а нам много чего лекторы рассказывают.
— Я знаю, что грудь — это молочные железы.
— А ты знаешь, что земля круглая? Вот почему духи возвращаются, когда улетают, понял? Я Игоря видел. Худо, однако, ему, — сказал Иван.
Потом Вульсемяка загасил костер. Он влез в свой маленький балок, который более был похож на собачью конуру.
— Помогите мне, духи. Пусть у меня будет свой дом, я не прошу большого, мне достаточно и балка, — плакал Вульсемяка.
— Водка плачет, — ворчала старуха, открыв дверь балка Ивана. — Теперь уснуть не дадут.
— Ни дома, ни жены, — стонал Вульсемяка.
При свете луны бабка запрягла оленей, прыгнула в санку и умчалась в
тундру.
Вульсемяка в своем крошечном домике-скрадке прислушался: «Мать. К себе уехала» — и уснул.
Утром в клубе— Ничего не пропустят, — пробурчал недовольно Вульсемяка.
Жена Ивана уже развела огонь в буржуйке, сам он рубил ножом рыбину. И только грудной малыш, обняв щенка, спал на подушке.
— Болею я, ты знаешь, — говорил Вульсемяке брат Иван. — Водка чистит мне здесь, — он показал на низ живота. — Нужно много водки мне. С другой стороны, если много водки сразу выпить — дух потеряю. А без водки очистить ничего тут нельзя, уже боли нет, значит уйду скоро, умру. Силу шаманскую отец не мне оставил — ты знаешь, кому он ее оставил. А все она — мать, виновата, она старику внушила — кому силу отдать по наследству.
Братья опьянели сразу.
— А может, ты к врачу, в Хатангу, слетаешь? Там говорят, хороший врач.
— У нас и здесь, в дивизионе, хороший врач. Я его уважаю. Мою болячку врачам не осилить. Вот в 30-м году врачи, говорят, все могли и учителя были хорошие. Честные люди и справедливые.
— Если все честные были, кто же тогда деда нашего посадил за шаманство?
— Вот в том-то и причина всех бед наших — сами же люди поселковые на деда настучали, считай, сами и посадили. На собрании голосовали — ликвидировать шаманов, а семьи — выслать. Вот мы с тех пор тут одни и живем, на отшибе, от всех далеко.
Они вышли на улицу и развели костер между чумом и балком.
— Амалия прилетела, снова показывала, как нужно мыться. Помнишь ее? — спросил Вульсемяка брата, который разогревал бубен возле костра.
— Амалия — порядочная женщина, но она многого не знает. Она не врач, а радист. Зачем мне мыться мылом на морозе, когда я каждый день обтираюсь оленьим волосом, считай, целый день массируюсь. Вот смотри, знаешь, почему мать парки шьет ворсом вверх?
— Ну, шьет и шьет.
— Да не просто, а потому, что когда мы ходим, волос с нас жир счищает и массирует. А потом ты на мороз парку выбросишь, палкой обобьешь, и — готово, твой пот, который превратился в кусочек льда, отпадает. Я с учителем говорил — он меня понял, он одобряет. Говорит — напиши в газету, это научное открытие. Но не все учителя умные.
Они ходили вокруг единственной лиственницы, которая росла на стойбище. Брат Иван колотил легонько колотушкой по дереву, пробовал голос:
— О, Дерево, одинокое Дерево, ты стоишь, такое же одинокое, как и мы.
— А раньше тут было много деревьев и стойбище наше было крепким,— вторил Вульсемяка брату.
Высокая лиственница отвечала им прекрасным мелодичным звуком, которого они ждали и от звука которого замирали, растроганные до слез:
— Если услышат нас духи, пусть прилетят, пусть помогут нам, устали мы от несчастий. И отец ушел, и брат ушел, — пел Иван.
— Одни мы остались.
— Ну, почему мы несчастливыми родились, — плакал Вульсемяка и тихо колотил колотушкой в такт своему пению. — Помоги нам, Дерево, сделай так, чтобы у меня был свой дом и жена, и дети. А то все убегают от меня, смеются, дураком называют, шаманом.
— Кого это несет ? — Вульсемяка прислушался,
— Может, Игорь? Где он гуляет, пацан этот? Не замерз ли?
— Ты чего несешь? Игорь в интернате живет, сколько километров от нас. В тепле, на чистых простынях спит, кофе горячий пьет. Не замерзнет, гаденыш, — проворчал Вульсемяка.
— Чувствую я, что-то с Игорем случилось, — сказал брат Иван, — нет у меня силы, нет, — сокрушался он, — а то мог бы слетать к Игорю.
— Собаки лают. Вездеход, — сказал Вульсемяка.
Иван поднялся с места. Из вездехода выпрыгнул солдат:
— Рация ваша не работает.
— Давно не работает, однако.
— У него дочь из интерната пропала, а он водку трескает.
— Как пропала? Неделю назад увезли в интернат.
— Мы с ног сбились. Дочка твоя из интерната сбежала. Больше суток ищем, — сказал солдат
— Ты присядь, — сказал Иван, — не торопи.
— Убежала твоя дочь из интерната. Военных на ноги подняли. Вот меня к вам отрядили. Охотники тоже ищут. Поехали с нами. Посмотрим. Может ты еще какие дороги знаешь.
Иван взобрался в вездеход.
— Игорь ваш тоже из интерната сбежал, замерз, сейчас он в больнице, — сказал старшой.
— Игорь? — переспросил Иван, стараясь перекричать рев мотора.
— У тебя все дети чумные, — сказал водитель вездехода. — Одним словом, шаманские дети.
— Да Игорь не мой сын, брата моего покойного сын.
Искали долго. Мотались по тундре, выехали к лесу.
— Там идет кто-то, — сказал водитель.
— Вижу, — сказал старшой. — Езжай медленнее. Не свети, не слепи им глаза.
Вылезли из вездехода. Перед ними стояли охотник Демнеме и дочка Ивана, Даша.
— Ты куда шла?— спросил ее Иван.
— К лесу, — сказала Даша
— Я уже в лесу ее нашел, — сказал охотник. — Шел по следам. Один след ее был, второй — волка. Волк за ней шел. — Он показал шкуру волка, притороченную к поясу.
— Не очень большой волк, — сказал Иван, — больной какой-то. Ты что машин не видела? Солдаты тебя искали.
— Ты сам говорил: машина может задавить, — ответила Даша, — вот я в кустах и сидела, пока машины ездили. Пьяные водители — это очень опасно.
— Больше суток по тундре ходила! И не замерзла! При таком морозе и только щечку приморозила! — не мог успокоиться солдат в вездеходе.
— Ее одежда — это ее дом, — сказал Иван. — Моя дочь всегда в тундре дорогу найдет. Слушай, — обратился он к старшому. — У тебя водка есть? Должен же я духов отблагодарить за то, что дочку уберегли.
— Дай ему, — сказал старшой водителю. Водитель достал две бутылки водки.
У балка их встретили все домочадцы Ивана. Вульсемяка снова разжег костер и нарезал строганину. Иван разлил водку. Поровну получили все. Иван хлопнул охотника по плечу: «Спасибо за дочь».
— Да она сама дошла бы, — сказал охотник. — Она — молодец.
Даша отпила водку из стакана матери и засмеялась.
— Ну, я пошел, — сказал охотник и встал на лыжи,— мне пора.
Остальные влезли в балок. Мать подбросила дров в огонь буржуйки. Иван разлил водку, чокнулся с солдатами:
— За удачу. Спасибо вам.
Покурить вышли на улицу, где Вульсемяка не загасил костер.
— Дрова не экономишь, однако, — сказал Иван.
— Это я его попросил, — сказал старшой. — В балке нам тесно. Нет, спасибо, конечно. Но на воздухе дышится легче. И все уместимся.
— Ты бы фокус какой свой шаманский показал,— попросил солдат Ивана.
— У меня силы нет, болею я, — сказал Иван. — Да и какой я шаман, я только маленький ребенок, учусь только. Сейчас уже нет настоящих шаманов.
— Как нет у тебя силы? — успокаивал брата Вульсемяка. — Кто может стоватную лампочку погасить? Я или ты?
— Ну, давай, попробуем. Жалко лампочки, правда, — сказал Иван. Они вошли в балок.
— Мать, у тебя лампочки еще есть?
— Две были.
— Неси.
Вкрутили лампочку в патрон.
— Сначала ты давай.
— Нет, ты же знаешь, у меня не получится.
— Я говорю: давай, должен же ты когда-нибудь научиться.
Вульсемяка сосредоточился. Все уставились на Вульсемяку. И от его взгляда электрическая лампочка разорвалась.
— Ты, небось, мне помог, — сказал Вульсемяка. — Или кто-то из твоих детишек уже балует? — Вульсемяка оглядел сопливых чумазых детей и взгляд его остановился на матери.
— Нет, она не может давно, — сказал брат Иван.
Опять сидели при свече.
— Мать, ввинти стоваттную. Я пойду на рекорд, — закричал брат Иван.
И опять лампочка разлетелась вдрызг. Брат был доволен. Он погрел бубен у открытой двери буржуйки и тихо начал пробовать звук бубна.
Бубен звенел все сильнее и маленький балок словно бы расширился, огонь и буржуйка тоже увеличились в размерах, а олень, нарисованный на коже бубна превратился в настоящего оленя, на которого уселся брат Иван и вылетел на олене, взбираясь по вершинам пламени к отверстию в крыше балка.
Он летел над заснеженной тундрой, сильный и злой. Луна освещала ему путь. И он увидел сидевшего под елью мальчика. Это был ...Игорь.
«Сирота Игорь», как говорили в поселке, когда вслед за матерью и отцом, утонувшими в реке, ушел из жизни и дедушка-шаман, воспитывавший мальчика. Но сейчас Игорь был одет не в черную интернатскую телогрейку, а в нарядную зимнюю нганасанскую парку, яркий костер плясал пред ним.
— У могилы деда сидит, — сказал Иван. — Ишь ты, какой кострище. Не иначе сами духи деда зажгли ему такой костер.
Когда Иван вернулся в балок, военные уехали, дети спали, только Вульсемяка сидел возле балка, у костерка, и ждал его:
—Хорошо полетал, отца не встретил?
— Отца мне встретить не дано. Для этого нужно быть шаманом. Мы с тобой только сыновья шамана и нам отец не передал свой дар. Настоящий шаман с духами общается. А то, что мы с тобой делаем, это так, халтура. Наследственность.
—Что? — обалдел Вульсемяка.
— Ты на лекции ходишь, только когда грудь Амалия моет, а нам много чего лекторы рассказывают.
— Я знаю, что грудь — это молочные железы.
— А ты знаешь, что земля круглая? Вот почему духи возвращаются, когда улетают, понял? Я Игоря видел. Худо, однако, ему, — сказал Иван.
Потом Вульсемяка загасил костер. Он влез в свой маленький балок, который более был похож на собачью конуру.
— Помогите мне, духи. Пусть у меня будет свой дом, я не прошу большого, мне достаточно и балка, — плакал Вульсемяка.
— Водка плачет, — ворчала старуха, открыв дверь балка Ивана. — Теперь уснуть не дадут.
— Ни дома, ни жены, — стонал Вульсемяка.
При свете луны бабка запрягла оленей, прыгнула в санку и умчалась в
тундру.
Вульсемяка в своем крошечном домике-скрадке прислушался: «Мать. К себе уехала» — и уснул.
Нганасанки, надвинув капюшоны малиц на глаза, тихо выскальзывали в дверь, покидая храпящих на раскладушках вертолетчиков. Только один из них все не отпускал сладкую красавицу.
Комсомольский вожак Слава сидел на раскладушке. Молодой летун стоял уже одетым, он направился к печи и исчез за печью.
— Ты куда? — испугался комсомольский вожак.
— А тут ближе.
— Где?
— Ты что? Не знал? Я ночью, по нужде, в темноте шарился и обнаружил там, за печкой, большое окно, оно просто досками закрыто, даже не забили.
— А… это строители, — куда-то дели раму, может, сперли, может, пропили. Я и не знал, что тут окно. И кому оно нужно, окно за печкой? Вот дураки.
— Может быть, им дерева не хватило.
— Я похожу по поселку, природой полюбуюсь, — сказал летчик, вылезая в окно и запихивая за пазуху очередную бутылку для обмена на унты.
Через час вертолетчики уже заводили винты.
— Ну, прощай, комсомольский вожак. Хорошее мероприятие провели, — районный руководитель жал руки провожающим. По реке, ставшей, как всегда, в зиму, идеальным аэродромом, запуржило. Нганасане стояли в уважительном отдалении. Амалия Войтович махала им рукой: «Прощайте. Нет, до свидания».
— Тебе бы антирелигиозную пропаганду подтянуть. Слышал я, у вас камлают, шаманят, одним словом.
— Кто камлает? Кто сказал? — спросил комсомольский вожак Слава.
— Сказали, сказали. Так что ты посмотри, поработай с народом, — улыбнулся начальник.
И вертолет улетел.
Вечером в клубеКомсомольский вожак Слава сидел на раскладушке. Молодой летун стоял уже одетым, он направился к печи и исчез за печью.
— Ты куда? — испугался комсомольский вожак.
— А тут ближе.
— Где?
— Ты что? Не знал? Я ночью, по нужде, в темноте шарился и обнаружил там, за печкой, большое окно, оно просто досками закрыто, даже не забили.
— А… это строители, — куда-то дели раму, может, сперли, может, пропили. Я и не знал, что тут окно. И кому оно нужно, окно за печкой? Вот дураки.
— Может быть, им дерева не хватило.
— Я похожу по поселку, природой полюбуюсь, — сказал летчик, вылезая в окно и запихивая за пазуху очередную бутылку для обмена на унты.
Через час вертолетчики уже заводили винты.
— Ну, прощай, комсомольский вожак. Хорошее мероприятие провели, — районный руководитель жал руки провожающим. По реке, ставшей, как всегда, в зиму, идеальным аэродромом, запуржило. Нганасане стояли в уважительном отдалении. Амалия Войтович махала им рукой: «Прощайте. Нет, до свидания».
— Тебе бы антирелигиозную пропаганду подтянуть. Слышал я, у вас камлают, шаманят, одним словом.
— Кто камлает? Кто сказал? — спросил комсомольский вожак Слава.
— Сказали, сказали. Так что ты посмотри, поработай с народом, — улыбнулся начальник.
И вертолет улетел.
Нганасане смотрели кино. Пришли все. Старухи сидели, скрюченные от холода, но довольные. Дети, невзирая на то, что из всех щелей клуба заметают языки снега, ползали между рядами. Один ребенок так и тянулся к комсомольскому вожаку. Все норовил за ногу уцепиться.
— Отца чувствует, — нганасанки, довольные, улыбались. — Вот, смотри, второй пополз, и этот ведь от него. Как это малые дети отца понимают?
— Кровь зовет, — объяснила одна из женщин.
Малышу все же удалось подняться на ножки. Он отпустил ногу комсомольского вожака и пошел по сцене.
— Пошел, пошел, — он все же пошел, вы видите, видите? — закричала мать мальчика, вне себя от радости.
— Это ему шаман помог.
— Какой шаман?
— А брат Вульсемяки, вы забыли, что он — шаман? Иван — он шаман. И отец их был шаманом, и дед.
— Ты что болтаешь, дура, — у нас нет шаманов, их всех расстреляли еще в тридцатом.
— Болтает ерунду, а Вульсемяку посадят, садись, сумасшедшая, у нас нет шаманов.
— А я говорю есть, и они пользу приносят. Я в газете читала, у нас сейчас свобода религии.
— О какой свободе вы говорите? — сказал комсомольский вожак Слава. — Мне как раз объяснили, что я должен с вами пропаганду провести. Так что сегодня больше кина не будет. Будет пропаганда.
— Какая еще? — испугались нганасане.
— Антирелигиозная. О том, что религия — это мрак, а шаманов — нет, и они ничего не могут.
— Ах, не могут? — прошептал Иван, который тихо вошел в зал так, что его никто не видел.
— Давай,— он ткнул Вульсемяку под бок. — Я стоваттную погашу, а ты ту, что поменьше. — Они уставились на электрические лампочки и те, действительно, с треском разорвались.
Вульсемяка с братом уходили от клуба.
— Я вам покажу «шаманы ничего не могут», — ворчал Иван.
— Ты ловко эту большую лампочку разорвал.
— Разозлился я.
—Я бы не смог.
— Ну, 25-ваттную ты же ломаешь.
— Так это ерунда, так. А ты говоришь — болеешь.
— Все это фокусы. Хочешь, я тебе еще один покажу? Сейчас мой нож рядом с моей болячкой пройдет.
— Может не надо? Опасно.
— Нет, смотри. Моя болячка — здесь, — он показал на живот. — А я нож через бок протащу. Видишь нож?
— Да, — сказал Вульсемяка.
— А теперь смотри, — и брат протащил сквозь свое тело длинный нож. Рана закрылась без единой капли крови.
— Ты такого не делай. Это баловство. Дед говорил, что это — баловство. Грех. Меня просто мужик этот, комсомолец, разозлил. Я тоже не буду это делать. Духи рассердятся. Настоящий шаман этой ерундой не занимается, — сказал Иван.
Между тем в клубе зажгли свечи.
— Что-то с движком случилось, — сказал Слава. — Я утром посмотрю. Сейчас будем заканчивать нашу лекцию.
— Жуть. Как-то, не просто так лампочки погасли. И Вульсемяка с братом ушли, свет наш унесли.
— Ерунда все это, — сказал Слава.
— Почему я дожна говорить, что это ерунда, если шаман мне ребенка на ноги поставил? Как я в глаза Ивану посмотрю? Я не могу врать и быть неблагодарной. Духи помогли нам, и ребенок пошел, вы все видели. Шаман ребенка вылечил, значит, есть у него сила. Видели?
— Видели, видели...
— Такую силу каждый имеет, — сказал комсомольский вожак Слава.
— И ты имеешь?
— И я имею. Вот смотрите. Горит свеча. Видите?
— Да.
— Меня видите?
— Видим.
— Теперь погасите свечу.
Слава исчез, растворился в темноте.
— Ой, мама, мне страшно, — захныкала девочка.
— Молчи, — сказала ей мать в темноте. — Всем страшно.
В проеме входной двери появился комсомольский вожак Слава со свечой в руках.
— Ах! — напугались нганасане.
— Что это было? — спросил нганасан Слава.
— Духи перенесли тебя, и через трубу ты вылетел на улицу.
— Как?
— Ты вылетел в трубу, как шаман, и пришел к двери.
— А все было очень просто, — сказал комсомольский вожак. — Я вас обманул. Никто из вас не знает, что за печью, за черным занавесом, есть окно. Оно просто прикрыто досками. Вы думали, что это стена, а это лаз. Я вышел оттуда на улицу и подошел к входной двери, зажег свечу. Вот так вас и обманывают ша-
маны.
— А я все равно шаманам верю, — крикнула мать ребенка.
Народ недовольный расходился.
— Мог бы и кино показать. Агитацию развел, как в тридцатом году. Сухой закон ввели. Что еще придумают?
— Сажать, значит, скоро будут. Вот клуб построили, сделают из него тюрьму.
Слава подошел к матери малыша:
— Слышь, ты это, меня подожди, я дверь запру и тебя провожу. Или… давай его мне на руки. Ну, иди к папке. Ты папку своего знаешь?
Нганасанка гордо огляделась вокруг: « Что, слышали?».
Но народ почти весь уже разошелся.
Антирелигиозная пропаганда— Отца чувствует, — нганасанки, довольные, улыбались. — Вот, смотри, второй пополз, и этот ведь от него. Как это малые дети отца понимают?
— Кровь зовет, — объяснила одна из женщин.
Малышу все же удалось подняться на ножки. Он отпустил ногу комсомольского вожака и пошел по сцене.
— Пошел, пошел, — он все же пошел, вы видите, видите? — закричала мать мальчика, вне себя от радости.
— Это ему шаман помог.
— Какой шаман?
— А брат Вульсемяки, вы забыли, что он — шаман? Иван — он шаман. И отец их был шаманом, и дед.
— Ты что болтаешь, дура, — у нас нет шаманов, их всех расстреляли еще в тридцатом.
— Болтает ерунду, а Вульсемяку посадят, садись, сумасшедшая, у нас нет шаманов.
— А я говорю есть, и они пользу приносят. Я в газете читала, у нас сейчас свобода религии.
— О какой свободе вы говорите? — сказал комсомольский вожак Слава. — Мне как раз объяснили, что я должен с вами пропаганду провести. Так что сегодня больше кина не будет. Будет пропаганда.
— Какая еще? — испугались нганасане.
— Антирелигиозная. О том, что религия — это мрак, а шаманов — нет, и они ничего не могут.
— Ах, не могут? — прошептал Иван, который тихо вошел в зал так, что его никто не видел.
— Давай,— он ткнул Вульсемяку под бок. — Я стоваттную погашу, а ты ту, что поменьше. — Они уставились на электрические лампочки и те, действительно, с треском разорвались.
Вульсемяка с братом уходили от клуба.
— Я вам покажу «шаманы ничего не могут», — ворчал Иван.
— Ты ловко эту большую лампочку разорвал.
— Разозлился я.
—Я бы не смог.
— Ну, 25-ваттную ты же ломаешь.
— Так это ерунда, так. А ты говоришь — болеешь.
— Все это фокусы. Хочешь, я тебе еще один покажу? Сейчас мой нож рядом с моей болячкой пройдет.
— Может не надо? Опасно.
— Нет, смотри. Моя болячка — здесь, — он показал на живот. — А я нож через бок протащу. Видишь нож?
— Да, — сказал Вульсемяка.
— А теперь смотри, — и брат протащил сквозь свое тело длинный нож. Рана закрылась без единой капли крови.
— Ты такого не делай. Это баловство. Дед говорил, что это — баловство. Грех. Меня просто мужик этот, комсомолец, разозлил. Я тоже не буду это делать. Духи рассердятся. Настоящий шаман этой ерундой не занимается, — сказал Иван.
Между тем в клубе зажгли свечи.
— Что-то с движком случилось, — сказал Слава. — Я утром посмотрю. Сейчас будем заканчивать нашу лекцию.
— Жуть. Как-то, не просто так лампочки погасли. И Вульсемяка с братом ушли, свет наш унесли.
— Ерунда все это, — сказал Слава.
— Почему я дожна говорить, что это ерунда, если шаман мне ребенка на ноги поставил? Как я в глаза Ивану посмотрю? Я не могу врать и быть неблагодарной. Духи помогли нам, и ребенок пошел, вы все видели. Шаман ребенка вылечил, значит, есть у него сила. Видели?
— Видели, видели...
— Такую силу каждый имеет, — сказал комсомольский вожак Слава.
— И ты имеешь?
— И я имею. Вот смотрите. Горит свеча. Видите?
— Да.
— Меня видите?
— Видим.
— Теперь погасите свечу.
Слава исчез, растворился в темноте.
— Ой, мама, мне страшно, — захныкала девочка.
— Молчи, — сказала ей мать в темноте. — Всем страшно.
В проеме входной двери появился комсомольский вожак Слава со свечой в руках.
— Ах! — напугались нганасане.
— Что это было? — спросил нганасан Слава.
— Духи перенесли тебя, и через трубу ты вылетел на улицу.
— Как?
— Ты вылетел в трубу, как шаман, и пришел к двери.
— А все было очень просто, — сказал комсомольский вожак. — Я вас обманул. Никто из вас не знает, что за печью, за черным занавесом, есть окно. Оно просто прикрыто досками. Вы думали, что это стена, а это лаз. Я вышел оттуда на улицу и подошел к входной двери, зажег свечу. Вот так вас и обманывают ша-
маны.
— А я все равно шаманам верю, — крикнула мать ребенка.
Народ недовольный расходился.
— Мог бы и кино показать. Агитацию развел, как в тридцатом году. Сухой закон ввели. Что еще придумают?
— Сажать, значит, скоро будут. Вот клуб построили, сделают из него тюрьму.
Слава подошел к матери малыша:
— Слышь, ты это, меня подожди, я дверь запру и тебя провожу. Или… давай его мне на руки. Ну, иди к папке. Ты папку своего знаешь?
Нганасанка гордо огляделась вокруг: « Что, слышали?».
Но народ почти весь уже разошелся.
К комсомольскому вожаку Славе привезли на вертолете из соседнего поселка очередную партию школьников для антирелигиозной пропаганды. Нганасане были рады гостям. И хотя все уже наизусть знали Славины слова, секрета Славиного фокуса не выдавали.
— Сегодня будет пропаганда.
— Какая еще? — пугались гости.
— Я сейчас покажу вам фокус. Вот смотрите. Горит свеча. Видите? — спрашивал Слава
— Да.
— Меня видите?
— Видим.
И Слава повторил свой фокус с исчезновением и появлением в дверях клуба:
— Я вас просто обманул. Никто из вас не знает, что за печью, за черным занавесом есть окно. Оно просто прикрыто досками. Вы думали, что это стена, а это лаз. Я вышел оттуда и пришел к двери, и зажег свечу. Вот так вас и обманывают шаманы.
Снова в клубе— Сегодня будет пропаганда.
— Какая еще? — пугались гости.
— Я сейчас покажу вам фокус. Вот смотрите. Горит свеча. Видите? — спрашивал Слава
— Да.
— Меня видите?
— Видим.
И Слава повторил свой фокус с исчезновением и появлением в дверях клуба:
— Я вас просто обманул. Никто из вас не знает, что за печью, за черным занавесом есть окно. Оно просто прикрыто досками. Вы думали, что это стена, а это лаз. Я вышел оттуда и пришел к двери, и зажег свечу. Вот так вас и обманывают шаманы.
Прошло три года. Перестройка докатилась и до Заполярья.
Игорь вернулся из интерната. Он сидел с бабушкой за ширмами, сделанными из шкур. Им создали временное жилище в клубе. У печи было тепло. Бабушка разомлела. А Игорь слушал, о чем говорят в зале клуба, на собрании. Там комсомольский вожак Слава проводил очередное мероприятие.
— Перестройка убирает комсомол. Теперь называйте меня руководитель художественной самодеятельности или завклубом — как кому нравится. Запомнили, комсомола — нет. Меня зовут Вячеслав Иванович. Дальше посмотрим, что к чему. Директора совхоза тоже нет. Он уехал на Большую землю и не вернулся. Говорят, будем фермерами. Так что посмотрим.
— Так ты и стань директором.
— А куда он делся, комсомол? Теперь и партсобраний нет, и комсомольских не будет.
— Ну, ликвидировали. Поняли? Ох, и любите вы по собраниям ходить. Вон лучше детей научите, как оленя запрягать. Они у вас ничего не умеют.
— Так в интернате из них все вышибли. Откуда они в интернате про нашу жизнь знают, как они там оленей будут пасти? Конечно, ничего не знают кроме танцев. А теперь нам вернули детей — нате вам 17-летних парней. А они ничего не умеют. Только есть, да музыку слушать.
— А садить теперь будут комсомольцев? — не унимался дед.
— Не бойся, теперь садить вообще не будут. Наказывать будут только воров. Но у нас воров нету. Слава богу. Так? У нас одни алкаши.
— Ты даешь, вечно шутишь, Слава.
А Слава, новый руководитель самодеятельности, продолжал: «Но не думайте, что я вам спуску дам. Теперь все, как штык, на репетиции ходить будете. Вспомните, какие песни раньше пели ваши старики, дома отрепетируете, и мне здесь экзамены сдавать приходите. Нина, ты за танцы отвечаешь, поняла? Не смогла в учительницах остаться, так хоть в танцах не подкачай. Вы знаете, за что Нину сняли? Она Игоря проворонила, Игоря Буланкина, — он чуть не погиб.
Теперь пишите протокол и ставим на голосование: В связи с отсутствием жилья и по семейным обстоятельствам — балок сгнил и разрушен ветром — по семейным обстоятельствам — предоставить Игорю Буланкину с бабушкой Буланкиной Амгой — жилье в клубе временно, до получения жилья. Игорю, как инвалиду, — и вообще он, сами знаете, немного того, — ему разрешили в поселке остаться. В десятый класс он не пойдет. Но — это исключение. Каждую осень, 25 сентября, всех детей от 6 лет начнем собирать по тундре — и в Дудинку — в интернат. Там они будут учиться в тепле и чистоте, и сытые будут. А то здесь теперь надежды на строительство нету, совсем рухнуло все. Сами видите. Кирпич и раньше стоил один рубль, это если его с большой земли везти. Навигация в этом году фактически сорвалась, сомневаюсь, что она будет организована и в будущем году. В Москве там все сами себе делят, до нас дела нету. Требуют пока только от нас самодеятельности. Даже плана по мясу не требует никто. Да ты зря растерялся, бригадир Лямо. Может и к лучшему, что за мясом не прилетали. Не знаем, что нас ждет. Вон топлива нет, так мясо хоть будет. Пока утепляйтесь, я вам советую. Никого жилья никому не светит теперь. Угля не привезут. Уж точно. Реки встали. Кто к нам теперь доберется? И до морпорта не пройти ни одному судну. Пролив Вилькицкий во льду, сказали мне летуны».
—А как же очередь? Я столько лет стоял в очереди на жилье, многодетных пропуская! Мы, три семьи, в одной комнатушке живем.
—Ну, что тебе сказать? — сказал Слава. — Нужно выходить из положения. Сегодня мы Игоря поселили в клубе. Ну, нет жилья. И дядьку его,Ивана, понять можно, он прав — нету места в его балке для матери и Игоря. Поэтому я им место в клубе, за печкой дал. Там лаз на улицу, они нам не помешают.
— Хорошо, что Игоря отселили от драчуна Ивана, он мальчишку голодом морил.
— И мать морил.
— И мать морил, говорят, — согласился Слава,— но нужно быть справедливыми. Вы знаете сами, в каком домишке Вульсемяка живет— это собачья конура, а не балок.
— Раньше, при Сталине, это был передвижной временный домик пастуха.
— Раньше, при Сталине, строили дома, очередь соблюдали.
— Вот вы при Сталине и привыкли, что за вас все делают, за вас думают, а сами разучились заботиться о себе. Пиши второй вопрос: Я, Вячеслав Молодин, официально регистрирую свой брак с дочерью бабушки Ны. Дальше: Мы, супруги Молодины, официально регистрируем своего сына, рожденного Молодиной от Молодина Вячеслава. Документы действительны до организации и появления соответствующих органов от ныне действующей власти, — Слава посмотрел на портрет Горбачева.
— А я к бригадиру хочу обратиться, — сказала женщина, — Чем утепляться? Шкур нету. Последние шкуры летуны увезли — люди меняли их на водку. Что молчите?
— А кто вам велел шкуры на водку менять? Головой думали? При чем летуны? Они вас силой что ли «уговаривали»? — разозлился Слава. И, подумав, сказал:
— Шкуры отдадим со склада. Да, бригадир? Под мою ответственность. Я сам расписку напишу. Так что, ты мне выдай. Мне поверь. А я людям раздам. Морозы большие начинаются.
— Только под расписку, — сказал бригадир Лямо.
— Пожалуйста, — сказала женщина. — Расписку, так расписку. Потом расплатимся, мы не обманем. А чем охотиться, если завоза не будет? Оленей силками не поймаешь, это не зайцы.
— Летунам хорошо, у них вертолеты и патроны. Вон из Норильска прилетают охотники, у них все есть. Значит, был завоз. А нам, значит, нету? Я по радио слышал, в Хантах один мужик взял винтовку, на дорогу вышел и нефтяников на свою землю не пустил, так они ему все сразу выдали.
— А у нас на какую дорогу ты выйдешь? Иди на дорогу, постой там. От нас на тыщи километров по дорогам человека нету. Одни спортсмены, которые к полюсу идут. Один Шпаро, которого мы спасали.
— Давайте мирно, — сказал Слава. — Я думаю, власть появится у нас скоро. Все-таки, вспомнят про нас. Горючки немного выпросим, патронов. До весны продержимся.
— Замерзнем мы: ни угля, ни дров.
— Вот привыкли к Советской власти, как у матери под сиськой — на, на, на. Бери на здоровье. А теперь бросили нас даже без шкур оленьих...
Народ разошелся. Слава привел к печке, за шкуры, Нину Ландину:
— Я скоро увезу ее к отцу приемному, в тундру, на стойбище, к Лямо. Она ведь тоже сирота, как и ты, Игорь. Пусть у вас пока отогреется. У нас уже некуда ее пристроить. А мне она нужна. Еще с полмесяца нам репетиции проводить, скоро в Хатангу и в Дудинку концерт повезем.
Слава подошел к Нине:
— Ну, чего ты расстраиваешься? Не всем же учителками быть. Не всем в Дудинке на танцы ходить. Не получилось у тебя. Забудь. Зато ты работу в чуме знаешь, недаром тебя Лямо воспитал. Будешь чумработницей. Сейчас девушки это забыли, ты будешь на вес золота. Научишь их торбоза кроить и шкуры выделывать. Веди себя хорошо, без твоих молдавских штучек. Я знаю. Ты без мужиков не можешь теперь, научили тебя в Дудинке многому. Но терпи, а то я тебя из клуба выгоню. Поняла? — закончил он свою проповедь.
— Поняла, — сказала Нина, а сама смотрела и удивлялась — как это возмужал, необыкновенно возмужал Игорь.
Слава забивал дыры в окнах клуба портретами членов Политбюро и Брежнева. Нганасане помогали ему:
— Совсем некачественно работали, однако, строители.
— Да, — сказал Слава. И, видя, что девушки не расходятся, сказал:
— Что, разве я не понятно выразился? Официально объявляю: я женатый человек. Меня разжижить невозможно. Я теперь с женой живу только.
Наконец клуб опустел. Бабушка давно уснула. Игорь стелил постель и не удивился, что Нина легла к нему и прижалась щекой. Игорь задул свечу:
— Ты не бойся, холодно нам не будет. А утром я зайцев из силков принесу. Бабушка сварит.
В меховой песцовой постели было тепло.
Нина смеялась, уж очень ей Игорь нравился.
— Я тебя теперь никому не отдам.
— А я не уйду, — сказал Игорь, — я всегда с тобой буду.
ЛюбовьИгорь вернулся из интерната. Он сидел с бабушкой за ширмами, сделанными из шкур. Им создали временное жилище в клубе. У печи было тепло. Бабушка разомлела. А Игорь слушал, о чем говорят в зале клуба, на собрании. Там комсомольский вожак Слава проводил очередное мероприятие.
— Перестройка убирает комсомол. Теперь называйте меня руководитель художественной самодеятельности или завклубом — как кому нравится. Запомнили, комсомола — нет. Меня зовут Вячеслав Иванович. Дальше посмотрим, что к чему. Директора совхоза тоже нет. Он уехал на Большую землю и не вернулся. Говорят, будем фермерами. Так что посмотрим.
— Так ты и стань директором.
— А куда он делся, комсомол? Теперь и партсобраний нет, и комсомольских не будет.
— Ну, ликвидировали. Поняли? Ох, и любите вы по собраниям ходить. Вон лучше детей научите, как оленя запрягать. Они у вас ничего не умеют.
— Так в интернате из них все вышибли. Откуда они в интернате про нашу жизнь знают, как они там оленей будут пасти? Конечно, ничего не знают кроме танцев. А теперь нам вернули детей — нате вам 17-летних парней. А они ничего не умеют. Только есть, да музыку слушать.
— А садить теперь будут комсомольцев? — не унимался дед.
— Не бойся, теперь садить вообще не будут. Наказывать будут только воров. Но у нас воров нету. Слава богу. Так? У нас одни алкаши.
— Ты даешь, вечно шутишь, Слава.
А Слава, новый руководитель самодеятельности, продолжал: «Но не думайте, что я вам спуску дам. Теперь все, как штык, на репетиции ходить будете. Вспомните, какие песни раньше пели ваши старики, дома отрепетируете, и мне здесь экзамены сдавать приходите. Нина, ты за танцы отвечаешь, поняла? Не смогла в учительницах остаться, так хоть в танцах не подкачай. Вы знаете, за что Нину сняли? Она Игоря проворонила, Игоря Буланкина, — он чуть не погиб.
Теперь пишите протокол и ставим на голосование: В связи с отсутствием жилья и по семейным обстоятельствам — балок сгнил и разрушен ветром — по семейным обстоятельствам — предоставить Игорю Буланкину с бабушкой Буланкиной Амгой — жилье в клубе временно, до получения жилья. Игорю, как инвалиду, — и вообще он, сами знаете, немного того, — ему разрешили в поселке остаться. В десятый класс он не пойдет. Но — это исключение. Каждую осень, 25 сентября, всех детей от 6 лет начнем собирать по тундре — и в Дудинку — в интернат. Там они будут учиться в тепле и чистоте, и сытые будут. А то здесь теперь надежды на строительство нету, совсем рухнуло все. Сами видите. Кирпич и раньше стоил один рубль, это если его с большой земли везти. Навигация в этом году фактически сорвалась, сомневаюсь, что она будет организована и в будущем году. В Москве там все сами себе делят, до нас дела нету. Требуют пока только от нас самодеятельности. Даже плана по мясу не требует никто. Да ты зря растерялся, бригадир Лямо. Может и к лучшему, что за мясом не прилетали. Не знаем, что нас ждет. Вон топлива нет, так мясо хоть будет. Пока утепляйтесь, я вам советую. Никого жилья никому не светит теперь. Угля не привезут. Уж точно. Реки встали. Кто к нам теперь доберется? И до морпорта не пройти ни одному судну. Пролив Вилькицкий во льду, сказали мне летуны».
—А как же очередь? Я столько лет стоял в очереди на жилье, многодетных пропуская! Мы, три семьи, в одной комнатушке живем.
—Ну, что тебе сказать? — сказал Слава. — Нужно выходить из положения. Сегодня мы Игоря поселили в клубе. Ну, нет жилья. И дядьку его,Ивана, понять можно, он прав — нету места в его балке для матери и Игоря. Поэтому я им место в клубе, за печкой дал. Там лаз на улицу, они нам не помешают.
— Хорошо, что Игоря отселили от драчуна Ивана, он мальчишку голодом морил.
— И мать морил.
— И мать морил, говорят, — согласился Слава,— но нужно быть справедливыми. Вы знаете сами, в каком домишке Вульсемяка живет— это собачья конура, а не балок.
— Раньше, при Сталине, это был передвижной временный домик пастуха.
— Раньше, при Сталине, строили дома, очередь соблюдали.
— Вот вы при Сталине и привыкли, что за вас все делают, за вас думают, а сами разучились заботиться о себе. Пиши второй вопрос: Я, Вячеслав Молодин, официально регистрирую свой брак с дочерью бабушки Ны. Дальше: Мы, супруги Молодины, официально регистрируем своего сына, рожденного Молодиной от Молодина Вячеслава. Документы действительны до организации и появления соответствующих органов от ныне действующей власти, — Слава посмотрел на портрет Горбачева.
— А я к бригадиру хочу обратиться, — сказала женщина, — Чем утепляться? Шкур нету. Последние шкуры летуны увезли — люди меняли их на водку. Что молчите?
— А кто вам велел шкуры на водку менять? Головой думали? При чем летуны? Они вас силой что ли «уговаривали»? — разозлился Слава. И, подумав, сказал:
— Шкуры отдадим со склада. Да, бригадир? Под мою ответственность. Я сам расписку напишу. Так что, ты мне выдай. Мне поверь. А я людям раздам. Морозы большие начинаются.
— Только под расписку, — сказал бригадир Лямо.
— Пожалуйста, — сказала женщина. — Расписку, так расписку. Потом расплатимся, мы не обманем. А чем охотиться, если завоза не будет? Оленей силками не поймаешь, это не зайцы.
— Летунам хорошо, у них вертолеты и патроны. Вон из Норильска прилетают охотники, у них все есть. Значит, был завоз. А нам, значит, нету? Я по радио слышал, в Хантах один мужик взял винтовку, на дорогу вышел и нефтяников на свою землю не пустил, так они ему все сразу выдали.
— А у нас на какую дорогу ты выйдешь? Иди на дорогу, постой там. От нас на тыщи километров по дорогам человека нету. Одни спортсмены, которые к полюсу идут. Один Шпаро, которого мы спасали.
— Давайте мирно, — сказал Слава. — Я думаю, власть появится у нас скоро. Все-таки, вспомнят про нас. Горючки немного выпросим, патронов. До весны продержимся.
— Замерзнем мы: ни угля, ни дров.
— Вот привыкли к Советской власти, как у матери под сиськой — на, на, на. Бери на здоровье. А теперь бросили нас даже без шкур оленьих...
Народ разошелся. Слава привел к печке, за шкуры, Нину Ландину:
— Я скоро увезу ее к отцу приемному, в тундру, на стойбище, к Лямо. Она ведь тоже сирота, как и ты, Игорь. Пусть у вас пока отогреется. У нас уже некуда ее пристроить. А мне она нужна. Еще с полмесяца нам репетиции проводить, скоро в Хатангу и в Дудинку концерт повезем.
Слава подошел к Нине:
— Ну, чего ты расстраиваешься? Не всем же учителками быть. Не всем в Дудинке на танцы ходить. Не получилось у тебя. Забудь. Зато ты работу в чуме знаешь, недаром тебя Лямо воспитал. Будешь чумработницей. Сейчас девушки это забыли, ты будешь на вес золота. Научишь их торбоза кроить и шкуры выделывать. Веди себя хорошо, без твоих молдавских штучек. Я знаю. Ты без мужиков не можешь теперь, научили тебя в Дудинке многому. Но терпи, а то я тебя из клуба выгоню. Поняла? — закончил он свою проповедь.
— Поняла, — сказала Нина, а сама смотрела и удивлялась — как это возмужал, необыкновенно возмужал Игорь.
Слава забивал дыры в окнах клуба портретами членов Политбюро и Брежнева. Нганасане помогали ему:
— Совсем некачественно работали, однако, строители.
— Да, — сказал Слава. И, видя, что девушки не расходятся, сказал:
— Что, разве я не понятно выразился? Официально объявляю: я женатый человек. Меня разжижить невозможно. Я теперь с женой живу только.
Наконец клуб опустел. Бабушка давно уснула. Игорь стелил постель и не удивился, что Нина легла к нему и прижалась щекой. Игорь задул свечу:
— Ты не бойся, холодно нам не будет. А утром я зайцев из силков принесу. Бабушка сварит.
В меховой песцовой постели было тепло.
Нина смеялась, уж очень ей Игорь нравился.
— Я тебя теперь никому не отдам.
— А я не уйду, — сказал Игорь, — я всегда с тобой буду.
Это была любовь, которую Нина ждала всю жизнь.
Игорь тоже был счастлив, а также радовалась бабушка, для которой, конечно, у печки, Игорь сделал аккуратный лежачок, как люлечку. Ведь бабушка его была такой маленькой. Сколько нужно места для горбуньи?
На широких лыжах Игорь и Нина отъезжали от своего балка, вокруг которого на сотни километров не было никакого жилья, не было деревца. Тундра. Нина оглядывалась на их балок, который стал почти точкой.
— Как хорошо ты балок построил, — сказала Нина. — И где столько досок набрал?
— По берегу ездил. Металл на торбаза наменял. Бабушка их шила, всю зиму шила торбоза. Патроны мне от деда остались, мне их бабушка отдала. Так что я могу охотиться. Да ты все знаешь.
— Просто похвалить тебя хочется.
Они двигались хорошо, размашисто. А когда вдали зачернели олени, перешли на осторожный шаг, обходя свое небольшое стадо.
— Бабушка у тебя предусмотрительная, — сказала Нина. — У всех олени исчезли, а она сберегла своих.
— Бабушка не подчинилась, когда в поселок свозили людей, в тундре осталась. Оленей пасла, когда отец мой умер.
— Я знаю, вас в поселке шаманами называют, ненормальными. Боятся вас.
— Шаманом стать не каждый может. Для этого сила нужна и душа большая, умная душа. Шаманом родиться нужно.
— А ты, говорят, родился шаманом.
— Не знаю, смогу ли. Дедушка умер, отец ничему меня не учил. Они все по тюрьмам сидели. Я только дедушкины слова помню. Но я редко бываю там.
— Где? — сказала Нина.
— Там, — Игорь показал на небо, — редко летаю. Какой я шаман?
— Смотри, олененок лежит, — сказала Нина.
— Однако, мать его бросила, — Игорь обошел олененка. — Не трогай его, а то твой запах его мать еще больше отпугнет. Вон она, мать, далеко не ушла. Ее нужно заманить, может, подойдет к нему. Обычно они по ночам детишек бросают, когда дикие олени к ним подходят. Один дикий может целое стадо важенок увести.
— Как люди, — сказала Нина, — слушай, а ты написай, дорогу оленухе проложи, она на соль падкая, сразу прибежит к олененку.
— Ну, ты скажешь, — засмеялся Игорь.
— Да я отвернусь и пойду впереди тебя, а ты писай на дорогу, я тебя поведу, иди спиной... Видишь как просто.
Они подошли к оленухе. Игорь расстегнул штаны.
Оленуха действительно прошла по следу мочи, жадно заглатывая снег, пропитанный мочой. Так они дошли до лежавшего олененка. Олененок поднял голову, оленуха дернулась от него и стукнула олененка копытом, испугалась сама, отскочила в сторону.
— Не возьмет она, не примет олененка, эта уйдет за диким, ее забить нужно, — вздохнул Игорь и обвязал арканом шею оленухи.
Нина вела оленуху, а Игорь тащил олененка.
— Может еще отойдет? — сказала Нина.
— Да вряд ли, — ответил Игорь
Бабушка сидела у дверей балка и щурилась на мартовском солнышке — отогревалась. В бинокль она видела, как идут Нина и Игорь с олененком на руках:
— Начался отел не совсем удачно, — сказала бабушка. И вздохнула. — Ну, ничего.
В балке у бабушки уже была готова похлебка. Нина и Игорь разомлели от тепла.
— Выходи за меня, — сказал Игорь.
— Мы ведь и так живем с тобой, — сказала Нина.
— Нет, запишемся в клубе, как положено, как муж и жена. Как Слава запи-
сался.
— Ты маленький еще жениться
— У нас, нганасан, жена очень часто намного старше мужа. Это хорошо и ей, и ему. Ты ведь мною довольна. Строить я могу, охотиться могу?
Бесконечная тундра дарила им свои самые лучшие краски, самые лучшие ветры, самые пушистые снега, среди которых олени везли их балок.
Белые, веселые, кудрявые, с черными острыми носами, нганасанские собачки весело бежали рядом с санями, а особо любимые лежали на подушках, за балком, где никогда нет ветра, млели. Бабушка смотрела из окна балка, как из окна кареты.
— Бабушка видеть стала, ты заметил? Душа поет в нашем балке. — Нина обнимала Игоря.
Олени вкатили их балок в бесконечный, низкий лес реликтовой лиственницы.
— Вот здесь бабушка и спасла наших оленей, когда частную собственность запретили. Никто не знал, что олени у нее есть, даже поселковые.
— И вертолетчики не залетали?
— Нет, — засмеялся Игорь. — Бабушка умеет прятаться.
Торговля на дебаркадереИгорь тоже был счастлив, а также радовалась бабушка, для которой, конечно, у печки, Игорь сделал аккуратный лежачок, как люлечку. Ведь бабушка его была такой маленькой. Сколько нужно места для горбуньи?
На широких лыжах Игорь и Нина отъезжали от своего балка, вокруг которого на сотни километров не было никакого жилья, не было деревца. Тундра. Нина оглядывалась на их балок, который стал почти точкой.
— Как хорошо ты балок построил, — сказала Нина. — И где столько досок набрал?
— По берегу ездил. Металл на торбаза наменял. Бабушка их шила, всю зиму шила торбоза. Патроны мне от деда остались, мне их бабушка отдала. Так что я могу охотиться. Да ты все знаешь.
— Просто похвалить тебя хочется.
Они двигались хорошо, размашисто. А когда вдали зачернели олени, перешли на осторожный шаг, обходя свое небольшое стадо.
— Бабушка у тебя предусмотрительная, — сказала Нина. — У всех олени исчезли, а она сберегла своих.
— Бабушка не подчинилась, когда в поселок свозили людей, в тундре осталась. Оленей пасла, когда отец мой умер.
— Я знаю, вас в поселке шаманами называют, ненормальными. Боятся вас.
— Шаманом стать не каждый может. Для этого сила нужна и душа большая, умная душа. Шаманом родиться нужно.
— А ты, говорят, родился шаманом.
— Не знаю, смогу ли. Дедушка умер, отец ничему меня не учил. Они все по тюрьмам сидели. Я только дедушкины слова помню. Но я редко бываю там.
— Где? — сказала Нина.
— Там, — Игорь показал на небо, — редко летаю. Какой я шаман?
— Смотри, олененок лежит, — сказала Нина.
— Однако, мать его бросила, — Игорь обошел олененка. — Не трогай его, а то твой запах его мать еще больше отпугнет. Вон она, мать, далеко не ушла. Ее нужно заманить, может, подойдет к нему. Обычно они по ночам детишек бросают, когда дикие олени к ним подходят. Один дикий может целое стадо важенок увести.
— Как люди, — сказала Нина, — слушай, а ты написай, дорогу оленухе проложи, она на соль падкая, сразу прибежит к олененку.
— Ну, ты скажешь, — засмеялся Игорь.
— Да я отвернусь и пойду впереди тебя, а ты писай на дорогу, я тебя поведу, иди спиной... Видишь как просто.
Они подошли к оленухе. Игорь расстегнул штаны.
Оленуха действительно прошла по следу мочи, жадно заглатывая снег, пропитанный мочой. Так они дошли до лежавшего олененка. Олененок поднял голову, оленуха дернулась от него и стукнула олененка копытом, испугалась сама, отскочила в сторону.
— Не возьмет она, не примет олененка, эта уйдет за диким, ее забить нужно, — вздохнул Игорь и обвязал арканом шею оленухи.
Нина вела оленуху, а Игорь тащил олененка.
— Может еще отойдет? — сказала Нина.
— Да вряд ли, — ответил Игорь
Бабушка сидела у дверей балка и щурилась на мартовском солнышке — отогревалась. В бинокль она видела, как идут Нина и Игорь с олененком на руках:
— Начался отел не совсем удачно, — сказала бабушка. И вздохнула. — Ну, ничего.
В балке у бабушки уже была готова похлебка. Нина и Игорь разомлели от тепла.
— Выходи за меня, — сказал Игорь.
— Мы ведь и так живем с тобой, — сказала Нина.
— Нет, запишемся в клубе, как положено, как муж и жена. Как Слава запи-
сался.
— Ты маленький еще жениться
— У нас, нганасан, жена очень часто намного старше мужа. Это хорошо и ей, и ему. Ты ведь мною довольна. Строить я могу, охотиться могу?
Бесконечная тундра дарила им свои самые лучшие краски, самые лучшие ветры, самые пушистые снега, среди которых олени везли их балок.
Белые, веселые, кудрявые, с черными острыми носами, нганасанские собачки весело бежали рядом с санями, а особо любимые лежали на подушках, за балком, где никогда нет ветра, млели. Бабушка смотрела из окна балка, как из окна кареты.
— Бабушка видеть стала, ты заметил? Душа поет в нашем балке. — Нина обнимала Игоря.
Олени вкатили их балок в бесконечный, низкий лес реликтовой лиственницы.
— Вот здесь бабушка и спасла наших оленей, когда частную собственность запретили. Никто не знал, что олени у нее есть, даже поселковые.
— И вертолетчики не залетали?
— Нет, — засмеялся Игорь. — Бабушка умеет прятаться.
Ух, как они мчались по тундре. В такие дни, когда большая вода уже открылась, тундра вся влажная стоит, и сани скользят по траве как по хорошему снегу. Одежда на людях еще зимняя, красивая, хотя на пригорках цветы уже пахнут, маленькие, но их так много, что и дальние высокие холмы, и ближе которые, — все фиолетовым цветом покрылись, а подойдешь — каких только оттенков не насчитаешь.
Забелкина числилась помощником моториста, но ее главная обязанность была Лиде торговлю обеспечивать. Лида все большей стратегией занималась, как она говорила. Знала Лида почти всех местных, живущих вдоль этой богатой рыбной реки. И был у Лиды здесь свой интерес, кроме государственного. Нганасане сдавали рыбу и меха, покупали у Лиды сгущенку, тушенку, хлеб, крупы, соль и товары. Французское белье и немецкие свитера, китайские чесучовые летние костюмы и шляпы — все нравилось нганасанам у Лиды в магазине. Кастрюли, ложки, кружки покупали у нее, потому что « знает запрос», как говорила Лида. И Забелкина вертелась. Подавала эти кружки, ножи и лопаты, солдатские ремни и презервативы. Спирт Лида выдавала сама по списку, согласно количеству домочадцев. С этим ответственным делом очередь обращалась только к Лиде. Она была судьей и всегда справедливо решала, нганасане верили ей — Лида не обманет. Всех в семье посчитает, а уж потом водку даст.
Более всего в этот день Забелкина боялась, что кто-то купит туфли-лакировки на высоком каблуке, которые Лида выставила на крыше дебаркадера рядом с другими образцами товаров.
Из санной очереди люди просматривали витрину Лиды в бинокль, ближе не подходили, порядка не нарушали — соблюдали очередь. Только тогда, когда очередной отоваривался и возвращался с громадной гремящей железной посудины, пришвартованной к берегу, очередной вместе с женой подъезжал на оленях к дебаркадеру и всходил на дебаркадер — снова громыхал железный настил.
А Лида покрикивала: «Следующий». А сама ждала, — смотрела, все глаза проглядела. И, наконец, он явился, Слава. Как всегда энергичный, насмешливый и румяный.
Очередь почтительно расступилась.
— Перерыв на обед,— сказала Лида очереди, — для водки перерыв. Остальное Забелкина отпустит.
— Ты мне списки готовь, кому водку продала, — сказал Слава. — Не забыла?
— Не забыла, не забыла, — отвечала Лида, накрывая на стол, — директором совхоза тебя правильно назначили. Кому как не тебе быть директором? Молодой, энергичный, красивый.
— Я сейчас в Новосибирск летал, заочно в институт сельскохозяйственный поступил, — сказал Слава.
— Я и смотрю, что ты исчез из Дудинки. А ты в институт поступал.
— Так надо ж. Раз за дело взялся. Вот фермеров соберем, молодежь обучим, — сказал Слава.
— Да ничего у них с этой перестройкой не получится, ты веришь, что народ не обманут? Давай, Славочка лучше на Юга подадимся, деньги у меня есть, да и ты, наверное, не бедняк. А не хочешь, так в Дудинке будем жить. Я тебе давно предлагаю руки и сердце. Бессовестный. Заставляешь меня все это говорить.
— Я тебе уже сказал. Женат я. Сын у меня здесь.
— Глупости, Слава. Так все летчики женятся и моряки, и комсомольские работники, и строители. А мы с тобой своих детей заведем.
— Перестань, — Слава был невозмутим. — И не напейся, вон шиньон потеряла уже.
И Слава ушел, не отведав всех яств, которые заготовила Лида. Славины шаги прогремели над ее головой, и она упала в подушки, на свою великолепную взбитую перину, покрытую розовым душистым бельем в кружевах. «Лидкин трон»— называли эту кровать солдаты.
Слава прошел мимо Забелкиной, погладил ее по голове:
— Бросил нас комсомол, девочка. Ты ведь тоже по комсомольской путевке?
— Да, — ответила Забелкина.
Слава уехал на санях, одетый в большую меховую парку, заправски обращаясь с оленями. Если бы не выдающийся рост, его можно было бы принять за местного.
Лида поднялась к прилавку злая, нганасане сразу почувствовали это.
— Там баба в сенях рожает, — сообщили Лиде.
— Погода хорошая, пусть рожает, — огрызнулась она, но потом сказала Забелкиной:
— Иди кипятка отнеси, водки и сгущенки, да, еще есть молочная смесь, хотя ему еще рано. Кто рожает?
— Да Нина.
— От кого?
— От Игоря.
— Дожили, — сказала Лида. — Иди, отнеси еще детские пеленки и одеяло, я запишу на Нину.
Ребенок лежал в шкурах, которые Игорь привез для обмена. Бабка сияла от счастья. Забелкина передала ей ведро с водой и тюк с вещами:
— На Нину запишут, — и побежала обратно, потом вернулась:
— Ты без очереди иди, — сказала она Игорю.
На других санях собрались бабы.
— Семимесячного родила.
— Интересно, как его запишут?
— Как запишут? — нганасанин.
— Так он наполовину молдаванин, наполовину армянин. А Игорь —нганасанин.
— Не на половину, а на четверть. Мать молдаванкой была. В Нине нет нганасанской крови, ее нганасане воспитали.
— Бросила мать Нину. Если бы не Лямо, как бы жизнь ее сложилась в дет-
доме?
— А может не Игорь отец-то? Много, говорят, у нее их было.
— Не нужно завидовать ей. Родился ребенок, и хорошо. Сразу видно — от Игоря. Он хороший мужик, хоть и молодой.
— Так раньше недаром за молодых выходили, ростили себе мужа. От молодого больше прока.
— Знали, что делают, раньше.
Нина закутала ребенка во фланелевые пеленки, завернула его в яркое одеяло. Игорь утеплил сани мехом, который привез для обмена, и в этом белоснежном сооружении ребенка не было видно. Нина отдыхала, улыбаясь.
Очередь редела. Поздние сумерки все же наступали.
Забелкина драила опустевший дебаркадер. Ее сутулая фигура ловко прошмыгивала а самые недоступные углы железной посудины, и Забелкина сама была довольна своей работой. Дебаркадер сиял. Последний очередной уезжал в тундру. Забелкина взяла, наконец, в руки заветные лакировки и замерла. На небе висели и луна, и заходящее солнце. Забыла Забелкина, что через месяц установится полярный день, поэтому и луна и солнце вместе гуляют.
Вдруг Забелкина увидела сани, они приближались к дебаркадеру.
Это был Вульсемяка. Он взбежал по мосткам:
— Водку продай, пожалуйста, сестра.
— Это — у Лиды, я не могу. А она спать улеглась.
— Не улеглась я, но все равно не продам. Про списки слышал? Я Славе уже отчет сдала. Ты водку свою и братову получил. — Лида вышла на палубу.
— Может, договоримся? — сказал Вульсемяка и вытащил из-за пазухи
песца.
Лида посмотрела шкурку: «Летняя, шкурка-то».
— Да ты что? — обиделся Вульсемяка.
— А ты знаешь, что Слава теперь директор совхоза и приказ написал: водка только через него проходит.
— Я понимаю, но и ты нас пойми, ну, помоги. Дай водки. Я знаю, у тебя всегда заначка есть.
— Двигай домой. Я спать пошла, — сказала Лида и закрыла дверь каюты.
— Ах, так, — закричал Вульсемяка. — Ты не знаешь, что мы — шаманы. Мой брат такое сделает, такое сделает, век помнить будешь.
Лида открыла дверь:
— Я сама его зашаманю, сейчас слово заветное скажу, и твоему брату худо будет.
Вульсемяка уехал.
Забелкина продолжала громыхать, старалась, домывала дебаркадер. Не хотела к злой Лиде спускаться, ждала, пока та уснет.
Вот и луна одна на небе осталась. Забелкина смотрела на дорогу. Кто это едет?
Моторист вернулся, веселый. Прощался с нганасанами, которые его привезли, руки им жал, потом по шатким сходням поднялся:
— Еще не спишь, Забелкина?
— Да вот, — сказала Забелкина,— собираюсь.
Моторист ушел в свою каюту. Забелкина пробралась к Лиде, юркнула под одеяло на своем топчане: холодно. И только она стала отогреваться, как дебаркадер снова загромыхал, да так страшно.
— Лида, проснись, Лида.
— Опять напились, сволочи, никакого покоя, — Лида села на кровать.
— Иди, посмотри, кто там? — сказала Лида. — Да ладно, лежи, сама пойду, все равно не спать.
У дебаркадера стоял Вульсемяка:
— Помоги, Лида. Брат помирает.
— А я уже и доктор?
— Да нет, расшамань. Ты слово на него сказала худое, а он помирает, я тебя очень прошу, расшамань свое слово, забери обратно. Твое слово сильным оказалось. Умрет он.
— Хорошо, — сказала Лида. — Говорю.
Вульсемяка уехал.
— Из-за одного слова, сколько километров по тундре гнал, — удивилась Лида.
— Что ты ему сказала? — спросила Забелкина, когда Лида вошла и улеглась на свой «трон». Лида захохотала: «Утром расскажу».
В норильском аэропортуЗабелкина числилась помощником моториста, но ее главная обязанность была Лиде торговлю обеспечивать. Лида все большей стратегией занималась, как она говорила. Знала Лида почти всех местных, живущих вдоль этой богатой рыбной реки. И был у Лиды здесь свой интерес, кроме государственного. Нганасане сдавали рыбу и меха, покупали у Лиды сгущенку, тушенку, хлеб, крупы, соль и товары. Французское белье и немецкие свитера, китайские чесучовые летние костюмы и шляпы — все нравилось нганасанам у Лиды в магазине. Кастрюли, ложки, кружки покупали у нее, потому что « знает запрос», как говорила Лида. И Забелкина вертелась. Подавала эти кружки, ножи и лопаты, солдатские ремни и презервативы. Спирт Лида выдавала сама по списку, согласно количеству домочадцев. С этим ответственным делом очередь обращалась только к Лиде. Она была судьей и всегда справедливо решала, нганасане верили ей — Лида не обманет. Всех в семье посчитает, а уж потом водку даст.
Более всего в этот день Забелкина боялась, что кто-то купит туфли-лакировки на высоком каблуке, которые Лида выставила на крыше дебаркадера рядом с другими образцами товаров.
Из санной очереди люди просматривали витрину Лиды в бинокль, ближе не подходили, порядка не нарушали — соблюдали очередь. Только тогда, когда очередной отоваривался и возвращался с громадной гремящей железной посудины, пришвартованной к берегу, очередной вместе с женой подъезжал на оленях к дебаркадеру и всходил на дебаркадер — снова громыхал железный настил.
А Лида покрикивала: «Следующий». А сама ждала, — смотрела, все глаза проглядела. И, наконец, он явился, Слава. Как всегда энергичный, насмешливый и румяный.
Очередь почтительно расступилась.
— Перерыв на обед,— сказала Лида очереди, — для водки перерыв. Остальное Забелкина отпустит.
— Ты мне списки готовь, кому водку продала, — сказал Слава. — Не забыла?
— Не забыла, не забыла, — отвечала Лида, накрывая на стол, — директором совхоза тебя правильно назначили. Кому как не тебе быть директором? Молодой, энергичный, красивый.
— Я сейчас в Новосибирск летал, заочно в институт сельскохозяйственный поступил, — сказал Слава.
— Я и смотрю, что ты исчез из Дудинки. А ты в институт поступал.
— Так надо ж. Раз за дело взялся. Вот фермеров соберем, молодежь обучим, — сказал Слава.
— Да ничего у них с этой перестройкой не получится, ты веришь, что народ не обманут? Давай, Славочка лучше на Юга подадимся, деньги у меня есть, да и ты, наверное, не бедняк. А не хочешь, так в Дудинке будем жить. Я тебе давно предлагаю руки и сердце. Бессовестный. Заставляешь меня все это говорить.
— Я тебе уже сказал. Женат я. Сын у меня здесь.
— Глупости, Слава. Так все летчики женятся и моряки, и комсомольские работники, и строители. А мы с тобой своих детей заведем.
— Перестань, — Слава был невозмутим. — И не напейся, вон шиньон потеряла уже.
И Слава ушел, не отведав всех яств, которые заготовила Лида. Славины шаги прогремели над ее головой, и она упала в подушки, на свою великолепную взбитую перину, покрытую розовым душистым бельем в кружевах. «Лидкин трон»— называли эту кровать солдаты.
Слава прошел мимо Забелкиной, погладил ее по голове:
— Бросил нас комсомол, девочка. Ты ведь тоже по комсомольской путевке?
— Да, — ответила Забелкина.
Слава уехал на санях, одетый в большую меховую парку, заправски обращаясь с оленями. Если бы не выдающийся рост, его можно было бы принять за местного.
Лида поднялась к прилавку злая, нганасане сразу почувствовали это.
— Там баба в сенях рожает, — сообщили Лиде.
— Погода хорошая, пусть рожает, — огрызнулась она, но потом сказала Забелкиной:
— Иди кипятка отнеси, водки и сгущенки, да, еще есть молочная смесь, хотя ему еще рано. Кто рожает?
— Да Нина.
— От кого?
— От Игоря.
— Дожили, — сказала Лида. — Иди, отнеси еще детские пеленки и одеяло, я запишу на Нину.
Ребенок лежал в шкурах, которые Игорь привез для обмена. Бабка сияла от счастья. Забелкина передала ей ведро с водой и тюк с вещами:
— На Нину запишут, — и побежала обратно, потом вернулась:
— Ты без очереди иди, — сказала она Игорю.
На других санях собрались бабы.
— Семимесячного родила.
— Интересно, как его запишут?
— Как запишут? — нганасанин.
— Так он наполовину молдаванин, наполовину армянин. А Игорь —нганасанин.
— Не на половину, а на четверть. Мать молдаванкой была. В Нине нет нганасанской крови, ее нганасане воспитали.
— Бросила мать Нину. Если бы не Лямо, как бы жизнь ее сложилась в дет-
доме?
— А может не Игорь отец-то? Много, говорят, у нее их было.
— Не нужно завидовать ей. Родился ребенок, и хорошо. Сразу видно — от Игоря. Он хороший мужик, хоть и молодой.
— Так раньше недаром за молодых выходили, ростили себе мужа. От молодого больше прока.
— Знали, что делают, раньше.
Нина закутала ребенка во фланелевые пеленки, завернула его в яркое одеяло. Игорь утеплил сани мехом, который привез для обмена, и в этом белоснежном сооружении ребенка не было видно. Нина отдыхала, улыбаясь.
Очередь редела. Поздние сумерки все же наступали.
Забелкина драила опустевший дебаркадер. Ее сутулая фигура ловко прошмыгивала а самые недоступные углы железной посудины, и Забелкина сама была довольна своей работой. Дебаркадер сиял. Последний очередной уезжал в тундру. Забелкина взяла, наконец, в руки заветные лакировки и замерла. На небе висели и луна, и заходящее солнце. Забыла Забелкина, что через месяц установится полярный день, поэтому и луна и солнце вместе гуляют.
Вдруг Забелкина увидела сани, они приближались к дебаркадеру.
Это был Вульсемяка. Он взбежал по мосткам:
— Водку продай, пожалуйста, сестра.
— Это — у Лиды, я не могу. А она спать улеглась.
— Не улеглась я, но все равно не продам. Про списки слышал? Я Славе уже отчет сдала. Ты водку свою и братову получил. — Лида вышла на палубу.
— Может, договоримся? — сказал Вульсемяка и вытащил из-за пазухи
песца.
Лида посмотрела шкурку: «Летняя, шкурка-то».
— Да ты что? — обиделся Вульсемяка.
— А ты знаешь, что Слава теперь директор совхоза и приказ написал: водка только через него проходит.
— Я понимаю, но и ты нас пойми, ну, помоги. Дай водки. Я знаю, у тебя всегда заначка есть.
— Двигай домой. Я спать пошла, — сказала Лида и закрыла дверь каюты.
— Ах, так, — закричал Вульсемяка. — Ты не знаешь, что мы — шаманы. Мой брат такое сделает, такое сделает, век помнить будешь.
Лида открыла дверь:
— Я сама его зашаманю, сейчас слово заветное скажу, и твоему брату худо будет.
Вульсемяка уехал.
Забелкина продолжала громыхать, старалась, домывала дебаркадер. Не хотела к злой Лиде спускаться, ждала, пока та уснет.
Вот и луна одна на небе осталась. Забелкина смотрела на дорогу. Кто это едет?
Моторист вернулся, веселый. Прощался с нганасанами, которые его привезли, руки им жал, потом по шатким сходням поднялся:
— Еще не спишь, Забелкина?
— Да вот, — сказала Забелкина,— собираюсь.
Моторист ушел в свою каюту. Забелкина пробралась к Лиде, юркнула под одеяло на своем топчане: холодно. И только она стала отогреваться, как дебаркадер снова загромыхал, да так страшно.
— Лида, проснись, Лида.
— Опять напились, сволочи, никакого покоя, — Лида села на кровать.
— Иди, посмотри, кто там? — сказала Лида. — Да ладно, лежи, сама пойду, все равно не спать.
У дебаркадера стоял Вульсемяка:
— Помоги, Лида. Брат помирает.
— А я уже и доктор?
— Да нет, расшамань. Ты слово на него сказала худое, а он помирает, я тебя очень прошу, расшамань свое слово, забери обратно. Твое слово сильным оказалось. Умрет он.
— Хорошо, — сказала Лида. — Говорю.
Вульсемяка уехал.
— Из-за одного слова, сколько километров по тундре гнал, — удивилась Лида.
— Что ты ему сказала? — спросила Забелкина, когда Лида вошла и улеглась на свой «трон». Лида захохотала: «Утром расскажу».
Слава давился в очереди.
Комсомольский вожак, ставший руководителем АОО, директором совхоза, как говорили нганасане, он не успевал за жизнью. То была заказана пропаганда против религии, то срочно вызывают: шаманов живых привезти, нужно выступать на сцене Кремлевского Дворца, «потому что Перестройка объявила свободу религий и поддержку культур разных народов, особенно малочисленных». Сейчас он летел в родной поселок, чтобы собрать всех живых шаманов и обеспечить мероприятие. А для начала он должен всем билеты купить в Москву. Попробуй их купить. Норильский Алыкель это тебе не Хатанга, где все летуны и начальники знают местных. Слава держал в руках пачку нганасанских паспортов. Но это только злило очередь, вернее толпу, которая билась вокруг касс.
— Мы все здесь от организаций, — кричали ему, — все в Москву едем.
В самолете из Дудинки в МосквуКомсомольский вожак, ставший руководителем АОО, директором совхоза, как говорили нганасане, он не успевал за жизнью. То была заказана пропаганда против религии, то срочно вызывают: шаманов живых привезти, нужно выступать на сцене Кремлевского Дворца, «потому что Перестройка объявила свободу религий и поддержку культур разных народов, особенно малочисленных». Сейчас он летел в родной поселок, чтобы собрать всех живых шаманов и обеспечить мероприятие. А для начала он должен всем билеты купить в Москву. Попробуй их купить. Норильский Алыкель это тебе не Хатанга, где все летуны и начальники знают местных. Слава держал в руках пачку нганасанских паспортов. Но это только злило очередь, вернее толпу, которая билась вокруг касс.
— Мы все здесь от организаций, — кричали ему, — все в Москву едем.
В самолете все сразу спать улеглись — несколько суток просидели они в холодном аэропорту, ожидая, когда утихнет метель. Не знали они, что кормить бесплатно будут, а теперь рады были чистоте и теплу. Стюардессы уже хлопотали, улыбались, по проходам ходили.
А Игорь летел рядом с самолетом. Он смотрел на свою фигуру, застывшую в самолетном кресле с блаженной улыбкой на лице. У окна спала Нина. Рядом храпел Вульсемяка в малице.
— Я до этого редко летал, думал, уж не буду летать совсем, нету у меня силы для этого. А тут как в самолет вошли, так весело мне стало, и я полетел, — думал Игорь.
Стюардесса тронула за плечо спящего Игоря, и он вдруг кинулся на нее, сбил ее в проход и начал срывать с нее кофточку, вцепился рукой в грудь.
Мало кто увидел, как Игорь выдернул что-то из разверзнувшегося тела стюардессы и с этим красным комком снова вылетел из самолета, выбросил то, что лежало в его руках и это нечто будто взорвалось, оставив за собой шлейф дыма, который Игорь направил рукой выше облаков. Облака с шумом разверзлись и поглотили эту струйку дыма. Игорь вернулся в самолет, в свое тело.
— Отрывают голову, — кричала стюардесса.
— Нападают террористы, — прошептала 2-я бортпроводница и присела на сиденье, будто она тоже пассажирка.
— Самолет угоняют, — сказала пассажирка на ухо мужу, — террористы, — и закрыла глаза, будто спит.
— В самолете угонщик, — сообщил по рации оперативник, уткнувшись в лацкан пиджака. Оперативник прыгнул в проход и свалил Игоря, заломил руки.
Стюардесса была без сознания.
А Игорь снова летел рядом с самолетом. Рядом с ним плыла со страшной скоростью стюардесса. Грудь ее была обнажена и оттуда вырывался то огонь, то облако дыма. Будто что-то горело внутри нее. Игорь смотрел в окно самолета и видел, как на его запястьях закрылись наручники. Игорь вернулся в свое тело. Стюардесса тоже дернулась, но в себя не приходила. Она так и лежала в проходе. А потом Игоря погрузил в беспамятство страшный удар в голову. Это подошел пассажир, спортсмен-тяжеловес, который, наконец, очнулся от страха.
Прибывший в Москву самолет уже встречали. На летном поле стоял автобус с транспарантами «Привет участникам Фестиваля» и « Перестройка Народам Севера».
— Скорее, скорее. Три дня вас уже встречаем, все цветы завяли. Концерт через три часа, вам нужно торопиться.
Северяне счастливо улыбались: вот она, Москва-красавица.
И Игорь смотрел в окно, но только в окно милицейской машины и тоже радовался Москве.
Сопровождающий Игоря северянин, сидевший впереди, объяснял милиционеру:
— Он в поселке малохольным считается, водку не пьет, припадки бывают. Его и в армию не взяли — по причине недоразвитого интеллекта.
В Кремлевском ДворцеА Игорь летел рядом с самолетом. Он смотрел на свою фигуру, застывшую в самолетном кресле с блаженной улыбкой на лице. У окна спала Нина. Рядом храпел Вульсемяка в малице.
— Я до этого редко летал, думал, уж не буду летать совсем, нету у меня силы для этого. А тут как в самолет вошли, так весело мне стало, и я полетел, — думал Игорь.
Стюардесса тронула за плечо спящего Игоря, и он вдруг кинулся на нее, сбил ее в проход и начал срывать с нее кофточку, вцепился рукой в грудь.
Мало кто увидел, как Игорь выдернул что-то из разверзнувшегося тела стюардессы и с этим красным комком снова вылетел из самолета, выбросил то, что лежало в его руках и это нечто будто взорвалось, оставив за собой шлейф дыма, который Игорь направил рукой выше облаков. Облака с шумом разверзлись и поглотили эту струйку дыма. Игорь вернулся в самолет, в свое тело.
— Отрывают голову, — кричала стюардесса.
— Нападают террористы, — прошептала 2-я бортпроводница и присела на сиденье, будто она тоже пассажирка.
— Самолет угоняют, — сказала пассажирка на ухо мужу, — террористы, — и закрыла глаза, будто спит.
— В самолете угонщик, — сообщил по рации оперативник, уткнувшись в лацкан пиджака. Оперативник прыгнул в проход и свалил Игоря, заломил руки.
Стюардесса была без сознания.
А Игорь снова летел рядом с самолетом. Рядом с ним плыла со страшной скоростью стюардесса. Грудь ее была обнажена и оттуда вырывался то огонь, то облако дыма. Будто что-то горело внутри нее. Игорь смотрел в окно самолета и видел, как на его запястьях закрылись наручники. Игорь вернулся в свое тело. Стюардесса тоже дернулась, но в себя не приходила. Она так и лежала в проходе. А потом Игоря погрузил в беспамятство страшный удар в голову. Это подошел пассажир, спортсмен-тяжеловес, который, наконец, очнулся от страха.
Прибывший в Москву самолет уже встречали. На летном поле стоял автобус с транспарантами «Привет участникам Фестиваля» и « Перестройка Народам Севера».
— Скорее, скорее. Три дня вас уже встречаем, все цветы завяли. Концерт через три часа, вам нужно торопиться.
Северяне счастливо улыбались: вот она, Москва-красавица.
И Игорь смотрел в окно, но только в окно милицейской машины и тоже радовался Москве.
Сопровождающий Игоря северянин, сидевший впереди, объяснял милиционеру:
— Он в поселке малохольным считается, водку не пьет, припадки бывают. Его и в армию не взяли — по причине недоразвитого интеллекта.
Нина Ландина танцевала лучше всех и была самой сексуальной в ансамбле. Вот и сейчас, после коллективного танца, изображающего суровые будни нганасан и их отважную борьбу за существование, которая заканчивается полной победой человека, Нина оттанцевала свой сольный выход, и зал долго аплодировал ей.
А потом зал замер, так как на сцену вышел Вульсемяка. Он был в полном шаманском облачении. Весь утыканный металлическими подвесками, в маске, которую соорудил сам, точно так же, как делал его отец. Маска была страшная, глаза из-под нее отсвечивали красным огнем. Перед Вульсемякой положили оленью шкуру, усадили старух и детей, в зимних меховых парках, разложили электрический театральный костер. И Вульсемяка, очень довольный прекрасным шаманским костюмом, который привезли из музея этнографии, начал испытывать бубен. Бубен тоже был настоящим. Вульсемяка ликовал. В его руки попал бубен сильного шамана. И он улетит на этом бубне. Ведь тот бубен, о котором он мечтал, так и не был ему подарен, ни отцом, ни дедом. Вульсемяка млел. Да ему и делать ничего не нужно, все делает сам бубен. Зовет духов, созывает их к этому костерку. Вульсемяка слушал пение костра, слушал пение духов, подпевал им, а потом начал камлать.
Зал ликовал. Настоящий шаман. Настоящее камлание. Даже Слава удивился, тоже остановился и начал смотреть.
Вульсемяка снова уселся поговорить с духами, он хотел сходить по дороге Отцов, чтобы побеседовать со стариками и ждал момента, когда духи предложат ему сходить по дороге отцов. И Вульсемяка действительно дождался — духи пришли к нему, и он вылетел в открытое небо над Кремлевским Дворцом и медленно начал облет вокруг Кремля. Никто этого не заметил, ни в зале, ни те, кто стоял рядом с ним, на сцене. Никто ничего не понял. Зрители видели застывшую фигуру шамана, сидевшего в костюме с побрякушками.
Шаман сидел уже достаточно долго. Пора было объявлять следующий номер. Слава злился. Он велел осветителям положить дымовую шашку в блюдо, и Нина Ландина, в танце, повезла эту чашу к шаману.
Фигура шамана была каменно неподвижна. Дым закрыл почти всю сцену, а Нина потянула шкуру оленя, на которой сидел шаман. Она немного удивилась, что шаман такой легкий.
За кулисами Слава наклонился над шаманом:
— Ничего, пусть посидит. Живой,— сказал он, обращаясь к Нине.— Иди, проверь следующий номер.
А Вульсемяка все летел, он уже поднимался все выше и выше, когда увидел, что он не один в небе. Рядом с ним летел Игорь.
— Ты чего здесь делаешь? — испугался Вульсемяка. — Ты, почему не в тюрьме? Как летаешь? Разве ты можешь летать? Мне никогда ты не говорил.
— Ты меня не спрашивал никогда
— Вот почему ты не замерзал в тундре, — сказал Вульсемяка, — вот почему не умер от голода, когда мы тебя не кормили. Издевался надо мной, да?
— Да нет, я думал, все это умеют делать, когда захотят. А ты разве вправду хотел, чтоб я умер?
Они летели над ярко освещенной Москвой, а потом снова зависли на Кремвлеским Дворцом.
Они смотрели на сцену Дворца, где на шкуре сидел Вульсемяка, а Нина с подругами вились в танце.
— Хорошо танцует эта женщина. Однако, хорошая женщина. Абсолютно здоровая она.
— А ты разве не видишь следы удара на левом плече?
— Так это когда было. Зато, какие мускулы. Хорошая жена получится из нее для меня, — сказал Игорь. — Детей мне нарожает здоровых.
— Это ты правильно решил. Так ты днем приходи в гостиницу. Поедим, я рыбу сырую здесь купил. Водки много. Всю ночь пьем.
— Ты ведь знаешь, я не пью. Дед мне не велел, да и не хочу. Ну, я пошел, мне в камеру нужно возвращаться, — сказал Игорь. Но он вернулся и завис на Кремлевским Дворцом. Там, за кулисами, пожарник пытался тискать Нину.
И вдруг пожарник упал без сознания. Вульсемяка, вернувшийся в свое тело, понял все сразу. Он посмотрел вверх и погрозил Игорю.
— Еще и грозит. Ты зашаманил пожарника. Расшаманивай, пока скандалу не вышло. Беда с вами, — сказал Слава.
— Да не я это, — Вульсемяка с усмешкой смотрел, как медсестра подносила к лицу пожарника ватку с нашатырем. — Чуть что, шаманы виноваты, и в поселке точно так же, бить приходят, расшаманивай, говорят. Мужик этот, пожарник, толстый очень, отъелся, долго не проживет. — сказал Вульсемяка. — И как он ходит с таким весом, как носит такой вес на себе? Я бы не смог.
В зале судаА потом зал замер, так как на сцену вышел Вульсемяка. Он был в полном шаманском облачении. Весь утыканный металлическими подвесками, в маске, которую соорудил сам, точно так же, как делал его отец. Маска была страшная, глаза из-под нее отсвечивали красным огнем. Перед Вульсемякой положили оленью шкуру, усадили старух и детей, в зимних меховых парках, разложили электрический театральный костер. И Вульсемяка, очень довольный прекрасным шаманским костюмом, который привезли из музея этнографии, начал испытывать бубен. Бубен тоже был настоящим. Вульсемяка ликовал. В его руки попал бубен сильного шамана. И он улетит на этом бубне. Ведь тот бубен, о котором он мечтал, так и не был ему подарен, ни отцом, ни дедом. Вульсемяка млел. Да ему и делать ничего не нужно, все делает сам бубен. Зовет духов, созывает их к этому костерку. Вульсемяка слушал пение костра, слушал пение духов, подпевал им, а потом начал камлать.
Зал ликовал. Настоящий шаман. Настоящее камлание. Даже Слава удивился, тоже остановился и начал смотреть.
Вульсемяка снова уселся поговорить с духами, он хотел сходить по дороге Отцов, чтобы побеседовать со стариками и ждал момента, когда духи предложат ему сходить по дороге отцов. И Вульсемяка действительно дождался — духи пришли к нему, и он вылетел в открытое небо над Кремлевским Дворцом и медленно начал облет вокруг Кремля. Никто этого не заметил, ни в зале, ни те, кто стоял рядом с ним, на сцене. Никто ничего не понял. Зрители видели застывшую фигуру шамана, сидевшего в костюме с побрякушками.
Шаман сидел уже достаточно долго. Пора было объявлять следующий номер. Слава злился. Он велел осветителям положить дымовую шашку в блюдо, и Нина Ландина, в танце, повезла эту чашу к шаману.
Фигура шамана была каменно неподвижна. Дым закрыл почти всю сцену, а Нина потянула шкуру оленя, на которой сидел шаман. Она немного удивилась, что шаман такой легкий.
За кулисами Слава наклонился над шаманом:
— Ничего, пусть посидит. Живой,— сказал он, обращаясь к Нине.— Иди, проверь следующий номер.
А Вульсемяка все летел, он уже поднимался все выше и выше, когда увидел, что он не один в небе. Рядом с ним летел Игорь.
— Ты чего здесь делаешь? — испугался Вульсемяка. — Ты, почему не в тюрьме? Как летаешь? Разве ты можешь летать? Мне никогда ты не говорил.
— Ты меня не спрашивал никогда
— Вот почему ты не замерзал в тундре, — сказал Вульсемяка, — вот почему не умер от голода, когда мы тебя не кормили. Издевался надо мной, да?
— Да нет, я думал, все это умеют делать, когда захотят. А ты разве вправду хотел, чтоб я умер?
Они летели над ярко освещенной Москвой, а потом снова зависли на Кремвлеским Дворцом.
Они смотрели на сцену Дворца, где на шкуре сидел Вульсемяка, а Нина с подругами вились в танце.
— Хорошо танцует эта женщина. Однако, хорошая женщина. Абсолютно здоровая она.
— А ты разве не видишь следы удара на левом плече?
— Так это когда было. Зато, какие мускулы. Хорошая жена получится из нее для меня, — сказал Игорь. — Детей мне нарожает здоровых.
— Это ты правильно решил. Так ты днем приходи в гостиницу. Поедим, я рыбу сырую здесь купил. Водки много. Всю ночь пьем.
— Ты ведь знаешь, я не пью. Дед мне не велел, да и не хочу. Ну, я пошел, мне в камеру нужно возвращаться, — сказал Игорь. Но он вернулся и завис на Кремлевским Дворцом. Там, за кулисами, пожарник пытался тискать Нину.
И вдруг пожарник упал без сознания. Вульсемяка, вернувшийся в свое тело, понял все сразу. Он посмотрел вверх и погрозил Игорю.
— Еще и грозит. Ты зашаманил пожарника. Расшаманивай, пока скандалу не вышло. Беда с вами, — сказал Слава.
— Да не я это, — Вульсемяка с усмешкой смотрел, как медсестра подносила к лицу пожарника ватку с нашатырем. — Чуть что, шаманы виноваты, и в поселке точно так же, бить приходят, расшаманивай, говорят. Мужик этот, пожарник, толстый очень, отъелся, долго не проживет. — сказал Вульсемяка. — И как он ходит с таким весом, как носит такой вес на себе? Я бы не смог.
После зачтения долгих бумаг слово дали обвиняемому:
— Адвокат прав. Я — не дурак. Я — здоровый. Я хотел помочь. Я увидел, что у нее в позвоночнике — щель, в которую идут плохие воды. Я хотел забрал опухоль у нее с груди. Большая опухоль. Однако, с яблоко или ... мандарин. — Игорь смотрел на мандарин, который лежал на скамье. — Я почти успел убрать эту опухоль. Кажется, убрал.
Удивленная потерпевшая, стюардесса, машинально схватилась за грудь и окаменела. Опухоль, которую она скрывала от всех, исчезла, ее не было.
— Что я еще помню? — продолжал Игорь. — В самолете я смотрел на людей. Иногда я вижу их внутри. В тот день тоже видел. Может быть, потому, что впервые попал на небо в самолете. Я иногда летаю там, в небе, но не часто. Это настоящие шаманы могут летать часто. Когда мы уселись в самолет, мне нечего было делать. И я смотрел. Я хотел сказать тому гражданину, что у него трещина в заднем проходе. — Игорь показал на свидетеля- тяжеловеса. — У него шишки висят из заднего прохода, внизу, большие, ему больно. Я мог бы заговорить его кровь. Но этот человек меня ударил, и я не успел помочь ему.
— Что я еще помню? Мальчик впереди меня сидел с мамой, маленький. У него шишка на голове. Однако его уронили, поэтому он не говорил. Мальчик теперь заговорит, я знаю. Я ему помог. Это было совсем нетрудно, однако.
— Что это он несет? — адвокат повернулся к стюардессе.
А обвиняемый продолжал, казалось, что он бредит:
— Вот у вас в желудке сейчас боль, — Игорь смотрел на адвоката. — Вы съели зря соленое утром. Желудку больно. Нужно было масла утром полить туда, попить масла. Болезнь ваша долгого лечения требует. Тут мне не помочь, конечно. Вы меня извините. Я устал. Я не пойму, чего от меня хотят. Мне домой нужно. Поверьте, я действительно ни в чем не виноват. Меня дома ждут. Я пошел, — сказал Игорь. Наручники бесшумно спали с его рук.
Старый конвоир стоял с блаженной улыбкой на лице. Как и многие в зале, он был в трансе. Люди будто оцепенели или спали с открытыми глазами. Игорь прошел между рядами к выходу.
— Устал я маленько, — Игорь разговаривал сам с собой. — В тюрьме одни больные люди, здоровых нет. Тут большой шаман нужен, настоящий. А я и не шаман вовсе, я — внук шамана, еще маленький ребенок, я может, чему-нибудь научусь, тогда от меня больше толку будет. Денег у меня на дорогу нет, забрал их вот этот милиционер. А паспорт мой лежит в том столе. Отдайте мне его.
Секретарь суда поднялась со своего места и покорно протянула Игорю его документ.
Стюардесса очнулась и протянула Игорю деньги:
— Возьми. В долг. Извини меня. Я тебя найду в Дудинке, там ты мне деньги отдашь. Спасибо тебе, ты меня вылечил. А я и не знала.
— Спасибо, — сказал Игорь
— Стреляю на поражение, — прошептал очнувшийся конвоир, — согласно инструкции. Я тебя, сука, еще в пятидесятом году, в Сургуте, упустил, теперь не упущу.
—Ты чо делаешь, какой Сургут? Мы в Красноярском крае живем, опусти пистолет, — закричал пришедший в себя Слава, — он — ненормальный ребенок, нганасанин! Спроси у судьи. Мальчишку оправдали.
От выстрела очнулись все: и судейская команда, и немногочисленные зрители, и свидетели.
Игорь лежал в проходе. Упав Славе на грудь, плакала стюардесса.
На Таймыре— Адвокат прав. Я — не дурак. Я — здоровый. Я хотел помочь. Я увидел, что у нее в позвоночнике — щель, в которую идут плохие воды. Я хотел забрал опухоль у нее с груди. Большая опухоль. Однако, с яблоко или ... мандарин. — Игорь смотрел на мандарин, который лежал на скамье. — Я почти успел убрать эту опухоль. Кажется, убрал.
Удивленная потерпевшая, стюардесса, машинально схватилась за грудь и окаменела. Опухоль, которую она скрывала от всех, исчезла, ее не было.
— Что я еще помню? — продолжал Игорь. — В самолете я смотрел на людей. Иногда я вижу их внутри. В тот день тоже видел. Может быть, потому, что впервые попал на небо в самолете. Я иногда летаю там, в небе, но не часто. Это настоящие шаманы могут летать часто. Когда мы уселись в самолет, мне нечего было делать. И я смотрел. Я хотел сказать тому гражданину, что у него трещина в заднем проходе. — Игорь показал на свидетеля- тяжеловеса. — У него шишки висят из заднего прохода, внизу, большие, ему больно. Я мог бы заговорить его кровь. Но этот человек меня ударил, и я не успел помочь ему.
— Что я еще помню? Мальчик впереди меня сидел с мамой, маленький. У него шишка на голове. Однако его уронили, поэтому он не говорил. Мальчик теперь заговорит, я знаю. Я ему помог. Это было совсем нетрудно, однако.
— Что это он несет? — адвокат повернулся к стюардессе.
А обвиняемый продолжал, казалось, что он бредит:
— Вот у вас в желудке сейчас боль, — Игорь смотрел на адвоката. — Вы съели зря соленое утром. Желудку больно. Нужно было масла утром полить туда, попить масла. Болезнь ваша долгого лечения требует. Тут мне не помочь, конечно. Вы меня извините. Я устал. Я не пойму, чего от меня хотят. Мне домой нужно. Поверьте, я действительно ни в чем не виноват. Меня дома ждут. Я пошел, — сказал Игорь. Наручники бесшумно спали с его рук.
Старый конвоир стоял с блаженной улыбкой на лице. Как и многие в зале, он был в трансе. Люди будто оцепенели или спали с открытыми глазами. Игорь прошел между рядами к выходу.
— Устал я маленько, — Игорь разговаривал сам с собой. — В тюрьме одни больные люди, здоровых нет. Тут большой шаман нужен, настоящий. А я и не шаман вовсе, я — внук шамана, еще маленький ребенок, я может, чему-нибудь научусь, тогда от меня больше толку будет. Денег у меня на дорогу нет, забрал их вот этот милиционер. А паспорт мой лежит в том столе. Отдайте мне его.
Секретарь суда поднялась со своего места и покорно протянула Игорю его документ.
Стюардесса очнулась и протянула Игорю деньги:
— Возьми. В долг. Извини меня. Я тебя найду в Дудинке, там ты мне деньги отдашь. Спасибо тебе, ты меня вылечил. А я и не знала.
— Спасибо, — сказал Игорь
— Стреляю на поражение, — прошептал очнувшийся конвоир, — согласно инструкции. Я тебя, сука, еще в пятидесятом году, в Сургуте, упустил, теперь не упущу.
—Ты чо делаешь, какой Сургут? Мы в Красноярском крае живем, опусти пистолет, — закричал пришедший в себя Слава, — он — ненормальный ребенок, нганасанин! Спроси у судьи. Мальчишку оправдали.
От выстрела очнулись все: и судейская команда, и немногочисленные зрители, и свидетели.
Игорь лежал в проходе. Упав Славе на грудь, плакала стюардесса.
От тепла любой хорошо уснет. И Нина Ландина уснула. Приснился ей Игорь. Сидит он в самолете, рядом с ней, и тихо говорит:
— Нина, я люблю вас, разве вы не знали?
— Нет, — говорит Нина. — Вы любите меня?
— Да, Нина. И мы женимся, разве вы не знаете? И у нас будут дети.
— Но у нас уже есть ребенок.
— Да нет, у нас будет много детей.
— Я буду их кормить грудью.
— Да, Нина. Обещаю вам.
Вульсемяка спал неспокойно. Ему мерещилось, что Игорь стоит в проеме двери его тесного балка. И Вульсемяка в дреме разговаривал с ним:
— Так прости, брат. Я тебя часто мучил, сердился на тебя. Ты тоже въедливый был, как комар. Потом младший ты, и все пристают: он младший, уступи, помоги. Я уставал от тебя в детстве. Ты меня прости.
Вульсемяка проснулся и уставился в пустой проем двери балка. Игоря не было.
— Однако не смог он уйти от них, — сказал Вульсемяка, — помер последний шаман. Вульсемяка заплакал.
А Игорь летел, держа за руку свое бездыханное, невесомое тело. Он нашел ту ель, под которой был похоронен их дед. Там стояла нганасанская санка, а сверху нее, на шкурах — охотничье ружье. Снег стаивал возле могилы деда, здесь всегда чернела земля, хотя вокруг мела густая пурга. Игорь положил свое тело в санку, накрыл его оленьим покрывалом, а сверху приложил ружье деда и большой металлический знак «Фестиваль народов Сибири в Кремлевском Дворце съездов». Нганасанские шаманы всегда неравнодушны были к медным дощечкам и передавали их из поколения в поколение.
Потом Игорь полетел к своему балку, где рядом с бабушкой спал его сын. Игорь провел рукой возле его лица:
— Я спрячу твою душу на Полярной звезде. Там ее никто не сможет найти. Когда тебе будет 15 лет, я перепрячу твою душу, и ты будешь жить долго и счастливо.
Малыш спал спокойно. Бабка лежала с открытыми глазами.
— Прощайте, — сказал им Игорь и растворился в пурге.
— Нина, я люблю вас, разве вы не знали?
— Нет, — говорит Нина. — Вы любите меня?
— Да, Нина. И мы женимся, разве вы не знаете? И у нас будут дети.
— Но у нас уже есть ребенок.
— Да нет, у нас будет много детей.
— Я буду их кормить грудью.
— Да, Нина. Обещаю вам.
Вульсемяка спал неспокойно. Ему мерещилось, что Игорь стоит в проеме двери его тесного балка. И Вульсемяка в дреме разговаривал с ним:
— Так прости, брат. Я тебя часто мучил, сердился на тебя. Ты тоже въедливый был, как комар. Потом младший ты, и все пристают: он младший, уступи, помоги. Я уставал от тебя в детстве. Ты меня прости.
Вульсемяка проснулся и уставился в пустой проем двери балка. Игоря не было.
— Однако не смог он уйти от них, — сказал Вульсемяка, — помер последний шаман. Вульсемяка заплакал.
А Игорь летел, держа за руку свое бездыханное, невесомое тело. Он нашел ту ель, под которой был похоронен их дед. Там стояла нганасанская санка, а сверху нее, на шкурах — охотничье ружье. Снег стаивал возле могилы деда, здесь всегда чернела земля, хотя вокруг мела густая пурга. Игорь положил свое тело в санку, накрыл его оленьим покрывалом, а сверху приложил ружье деда и большой металлический знак «Фестиваль народов Сибири в Кремлевском Дворце съездов». Нганасанские шаманы всегда неравнодушны были к медным дощечкам и передавали их из поколения в поколение.
Потом Игорь полетел к своему балку, где рядом с бабушкой спал его сын. Игорь провел рукой возле его лица:
— Я спрячу твою душу на Полярной звезде. Там ее никто не сможет найти. Когда тебе будет 15 лет, я перепрячу твою душу, и ты будешь жить долго и счастливо.
Малыш спал спокойно. Бабка лежала с открытыми глазами.
— Прощайте, — сказал им Игорь и растворился в пурге.
