Вы здесь

Железные крылья

Рассказы
Файл: Иконка пакета 11_prinrsev_jk.zip (15.69 КБ)

Хлам

Один мальчик любил копаться в отцовском ящике с инструментами. Сколько же всего в нем было! И интересного, и занимательного, и непонятного. Порой сын мог провести весь день, разглядывая детали неизвестно чего и диковинные шурупы. И то и дело задавал отцу вопрос:

Пап, а почему ты из этого всего ничего не соберешь? Машину! Ракету! Робота!

В ответ отец лишь посмеивался и трепал его по голове.

Прошло много лет, и мальчик, став старше, чем даже его отец в те годы, оглянулся на свою жизнь и вдруг увидел ее как тот же ящик с инструментами. Дни серой рутины представились крепкими болтами, их было много, но нечего было ими крепить. Дни праздности — гнутые гвозди без шляпок. Попадались красивые блестящие штуковины — как закат у моря или первый поцелуй. Такие блестяшки были красивы, их хотелось вертеть в руках, но не к чему было приладить. Встречались и совсем непонятные детали с микросхемами и пучками оборванных проводов, такие, как потеря близкого, крах отношений. Разбираться в их устройстве было мучительно.

И можно было со спокойной душой сказать себе, что человек не обязан ничего из этого собирать, ведь нигде нет ни списка нужных деталей, ни точной инструкции, только инструменты были здесь же.

Бывший мальчик провел пальцем по лезвию интеллекта, затупившемуся о тривиальные задачи, стер пыль с рукояти стремления, коснулся новехонького, ни разу не использованного воображения. И глубоко задумался, подперев подбородок кулаком.

Тут он заметил собственного сына, уже давно с жадным интересом наблюдавшего за отцом.

Пап, — вкрадчиво обратился малыш, — а ты сейчас что-то сделаешь, да? Самолет? Машину? Смотри, сколько у тебя всего!

Тогда давно уже не мальчик взъерошил сыну волосы жестом, запомнившимся с детства, и сказал то, о чем его отец только думал:

Сынок, из этого хлама не собрать ничего.

 

Железные крылья

Раз в краю летучих людей родился мальчик с железными крыльями. Крылья переливались на солнце полированными гранями железных перьев и звенели, как колокольчики.

Шли годы, ребятишки в деревне один за другим вставали на крыло, мягкость перьев увлекала их ввысь, навстречу неизведанному. Железные же крылья год от года становились больше и тяжелее. Словно причудливое изваяние, которое изо дня в день нужно носить на спине. Мелодичный звон сменился лязгом и бряцанием. Вскоре мальчик даже не мог подтянуть свои крылья к спине, и они безвольно волочились за ним по земле, со скрежетом бороздя ее острыми кончиками.

Пожалуй, каждый в деревне порой являлся поглядеть на диковинного мальчика. Кто помоложе и поглупее — смеялись над тем, как он падает в пыль, зацепившись крылом за камень; кто постарше— сочувственно качали головами и помогали, когда мальчик поднимался, опираясь ладонью на расцарапанную коленку.

Небо так же манило мальчика, как и других, а его недостижимость вместо отчаяния породила неодолимое упорство. Каждый день посреди деревни у колодца вновь и вновь он пытался превозмочь свои крылья, раскрыть их, поднять над собой, хоть для этого и нужна была титаническая сила.

Гляди, опять к колодцу, — показывали пальцем насмешники.

А мальчик, не знавший победы в этой войне с собственными крыльями, не видел и своих поражений.

Снова он склонился, словно бегун перед стартом, глубоко вздохнул. С металлическим скрипом и воем крылья стали дюйм за дюймом приподниматься над землей. Побелевшие пальцы распахали утоптанную сухую землю, и поднявшаяся пыль осела на покрытом испариной лице.

Спина молила о пощаде, а мальчик в ответ умолял ее поднять еще хоть немного повыше. И еще немного. Вдруг натужный скрип сменился тихим шипением, словно сработал механизм, и крылья раскрылись, показав свой исполинский размах, погрузив в настороженное молчание тех, кто летал невысоко и недолго. Сверкнув отточенными гранями, железные перья закрыли собой солнце. Сейчас могучий взмах сдует солому с крыш и унесет хозяина необыкновенных крыльев на невиданные высоты…

Вместо этого железные суставы жалобно застонали… и в следующую секунду погребли своего обессиленного обладателя под бесформенной грудой металла.

Облегченный вздох раскатился над деревенской улицей. Но этот вздох и предшествовавшее безмолвие были слаще любой музыки для мальчика с железными крыльями. От усталости не в силах даже подняться из пыли, он лишь с улыбкой закрыл глаза и прошептал:

Теперь — взмахнуть.

 

Перевал

От всего остального мира мой дом отделен перевалом. Куда бы я ни отправился, в каждом путешествии первым шагом становится преодоление перевала. И последним тоже. После долгих скитаний это — как перешагнуть порог родного дома. Очень высокий порог. Это не полет на самолете, они все похожи один на другой. Это не путешествие поездом, который едет по проложенным заранее рельсам. Свою первую поездку через перевал я запомнил как фантастическое путешествие в другой мир. И не так уж сильно ошибся.

Перевал всегда разный, будто меняется его настроение. И по настроению эта извилистая дорога умеет менять свою длину. По ней можно непринужденно прокатиться летом или еле ползти зимней ночью.

Я стал задумываться о том, что перевал — совсем не простая дорога. Для меня поездка через него стала магическим действом, ритуалом. В эти часы очень многое меняет свое значение. Прошлое отдаляется и кажется незначительным. Никто из прошлого не может мне позвонить, потому что мобильник, по волшебству перевала, превращается в экранчик с часами.

Будущее становится туманным и зыбким. Можно строить великие планы, но любой скользкий поворот, лавина, встречная машина могут смять их с великолепной небрежностью. Так перевал отсекает от времени и пространства. Есть только здесь и сейчас. В машине, на дороге, на скорости.

В последний раз перевал был в дурном настроении. Он обсыпал себя крупными хлопьями снега и разбитыми машинами. На лобовом стекле, куда не доставали дворники, выросла мокрая снежная корка. А если дворники выключить, то потом, включаясь, они выстреливали во все стороны осколками успевшего покрыть их льда.

Мы ехали под белым небом среди белой снежной бури по белой дороге на краю белой пропасти. И в этой бесконечной белизне невозможно было одно отличить от другого. Мириады снежинок летели навстречу с дикой скоростью и походили больше всего на пущенные из пустоты белооперенные стрелы.

Нигде и никогда больше я так ясно не чувствовал себя целиком во власти рока. Мы проехали, и через несколько минут на перевале сошла лавина. А потом — еще три.

Вниз с перевала и дальше — чужая обыденность, в которой я лишь мельком. Дорожный знак, не видно какой, засыпанный до самой макушки снегом. Стадо заснеженных коров. Наст, разорванный в клочья грузовиками, что едут на цепях. Машина, осторожный водитель которой пережидает непогоду на обочине. Тоже заваленная снегом. Когда мы приблизились, где-то в глубине этого сугроба заработали дворники. Будто пушистый белый зверь проснулся от рыка мотора и пытался проморгаться со сна.

Все как обычно. Снова все как обычно.

Однажды перевал накрыло туманом. Холодным, густым, непроглядным. Мы ехали — и будто не двигались с места. Время остановилось, и цель не приближалась ни на километр. А пространство начало шутить и кривляться. Перевал то был уже позади, то мы снова лишь подъезжали к нему. Из тумана выплывали незнакомые деревни, одинокие домики, которых там быть не должно, которые в моей памяти расположены совсем в других местах. В тот день я пытался объяснить себе происходящее, потягивая кофе в придорожном кафе, которого никогда не видел на той трасе ни до, ни после.

 

Памятник себе

Никто точно не помнит, когда и с кого началась мода на прижизненные памятники. Сначала она была незаметна, а когда стала видна всем, было уже поздно искать.

Бессовестная коммерция сделала свое дело. Аренда постаментов? Пожалуйста! В центре дороже!.. Отливка? Конечно! Нет, металл вы не потянете. Пластик! Ну нет, что вы, на глаз и не отличить!..

И город стал наполняться пластмассовыми людьми. Пустотелыми и с такими же пустыми рыбьими взглядами. Сначала десятки, потом сотни и тысячи. Молчаливые захватчики стояли на улицах, во дворах, в парках. Кто-то хотел возвышаться над всем городом, и для таких крепили постаменты на крышах.

Первые памятники издалека напоминали настоящие, но позже что-то случилось с поставками пластика, и истуканы стали черными, потом белыми, оранжевыми, синими, да так и остались.

Синие чучела опрокидывали, раскручивали на части, иногда жгли, и тогда они медленно растекались, исходя ядовитым дымом. Черные облака плыли над городом, оседая на земле, на стенах домов, на лицах людей.

Банкир Сидоровский на старости лет решил увековечиться наверняка. Большая часть нажитых денег ушла на откуп лучших постаментов и отливку двадцати одинаковых Сидоровских из настоящей бронзы. Драгоценные фигуры, установленные в один день, гордо поблескивали на солнце. Той же ночью кто-то на грузовике объехал город и двадцать Сидоровских сдал на металлолом.

Гораздо дольше простоял памятник начинающему поэту Карманову, который ради шутки установили друзья. Синий Карманов сидел на краю постамента, свесив ноги, и сквозь очки смотрел на институт через дорогу с такой задумчивостью, что многие, проходя мимо впервые, пытались проследить за его взглядом. Этот памятник и остался, когда прочие пластиковые монстры сгорели, рассыпались, пропали. А через десяток лет вдруг превратился в бронзовый.

Модный художник Иващев до последнего не хотел ставить памятник, но поклонники желали обязательно видеть кумира по пути на работу, между певцом и политиком. После долгих уговоров художник согласился подарить себе памятник на день рождения.

Пришедших на полуторжественное открытие угостили памятником, который оказался съедобным. Торта-Иващева в полный рост хватило на всех, а живой Иващев размахивал ложкой и, демонически хохоча, грозился впредь воздвигать себе по памятнику на каждый день рождения.

С тех пор каждый год в центре города съедали торт Иващева. Модные когда-то картины забылись, а памятник появлялся и исчезал каждый год, даже когда люди забыли, кто такой был Иващев.

Старенький Владимир Тимофеевич захотел себе памятник тогда уже, когда бум на них прошел, рухнули игрушечные постаменты, и все молодые предприимчивые торговцы синей пластмассой сгинули бесследно.

Во всем городе нашлась только мраморная плита. Не хватило денег вывести имя. Не хватило на перевозку, только на саму плиту. Но очень уж хотелось, чтоб памятник. Чтоб смотрели и помнили, что был такой Владимир Тимофеевич. А имя и так накорябать можно.

Он понес плиту через сквер. Краснел, пыхтел, потом обливался. Сначала нес, потом волок, потом перекатывал. Прилег на траве передохнуть — и умер. А плита без имени осталась.

На ней потом написали «Ваня + Вера».

 

100-летие «Сибирских огней»