Вы здесь

Житейские истории

Рассказы
Файл: Иконка пакета 03_trohin_zhi.zip (19.72 КБ)
Геннадий ТРОХИН
Геннадий ТРОХИН


ЖИТЕЙСКИЕ ИСТОРИИ



КРИК ДЕРЕВА
Росли у меня в саду четыре березы. Три расположились по углам участка, а четвертая — точно посередине. До сих пор стоит у меня перед глазами эта белоствольная красавица. Закрою глаза и слышу шелест ее шелковистых листьев, вижу, как она своей тенью оберегает меня от палящих лучей солнца, да и от дождя иной раз прикроет: ствол у нее наклонен в одну сторону, присядешь под него, и дождевые струйки мимо тебя бегут.
А когда у нас еще времянки не было, любили мы под этой березой обедать. Расстелешь скатерть-самобранку, прислонишься спиной к могучему стволу и через какое-то время чувствуешь, как из тебя усталость уходит, а в голове хорошие мысли пробуждаются.
От этой березы начинался у нас северный склон. Садили мы по склону лук, чеснок и всякую салатную зелень. У других все сохнет от жары — с водой у нас всегда было плохо — а у меня хоть бы хны: зелено. Тень-то от березы смягчала иссушающее действие солнечных лучей. Да понял я это слишком поздно...
Загорелось моей жене на северном склоне викторию посадить: зимой снег не сдувает, да и влаги больше удерживается. А соседка тут как тут: срубите, мол, березу — и все дела! Влаги-то сколько забирает, как насос. Да и тенью викторию будет глушить.
Года два я сопротивлялся. А тут виктория на северном склоне пошла в рост — восемь ведер собрали с полсотки. А соседка опять тут: все двенадцать соберете, если березу спилите.
На сколько лет я был моложе тогда, на столько же, видимо, и глупее: поддался бабьим уговорам. Взял однажды топор, ножовку и подошел к дереву... Посмотрел я в последний раз на свою красавицу: а у нее листья съежились, словно их опалило огнем, и ветки сразу обвисли, как у немощного человека руки. Проявить бы мне тогда характер — так нет: двенадцать ведер виктории, которые посулила сумасбродная соседка, застили глаза. Не успел я опомниться, как ножовка вгрызлась акульими зубьями в древесину. Прошелся один раз по кругу, потом еще... И когда подрезал кору, дерево вдруг задрожало все, и мне что-то капнуло на макушку; потом еще... еще... Смахнул я невольно ладонью эти капли, чистые, как слезы. Я даже опешил от такого сравнения. Хотел, было, бросить все и уйти куда подальше, ко всем чертям. Но что сделано, того уже не воротить.
Долго я трудился. Может, час, а может, два? И вот, когда осталась узенькая полоска древесины, дерево впервые закричало. Я от неожиданности растерялся. Вначале ничего не мог понять — вроде бы зашумело там, наверху, в листьях, как от ветра. Но вокруг — полное безветрие. А там все шумело... то затухая, то снова набирая силу. Я даже присел на колени — до того все было необычным. И уже не вытирал лицо и голову от падающих капель.
Чтобы разом со всем этим покончить, я что есть мочи уперся всем телом в ствол, силясь повалить дерево. Бесполезно! Тогда я взял стальной клин и стал вбивать его в образовавшуюся щель. Дерево вначале слегка покачнулось, потом пронзительно заскрипело и стало медленно, очень медленно клониться на одну сторону… И тут я услышал настоящий крик. Так мог кричать только смертельно раненый человек, в полном еще сознании, но каждой клеточкой своего пока еще живого тела чувствуя приближение неминуемого конца.
Я со страхом посмотрел по сторонам. На южном склоне ложбины, побросав свои дела, выскочили люди, точно кроты из-под земли, и все уставились в мою сторону. «Неужели и они слышат? Как и я? Мы что: все с ума посходили?» — пронеслось у меня в голове.
А дерево все падало и никак не могло упасть. Словно какая-то сила, дремавшая в нем до поры, проснулась и вступила в последнюю схватку со смертью. Я размахнулся и изо всех сил ударил по клину. С оглушительным звоном посыпались искры! И... это был конец. Дереву... В последний раз я услышал его необычный крик, и дерево с глухим стуком опрокинулось на землю. Люди на другой стороне ложбины стали расходиться…
Если бы кто-то тогда стал убеждать меня, что есть душа у дерева, все равно не поверил бы. Мало ли что может почудиться — это я про крик дерева говорю. Но другой случай напрочь отмел мои сомнения...
Неподалеку от меня один участок недавно бросили. Расположен он на отшибе, с двух сторон к нему подступал осинник. Раньше, бывало, идешь мимо него к своему участку и невольно любуешься его ухоженностью и красотой. Плодовые деревья всегда с побеленными стволами, с хорошо сформированной кроной. Особо выделялись яблони: широколистные, кудрявистые, яблоки всегда подразнивали своими размерами и аппетитным видом. Все бы ничего, да повадились к ним любители на дармовщину брюхо набить. То смородину обберут, то викторию. Даже до крыжовника добрались, не остановили их острые шипы. А уж про яблони и говорить нечего — все оборвут, проклятые, хозяевам ничего не достанется.
И опустились руки у садовода. Продать? А кто купит — дурная-то слава быстро растекается по округе. И... бросили его. С щемящей душу тоской и печалью.
А на следующий год одна, особо урожайная, яблоня с золотистыми, как утренняя заря, плодами — засохла. И зима-то, вроде, мягкой была, снежной, да и лето дождливое выдалось, а вот что-то сгубило дерево. Только что?.. Оставшиеся три дерева плоды дали мелкие-премелкие, съежившиеся, словно от болезни. А осенью и они пожелтели, завяли и сникли. По-моему навсегда! Вот тут-то меня и пробрало до самой печенки. Ну, что бы им ни расти? А вот без хозяев своих, без ласковых и заботливых рук не смогли и года выдюжить. Зачахли от тоски...

ПОЙМАТЬ ЧУДО-ЮДО
Кто в Новокузнецке не знает «Ключи»?.. Расположился этот пансионат в живописном месте на берегу большого озера, что рядом с Кузедеевской дорогой. Караси да карпы — вот и все обитатели здешнего подводного царства.
Отдыхающих среди недели — негусто. Несколько мамаш и бабушек со своими малолетними чадами, да небольшая стайка пацанов, целыми днями пропадавших на озере, да еще я с женой и сыном-пятиклассником. Но однажды... небывалый случай всколыхнул всех — от мала до велика.
Прибегает с озера пацаненок по имени Игорек. Конопушки все побелели, губы трясутся, аж зубами лязгает. Слова вразумительного вымолвить не может... Рыбачил он с катамарана на середине озера сразу на две удочки. На ту, где полумиллиметровая леска, клюнул крупный карась. Хотел Игорек подсечь его, да не тут-то было — рыба кругами заходила вокруг катамарана. Уперся тогда Игорек пятками в поперечину, весь напрягся, и... выскочила из воды не рыба, а какое-то чудо-юдо. Голова здоровенная, глаза — что две плошки, пасть огромная, а зубы… как у двуручной пилы зубья. Удилище д-р-рызг! Рыба и утащила все — вместе с поплавком, леской и крючками — на глубину.
А вечером другой, Серега запсибовский, нырял за мордушкой и столкнулся лоб в лоб с чудо-юдом... Только и успел мордушку в пасть сунуть: х-рясть — и нет мордушки! Еле до берега добрался. Жуть!..
А мы посмеиваемся себе с сыном: «Вот врет-то...» И купаемся одни, на катамаране катаемся. Красота! Да радоваться осталось недолго: беда плыла следом.
Приехал на несколько дней старый рыбак. Страсти-мордасти о чудо-юде дошли и до него. Покачал он своей замысловатой прической, смахивающей на гнездо цапли, и ничего не сказал. Только ходит по бережку, высматривает что-то среди камышей и водяных лилий. Высмотрит, да и забросит удочку — карась! Еще забросит — опять карась!
А вечером — темнеть стало — пошел я с сыном проверить мордушку и закидушки. Уже неделя прошла, как карась что-то стал обходить нас — и мордушка пуста, и закидушки... Глядь, на мостках копошится кто-то. А это старый рыбак закидушку на резинке ладит. Крючки — здоровенные... и насаживает на них корки черного подгоревшего хлеба. Подивились мы, но ничего вслух не сказали. А он улыбается себе и с хитрецой так снизу подмигивает нам: «Что, пуста морда? И закидушки? Небось, чудо-юдо виновато. Эх-хе-хе...» Привязал леску к деревянной свае и добавил шепотом: «А вы пораскиньте мозгами: кто еще?..»
Сын задумчивый весь вечер ходил. Пора спать ложиться, а его и след простыл. Потом Игорька мать подошла: герой-то ее тоже куда-то запропастился. Смекнул я, что-то тут не так, но вслух: ни гу-гу. Утро вечера мудренее.
На следующий день, после завтрака, решил прогуляться. Одел новенькие — предмет зависти всего пансионата — белоснежные итальянские кроссовки, обрядился в польский спортивный костюм, на голову водрузил белую капитанку с вышитым золотым крабом. Ни дать, ни взять — столичный франт! Сын проспал весь завтрак и собирался, по-видимому, почивать до самого обеда.
Еще издали за кустами бузины приметил «гнездо цапли»: так и есть — старый рыбак, а с ним несколько пацанов. Он вытянул уже две закидушки и, перегнувшись к самой воде, ловил рукой последнюю.
— Как улов? — поприветствовал я собравшихся на мостках.
Мне кивнули на пластмассовое ведро. Я заглянул в него — пусто.
— Да, да, — перехватил мой взгляд старый рыбак,— промышляет кто-то у вас по ночам...
Договорить он не успел: леска вдруг резко вытянулась в его руке.
— Тю-тю-тю, — успокаивающе, словно леска была живая, пропел он и быстро стал перебирать руками.
Уже показался первый крючок, когда леска дернулась так сильно, что старый рыбак едва не свалился в воду. Он широко расставил резиновые сапожищи — рыба заходила, как застоявшийся конь на утренней разминке. А рыбак дело знает: где надо отпустит леску (леска-то миллиметровая — попробуй порви ее) и потихоньку выбирает на себя, выбирает. Устала рыба. И — вот она! Под ногами... Все ахнули:
— Чудо-юдо!
А живое, почти полутораметровое бревно вдруг так плюхнуло хвостом по воде, что вмиг всех окатило, как из брандспойта.
— Уходит! — взвизгнули на мостках.
Рыба устремилась к сваям, а там... ищи-свищи потом ее.
Старый рыбак по-журавлиному крикнул и, как подстреленный, ухнул вниз. Вода забурлила, как бешенная, несколько раз мелькнула в волнах розовая лысина и... все разом куда-то исчезло: и рыбина, и старый рыбак. Я уже было собрался полезть в воду — неладно ведь вышло с человеком, — но тут снизу раздался яростный крик:
— Да помогите же, дьяволы! Уходит! Матерь божья!..
Серебристая торпеда выплыла из-под мостков, и я, зажмурившись, коршуном падаю в воду.
Рыба уже не сопротивляется — сомлела. Но в последний момент, видно, почувствовав свой конец, рыба так дернулась в моих руках, что я не удержался на ногах и завалился набок. И вот тут напоследок получаю такой удар хвостом под низ живота, что от резкой боли сгибаюсь пополам и... погружаюсь в глубину. Через секунду-другую, как пробка, выскакиваю наверх. И слышу знакомый голос:
— Папа! Держись!
На голову мне с мостков прыгает мой родной сын. Я опять ушел под воду. На этот раз, кажется, надолго. Убейте — не помню: мы вдвоем с сыном или сын один выволок на берег чудо-юдо? А вскоре, освободившись от опутавшей его лески с крючками, весь в зеленой тине вылезает из-под мостков старый рыбак. «Где же его знаменитое «гнездо цапли»? Просто чудеса...»
Карп оказался чуть меньше моего сына и весил — не хочу соврать! — почти одиннадцать килограммов. Ну, а насчет зубьев пилы... Когда рыба уснула, изо рта вытащили шесть здоровенных крючков. Вот тебе и зубы — от страха и не то померещится.
Весь день пансионат гудел, как улей. Старый рыбак в который уже раз рассказывал все перипетии этой необыкновенной рыбалки. Все норовили дотронуться до липкой спины уснувшей уже рыбы. Да, не каждому подфартит такая удача. А на голове старого рыбака, как лавровый венок победителя, снова восседала его прическа — «гнездо цапли».
Вечером заходит к нам в комнату с большим свертком в руках старый рыбак. Увидел мои сохнущие доспехи, смутился и робко поставил на краешек стола бутылку коньяка. Через час за нашим маленьким столиком собралась вся «гальяновская» братва. И когда моя жена с Игорьковой матерью принесли из столовой две огромные сковороды с нежно-золотистой рыбой, восторгу не было конца. Старый рыбак с каким-то непонятным для меня уважением покосился на расцарапанный нос моего сына, на лиловую шишку на лбу Игорька и с торжественным видом поднял свой стакан:
— За рыбацкое братство, друзья, и... отвагу! — голос у него от волнения прервался, он немного помолчал и тихо добавил: — И за конец оборотня, — потом обвел всех присутствующих проницательным взглядом и многозначительно качнул «гнездом цапли»: — А где же длинный?..
За столом не было только одного: Сереги запсибовского.
Разошлись все поздно. Сына, засыпающего на ходу, жена быстренько уложила в постель. И вот наконец мы остались втроем. Тут старый рыбак и рассказал нам случившуюся накануне историю...
Что-то беспокоило его в эту предгрозовую ночь. Время — за полночь, а сна нет. Пронзительно прокричала за окном ночная птица. На озере плескануло — вроде не рыба — весло?.. «Кто же там плавает в такой час?» — подумал старый рыбак. Обулся в свои резиновые «ботфорты», прихватил фонарик и, опираясь на крепкую суковатую палку, сразу окунулся в непроглядную темень. Где ощупью, а где подсвечивая дорогу фонариком, добрался до мостков. От мостков к небольшому заливчику была проложена по мелководью дорожка из осиновых бревен, кое-как связанных между собой веревками. Опять плескануло, потом еще — кто-то осторожно крался на катамаране вдоль берега. Тут еще некстати поднялся ветер — серые барашки покрыли чернильную гладь озера.
Луна выглянула из-за разорванных туч неожиданно. В заливчике, приткнувшись к берегу, покачивался катамаран, и чья-то темная фигура, согнувшись пополам, возилась у самой воды. «Закидушку вытаскивает...» — про себя чертыхнулся старый рыбак и решительно ступил на скользкие бревна.
С крутого откоса вдруг посыпалась галька — кто-то на подошвах ботинок лихо скатился к берегу.
— Попался, гад! — раздался отчаянный мальчишеский крик. — На! Получай!
Послышались хлесткие удары. Там кто-то взвыл не своим голосом. Старый рыбак торопливо зашаркал сапогами по бревнам. Но тут правая нога провалилась в щель между внезапно разъехавшимися бревнами и по колено погрузилась в ил. Бревна снова сомкнулись — нога оказалась как в капкане. Не обращая внимания на боль в ноге, старый рыбак наблюдал за яростной схваткой. Две маленькие фигурки по-петушиному наскакивали на третью, на голову возвышающуюся над ними. Потом раздался громкий всплеск, и на миг воцарилась тишина.
— Ромка! — тоненько прокричала одна из фигурок. — Утонет Серый!
— Выплывет, — уверенным баском ответила другая. — У него разряд по плаванью.
А на середине озера, фыркая, как тюлень, кто-то стремительно плыл в темноте.
Когда старый рыбак закончил свой рассказ, я на цыпочках подошел к мирно посапывающему сыну. Из-под одеяла воинственно торчал расцарапанный нос: «Ну и ну…» — таким я его еще не знал…
После завтрака, как всегда, отправился на прогулку. Итальянские кроссы уже не как первый снег, да и капитанка... «Бл-и-и-н! Кто ж это тащится с рюкзаком? Да в такую рань? Да еще в сопровождении такого эскорта... Бабка-то, как самовар, пыхтит, а девчонка… ну точно лисичка-сестричка: рыжие косички, как рогульки, в разные стороны торчат — попробуй дотронься!» По оттопыренным ушам и долговязой фигуре узнаю Серегу запсибовского. И тут же припоминаю что-то насчет оборотня: «Неужто на самом деле конец?» Поравнявшись с этой необычной процессией, вежливо здороваюсь. Серега на миг поднял глаза. «Матерь божья!» Вокруг левого глаза расцвел такой фингал, что я не удержался и спросил:
— Не больно?
В ответ раздается яростное шипение, отчего я на всякий случай приторма-
живаю.
— Не больно, спрашивает! Сочувственник нашелся! Парня чуть не изувечили! — и, повернувшись к внуку, этот тульский самовар выпускает ему в лицо едучую струю пара: — И как ты поддался этому шибздику? Ты же в два раза его больше. А ручищи — пятаки гнуть!
— Он боксер, — буркнул Серега.
— Боксер!.. — взвизгнула старуха.— Вот скажу Ивану Сергеевичу, он рога-то обломает этому боксеришке и папаше его в придачу.
— Ладно тебе,— вяло огрызнулся внук,— сам виноват.
— И в кого ты такой уродился, непутевый? — неожиданно всхлипнула бабка.
— Ты же сама говорила: в отца.
— Да уж, был бы отец живой, он бы тебе задал...
Я отстаю от процессии: утро уж больно пригожее сегодня. Небо — нежно-голубое, по краям розовое, как парное молоко. Ивы совсем заневестились, распустили свои сережки аж до самой воды; «бульк!» — это одна из сережек сорвалась с ветки. А озеро... ну точно перевернутое небо: такое же бездонное и прохладное.
Оглядываюсь по сторонам в надежде увидеть знакомое «гнездо цапли» и тут же отмечаю про себя, что и «Запорожца» нет на месте. «Прямо как в сказке, — подивился я. — По-волшебству появился, по-волшебству и исчез. Даже имени не сказал».
Неожиданно кто-то ткнулся сзади в мое плечо. Поворачиваюсь — а это Серега. Протягивает мне внушительную связку вяленых карасей:
— Передайте, пожалуйста, пацанам. Пусть зла на меня не держат,— и, оглянувшись на ушедшую вперед бабку с сестрой, тихо спросил: — Дядь Гена, а карп — вкусный?
— Не очень, — соврал я.
Потом мы вместе полюбовались на разноцветные домики нашего пансионата — на фоне изумрудной зелени они казались игрушечными, ненастоящими — и, тяжело вздохнув, Серега поплелся к автобусу, а я пошел обдумывать сюжет зарождающего рассказа. За Серегу запсибовского я теперь был спокоен. Ну, а врун-то... такого поискать!

НА ОКУНЯ
С вечера теща просила нас наловить рыбы. В субботу должна приехать ее закадычная — не разлей вода — подруга, а теперь москвичка Лиза Козлова. Да не одна, а с мужем-полковником.
Сын всегда скептически относился к моим рыбацким способностям. Поэтому утром мы разошлись в разные стороны: он отправился за висячий мост — там жирнющие пескари буквально дурели при виде наживки, а я — за деревню, где в густых ивняках притаились красноперые сорожки, ленивцы-лини да лопухи-караси. А про окуня... я и не говорю. Что-то редко он стал попадаться. А хор-р-оша рыба! Особенно в сметане.
Выбрал омуток, скрытый от посторонних глаз высокой травой, и под коренастой березой разложил складной стульчик. Бережок — обрыв, в метр высотой, под ним — камышовые островки, а на той стороне — сплошной стеной ивняк, под который от жары любят прятаться караси.
Тишина... Словно и не живое все, а нарисованное. И поплавок... Нет, шевельнулся чуток. Карась... Это только он так пробует наживку: «Позавтракать или нет?» Я затаил дыхание, готовый в мгновение ока рвануть удилище. А сердце, что воробей, вот-вот выпрыгнет из груди. Нет, не по вкусу пришлась наживка моему мучителю, а может, заметил среди зеленой листвы мою белую фуражку. Снимаю — утренняя прохлада медленно остужает взмокшую голову.
Часа полтора прокуковал так — три ельца да заморыш-пескарь. Даже коту на завтрак не наловил. Снялся с места. На быстрину... Тут пошло дело: пескари бабочкой запорхали. Дно ровное, надежное — песок с галькой. Прошел немного по течению. За мыском — мой омуток. И туда, где в омуте гаснет быстрина, закидываю удочку. Удилище едва не выдернуло из рук. Только он — больше некому! — так жадно хватает наживку. И вот... мой лупоглазый засверкал на солнце. Тигр полосатый!
Солнце высоко — печет нещадно. А у меня работа кипит вовсю, да все там же, где быстрина впадает в омут. Видно, накрыл стаю матерую, жадную до нежного пескариного мяса.
Клев кончился внезапно, как и начался. Скучно стало... Заглянул в бидон: а они, бедненькие, стоймя, один к одному, сгорбились — тесно им. А бидон — пятилитровый, пузастый. Подлил свежей водицы. Напоследок еще подергал пескаришек. Пошел к березе: взять стульчик и свернуть донку. А поплавок под берегом на боку полеживает себе. Вздохнул сердито, выдернул удочку, а там — живое золото, линь! Хвостиком повиливает, словно извиняется за свою ленивость. Подивился я и пошагал в деревню. Впереди еще ждал ужин: уха из пескарей да линя, жареные окуни в сметане и, конечно же, за чаркой «русской» нескончаемые разговоры о Москве, о нелегком нашем житье-бытье…

КАРАСИНАЯ ЯМА
Кажется, у Аксакова в его знаменитых записках об уженье рыбы карасю уделено — да простит меня известный классик — несколько нелестных строчек. И лежебока он, и обжора, и тиной-то от него пахнет, а живет, как бомж, в самых непотребных для этого местах. Конечно, писатель прав: таков уж удел у этой, в общем-то, неприхотливой рыбы. И рот у него губастый, подвижный, как присоска: ну-ка поройся в иле, повыбирай там личинок да козявок. А особенно любит карась молодой камыш и ряску. Порой такое чавканье стоит в камышах, что впору поросят пускать на подмогу.
А мне нравится эта жизнелюбивая и недоверчивая рыба. Особенно та, с золотым отливом, словно драгоценный слиток сверкнет, когда подсечешь его из тинистой глубины. Ну, а живуч толстячок просто до невозможности.
Как-то летом выловил я на проводку буквально за час три десятка добротных золотистых красавцев. И где? До дома — рукой подать! А живу я на Кузнецкстроевском.
В июле день длинный. Взял я парочку удочек — одну донку, другую проводку, и оправился после работы на Томь. Не доходя до дренажного канала, что сразу за телефонной станцией, свернул налево и, пройдя вдоль недостроенной теплотрассы, в куче прошлогодней листвы насобирал полбанки превосходных червей. У самой стенки теплофикационной камеры увидел круглую яму диаметром шесть или семь метров, до краев заполненную водой. Какие-то блестки то там, то здесь вспыхивали на водной глади. «Ба-а! Верхоплавка! Верный спутник карасиной братии. А вдруг?.. Чем черт не шутит…» Прямо с колодца под мысок, заросший реденьким камышом, закидываю удочку. Поплавок — и глазом не моргнул — юркнул под воду и стрелой понесся на середину.
Еще когда готовил снасти, насаживал червя, на девятом этаже строящейся неподалеку девятиэтажки сгрудились монтажники. «Чокнутый...» — донеслось до меня с небес.
Золотистая рыбина взмыла вверх... По тому, как перестал звенеть кран, понял: победа за мной. «Знает борода, где ловить», — донеслось опять сверху, когда третья или четвертая рыбина опустилась в сетку. Я спустился вниз: карась — рыба осторожная, и выманить его потом с глубины дело гиблое. «Бедненькие, как вы проголодались», — насаживал я одного червя за другим. Потом приспособил донку, а когда кончились черви, стал ловить на хлебный мякиш.
Рядом кашлянули... Молодой мужчина и два пацана, разинув рты, наблюдали за моими действиями. Мужчина встретился со мной ошалелым взглядом, сразу резко встал и, поминутно оглядываясь, быстро зашагал прочь. «Рыбак...» — заключил я, провожая его сочувственным взглядом.
Дома долго не верили. «И тиной даже не пахнут», — хищно повела носом жена. А густо-золотые кругляки вызывающе шевелили пухлыми ртами, словно приглашали напоследок полюбоваться на себя.
Вечером следующего дня (ей-богу, обидно до слез) вокруг моего омутка галдело человек двадцать пацанов, и все, как один, с удочками. Я собрался было уходить, как подошли мои вчерашние знакомые. «Дядь Гена, тот дяденька утром полную мордушку вытащил. А глубина тут... Двух пацанов с ручками...»
И тут я вспомнил: несколько лет назад, еще до теплотрассы, было здесь небольшое озерко — кругленькое, как блюдце, с камышовыми бережками. Даже утки по нему плавали. Или родник, или утечка из водопровода — что-то создало благоприятную среду для моих золотых. Ох... как я пожалел, что не спохватился еще тогда! Да, скоротечно рыбацкое счастье…

ПЕТРОВА АЛЛЕЯ
Эта необычная дубовая аллея растет вдоль дороги, что ведет от станции Городея к районному центру.
Помню раннее простуженное утро. Июль. Западная Белоруссия. Я трясусь в стареньком рейсовом автобусе, не спеша колбосящем по вымощенной булыжником дороге. Первый призыв офицеров запаса на действительную службу. Неизвестность и непредсказуемость предстоящей жизни волнуют и томят меня. Я смотрю на захлестанное дождевыми каплями стекло: туман рваной пеленой устилает землю, деревья от этого кажутся подрубленными и зависшими в воздухе, готовыми вот-вот рухнуть вниз. «Кто же их тут насадил?» — не перестаю я восхищаться коренастыми красавцами. Могучая крона образовала над дорогой подобие арки. И мы едем — скорее плывем — в сумеречной тишине по древним, как и сама аллея, булыжникам, словно на волнах.
«Что это?» — я впился в это чудище природы — иначе его и не назовешь. В несколько обхватов дуб-великанище проплывает мимо, а вокруг... гигантским питоном, обвивая ствол, устремилась ввысь меднокожая раскрасавица сосна! Кольцо за кольцом, бережно огибая ручищи-ветвищи, сосна в любовном порыве прильнула к корявому телу. Я долго смотрю на эту уплывающую назад парочку. Сразу вспомнились старые русские песни о дубе и рябине, о березах, об ивах плакучих. Может, и у дерева тоже, как и у людей, есть душа? Сомнения впервые уже тогда закрались в мое сердце.
Два года, трудных, порой проклинаемых мною, но, пожалуй, самых незабываемых в моей жизни, пролетели быстро. Все было: и настоящая мужская дружба, и подлость, порядочность и трусость, любовь, иссушающая, как солнце в пустыне, горечь предстоящей разлуки и что-то не сложившееся по моей вине, моему недомыслию.
В тот день я навсегда снял военную форму, облачился в штатское. Потом подошел к зеркалу: тонкая-претонкая паутина, словно искусная кружевница сплела, проступала на висках. Усы спелой пшеницей колосились под носом. Чужой взгляд. Незнакомый мужчина смотрел на меня из зеркала. «Ну и дела...» — подивился я. Достал с балкона велосипед моего друга, лейтенанта Валерки Константинова.
Через час я уже был на той аллее. А вот и он, мой старый знакомый, со своей подруженькой — неразлучная парочка! Я опустился на усыпанную желудями и сосновыми шишками землю. Вокруг деревьев образовалась площадка в четыре метра шириной, вытоптанная сотнями тысяч ног... Каждый день, из века в век, совершают свой ритуальный обход молодые: пять кругов — столько раз обвила своего избранника сосна — клянутся двум великанам в верности и вечности своей любви.
А вот и уродливые наплывы на теле дуба… В войну это было. До самого Гитлера дошла молва об этой аллее, посаженной еще самим Петром в честь Полтавской баталии. Этот знаменитый тандем из двух деревьев настолько поразил больное воображение фюрера, что захотелось ему иметь их у себя дома. Из ставки прислали специальную платформу с охраной из матерых эсэсовцев.
Но не дали местные партизаны свершиться злодеянию. Разгорелся бой. За деревья! Бережно прикрывал великан свою спутницу. Осколки мин и пули изранили могучее тело. Но выжил богатырь, зарубцевались раны. И снова таинственно шелестят листья, шепчут о верной и вечной любви к подружке-неразлучнице…
Заскрипели тормозами нарядные «Волги». В белопенных кружевах выпорхнула из машины невеста, приноровилась к шагу жениха, высоченного светлоглазого парня, и они торжественно, бок о бок, направились в мою сторону.
«Прощай, дружище, — напоследок шепчу я. — Живи и здравствуй со своей неразлучной много-много лет. Неси людям надежду и любовь. А что еще остается простым смертным?..»
Впереди была длинная-предлинная дорога домой. Печаль расставания. Радость встреч с родными и близкими.
А было это у города Несвижа, в котором тогда стоял наш двенадцатый гвардейский Метавский полк. Давно это было...
100-летие «Сибирских огней»