Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Злоречье Пушкина не застит
Файл: 
11_beryazev_zpnz.zip (20.84 КБ)
11_beryazev_zpnz.zip (20.84 КБ)
Владимир БЕРЯЗЕВ
но, случается, что привлекает к себе внимание просвещённой европейской публики и тем самым ставит под сомнение умение русских ценить свою великую литературу, мол, всё это в прошлом, а сегодня — деградация, упадок, ничтожество, полюбите нас чёрненькими, грязными, это наше естественное состояние, иного и быть не может, ибо суть России такова.
Мы прилетели на парижский книжный салон из Новосибирска, проведя в дороге более 16 часов и — уже в полуразобранном состоянии тел — прибыли в гостиницу «Балладин», что на улице де Моску (Московской) неподалёку от вокзала Сен-Лазар.
Несмотря на живительные несколько глотков виски, несколько облегчившие второй перелёт уже из Шереметьева, состояние было не блестящим, встречали нас только любопытствующие колонии кроликов на газонах аэропорта Шарль де Голь, а водитель-молдованин из турагентства около часа возил по тесным улочкам с односторонним движением не в состоянии, это как ниткой в иголку, попасть в нужный створ нужной улицы, чтобы довезти-таки вещи к подъезду гостиницы.
Спросив наши фамилии, портье тут же выдал нам ключи от номеров и на скрипучем лифте, вероятно, еще начала ХХ века мы прибыли на пятый этаж. Размер апартаментов привёл меня в окончательное уныние, в комнатке было от силы пять квадратных метров, кровать, тумбочка, столик, стул, шкаф для вещей и дверка в душевую, рядом с которой вплотную друг к дружке лепились унитаз и раковина. Да, меньше однако только в Японии с их спальными камерами в виде сот.
Но, делать нечего, я, бросив походную сумку, втиснулся в душевую кабинку и, задёрнув шторку, включил горячую воду в надежде смыть с себя дорожную усталость и тревогу неведения. Вода долго лилась прохладная, а когда вдруг хлынула горячая, шланг душа соскользнул с держателя и подобно змею выпрыгнул за пределы кабинки, обильно орошая и кафель пола и изливаясь за пределы туалетной каморки — на палас спальни. Я нервно дёрнулся, поворачиваясь вокруг своей оси, задел боком горячую трубу, обжёгся, чертыхнулся, кое-как водрузил душ на место и, с трудом закончил омовение.
Настроение испортилось окончательно.
— И чего тебе не сиделось в Новосибирске, какого лешего ты тут забыл? Нет чтобы за компьютером, дома, в кресле, отвечать на письма из разных углов планеты, попивать чай с клюквой и не ожидать милости ни от Нового, ни от Старого Света, в гробу они видели тебя вместе с твоей литературой, а уж тем более — поэзией…
Присев на крохотном пятачке под раковиной, я толстыми и грязными носками, в которых прибыл из зимне-мартовской Сибири, принялся вымакивать разлившуюся воду, выжму и заново собираю, выжму и заново… А на душе от того ещё более скверно становится.
Ну, думаю, здравствуй, Париж! Вот мы и встретились.
* * *
К счастью, ничего худого из этой моей горькой растерянности и душевного ступора не проистекло.
Стоило лишь надеть свежее бельё и дотянуться до одеколона как зазвенел телефон:
— Володя, это Саша Радашкевич, я в фойе внизу, собирай свою сибирскую делегацию, идём гулять по вечернему Парижу — на Монмартр.
Нас ждали.
Жизнь вновь обретала краски.
Стоило лишь надеть свежее бельё и дотянуться до одеколона как зазвенел телефон:
— Володя, это Саша Радашкевич, я в фойе внизу, собирай свою сибирскую делегацию, идём гулять по вечернему Парижу — на Монмартр.
Нас ждали.
Жизнь вновь обретала краски.
* * *
Судя по тому как у стендов книжной ярмарки французские школьники выпрашивали печенье-крекеры, сладости и газировку, можно предположить, что карманных денег у них нет и в помине, точнее — все расходы расписаны до последнего центика и сами подростки, зная о скудости возможностей своих и своей семьи, не стесняются попрошайничать.
О прижимистости и материальной стеснённости большинства французов я был наслышан, однако слегка опешил от птичьего гвалта детских стаек, своей непосредственностью напоминавших франкоговорящих маленьких цыган. Они кочуют от стенда к стенду, выслушивают лекции своих преподавателей, основная тема которых — русская литература, начиная с народных сказок и вплоть до нашего времени, участвуют в специально организованных для них театрализованных мероприятиях, знакомятся со всем богатством книжного салона, где только издателей-участников более двух тысяч.
В шестимиллионном Париже не было школы, которая не направила на 25-й книжный салон, посвящённый России, своих учеников. Это в обязательном порядке. Это часть государственной учебно-воспитательной программы. Это оплачено из бюджетных средств.
Можно предположить, что вдобавок к тем почти двумстам тысячам, отдавшим по 5 евро за посещение салона, ещё столько, если не больше, на нём побывало школьников и учителей. Масштаб события грандиозен. Реклама и пропаганда салона шла на протяжении месяца по всем каналам, во всех газетах, щиты и плакаты с логотипом и символикой A la Russe 25-eme Salon были на каждой станции метро, вдоль всех основных магистралей. В день открытия у павильонов на станции Порт де Версаль было не протолкнуться, мне трудно представить чтобы у нас книги вызвали бы такой ажиотаж, но народ напирал, нас с большим трудом пропустили через плотно сомкнувшуюся толпу, лишь мои возгласы «Россия! русские!» прокладывали дорогу, людское море на короткое мгновение расступалось, смыкаясь за спиной с недовольным и даже слегка агрессивным ропотом.
О прижимистости и материальной стеснённости большинства французов я был наслышан, однако слегка опешил от птичьего гвалта детских стаек, своей непосредственностью напоминавших франкоговорящих маленьких цыган. Они кочуют от стенда к стенду, выслушивают лекции своих преподавателей, основная тема которых — русская литература, начиная с народных сказок и вплоть до нашего времени, участвуют в специально организованных для них театрализованных мероприятиях, знакомятся со всем богатством книжного салона, где только издателей-участников более двух тысяч.
В шестимиллионном Париже не было школы, которая не направила на 25-й книжный салон, посвящённый России, своих учеников. Это в обязательном порядке. Это часть государственной учебно-воспитательной программы. Это оплачено из бюджетных средств.
Можно предположить, что вдобавок к тем почти двумстам тысячам, отдавшим по 5 евро за посещение салона, ещё столько, если не больше, на нём побывало школьников и учителей. Масштаб события грандиозен. Реклама и пропаганда салона шла на протяжении месяца по всем каналам, во всех газетах, щиты и плакаты с логотипом и символикой A la Russe 25-eme Salon были на каждой станции метро, вдоль всех основных магистралей. В день открытия у павильонов на станции Порт де Версаль было не протолкнуться, мне трудно представить чтобы у нас книги вызвали бы такой ажиотаж, но народ напирал, нас с большим трудом пропустили через плотно сомкнувшуюся толпу, лишь мои возгласы «Россия! русские!» прокладывали дорогу, людское море на короткое мгновение расступалось, смыкаясь за спиной с недовольным и даже слегка агрессивным ропотом.
* * *
Такого количества русских книг и русских классиков в переводе на французский я в жизни не видел и, видимо, уже не увижу.
Здесь было всё. Весь XIX — с великими и второстепенными, весь серебряный, вся советская и вся диссидентская литературы, детская и юношеская, фантастика и беллетристика, история и философия, религия и политика.
Ум и талант нашего Отечества французы не просто ценят, но и сберегают, и всеми силами стараются употребить себе во благо. У нас же — с точностью до наоборот.
И впрямь, если задуматься, что президент Ширак переводил «Евгения Онегина», а наш лидер изучает русскую историю по телепередачам Э. Радзинского и вместе со своей супругой приходит в восторг от песен О. Газманова, становится многое понятно.
Я обратил внимание, что во Франции вновь высаженные деревца в парках, скверах и вдоль дорог оборачивают в специальную сетку, чтобы не поломало ветром, не побило дождём и градом, чтобы птицы не смогли навредить. По мере того как дерево растёт и крепнет сетка сама по себе растворяется под действием влаги, воздуха и солнечных лучей. То же самое во Франции на законодательном уровне предпринимается для защиты ростков самобытной культуры, литературы и искусства. Помимо строгого закона о языке, существует масса стимулов, фондов, грантов, конкурсов, позволяющих заметить любого одарённого человека, поддержать, опубликовать или другим способом вписать его в контекст культурной жизни.
Неужели это лишь от скудости на таланты? Нет, думаю, от уважения к себе и своему прошлому.
Здесь было всё. Весь XIX — с великими и второстепенными, весь серебряный, вся советская и вся диссидентская литературы, детская и юношеская, фантастика и беллетристика, история и философия, религия и политика.
Ум и талант нашего Отечества французы не просто ценят, но и сберегают, и всеми силами стараются употребить себе во благо. У нас же — с точностью до наоборот.
И впрямь, если задуматься, что президент Ширак переводил «Евгения Онегина», а наш лидер изучает русскую историю по телепередачам Э. Радзинского и вместе со своей супругой приходит в восторг от песен О. Газманова, становится многое понятно.
Я обратил внимание, что во Франции вновь высаженные деревца в парках, скверах и вдоль дорог оборачивают в специальную сетку, чтобы не поломало ветром, не побило дождём и градом, чтобы птицы не смогли навредить. По мере того как дерево растёт и крепнет сетка сама по себе растворяется под действием влаги, воздуха и солнечных лучей. То же самое во Франции на законодательном уровне предпринимается для защиты ростков самобытной культуры, литературы и искусства. Помимо строгого закона о языке, существует масса стимулов, фондов, грантов, конкурсов, позволяющих заметить любого одарённого человека, поддержать, опубликовать или другим способом вписать его в контекст культурной жизни.
Неужели это лишь от скудости на таланты? Нет, думаю, от уважения к себе и своему прошлому.
* * *
Просыпаясь в номере, неизменно включал телевизор, привинченный над потолком напротив кровати. Малопонятная, но бодрая и жизнерадостная речь ведущих, еще до принятия обязательного кофе с круассаном, побуждала к движению, к действию. По ходу утренних хлопот всякий раз сравнивал их TV с нашим, увы, и здесь мы в проигрыше.
Во-первых, рекламы гораздо меньше, она качественней, добрей, она не агрессивна по сути. К тому же очень много социальной рекламы — о защите окружающей среды, о рабочих специальностях в военно-промышленном комплексе, о высоком призвании службы в армии и .т.д. Раньше у нас подобными вещами занималась советская пропаганда. Однако с крушением империи социально значимые и государственно важные идеи утверждать в общественном сознании стало некому, на их место — наиважнейшими в пропагандистско-рекламном искусстве — стали тампаксы, презервативы, колготки, зубная паста, стиральный порошок и пиво.
Во-первых, рекламы гораздо меньше, она качественней, добрей, она не агрессивна по сути. К тому же очень много социальной рекламы — о защите окружающей среды, о рабочих специальностях в военно-промышленном комплексе, о высоком призвании службы в армии и .т.д. Раньше у нас подобными вещами занималась советская пропаганда. Однако с крушением империи социально значимые и государственно важные идеи утверждать в общественном сознании стало некому, на их место — наиважнейшими в пропагандистско-рекламном искусстве — стали тампаксы, презервативы, колготки, зубная паста, стиральный порошок и пиво.
*
Подбор фильмов тоже каким-то образом цензурируется, видимо, теми самыми общественными советами при телеканалах, от которых наши самозваные телеакадемики с такой яростью отпихиваются руками и ногами, словно желая сохранить невинность. Хотя, если и существуют Содом и Гоморра в России сегодня, то это два главных телеканала и есть! На французском TV я не увидел насилия, доступ Голливуда здесь ограничен, не увидел ставшей у нас уже тотальной и упорно культивируемой пошлости в виде смеходромов и дебил-шоу.
Зато огромное место здесь уделяется детским и познавательным передачам — документальные фильмы, игры и мультяшки — всё нацелено на развитие интеллектуальных и творческих способностей юных французов, причем, очень часто, особенно в играх и мультфильмах, участник или зритель ставится авторами в ситуацию нравственного выбора, когда надо кому-то прийти на помощь, совершить добрый или худой поступок, разумеется, режиссура выстроена так, что в среде героев передачи, и в душе зрителя добро, справедливость, мастерство, знание — одерживают победу.
Однако учиться на собственных ошибках мы по обыкновению начинаем лишь после кровавого поноса, примеров достаточно:
— пьяное буйство перед сожжением Москвы Тохтамышем;
— взаимоистребительная смута эпохи Годунова;
— военный коммунизм большевиков;
— криминальная революция Ельцина.
Но любой подобный кризис требует потом длительного врачевания, увещевания словесного, умиротворения страстей. Пора, пора уже и нам задуматься о собственном духовном здоровье.
Зато огромное место здесь уделяется детским и познавательным передачам — документальные фильмы, игры и мультяшки — всё нацелено на развитие интеллектуальных и творческих способностей юных французов, причем, очень часто, особенно в играх и мультфильмах, участник или зритель ставится авторами в ситуацию нравственного выбора, когда надо кому-то прийти на помощь, совершить добрый или худой поступок, разумеется, режиссура выстроена так, что в среде героев передачи, и в душе зрителя добро, справедливость, мастерство, знание — одерживают победу.
Однако учиться на собственных ошибках мы по обыкновению начинаем лишь после кровавого поноса, примеров достаточно:
— пьяное буйство перед сожжением Москвы Тохтамышем;
— взаимоистребительная смута эпохи Годунова;
— военный коммунизм большевиков;
— криминальная революция Ельцина.
Но любой подобный кризис требует потом длительного врачевания, увещевания словесного, умиротворения страстей. Пора, пора уже и нам задуматься о собственном духовном здоровье.
* * *
Картинки с выставки.
О роще картонных берез, точнее — стволов, испещренных черными штрихами в виде имен русских писателей, высказано уже достаточно много. Более всего возмущало русскую публику, что Людмила Улицкая была начертана на этих бутафорских дровах шрифтом раза в полтора крупнее Пушкина, а имена Солженицына и Шолохова можно было отыскать лишь при большом старании, хотя Сорокин и Пелевин имели место быть на теле этой березовой рощи весьма зримо и выпукло.
Оно понятно, что учитывались пожелания французов, что список имен верстался согласно французским рейтингам, количеству книг и переводов, появившихся на местном рынке за последние годы.
Все так. Но ведь за участие и за оформление стенда платила Россия, а не Франция, это ни один и даже ни два миллиона евро, перечисленные из федеральных агентств печати и культуры (В. Григорьев и М. Швыдкой). Только за дизайнерский проект этой самой рощи с пеньками и верхушками, выкрашенными в цвета российского флага, известный московский дизайнер Павел Каплевич получил по слухам 200 тыс. евро. И уж если вы платите такие деньги, то о державе-то подумайте, о достоинстве каком-никаком, до абсурда зачем опускаться, думается, и для Людмилы Евгеньевны сие выпячивание не выглядело триумфом, а, скорее, конфузом, чьей-то глупой выдумкой, за которую приходится краснеть или пуще того — оправдываться.
Ну, не глупо ли — прямёхонько под именем Oulitskaya ровно в три раза меньшим кеглем напечатано Ahmatova, так что сразу и не разберешь…
О роще картонных берез, точнее — стволов, испещренных черными штрихами в виде имен русских писателей, высказано уже достаточно много. Более всего возмущало русскую публику, что Людмила Улицкая была начертана на этих бутафорских дровах шрифтом раза в полтора крупнее Пушкина, а имена Солженицына и Шолохова можно было отыскать лишь при большом старании, хотя Сорокин и Пелевин имели место быть на теле этой березовой рощи весьма зримо и выпукло.
Оно понятно, что учитывались пожелания французов, что список имен верстался согласно французским рейтингам, количеству книг и переводов, появившихся на местном рынке за последние годы.
Все так. Но ведь за участие и за оформление стенда платила Россия, а не Франция, это ни один и даже ни два миллиона евро, перечисленные из федеральных агентств печати и культуры (В. Григорьев и М. Швыдкой). Только за дизайнерский проект этой самой рощи с пеньками и верхушками, выкрашенными в цвета российского флага, известный московский дизайнер Павел Каплевич получил по слухам 200 тыс. евро. И уж если вы платите такие деньги, то о державе-то подумайте, о достоинстве каком-никаком, до абсурда зачем опускаться, думается, и для Людмилы Евгеньевны сие выпячивание не выглядело триумфом, а, скорее, конфузом, чьей-то глупой выдумкой, за которую приходится краснеть или пуще того — оправдываться.
Ну, не глупо ли — прямёхонько под именем Oulitskaya ровно в три раза меньшим кеглем напечатано Ahmatova, так что сразу и не разберешь…
*
Этот крен был отмечен многими.
Однако в преимущественном представительстве на 25-м парижском салоне постмодернистской и либеральной тусовки мне видится инерция ельцинской эпохи.
Формировали официальную делегацию уже упомянутые В. Григорьев и
М. Швыдкой при непосредственном организующем и идеологическом участии Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ во главе с Сергеем Филатовым, бывшим в начале 90-х руководителем администрации президента Ельцина.
Эти люди с успехом разрушали империю, трудно предположить, что они способны на позитив, на созидание, невозможно представить, что с таким кредитным прошлым можно печься о формировании положительного, духовно наполненного и интеллектуально продвинутого образа России за рубежом. Куда привычнее грязь, криминал, кровь и сперма, патологические пристрастия персонажей, ненависть к собственной истории, брезгливое высокомерие к воспринимаемому как плебс народу и, конечно, ожидание похвалы и подачки от тех, кто богаче и сильнее.
Это не лицо, это гримаса.
Многие русские, из нескольких поколений эмигрантов, с возмущением говорили на российском стенде о таком заведомо глумливом подходе к сегодняшнему восприятию русской литературы, а значит и России.
Возможно, так бы все и прошло без сучка, без задоринки у наших досточтимых либералов, но карты спутал приезд неприглашенной «Литературной газеты» и неофициально приглашенной «Группы 17-ти», представляющей регионы России. Так от Сибири, помимо автора, присутствовали прозаик В. Казаков и поэт С. Самойленко.
Однако в преимущественном представительстве на 25-м парижском салоне постмодернистской и либеральной тусовки мне видится инерция ельцинской эпохи.
Формировали официальную делегацию уже упомянутые В. Григорьев и
М. Швыдкой при непосредственном организующем и идеологическом участии Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ во главе с Сергеем Филатовым, бывшим в начале 90-х руководителем администрации президента Ельцина.
Эти люди с успехом разрушали империю, трудно предположить, что они способны на позитив, на созидание, невозможно представить, что с таким кредитным прошлым можно печься о формировании положительного, духовно наполненного и интеллектуально продвинутого образа России за рубежом. Куда привычнее грязь, криминал, кровь и сперма, патологические пристрастия персонажей, ненависть к собственной истории, брезгливое высокомерие к воспринимаемому как плебс народу и, конечно, ожидание похвалы и подачки от тех, кто богаче и сильнее.
Это не лицо, это гримаса.
Многие русские, из нескольких поколений эмигрантов, с возмущением говорили на российском стенде о таком заведомо глумливом подходе к сегодняшнему восприятию русской литературы, а значит и России.
Возможно, так бы все и прошло без сучка, без задоринки у наших досточтимых либералов, но карты спутал приезд неприглашенной «Литературной газеты» и неофициально приглашенной «Группы 17-ти», представляющей регионы России. Так от Сибири, помимо автора, присутствовали прозаик В. Казаков и поэт С. Самойленко.
*
Возникла интрига.
Запахло скандалом, первые искры которого довелось наблюдать уже в день открытия Салона, когда г-н В. Григорьев сорвал с колонны и принялся топтать плакат «Группы 17-ти» с тем, что, мол, ваша наглядная агитация нарушает замечательный «березовый» дизайн, за который «уплочено».
Запахло скандалом, первые искры которого довелось наблюдать уже в день открытия Салона, когда г-н В. Григорьев сорвал с колонны и принялся топтать плакат «Группы 17-ти» с тем, что, мол, ваша наглядная агитация нарушает замечательный «березовый» дизайн, за который «уплочено».
*
Кульминацией стал круглый стол «Литературной газеты», прибывшей самочинно и оплатившей зал имени Чехова для оппозиционного выступления. Даже это было непросто и накладно (800 евро), и зал, в отличие от других трех — Пушкина, Толстого и Достоевского, самый неудобный, дальний, на 3-м этаже под самой крышей.
*
Событие обрело характер знакового.
О нем писали, о нем вещали по «Свободе», и «Голосу Америки» и еще будут писать и вспоминать. Надо сказать, устроители должны быть благодарны присутствию на этом круглом столе «ЛГ» Т. Толстой вместе с братом И. Толстым, ведущим радио «Свобода». В результате противостояние взглядов на будущее русской литературы было явлено в лицах и Алла Большакова, не малая часть доклада которой была посвящена роману «Кысь», обращалась со своей яркой отповедью непосредственно к авторице сего романа-памфлета. Буквально через неделю А. Большакова смогла прочесть этот же доклад в Кембридже.
О нем писали, о нем вещали по «Свободе», и «Голосу Америки» и еще будут писать и вспоминать. Надо сказать, устроители должны быть благодарны присутствию на этом круглом столе «ЛГ» Т. Толстой вместе с братом И. Толстым, ведущим радио «Свобода». В результате противостояние взглядов на будущее русской литературы было явлено в лицах и Алла Большакова, не малая часть доклада которой была посвящена роману «Кысь», обращалась со своей яркой отповедью непосредственно к авторице сего романа-памфлета. Буквально через неделю А. Большакова смогла прочесть этот же доклад в Кембридже.
*
От сибиряков твердое и взвешенное выступление прозвучало из уст Валерия Казакова, он выступал после Юрия Полякова, Лидии Григорьевой и Равиля Бухараева (Лондон). В. Казаков не стал оспаривать право постмодернистов на свои художественные методы, на право их представительства на подобного рода книжных салонах за пределами Отечества, но поставил под сомнение, что такое право должно быть монопольным.
— Если человека лишить ноги или руки, зрения или слуха, то получим инвалида или урода. Именно в таком уродливом виде и предстает в последние годы российская литература, основной пафос которой состоит в отвержении, уничтожении, попрании советского прошлого, хотя именно из среды партийной элиты и кремлевских дач произошли многие ненавистники и хулители рухнувшего Союза.
До начала 90-х годов все так называемые лидеры нашей, окрашенной в либерально-голубые цвета, литературы, так полно и ярко экспонированной здесь и сейчас, представляли из себя борцов за свободу, диссидентствующих, либо еще молодых людей, но ушибленных диссидентством и ненавистью к «совку». Они победили в 90-х, они сегодня занимают руководящие позиции, а мы, таким образом поменялись ролями. Сегодня мы в оппозиции, и можем говорить о себе — мы диссиденты, мы во внутренней эмиграции.
Как писал Юрий Кузнецов:
Но я по родному краю— Если человека лишить ноги или руки, зрения или слуха, то получим инвалида или урода. Именно в таком уродливом виде и предстает в последние годы российская литература, основной пафос которой состоит в отвержении, уничтожении, попрании советского прошлого, хотя именно из среды партийной элиты и кремлевских дач произошли многие ненавистники и хулители рухнувшего Союза.
До начала 90-х годов все так называемые лидеры нашей, окрашенной в либерально-голубые цвета, литературы, так полно и ярко экспонированной здесь и сейчас, представляли из себя борцов за свободу, диссидентствующих, либо еще молодых людей, но ушибленных диссидентством и ненавистью к «совку». Они победили в 90-х, они сегодня занимают руководящие позиции, а мы, таким образом поменялись ролями. Сегодня мы в оппозиции, и можем говорить о себе — мы диссиденты, мы во внутренней эмиграции.
Как писал Юрий Кузнецов:
Тоскую в краю родном.
Не странно ли, что руководители идеологического отдела ЦК в свое время всячески старались сделать вид, что не существует такого поэта, как Иосиф Бродский, а по прошествии 15 лет с точностью до деталей, словно под копирку их победители не заметили не только существования, но и смерти гениального поэта уже противоположной традиции. Неужели не смогли простить ему поэтического перевода «Слава о Законе и Благодати»?
Так что пусть мы будем новыми диссидентами, а представленная здесь литературная элита — верными слугами либеральной власти…
Так что пусть мы будем новыми диссидентами, а представленная здесь литературная элита — верными слугами либеральной власти…
*
Мое выступление было коротким, и главный его пафос состоял в неприятии феодальной раздробленности современной российской литературы.
В оценке этой насущнейшей проблемы я неожиданно встретил единомышленника в лице ведущего телепередачи «Тем временем» Александра Архангельского, с которым мы пересеклись незадолго до этого — после состоявшегося круглого стола по критике. На мой вопрос: возможно ли с его точки зрения преодоление этой губительной для литературы феодальной раздробленности, когда книга, изданная в Хабаровске или Красноярске, не выходит за пределы своего региона и остается событием (при условии ума и таланта) лишь для тех потенциальных полутора или двух миллионов читателей, проживающих на территории этого региона — так вот на мой вопрос о перспективах единого поля русской словесности А. Архангельский высказал мнение о пока непреодолимых препятствиях на этом пути.
Суть в том, что для реконструкции советского книжно-журнального оборота или копированию современного французского, когда произведение, вышедшее в некоем издательстве или в периодике, становится достоянием всей страны, а не только Москвы и Санкт-Петербурга (для современной России), для подобного рода масштабной реформы книжной торговли и библиотечной системы необходима либо мощная стратегическая воля государства, преследующего некие идеологические цели, либо очень большие деньги. Такие деньги в силах затратить лишь суперкомпания, ставящая целью проломить межрегиональные, межиздательские и корпоративные барьеры.
Тогда абсурдная ситуация с московской литературной тусовкой рассыплется и рассосётся сама собой, тогда, скажем, романы большого русского писателя Виорэля Ломова, живущего в Новосибирске, будут читаемы и любимы по всей России, а его фанатам и поклонникам не надо будет скачивать их из Интернета с сайта «Сибирских огней». Тогда всё встанет на свои места, и многие из персонажей прошедшего парижского 25-го Салона потускнеют и исчезнут как бесы сумерек, вас будет с кем сравнивать, господа, вам трудно будет любоваться лишь друг другом и водить хороводы с песнями взаимной хвалы.
И, разумеется, добавил я, необходимо в обязательном порядке восстановить библиотечную подписку в масштабах страны на все «толстые» литературные журналы. Без периодики нет литературы, по крайней мере последние 200 с лишним лет в России было именно так. Увы, но как показывает мой личный опыт последних шести лет, без участия государства, без поддержки государства это невозможно.
Вослед этим моим словам послышался громкий хохот Татьяны Никитичны Толстой, демонстративный, говорящий, что?! — снова под крыло государства захотели? Но вельможная валькирия и сама не брезгует пользоваться для своих изданий помощью государства, а её ближайший сподвижник г-н Швыдкой 9 ноября прошлого года в Новосибирске в ответ на мой вопрос вынужден был признать, что бюджетная подписка — единственный на сегодня возможный способ сохранения «толстых» журналов, уникального для мировой культуры явления, и что такая помощь московским и питерским журналам (не всем) таки оказывается.
В оценке этой насущнейшей проблемы я неожиданно встретил единомышленника в лице ведущего телепередачи «Тем временем» Александра Архангельского, с которым мы пересеклись незадолго до этого — после состоявшегося круглого стола по критике. На мой вопрос: возможно ли с его точки зрения преодоление этой губительной для литературы феодальной раздробленности, когда книга, изданная в Хабаровске или Красноярске, не выходит за пределы своего региона и остается событием (при условии ума и таланта) лишь для тех потенциальных полутора или двух миллионов читателей, проживающих на территории этого региона — так вот на мой вопрос о перспективах единого поля русской словесности А. Архангельский высказал мнение о пока непреодолимых препятствиях на этом пути.
Суть в том, что для реконструкции советского книжно-журнального оборота или копированию современного французского, когда произведение, вышедшее в некоем издательстве или в периодике, становится достоянием всей страны, а не только Москвы и Санкт-Петербурга (для современной России), для подобного рода масштабной реформы книжной торговли и библиотечной системы необходима либо мощная стратегическая воля государства, преследующего некие идеологические цели, либо очень большие деньги. Такие деньги в силах затратить лишь суперкомпания, ставящая целью проломить межрегиональные, межиздательские и корпоративные барьеры.
Тогда абсурдная ситуация с московской литературной тусовкой рассыплется и рассосётся сама собой, тогда, скажем, романы большого русского писателя Виорэля Ломова, живущего в Новосибирске, будут читаемы и любимы по всей России, а его фанатам и поклонникам не надо будет скачивать их из Интернета с сайта «Сибирских огней». Тогда всё встанет на свои места, и многие из персонажей прошедшего парижского 25-го Салона потускнеют и исчезнут как бесы сумерек, вас будет с кем сравнивать, господа, вам трудно будет любоваться лишь друг другом и водить хороводы с песнями взаимной хвалы.
И, разумеется, добавил я, необходимо в обязательном порядке восстановить библиотечную подписку в масштабах страны на все «толстые» литературные журналы. Без периодики нет литературы, по крайней мере последние 200 с лишним лет в России было именно так. Увы, но как показывает мой личный опыт последних шести лет, без участия государства, без поддержки государства это невозможно.
Вослед этим моим словам послышался громкий хохот Татьяны Никитичны Толстой, демонстративный, говорящий, что?! — снова под крыло государства захотели? Но вельможная валькирия и сама не брезгует пользоваться для своих изданий помощью государства, а её ближайший сподвижник г-н Швыдкой 9 ноября прошлого года в Новосибирске в ответ на мой вопрос вынужден был признать, что бюджетная подписка — единственный на сегодня возможный способ сохранения «толстых» журналов, уникального для мировой культуры явления, и что такая помощь московским и питерским журналам (не всем) таки оказывается.
* * *
После круглого стола сама собой разыгралась ещё одна значимая сценка, участниками которой были В. Казаков и Т. Толстая.
Высокий и статный, Казаков уже на выходе из зала Чехова навис над мрачной ведущей «Школы злословия» и даже как бы слегка полуобнял:
— Спасибо, Татьяна Никитична, что почтили нас своим присутствием, что мужественно выдержали нападки в ваш адрес, поверьте, мы это оценили и…
— Не прикасайтесь ко мне, не смейте этого делать. А что касается до дурацкого доклада вашей Большаковой, то мне всё это по *** (последовало экспрессивно окрашенное ненормативное словечко, которое с точки зрения его буквального смысла ни в коей мере не могло выражать истины, поскольку у дамы, в силу половых особенностей, этого предмета нет и быть не может, уж в крайнем случае авторица бессмертного романа «Кысь» должна была произнести: «…мне всё это до ***», прошу прощения за столь подробный комментарий).
— И не надейтесь, — без паузы продолжила она, — не знаю как вас там, но не надейтесь, что вам удастся стать новыми диссидентами, внутренними эмигрантами и вменяемой оппозицией, диссидентскую идею мы вам не отдадим. У вас ничего не получится!
— У них, обратите внимание, вот у них, — Казаков указал на группу диковатых писателей во главе с Игорем Тюлениным, косматым полупьяным детиной хамоватого вида, которому не хватало только сапог, смазанных дёгтем да косоворотки, — у этих точно не получится. А у нас получится, у нас всё получится.
Высокий и статный, Казаков уже на выходе из зала Чехова навис над мрачной ведущей «Школы злословия» и даже как бы слегка полуобнял:
— Спасибо, Татьяна Никитична, что почтили нас своим присутствием, что мужественно выдержали нападки в ваш адрес, поверьте, мы это оценили и…
— Не прикасайтесь ко мне, не смейте этого делать. А что касается до дурацкого доклада вашей Большаковой, то мне всё это по *** (последовало экспрессивно окрашенное ненормативное словечко, которое с точки зрения его буквального смысла ни в коей мере не могло выражать истины, поскольку у дамы, в силу половых особенностей, этого предмета нет и быть не может, уж в крайнем случае авторица бессмертного романа «Кысь» должна была произнести: «…мне всё это до ***», прошу прощения за столь подробный комментарий).
— И не надейтесь, — без паузы продолжила она, — не знаю как вас там, но не надейтесь, что вам удастся стать новыми диссидентами, внутренними эмигрантами и вменяемой оппозицией, диссидентскую идею мы вам не отдадим. У вас ничего не получится!
— У них, обратите внимание, вот у них, — Казаков указал на группу диковатых писателей во главе с Игорем Тюлениным, косматым полупьяным детиной хамоватого вида, которому не хватало только сапог, смазанных дёгтем да косоворотки, — у этих точно не получится. А у нас получится, у нас всё получится.
* * *
И совсем коротко.
Стоп-кадры из пятидневной жизни салона в павильоне у станции метро Порт де Версаль.
Стоп-кадры из пятидневной жизни салона в павильоне у станции метро Порт де Версаль.
*
Отразиться во всех взглядах.
Побывать в кадре всех телекамер одновременно.
Виктор Ерофеев словно раздробился на десятки дублей, присутствовал везде, всем галантно улыбался, непрерывно давал интервью, и, по слухам, находясь между Жаком Шираком и Владимиром Путиным, умудрился смотреть в лицо и тому и другому, да так ловко, что ни разу ни к одному из них не повернулся задом, а на Путина, к тому ж, смог ещё и снизу вверх глядеть, что, надо сказать, при росте самого Ерофеева весьма затруднительно.
Однако же справился и — слава Богу!
Побывать в кадре всех телекамер одновременно.
Виктор Ерофеев словно раздробился на десятки дублей, присутствовал везде, всем галантно улыбался, непрерывно давал интервью, и, по слухам, находясь между Жаком Шираком и Владимиром Путиным, умудрился смотреть в лицо и тому и другому, да так ловко, что ни разу ни к одному из них не повернулся задом, а на Путина, к тому ж, смог ещё и снизу вверх глядеть, что, надо сказать, при росте самого Ерофеева весьма затруднительно.
Однако же справился и — слава Богу!
*
Василий Аксёнов был в числе гостей, особо почитаемых. Французы составили для него отдельный график пребывания, где всё было расписано до минуты. И вот в некий момент между очередным выступлением и официальной встречей по этому графику В. Аксёнову надлежало есть сэндвич, запивая кофе-капучино, тут его и подстерёг некий российский журналист (чуть ли не из «МК»). Не успел репортёр записать первый ответ, как опекуны нашего вольтерьянца, автора развесистой клюквы под названием «Московская сага», с позором изгнали журналиста, сопроводив это обидными тычками, но самое главное — ударом по голове батоном французского багета, так что тот с хрустом переломился пополам.
Аппетитная штука этот багет, особенно с мягким сыром и бокалом «Бордо»… так и вижу как крошки от батона рассыпаются по паласу, Аксёнов давится сэндвичем, а публика смеётся.
Ну, ничего, в ГУМе «Россия», недалеко от моего дома в Новосибирске, торгуют таким же, еще горячим. Всякий раз, когда мне захочется в Париж, можно отдать 15 рублей булочнице в ГУМе, разломить, услышать этот хруст, этот запах… и засмеяться: «О-о-о, Шампс-Елизе!».
Аппетитная штука этот багет, особенно с мягким сыром и бокалом «Бордо»… так и вижу как крошки от батона рассыпаются по паласу, Аксёнов давится сэндвичем, а публика смеётся.
Ну, ничего, в ГУМе «Россия», недалеко от моего дома в Новосибирске, торгуют таким же, еще горячим. Всякий раз, когда мне захочется в Париж, можно отдать 15 рублей булочнице в ГУМе, разломить, услышать этот хруст, этот запах… и засмеяться: «О-о-о, Шампс-Елизе!».
*
Со смущением глядя на Андрея Андреевича Вознесенского, почему-то вспомнил Рейгана. Тот, как известно, узнав о своей болезни, попрощался с американцами и до самой своей физической смерти нигде не появлялся.
Но у наших поэтов существуют жёны, которым надо оставаться на плаву и оставаться, судя по всему, любыми средствами, даже торгуя именем своего ещё живого мужа.
А собрание сочинений, изданное «Вагриусом», вот оно — на стенде 25-го салона. И уж по крайней мере первые два тома не отбросить, никуда не деть, они уже стали частью нашей поэзии, истории и жизни, жизни…
А собрание сочинений, изданное «Вагриусом», вот оно — на стенде 25-го салона. И уж по крайней мере первые два тома не отбросить, никуда не деть, они уже стали частью нашей поэзии, истории и жизни, жизни…
*
Руины Битова.
Он после тяжёлой операции, но во всём блеске интеллекта, как всегда чуть навеселе и во всеоружии барственного юмора.
На следующий день на интервью пришёл ещё более потрёпанный, но с банкой пива в руке. То похрустит алюминиевой жестью, то отхлебнёт.
Терпите, господа, художник всегда прав, это по-нашему!
Он после тяжёлой операции, но во всём блеске интеллекта, как всегда чуть навеселе и во всеоружии барственного юмора.
На следующий день на интервью пришёл ещё более потрёпанный, но с банкой пива в руке. То похрустит алюминиевой жестью, то отхлебнёт.
Терпите, господа, художник всегда прав, это по-нашему!
*
Элегантный Евгений Бунимович, пребывающий словно бы в некой лирической задумчивости. Но о стихах его что-то давно не слышно. Сообщил мне, что они в Мосгордуме в десять раз законодательно снизили арендную плату для толстых журналов и это, по сути, позволило избежать их закрытия.
Пример для подражания.
Пример для подражания.
*
Непринуждённо порхающая туша Димы Быкова.
Серёжа Самойленко звал его попить вина в ближайшем кафе, но тот, похоже, за свои кровные не настроен был этого совершать. Давайте, мол, лучше, волочиться за француженками.
На официальном приёме у Жака Ширака Дима в своей манере попытался исподтишка поиздеваться над Путиным, спросив его — книги какого жанра он предпочитает. Но Путин по чекистской привычке улизнул, мол, не скажу, иначе вы все будете писать в этом жанре.
Серёжа Самойленко звал его попить вина в ближайшем кафе, но тот, похоже, за свои кровные не настроен был этого совершать. Давайте, мол, лучше, волочиться за француженками.
На официальном приёме у Жака Ширака Дима в своей манере попытался исподтишка поиздеваться над Путиным, спросив его — книги какого жанра он предпочитает. Но Путин по чекистской привычке улизнул, мол, не скажу, иначе вы все будете писать в этом жанре.
*
Новомодный Евгений Гришковец своего старого кемеровского кореша Самойленко был видеть рад, но — занят, увы, очень занят. Слава — штука обременительная.
Посетовал и уехал еще с одним выходцем из Кузбасса, находящемся в федеральном розыске по делу о покушении на Тулеева г-ном Живило, ужинать в один из самых дорогих ресторанов где-то на верхней площадке Эйфелевой башни.
Посетовал и уехал еще с одним выходцем из Кузбасса, находящемся в федеральном розыске по делу о покушении на Тулеева г-ном Живило, ужинать в один из самых дорогих ресторанов где-то на верхней площадке Эйфелевой башни.
*
Похожий на буддистского ламу аристократической выправки Юзефович, за левым плечом которого маячила тень барона Унгерна.
*
Увивающаяся за Сергеем Филатовым и что-то усиленно втолковывающая ему Ирина Барметова.
Хищная и единолично владеющая истиной Наталья Иванова.
Тяжёлый и раздражённый Пьецух, флегматичный Олег Павлов, дружелюбный Валерий Попов.
Остальные — кучно, смазано, как в калейдоскопе или в режиме ускоренного просмотра. Суета, тщеславные торги, соперничество и плохо скрываемая неприязнь.
Грустно и одиноко.
В Париже, на лужайке с бутылкой вина, куском сыра и французской булкой — куда веселее и краше.
Оревуар, соотечественники!
Хищная и единолично владеющая истиной Наталья Иванова.
Тяжёлый и раздражённый Пьецух, флегматичный Олег Павлов, дружелюбный Валерий Попов.
Остальные — кучно, смазано, как в калейдоскопе или в режиме ускоренного просмотра. Суета, тщеславные торги, соперничество и плохо скрываемая неприязнь.
Грустно и одиноко.
В Париже, на лужайке с бутылкой вина, куском сыра и французской булкой — куда веселее и краше.
Оревуар, соотечественники!
Эдит принимала нас за городом в своем доме из четырёх комнат. Это в 70 километрах от Парижа, час езды на скоростной электричке, деревня Лозере. Хотя сплошь застроенную нарядными особняками долину деревней можно назвать лишь с большой натяжкой.
Эдит преподает латынь и древнегреческий, она была несколько лет замужем за поэтом Александром Радашкевичем, спасла его от чёрной депрессии в Америке, вывезя во Францию в 80-х. В наследство от бывшего мужа она получила знание русского языка и любовь к России. Они дружат, хотя давно не живут вместе, Саша больше частью обитает в Богемии, но приехал на книжный салон встретиться с друзьями, в коих кроме меня он числит Равиля Бухараева и Лидию Григорьеву. В этом составе, включая ещё двух, любящих литературу дам, мы и расположились за праздничным столом.
Эдит хрустальным голосом пела нам русские романсы, угощала вином, а разговор, блуждая в трёх соснах русской темы, так или иначе возвращался к проходящей ярмарке.
— Вы меня простите, я не знаю всех тонкостей того, что сегодня происходит в России, — её «р» было чуть приглушённым и дробным, — но мне кажется, что литература, приходящая к нам из Москвы, не совсем русская, по крайней мере она очень сильно отличается от той, наполненной смыслом и значением, любовью и мукой, да, той великой литературы прошлого. И я скажу — совсем недавнего прошлого. В этой литературе был человек страдающий, это было уникально, ведь только вам присущи духовные поиски и метания, и лучше этой прозы не было. И Платонов, и Шолохов, а в конце ХХ века — и Распутин, и Айтматов, и Астафьев!
А сегодняшних я не могу читать. Я не хочу этого! Ужасно, гадко. Это всё низко. А значит это всё неправда. А русские писатели не умели говорить неправду. Зачем?
Вот Саша надо мной иногда подшучивает, а я люблю читать Улицкую, потому что она похожа на прежнюю русскую литературу, она и пишет нормальным языком, и герои у неё никакие не чудовища, обычные люди, но все же — из ваших, со странностями. А когда совсем устану и уже ничего не хочется, так вон у меня — целая стопка Акунина. И очень даже хорошо, никакого напряжения, легко и приятно.
Вы не понимаете!
Вы не имеете права так поступать. Ведь вы, русские, совсем другие и вы должны оставаться другими. Вы не должны становиться как все.
Ведь посмотрите на французов, на европейцев, они просто живут, стараются ни о чем не думать, стараются забыть о всех неприятностях, всё хорошо, всё замечательно, если есть проблемы, то лучше о них забыть или, по крайней мере, изобразить, что их нет, зачем муки совести, если есть адвокат.
Но если почитать Платонова, это ведь просто волосы дыбом становятся от того, какая бездна открывается. Ни один француз, ни один немец даже к краю не подойдет, его насильно не заставишь туда заглянуть, тем более — писать об этом. Но ведь бездна-то существует, если закрыть глаза и заткнуть уши, она всё равно никуда не денется.
Вы ведь даже и не люди с нашей точки зрения, инопланетяне. Но — оставайтесь такими! Иначе мир станет совсем одинаковым…
Я спросил Эдит: какой главный сюжет европейской живописи и какой главный праздник в Западном мире. Конечно же, Рождество. А Распятие воспринимается не как очистительная мука, не как жертва ради других, не как путь и предмет для подражания, а скорее, особенно в современном мире, как страшилка — прообраз Голливуда с пугающими земными страстями.
А ведь Голгофа — всего лишь путь к Воскресению.
Вослед за ней следует Пасха.
В России это помнят, это в крови, в воздухе, в строе жизни.
О, Господи, дай жгучего страданьяЭдит преподает латынь и древнегреческий, она была несколько лет замужем за поэтом Александром Радашкевичем, спасла его от чёрной депрессии в Америке, вывезя во Францию в 80-х. В наследство от бывшего мужа она получила знание русского языка и любовь к России. Они дружат, хотя давно не живут вместе, Саша больше частью обитает в Богемии, но приехал на книжный салон встретиться с друзьями, в коих кроме меня он числит Равиля Бухараева и Лидию Григорьеву. В этом составе, включая ещё двух, любящих литературу дам, мы и расположились за праздничным столом.
Эдит хрустальным голосом пела нам русские романсы, угощала вином, а разговор, блуждая в трёх соснах русской темы, так или иначе возвращался к проходящей ярмарке.
— Вы меня простите, я не знаю всех тонкостей того, что сегодня происходит в России, — её «р» было чуть приглушённым и дробным, — но мне кажется, что литература, приходящая к нам из Москвы, не совсем русская, по крайней мере она очень сильно отличается от той, наполненной смыслом и значением, любовью и мукой, да, той великой литературы прошлого. И я скажу — совсем недавнего прошлого. В этой литературе был человек страдающий, это было уникально, ведь только вам присущи духовные поиски и метания, и лучше этой прозы не было. И Платонов, и Шолохов, а в конце ХХ века — и Распутин, и Айтматов, и Астафьев!
А сегодняшних я не могу читать. Я не хочу этого! Ужасно, гадко. Это всё низко. А значит это всё неправда. А русские писатели не умели говорить неправду. Зачем?
Вот Саша надо мной иногда подшучивает, а я люблю читать Улицкую, потому что она похожа на прежнюю русскую литературу, она и пишет нормальным языком, и герои у неё никакие не чудовища, обычные люди, но все же — из ваших, со странностями. А когда совсем устану и уже ничего не хочется, так вон у меня — целая стопка Акунина. И очень даже хорошо, никакого напряжения, легко и приятно.
Вы не понимаете!
Вы не имеете права так поступать. Ведь вы, русские, совсем другие и вы должны оставаться другими. Вы не должны становиться как все.
Ведь посмотрите на французов, на европейцев, они просто живут, стараются ни о чем не думать, стараются забыть о всех неприятностях, всё хорошо, всё замечательно, если есть проблемы, то лучше о них забыть или, по крайней мере, изобразить, что их нет, зачем муки совести, если есть адвокат.
Но если почитать Платонова, это ведь просто волосы дыбом становятся от того, какая бездна открывается. Ни один француз, ни один немец даже к краю не подойдет, его насильно не заставишь туда заглянуть, тем более — писать об этом. Но ведь бездна-то существует, если закрыть глаза и заткнуть уши, она всё равно никуда не денется.
Вы ведь даже и не люди с нашей точки зрения, инопланетяне. Но — оставайтесь такими! Иначе мир станет совсем одинаковым…
Я спросил Эдит: какой главный сюжет европейской живописи и какой главный праздник в Западном мире. Конечно же, Рождество. А Распятие воспринимается не как очистительная мука, не как жертва ради других, не как путь и предмет для подражания, а скорее, особенно в современном мире, как страшилка — прообраз Голливуда с пугающими земными страстями.
А ведь Голгофа — всего лишь путь к Воскресению.
Вослед за ней следует Пасха.
В России это помнят, это в крови, в воздухе, в строе жизни.
И мертвенность души моей развей!
Ты взял её, но муку вспоминанья,
Живую муку мне оставь по ней.
Ни Тютчева, ни Пушкина не искоренить и не затмить злоречьем новых оракулов глума и низости.
7 апреля 2005 г., Новосибирск
