«Алеет восток», или Между двумя рассветами

Это поэт Анатолий Жигулин, студентом в конце сороковых получивший срок за создание молодежной «неформальной» организации. Студент кайлил золото на Колыме, а затем укладывал рельсы на линии Тайшет — Лена, по которой мы теперь «плыли». Я видел старую, еще гулаговскую карту этой линии (между прочим, в 700 километров) — вся она, как веточка облепихи, была осыпана кружочками, обозначавшими лагеря и лагпункты…
Безмятежные мои спутники ничего этого не знали; я и не стал рассказывать. Зачем? В отличие от меня, старого, они целиком жили в нынешнем времени. Хотя, конечно, надо бы знать, на чьих плечах стоим. Точнее — на чьих костях все создано. Правда, история нас — неоднократно доказано — ничему не учит…
…Вечером, продолжая свое беззаботное житье — завтра оно кончится — мы немного выпили в уютном и теплом салоне, а потом принялись за чай, дохрумкивая остатки домашнего печенья. Дальше пошел веселый треп, в основном на тему «А вот однажды…» — вспоминали всякие истории, которые случились в путешествиях.
…Поздно ночью наш поезд пришел в Усть-Кут. И, сделав остановку, отправился дальше. Спецвагон же, где мы продолжали благополучно храпеть, отцепили и, погоняв, приткнули в уютном тупичке у самого почти вокзала.
В Усть-Куте начинался нынешний, современный БАМ, его западный участок, или крыло, по которому нам и предстояло «проплыть» с остановками почти тысячу верст…

* * *

В первый раз я прилетел в Усть-Кут в июне 74-го, все только начиналось.
До Звездного, первого и единственного пока, «плацдарма» на западном БАМе было всего 65 километров, но попасть туда непросто — лишь вертолетами, по воздуху, другого пути не было. Игорь Николаевич Спиченко, высокий, молодцеватый начальник Усть-Кутского авиаотряда, благоволивший к журналистской братии, предложил лететь с Антипиным — вон стоит вертолет, через полчаса уходит. С Антипиным, признаться, лететь совсем не хотелось. Бессменный секретарь обкома по идеологии, лощеный, самодовольный барин (хоть из крестьянской семьи и по образованию учитель), он мог свысока и походя унизить и оскорбить всякого, кто был ниже по рангу и, следовательно, в его власти — уж мы-то, газетчики, это знали. Навязываться к такому в попутчики не было никакого желания, но что делать? Впрочем, для нас все обошлось благополучно. Тем более, что летели мы всего-ничего — с полчаса. Евстафий Никитич лишь спросил, едва повернув голову, откуда мы, а, узнав, обронил свысока: «Надеюсь, вы понимаете свою задачу?». Мы кивнули, и на этом, слава Богу, беседа закончилась.
В Звездном, на ободранном бульдозерами склоне сопки Любви — тут предпочитали возвышенные, романтические, хотя и не совсем оригинальные названия — на врезанных в это склон «полках» стояли здоровенные солдатские палатки, единственный вагончик — контора СМП — недавно по нечаянности сгорел вместе со всеми документами. Вообще на БАМе горело много и регулярно, так что даже закрадывалась мысль о диверсиях мирового империализма против нашей «стройки века». Никаких диверсий, разумеется, не было, а было обыкновенное наше разгильдяйство — вот и горело (тем более — кругом дерево) быстро и безвозвратно.
Мы писали тогда о счастливых бамовских судьбах, которых, в общем, было немало — многих вознесла широкозахватная и победная бамовская волна. Но далеко не всем «магистраль века» стелила красные дорожки, некоторых и ломала.
…В тот, первый раз, мы с фотокором промотались по тайге дня три, переходя от бригады к бригаде; затем, перебравшись через Лену на утлой лодчонке и переночевав у дымного костерка, явились в Усть-Кут. Видно, мы совсем походили на бичей, потому как в штабе стройки у нас затребовали документы — впервые за все мои путешествия.

Теперь же мы прибывали почти официальной делегацией, в спецвагоне — «как белые люди» — документов у нас не требовали и принимали любезно. Хотя, ясное дело, и не открывались особенно — кто и когда открывается перед газетчиками, тем более — в нынешние времена. Да и в прошлом, помнится, не очень-то были разговорчивы (имею более в виду не мужиков, а руководящий состав) и явственно напрягались и меняли тон, переходя на парадно-казенный, если, не дай Бог, появлялся диктофон, благо, в те годы диктофонов было мало…
Нынче у меня был диктофон, но из сумки я его не доставал — вольная, хотя бы по виду, беседа всегда интереснее. Первым мы навестили начальника станции Лена, рядом с которой приткнулся наш вагон. Затем, проехав по городу, долго говорили с мэром, от него отправились на станцию Лена-Восточная (уже за Усть-Кутом), вернулись, чтобы встретиться с историческим человеком — Героем Соц. Труда, бывшим первым секретарем горкома партии — в славные бамовские годы фактическим управителем города. Звезду он получил как раз за БАМ. Между всем этим я навестил старых знакомых — от них, не связанных субординацией, обычно и узнаешь вещи действительные, не придуманные, не приукрашенные, хотя и они порой соблюдают некую осторожность, впрочем, вполне понятную: я-то приехал и уехал, а им здесь оставаться жить…
Обо всем, однако, по порядку. А для начала, для понимания обстановки и полноты картины — несколько слов про город Усть-Кут, куда мы прибыли.

* * *

Усть-Куту, старинному сибирскому поселению на Лене, почти четыреста лет, он старше Иркутска. По летописям, его основал в 1631 году казацкий десятник Василий Бугор (по другим сведениям — атаман Иван Галкин). Правда, прилетев в первый раз в Усть-Кут — а в первый раз оглядываешься внимательнее — я примет «седой старины» не нашел. Получив недавно статус города, Усть-Кут все еще оставался большой деревней; деревня эта, зажатая между Леной и прибрежными сопками, да еще рассеченная почти посредине железной дорогой, протянулась, как я узнал тогда, на тридцать с лишним километров. К тому же часть ленского берега, и немалую, занимал Осетровский речной порт со своими сооружениями и бесконечными складами, так называемыми грузовыми районами, где за зиму накапливались грузы, или, как здесь говорили, «груза», прибывающие по «железке». К лету, когда вскрывалась Лена, их переваливали на речные суда и отправляли дальше, на север, в Якутию; вся Якутия, в основном, снабжалась таким манером. К этой перевалке, традиционно и неизменно, как перелетные птицы, стекались со всех сторон бичи — чтобы подзаработать и подкормиться после голодной зимы. Особый этот сибирский люд, как некогда босяки в русских портах, придавали райцентру с тройным названием весьма своеобразный колорит…
Когда Усть-Кут стал отправной точкой «магистрали века» на западе, он начал пухнуть, как на дрожжах, и заметно меняться. В городе «посадили» (словечко из лексикона транспортных строителей) многочисленные тресты и управления, строительно-монтажные поезда и мехколонны, ОРСы и УРСы и т.д. и т.п.; напористые и деятельные строители, волонтеры со всех концов страны потеснили бичей. В центре Усть-Кута, ближе к ленскому берегу, поднялись кирпичные и панельные многоэтажки, окраины обсели временные поселки упомянутых «поездов», мехколонн и т.д. Город еще более растянулся и разбился на отдельные микрорайоны — речников, железнодорожников, мостовиков, механизаторов и т.д. и т.п. Но, по мере того, как магистраль века пробивалась, уходила на восток, уходили и ее строители — кочевники по сути своей профессии. То, что не касалось непосредственно дороги, осталось вне поля их зрения и интересов. Что-то Усть-Кут успел отхватить от бамовского пирога, но многое, что требовалось бы ему, как собственно городу, повисло в воздухе, незавершенное или завершенное наполовину, наспех, на скорую руку. Город затихал, пустел, съеживался, сдувался, как проколотый воздушный шарик, жителей в нем осталось почти в два раза меньше, чем в пик бамовской стройки. Былая слава истаивала, как дым, о «магистрали века» уже мало кто вспоминал, а, если и вспоминали, то с горькой иронией или даже резко критически, нередко плетя и небылицы (см. один из эпиграфов к очерку). И в последние годы Усть-Кут, хотя и выглядевший более цивилизованным, современным, более похожим на город, особенно в центре, в основном славился на всю страну тем, что по зимам регулярно замерзал. Местный школьник, конечно, подученный взрослыми, однажды во время всероссийской «прямой линии» с президентом даже сообщил ему об этом; президент, естественно, обещал помочь, но все осталось по-прежнему: перед самым отъездом из Иркутска я услышал по радио, что топлива для котельных в Усть-Куте осталось на двое суток…
Местные начальники отреагировали на это сообщение привычно заявляя, что, во-первых, все не так, топлива достаточно, это ошиблась дежурная по станции (туда прибывают составы с мазутом и углем) и, во-вторых, запретили нижним чинам вообще давать какую-либо информацию без позволения. Так все или не так, мы не стали доискиваться, тем более, как узналось от местных жителей, в многоэтажках действительно замерзают или, точнее, «подмерзают», как они выражались: дома ходили в свитерах и теплых халатах, но это уже не считалось чем-то особенным…
Обыкновенная история, которую можно услышать от Калининграда до Камчатки: совсем недавно к суду привлекли главу Петропавловска-Камчатского — как раз за неотопление города…
Между тем, и начальник станции Лена, довольно молодой Алексей Рындевич, и мэр, довольно немолодой, Владимир Сенин, мне понравились. Сенин долго, десять лет, в самые жуткие девяностые годы, когда все трещало по швам и рушилось, был замом мэра, крест тяжелый: мэр, как водится, представительствует и управляет финансами, зам же, особенно в небольших городах, да еще, как Усть-Кут, дотационных, везет все хозяйство, всю эту коммуналку-социалку, школы и больницы, раздрызганный общественный транспорт, не имея при этом возможности как следует надавить, нажать, заставить — безденежного начальника мало кто слушает. А на одно только отопление Усть-Куту в год требовалось больше 160 миллионов рублей, в сутки — не меньше 10 вагонов угля; было время — при обычных здесь сорокаградусных морозах — народ из многоэтажек разбегался кто куда, а Сенин сидел в кабинете в унтах. Когда прогремел и растаял БАМ, ушли или развалились некогда могучие ведомства (одних всесоюзных трестов в городе было четыре), вся их времянка и коммуналка, уже старая и изношенная, свалилась на город; он оказался в глубоком кризисе. Ко всему прочему, как нам втихую говорили (Сенин о том умолчал), не складывались отношения с областной властью, с губернатором, а это, как известно, обходится дорого…
Настрадавшись за все эти годы, Сенин, тем не менее, не выглядел страдальцем. Он ни на кого не кивал, не жаловался на бедственное наследство, а принимал его, как данность, из которой надо выбираться к свету. Свет, по его словам, уже брезжил — растет промышленность (лесная, нефтяная, на подходе — газовая, в районе есть месторождения), растет со всем этим и налогооблагаемая база. Является и другой свет — рождаемость уже 109 процентов, в одной школе — аж одиннадцать первых классов…
Свет, вернее, проблески его видел и начальник станции Лена Рындевич. Аэропорт, конечно, затих (два рейса в неделю), речной порт — тоже (объем перевалки упал в три с половиной раза плюс ленское маловодье). На четырех станциях ( в черте города четыре станции, «ворота БАМа», сказал Рындевич) тоже нет того бешеного оборота, что был в пик бамовской стройки (1000 вагонов в сутки), но и мертвой тишины нет. Только лесных грузоотправителей — сто, один из крупных — «Янталь» — отправляет 30 вагонов в сутки, медленно, но все-таки растет число грузов на север, в Якутию, идет нефть, прошел состав чинейской руды…И вдруг, улыбнувшись, Рындевич говорит: «Дворники в городе появились — раньше не было »…
Мы тоже улыбаемся. Немного же нам надо! Дворники в запущенном городе — уже радость… Правда, «город наш криминальный…» — говорит начальник станции, но в этом нет ничего необыкновенного, по всей святой Руси так, а уж там, где оборачивается столько грузов…
Речи Ивана Алексеевича Панчукова, с которым мы сошлись к вечеру, были обращены более к прошлому, чем к настоящему и будущему. Бывший полновластный правитель города в 70—80-е гг., он именно там видел свет, романтику, энтузиазм и бескорыстие, о чем не без пафоса и говорил. Правда, Иван Алексеевич не объяснял, каким образом из прошлого света, романтики и бескорыстного энтузиазма произошла нынешняя тьма (хотя наверняка у него было и этому объяснение). Как-то года три назад, будучи в Усть-Куте, я попытался завести разговор об этом, но безуспешно. Я осторожно говорил о том, что после БАМа прошло уже столько лет и, может, Ивана Алексеевича посещают на досуге раздумья, размышления о том, что тогда было сделано, все ли ладно. Например, не стоило ли все-таки перенести «железку» из города на правый берег — был такой план…
«Нет, — решительно ответил Иван Алексеевич, — все было сделано правильно!», а по поводу переноса «железки» даже рассердился, сказав, что на это требовалось 30 миллионов, и надо было экономить государственные деньги…
«К нам тогда со всего света добровольно ехали, а теперь все за деньги!» — говорил нам Иван Алексеевич, и гладкое лицо его розовело.
Справедливости ради скажу, что Ивана Алексеевича нельзя было отнести к «непричастным». Он мотался, нервничал, решал и направлял. Правда, участок магистрали, проходивший по району, был невелик (130 верст), но это был начальный участок, «ворота БАМа», и в этих «воротах», пока все не отладилось, не утряслось, творились невообразимая толчея, неразбериха, нестыковки, а отсюда — и всякие происшествия и потери. Помнится, выехавший за Усть-Кут начальник главка увидел посреди белой зимней просеки мертво застывший черный трелевщик, наверняка, брошенный, спросил грозно — чей, и потребовал дознаться. Было много суеты, но так и не дознались… Осуществляя руководство на своем участке, Иван Алексеевич по партийной линии отвечал за многое, если не за все, и, конечно, положил немало сил и, главное, нервов — стройка была под контролем ЦК, и промахи могли обойтись дорого…
В общем, веселое было время — с великими лозунгами и великим лукавством, как чемодан с двойным дном. Но я не решаюсь бросить камень в Ивана Алексеевича, хоть и есть за что — я знаю его давно и видел в разных ситуациях. Но думаю: может, и я, будучи на его месте, так же бы нахваливал прошлое, не во всем правильное, но все-таки свое…
«Одна осталась партия, — невесело улыбается Иван Алексеевич, — партия рыбаков и охотников»… Я знал, что он был страстным охотником (будучи секретарем горкома, летал в свои угодья на вертолете), а теперь, оказывается, его избрали заместителем председателя этого рыбацко-охотничьего общества. «Чтобы поддержал», — поясняет Иван Алексеевич. Он по-прежнему авторитетный и уважаемый в городе человек.
…Под утро, мы спали, наш спецвагон оставил Усть-Кут и покатился дальше —уже собственно по современной магистрали. Прогрохотав по ленскому мосту, единственному на всей великой реке, состав врезался в тайгу и устремился по первому бамовскому перегону.

* * *

Уже рассвело, когда промелькнул за окном временный Звездный, сидящий на склоне сопки, за ним постоянный, всего из нескольких двух-, трехэтажных домов, вокзал внизу, у путей, был заколочен, перрон — пуст. Через 35 километров — я бывал здесь и знал участок — промелькнула, уже справа, брошенная Ния. «Развитие этих поселков не подтвердилось, — вспомнил я слова Сенина. — Оба леспромхоза кончились»… Он добавил, что во временном Звездном, в щитовухах, сборно-щитовых или, как их еще называли, «сборно-щелевых», домах, давным-давно отслуживших свой век, все еще живут люди и никак не хотят переселяться в Нию, где свободными стоят сорок благоустроенных квартир. Я подумал, что понять бедствующих звездинцев, конечно, можно: один переезд, как говорят, равен двум пожарам, в Ние тоже нет работы, а на месте, видно, кое-как приспособились…
А как хорошо, как замечательно все тут начиналось, с каким энтузиазмом и какими надеждами! Первый ударный комсомольский отряд, знамена и веселые, вдохновенные лица, «мы придем к тебе, Комсомольск-на-Амуре!»… Разворачивали генпланы, показывали своим и иностранным корреспондентам: здесь будет то-то, здесь — то-то, здесь — то-то. И, действительно, пришло, и, действительно, сотворили и то, и то, и то. Но — «не подтвердилось», оказалось невостребованным, ненужным. То ли проектанты сплоховали, просчитались (все тогда делалось в спешке), то ли местное население потом промахнулось, хотя вроде уж ему спешить было некуда… Мне говорили еще в прошлый приезд, что, как только наступила свобода, местные леспромхозы погнали «кругляк» за кордон. А прибыль, вдруг привалившую, и немалую, пустили не в дело, не в новые технологии, не в переработку, а на свои бытовые нужды, на красивую жизнь, на «Тойоты» и «БМВ», на Канары и т.п. От советского аскетизма бросились в иноземный шик — у нас ведь нет середины. Красивая жизнь, действительно, началась (как говорят — «красиво жить не запретишь»), но вскоре цены на «кругляк», как и надо было ожидать, упали, и он сам почти кончился — лес в Сибири, особенно на севере, в бамовской зоне, растет до спелости 50—70 лет…
И теперь местная власть вместо красоты и налогов имеет головную боль. И еще — из этой же оперы, хотя, может показаться, и не совсем. О временных поселках — таких, как промелькнувший Звездный — не случайно говорят, что нет ничего долговечнее, чем временные сооружения. Временному Звездному уж лет двадцать как пора на слом, а он все стоит. Еще тогда, в самом начале стройки, в 74-м, я говорил на эту тему с Василием Степановичем Бондаревым, начальником «Ангарстроя». Спросил: а обязательны ли эти временные поселки? В ответ он рассказал об американском опыте. Опыт этот — по схеме — был прост, как колумбово яйцо. Никаких десантов и щитовух, никаких временных поселков для строителей. Сразу, от исходной, начальной точки — временная насыпь, мост, если требуется, опять временная насыпь, на неё бросают рельсы и по ним, по железному, хотя и временному, но надежному всепогодному пути гонят составы с теми же рельсами, балластом, другими стройматериалами для самой дороги и уже постоянных станций и поселков. И так, шаг за шагом, двигаются вперед, приводя затем и насыпь, и рельсы, и все прочее в постоянную готовность…
Просто, хотя, ясное дело, и нелегко. Но что нам чужой опыт, если и свои уроки не впрок…
И последнее в этой главке. Про теорию относительности. При царе, на Транссибе, без «Магирусов» и «Каматсу» и прочей могучей импортной техники, с одними почти тачками и носилками, укладывали 600 километров рельсов в год. На БАМе, я как-то прикинул, 300 км. А этот первый перегон в 65 км, по которому стремился наш состав, вели почти два года. Здесь строился мостовой переход через Лену. Был он невелик и немал — четыре пролета, 416 метров. Срок строительства по тогдашним нормам — 33 месяца. Сделали в два раза быстрее. Быстрее отсыпали и насыпь — полтора миллиона кубов. И, тем не менее, почти два года…
Я не для сравнения. Я о том, что все неудачи и рекорды относительны.

* * *

…Пролетев померкнувшие Звездный и Нию, через час «приземлились» в Магистральном. Здесь у нас была вторая остановка — опять на день.

Было первое декабря — мороз под тридцать. Но за нами на станцию прислали УАЗик, и, поднявшись от вокзала в гору, он минут через пять подкатил к до боли знакомой конторе строительно-монтажного поезда номер 391.Я вышел, огляделся. Все было по-прежнему: площадка, для машин, палисадничек, приземистое здание конторы. И кабинет начальника был прежним, серовато-скучным, казенным, не блистал лакировкой-полировкой, как нынче принято, и начальник был тот же, что и тридцать лет назад — Анатолий Алексеевич Коротнев, старый знакомый.
С Анатолием Алексеевичем я впервые встретился в декабре 74-го. Магистральный только начинался, бригады были разбросаны по зимнику — рубили просеку, и нам с берлинским журналистом Ханнесом Вагнером нужна была машина. Коротнев в машине отказал («нет у меня машины», — бросил коротко), но просил «передать привет молодежи Германской Демократической Республики». При этом по лицу его блуждала какая-то странная полуулыбка-полугримаса, и непонятно было, смеется ли он над нами или говорит серьезно. Потом, бывая не раз в Магистральном, я понял, что эта вечная его улыбка-гримаса — такое уж выражение лица, ставшее не второй, а скорее первой натурой, что, конечно, не вызывало приязни ни у подчиненных, ни у журналистов особенно. Тем более, и у первых, и у вторых было за что зацепиться. Коротнев бывал резок и самоуправен, попадался на браконьерстве и, сверх того, соорудил себе коттедж с отдельным входом для тещи, что при тогдашнем дефиците жилья на трассе вообще выглядело нахальством. Однако он вчистую игнорировал общественное мнение. Каким он был строителем, не берусь судить, но, видно, неплохим, если при всех перипетиях продержался в столь серьезном кресле столько лет.
Как я уже говорил, в те времена я не раз бывал в Магистральном, и, хотя без особого удовольствия виделся с Анатолием Алексеевичем, между нами установились спокойные, относительно нелукавые отношения. Однажды, приехав в Магистральный, я узнал, что случилась беда: сгорел балок-времянка, а в нем — двое ребятишек (родители были на работе и оставили их одних: обычная бамовская практика, когда, желая побольше заработать, на стройку шли и отец, и мать, хотя женской работы почти не было). «А что, Анатолий Алексеевич, — осторожно спросил я тогда, — связано ли это с тем, что вы никак не достроите детский сад?»… Он помолчал, а потом, глядя мимо меня, с привычной своей кривой полуулыбкой-полугримасой ответил: «Ну, что выдумывать — конечно, связано»…
Меня Анатолий Алексеевич не узнал, что было немудрено — последний раз мы виделись лет двадцать назад. Сам он мало изменился, лишь поседел и вроде бы привычная кривая улыбка стала помягче; впрочем, может, мне это показалось. На вопрос о положении дел ответил, что дела ничего, нормальные. Это было неожиданно для меня, я, признаться, думал, что СМП, как и многие другие старые конторы нынче, на боку, слава Богу, что было не так. Работали и на самой трассе, вплоть до Хани (это уже в центре магистрали), и даже под Иркутском. Работы обеспечены деньгами — заказов «на год вперед». Людей в СМП осталось 180 (в пик стройки доходило до пятисот), но, видно, больше и не надо, оптимальный вариант. Сейчас все вместе уходят в отпуск, делают паузу — в сильне морозы строить особенно не рекомендуется…
Мы вспомнили о прошлом, заговорили о настоящем. Анатолий Алексеевич признался, что хотел задержаться на БАМе лет на пять, на «пятерку», как он выразился, но вот остался на тридцать. Я не стал спрашивать, почему, это было и так ясно. Здесь, в Магистральном, он, если не первый, то в числе первых, значительный человек, все вокруг свое и свои, здесь он хозяин. А пускаться в нынешние неверные волны рынка, в хитрые рискованные предприятия где-то на стороне — хорошо ли на старости лет, стоит ли? В Иркутске он купил детям, уже, конечно, взрослым, квартиры, там и внуки; пока он сидит в Магистральном, а сидит он прочно, у них надежный тыл, что еще надо?
По лицу его по-прежнему блуждала привычная полуулыбка-полугримаса, впрочем, она действительно стала помягче, он охотно разговаривал, охотно давал свою машину, чтобы мы могли попасть в разные концы разросшегося Магистрального…
Коротнев, в общем, был ясен. Ясен был и Миша Халиулин, уже не начальник, а рядовой, тоже давний мой знакомец, с судьбой, к сожалению, менее удачной, чем у начальника. Уже не мальчишка, тридцати шести лет, семейный (двое детей), инженер-механик престижного авиазавода, он, как юный романтик, «по зову сердца», ринулся на знаменитую стройку. Был бригадиром первой (и, замечу, передовой) бригады лесорубов («здесь топко, трелевщики проваливались»), затем механиком в СМУ «Донской», строившей постоянный поселок. Склонный к писанию, был замечен, стал журналистом, зам. редактора районной газеты. И снова механиком…В общем, отпахал от первого колышка до золотого звена, согрел, можно сказать, здешнюю землю, но она не согрела его. Правдолюбец, он не нашел здесь справедливости. Сорок лет вел дневники, но не может их издать — на то нужны деньги. Хочет вернуться в Иркутск, где родился и вырос («моя родина там»…), но не может, не на что, да и нет в Иркутске своей крыши, родной авиазавод, откуда он ушел на БАМ, не откликается, хоть писал не раз. А очередь на переселение (есть такая пресловутая программа переселения с севера) у него аж 87-я…Пенсии не хватает (за одну квартиру надо платить 1250 в месяц, а пенсия — 2300), подрабатывает на старости лет то сторожем, то сантехником. Сделался и целителем («три диплома у меня»), вылечил, говорит, 25 человек…Верующий, он соблюдает татарские праздники и обычаи, и одновременно редактирует местную коммунистическую газету ( в партии был 31 год, до того, как «замкнули райком»), надо понимать, вполне атеистическую… Вот как аукнулось время в душе чистой, бесхитростной и самоотверженной. «Что поделаешь — судьба такая, — говорит он. — Как в ловушке здесь прозябаю»... Он не жалуется, не просит сочувствия, но помощь бы принял. А чем мы можем помочь?.. Тамара берет отрывок из дневника — постарается напечатать в «Гудке»…
Такая вот трогательная и щемящая история. Кто теперь думает о таких судьбах?
Невеселыми выходим мы из каменной квартиры 66-летнего Миши, не зная не ведая, что вот-вот столкнемся с бедой еще более страшной и непонятной, тем более, что направлялись вовсе не в опасное место, а в очень мирное и благоуханное — пекарню кондитерско-хлебного объединения «Колос».
Направлялись мы туда не случайно. Заведующей пекарней работала Яна Филимоновна Рысюк, которая еще тридцать лет назад пекла в палаточном Магистральном удивительно вкусный хлеб, о том и сейчас помнили.
Яна Филимоновна была в слезах, в пекарне стоял траур, хотя действительно пахло сдобным тестом и ванилью. Оказывается, минувшей ночью повесилась молодая пекарша Аня. Отчего, почему — было непонятно. Двадцать два года всего, хороший муж, маленькая дочка, на работе все в порядке, никаких вроде неурядиц нет — и вдруг на тебе, как обухом по голове…
Бухгалтер Татьяна Викторовна принесла коньяку, выпили, помянули. Заговорили о прошлом и настоящем, но все возвращались к погибшей Ане. Такая молодая, добрая, веселая…В прежние времена на стройке, я знал, всякое бывало. То вдруг приставляли бердан к груди, то лезли в петлю — или от жгучего пьяного огорчения, или от служебных, бытовых, семейно-любовных неурядиц и — опять же нередко — последовавшей за этим глубокой пьянки… Но здесь вроде ничего подобного не наблюдалось, и оттого в пекарне висело недоумение и тревога. Вроде были в чем-то виноваты, а в чем — не знали, всё, кажется, было ладно. Хотя — сходились на том — как знать, чужая душа потемки… «Ну хоть бы словом обмолвилась», — утирала слезы добрейшая Яна Филимоновна.
А в прошлом… В бамовском прошлом виделся Яне Филимоновне, как она выразилась, «особый замес». «Тогда и работалось, и отдыхалось, дружные были — и сейчас друг другу помогаем…Я, хоть и пекарь, была почетным пассажиром всех первых поездов. И память обо мне осталась — в одной книге писали, фильм и теперь крутят. Все говорят — ой, какая ты худенькая была! — Яна Филимоновна смущенно улыбается и смотрит на нас — поверим ли? Потом вздыхает: — Охота, чтобы те, кто здесь тридцать лет пробыл, и пенсию хорошую имели, и жилье. Уезжать-то не на что…»
Думаю, что Яна Филимоновна не уехала бы, даже если бы было на что. Тем более, как она говорит, «больше детей стало, поселок подымается»… Вспоминаю, что слышал это же в Усть-Куте от Сенина — насчет детей. Но Сенин мэр, чиновник, а тут рядовая, можно сказать, гражданка, хотя и «почетный пассажир всех первых поездов», это другой все-таки коленкор. Сигнал явный и добрый, как теперь говорят — «однозначный», посильнее количества грузов и пар поездов. Услышим ли мы еще такой сигнал дальше?
Сразу скажу — услышали. Но — нескоро. Километров через пятьсот… А пока наступал вечер, густели сумерки, голубел снег, и мы не спеша, хотя подгонял морозец, топали по последнему адресу — к Ивану Киселеву, человеку тоже известному, комиссару Иркутского ударного отряда (тогда все бамовские отряды были ударными), ныне ведающему столярной мастерской СМП. В столярке днем мы и договорились о встрече: Иван был сдержан, даже холоден, в разговоры пускаться не стал (работа — святое!), что, признаться, поначалу нас обескуражило; но потом решили, что так даже лучше — дома человек открыт, более склонен к разговору и времени для этого будет больше.
Так и вышло. Дома, в обильном застолье — Иван выставил свои соленья-варенья и даже собственный самогон — он был и приветлив и разговорчив, охотно демонстрировал, что сотворил собственными руками. А сотворил он дома все, от сантехники до мебели (в том числе и стол, за которым сидели), крепкой, тяжелой, но довольно красивой. Не преминул затем продемонстрировать — в доказательство своей известности — и несколько объемных, в бархате, альбомов, где были аккуратно собраны и устроены фотографии и газетные заметки о нем. Впрочем, всё это нельзя назвать пустым бахвальством — Иван был действительно домовит, мастер на все руки, ничего мимо него не проходило, все шло в дело — даже здоровенные пластиковые бутылки из-под пива. Хватким он слыл и на работе — эсэмповская столярка, считай, была почти его собственной. Прижимист, конечно, — а как хозяину без этого — хотя мог вынести бичевавшему, опустившемуся знакомцу ведро старой картошки. Кстати, и собак он приучил к картошке. На мой недоуменный возглас «собаки картошки не едят» ответил весомо: «Всё едят»...
«Я никогда не хотел стать ни летчиком, ни космонавтом, — говорил он нам. — Я человек практический, я стою на земле»… И, провожая — уже под звездами — с гордостью показал обширную свою усадьбу, баню и погреба, откуда и наделил нас в дорогу банками с грибами, огурчиками-помидорчиками, каким-то особенным салатом…
Да, уж на «комиссаров в пыльных шлемах» Иван Киселев вовсе не похож. Скорее был похож Миша Халиулин. Миша, признаться, мне больше по душе, но горько смотреть, как он бьется на этой хладной земле. Иван же стоит прочно, за него не страшно, он пробьется, он врос в эту землю, впрочем, врос бы и в любую другую — хозяева везде нужны. Иван сейчас расправил крылья. Дай Бог ему удачи! Но кто поможет расправить крылья Мише, кто принесет удачу ему?.. «Вот бы принесли такие, как Иван, помогли безлошадному Мише!» — решительно думаю я и тут же охлаждаю, останавливаю себя: «Утопия»…
…Назавтра мы были в Северобайкальске. Здесь предстояла долгая остановка — целых два дня.

* * *

…Финальным — по крайней мере, для меня — был разговор с первым заместителем мэра Владимиром Алексеевичем Рубаном. Довольно молодой, раскованный, по-современному образованный (кандидат экономических наук), не скрывающий проблем и при этом мягко обходящий острые углы, он производил приятнейшее впечатление. Владимир Алексеевич поведал о последних достижениях Северобайкальска: сдали профилакторий с плавательным бассейном, поликлинику, пункт обработки вагонов, на очистных для обработки стоков применяют живительный озон. В городе уже два года работает филиал — дневной, не заочный — института железнодорожного транспорта, есть филиал Московского института сервиса, Улан-Удэнского индустриального колледжа, Сибирского строительного колледжа; 92 процента выпускников школ поступили в институты и колледжи; население уменьшилось, но и приезжают немало — из Казахстана, Киргизии, Азербайджана, Узбекистана, Таджикистана, Молдавии — чаще всего бывшие бамовцы или их знакомые: привлекает спокойствие региона и природа. В общем, «люди заняты, хорошо одеты, улыбаются»... Главная же проблема — жилье: «48 процентов ветхого и аварийного». Более конкретно это выражалось так: всего в городе 25 тысяч населения, ровно половина — 12,5 тысяч — живет как раз в этом «ветхом и аварийном». При всем при том Северобайкальск занял одно из первых мест в соревновании северных городов и удостоился почетного диплома. Нестыковка — между почетным дипломом и «ветхим и аварийным жильем» — не могла не вызвать нашего недоуменного вопроса, что отнюдь не смутило Владимира Алексеевича. «Значит, есть города еще хуже», — обезоруживающе улыбнулся он.
Мы вздохнули. Только что ходили в этой части города, живущей как бы отдельно, на отшибе от другой, благоустроенной и красивой его половины — как раз среди этого «ветхого и аварийного жилья». А попросту — среди хорошо знакомых бамовских балков-халуп, досчатых сборно-щитовых (их, я уже говорил, называют «сборно-щелевыми»), домов так называемого «контейнерного типа», что не лучше, и прочей, давно отслужившей свой срок, но никак не «уходящей натуры». За заборами при нашем появлении взлаивали псы, гремели цепями, и мы останавливались у калитки, ожидая, пока выйдет хозяин или хозяйка — с этими псами шутки плохи. Наконец, кто-то выходил, мы представлялись, и нас, не скажу, что охотно, допускали за калитку, во двор, а то и в сами «хоромы», как выразилась одна хозяйка. В «хоромах» не было ни воды, ни отопления, одно лишь ненадежное электричество, на котором все и держалось. Удобства, разумеется, на улице. Между тем, жил здесь люд работающий, семейный, с детьми, и потому старался как-то пристойно обиходить свое нехитрое продутое жилье — и красивыми обоями, и приличной мебелью, хотя и несовременной, и даже коврами (из прежнего бамовского дефицита) — впрочем, больше не для красоты, а для тепла. Лишь один старичок-лесовичок в валенках, бывший вохровец, а ныне бичующий пенсионер ничего не старался приукрасить и смотрел на нас безмятежными выцветшими глазками. Ему уже мало что надобно было, даже воду жильцам не подвозили. «А где берете?» — спросил я.— «А с Тыи ношу», — махнул он в сторону недалекой речки.
«Ремонту это все не подлежит, — говорил нам Рубан. И добавлял откровенно: — Ремонт тут может быть один — бульдозер»... А насчет программы переселения с севера заметил, что при тех темпах, вернее, при тех деньгах, что выделяются, «переселять будут лет сто»...
«Государство в долгу перед теми, кто построил БАМ, — сказал Владимир Алексеевич. — И никак не отдаст этот долг». Но ведь для северобайкальцев государство — это он, Рубан, и есть. И выглядит оно в этом случае, как бы это помягче сказать, малонадежно…
Мы вернулись в наш спецвагон, и я принялся рассматривать и читать многокрасочный буклет под названием «Северобайкальск», поднесенный Рубаном, который на обложке значился «координатором проекта». В буклете говорилось, что город «своим рождением обязан Байкало-Амурской магистрали» и «основным градообразующим предприятием является филиал Восточно-Сибирской железной дороги»… Что «в городе действуют 205 предприятий и 1500 индивидуальных предпринимателей… к услугам северобайкальцев торгово-бытовой центр, 3 рынка, 93 магазина, 11 кафе, баров, закусочных, 12 аптек, ателье «Элегант», 12 парикмахерских, 5 предприятий по ремонту бытовой техники, 4 станции техобслуживания автомобилей, платная стоянка и т.д. В городе популярны: местное пиво «Русь», вода «Священный Байкал», мясопродукты «Тихонов и сыновья», хлебобулочные изделия. По объему товарооборота Северобайкальск уступает только столице Бурятии»… Далее перечислялись учебные заведения и детские сады, а также «сеть учреждений культуры — это ДК «Байкал» и «Современник», Дворец культуры и техники железнодорожников, школа искусств, 3 библиотеки, картинная галерея, музей истории БАМа, парк культуры и отдыха, студия телевидения, народные коллективы «Гэсэр», «Пульсар», «Визит». И еще говорилось, что «выходят пять газет… с общим тиражом 7 тысяч экземпляров» и что «горожане смотрят телеканалы из Москвы, Бурятское телевидение и местный канал муниципального телевидения…». Можно было только гадать, как всё это и многое другое уместилось в пространстве небольшого города (получалось, например, что тут предприниматель — каждый 16-й). Но, видно, именно благодаря этому замечательному перечню Северобайкальск и удостоился почетного диплома.
Правда, за пределами перечня остались и халупы-времянки, среди которых мы только что ходили, и «жирный ряд», как прозвали горожане улицу коттеджей (мы и там были), и ряд «жирноватый», как определил его возивший нас шофер Володя, где было похуже, чем в «жирном», но тоже ничего. Слоеного пирога из всего этого не получилось — каждый слой, судя по всему, жил сам по себе, отдельно, не пересекаясь и не перетекая один в другой. Впрочем, как и по всей стране — здесь была лишь миниатюра.
…Следующей остановкой значился в нашем расписании Новый Уоян, где я еще ни разу не был.

* * *

…Новый Уоян назывался так потому, что был еще Уоян старый, эвенкийская деревня неподалеку от «железки», у Байкала. Сколько километров между новым и старым, я не узнал, зато узнал другое: как только начинается ход омуля, Новый Уоян целыми семьями подтягивается к старому, даже в школе недосчитываются учеников — как во время копки картошки. Хороша здесь не только рыбалка, но и охота — лицензии разбираются мигом, как горячие пирожки — есть косуля, изюбрь, сохатый. Из житейских подробностей выяснилось еще, что отлично родится картошка, хотя раньше почему-то не сажали, на грядках — помидоры, а в теплицах — даже арбузы, небольшие, но тонкокожие и сочные. Видно, помогает климат — помягче, чем в Северобайкальске. Правда, весной и осенью — ветра, подымающие тучи пыли, не продохнуть — тут кругом песок, но в самом поселке его несколько усмирили, уложили 37 километров асфальта, был свой асфальтобетонный завод, достался он большими муками, но вот разобрали…
Мы говорили с молодым начальником станции Сергеем Михолавом, молодым мэром Виктором Мукштадтом и его немолодым предшественником Владимиром Максимовичем Кочетовым, первостроителем, заработавшим здесь орден «Знак Почета», заведующим клубом Евгением Инешиным, судя по всему, большим энтузиастом, прошли по поселку. Поселок показался собранным и аккуратным. В разговорах постоянно сравнивали начальную, бамовскую жизнь с нынешней. Выходило, что прежде жили дружней, без хулиганства, без воровства, теперь же всякое бывает. Раньше в клуб валом валили, теперь же, говорил Инешин, «маленькие ходят, а после восьмого класса — ни ногой, то ли водку пьют, то ли еще что»; правда, и теперь на своих артистов ходят лучше, чем на заезжих, «полный зал набивается, не успеваем стулья подставлять».
Как и все пристанционные поселки, Новый Уоян держался за счет железной дороги. Судя по рассказу начальника станции, дела там шли прилично, даже на подъеме. Новый Уоян пропускал 6-8 пар грузовых в сутки, могли и больше (один путь рассчитан на 12 пар); грузы — контейнеры и глинозем, уголь и лес, еще то, что требуется для достройки станции Северомуйск и обслуживания Северомуйского тоннеля. Шесть частников грузят на станции лес, для чего отвели 16 тупиков. Зарплата на ж/д стабильна, в среднем 10 тысяч в месяц. Так бы ничего, если бы немалую часть не съедала квартира (Михолав за свою четырехкомнатную отдавал в месяц 4 тысячи, завклубом Инешин за свою двухкомнатную — больше трех, ползарплаты). Боялись еще, что могут снять северный коэффициент (здесь он один и семь, т.е.70 процентов надбавки). Опасались и другого — железная дорога понемногу сбрасывала непрофильную для себя «социалку» (детсады, клубы, котельные и т.д.), и как только сбрасывала — примеры тому нам на всем пути приводили — эта «социалка» начинала барахлить, рассыпаться, что было понятно: меньше зарплата, хуже обеспеченность — ниже квалификация работников, меньше порядка и дисциплины На «железке» все-таки порядок, а котельная без порядка и дисциплины, с пьянкой и без угля или мазута — беда, в домах холод…
Между тем, начальник станции, описывая производственное состояние (попутно мы выясняли, как водится, и житейское), обронил, что «стало больше детей». О том же, но уже приводя конкретные цифры, сказал дотошный (недаром — немец) мэр Мукштадт. Этот, уже третий звонок на нашем пути, означал — для меня, по крайней мере, — что замороченная бамовская земля после многих лет забвения и тоски, наконец, оттаивает, согревается; на холодной земле цветы (помните лозунг «дети — наши цветы»?) не растут…

* * *

…Рельсы постукивали, вагон покачивало, как на волнах, я сидел в салоне и слушал диктофонную запись пресс-конференции, которую, предваряя пуск Северомуйского тоннеля («самого первого в России такого и шестого в мире!»), давало высшее железнодорожное, тоннельное начальство и представители власти.
Железнодорожники говорили о значении БАМа для страны («возрождение БАМа — это символ возрождения России!»), страстно опровергали формулу «дорога в никуда» («даже дорога на кладбище — это дорога куда-то!» — в запале воскликнул начальник ВСЖД), рисовали перспективы («повезем чинейскую и удоканскую руду, уже гоним нефть «ЮКОСА» и т.д. и т.п.), впрочем, вполне реальные. Тоннельщики описывали, каких трудов и жертв стоил тоннель (57 человек погибли во время проходки), говорили о его значении для БАМа (вместо опаснейшего горного обхода в 64 километра поезда пойдут прямо по 15-километровому тоннелю, оснащенному новейшим оборудованием, управляемым компьютерами и т.д.), отмечали плодотворное и взаимовыгодное сотрудничество с железнодорожниками и его дальнейшие перспективы. Представители власти повторяли то же самое, добавляя социальные нюансы.
Но во всех речах, вольно или невольно, возникал вопрос, от которого некуда было деться, хотя, может, и хотелось: что дальше? У тоннельщиков было три считающихся временными поселка, которые предстояло снести. Два уже почти ликвидировали, оставался третий, самый большой, главная база — Северомуйск. В пик стройки в Северомуйске было 10 тысяч населения, 10 магазинов, пять столовых, 5 детсадов, 1400 ребятишек в средней школе, 200 — в четырех отделениях школы искусств. Плюс коммунальные службы, медицинские, культурные, милиция и т.д. Почти за три десятилетия все как-то обжились, пустили корни, обзавелись хозяйством, теплицами, огородиками (видел это у капитальных бетонных домов), некоторые, по нынешнему вольному времени, пустились и в частные промыслы; жена одного знатного проходчика, например, пекла и продавала торты и хлеб, как нам потом говорили — отменного качества. В Северомуйске под вечер мы было сунулись к этому проходчику — нас и на порог не пустили: опасались, что вслед за нами нагрянет налоговая инспекция, как было после визита телевизионщиков с НТВ. Хотя мы-то собирались говорить с проходчиком по поводу пуска тоннеля…
Ладно, с тоннельщиками, как утверждало начальство, все вроде утрясется: 200 останутся на эксплуатации тоннеля, 600 с семьями переведут на реконструкцию тоннеля под Коршунихой (это север Иркутской области) и 300, опять же с семьями, на Крольский тоннель (это Красноярский край). Но, как было уже замечено, один переезд равен двум пожарам, нелегко подыматься с обжитого места. К тому же, как выяснялось, капитальные квартиры в новых краях, хотя и с помощью своих фирм, придется, согласно новым порядкам, все-таки покупать…
Если тоннельщики (думаю, однако, не все) оказывались как-то определены, то те, кто почти три десятилетия их обслуживал, помогал жить и работать, обеспечивал, как говорят экономисты, инфраструктуру — вышеназванные коммунальщики, врачи, учителя, торговцы, культработники — куда их? Опять же — куда пенсионеров? На севере на пенсию выходят на пять лет раньше, а тоннельщики вообще в 45—50 лет — многие еще ой-ой, крепкие мужики, пахать могут. А где — если поселки должны снести… Уверяли, конечно, что никого так просто не оставят, что проблемы каждой семьи будут учтены… Но мало кто верил — слишком всё было зыбко, неопределенно, да и житейский опыт подсказывал обратное…
Я видел на юге Читинской области большой заброшенный поселок — разоренные двухэтажные дома, капитальные, благоустроеные, закрытую больницу, заколоченный детсад, сгоревший магазин… А причина была проста, как правда: закрыли оловянный рудник и обогатительную фабрику при нем, сказали — нерентабельный… И тоже обещали позаботиться о каждом, но так и не позаботились. Оставшимся в поселке старикам теперь воду возят один раз в неделю и за плату — для них немалую…
…Вот какая туча висела над Северомуйском, куда мы прибыли. «Праздник со слезами на глазах, — сказал мне один высокий начальник и добавил: — На полное переселение нужен миллиард…».
В общем, настроение было невеселое. Все это усугублялось и некоторыми привходящими обстоятельствами…

* * *

Ожидались высокие, высочайшие гости. Даже сам президент, из-за чего и отложили пуск тоннеля на два дня. Президент, однако, не приехал. Но прибывали вице-премьер Яковлев, министры, недавний глава МПС, а ныне президент АО «Российские железные дороги» Фадеев, президент Бурятии Потапов, с ними — целая толпа менее высоких, но тоже значительных чинов. В Таксимо (куда прилетали гости) по этому случаю красили вокзал и купили 80-метровую ковровую дорожку («Лучше бы нам эти деньги на пропой отдали», — обронил кто-то). Северомуйск был расцвечен кумачовыми транспарантами, простодушно прославляющими виновников праздника и страну: «Тоннельшик, это звучит гордо!», «Подземщиками славится Россия, тоннели умножают славу ей» и т.д. и т.п. Для порядку и обережения высоких гостей и народа пригнали три вагона омоновцев и милиции — из Иркутска и Улан-Удэ, плюс, конечно, сотрудники в штатском.
Население, однако, не проявляло ни энтузиазма, ни тревоги, преобладала некая задумчивость. Обычно сдача участка, пуск первого поезда на БАМе — я не раз это видел — были событиями радостными (свершилось, победа!), подымалось настроение, все были оживлены, а тут… вяло, невесело переговаривались, погруженные в свои думы… Начальство, между тем, явно лихорадило, тоже терзали сомнения, но по другому поводу: все ли пройдет гладко, не случится ли чего на празднике? Какой-нибудь инцидент, да еще в присутствии высоких гостей… «Имеются такие сведения» — многозначительно обронил вохровский генерал на собрании руководителей в «Бамтоннельстрое», призывая к сдержанности и бдительности. От греха подальше решили запереть тяжелую технику (вдруг кто решится перекрыть дорогу), легкая — машины и автобусы — была строго расписана, куда что, всем, кто пожелает прийти на митинг к тоннелю, выдавали по подразделениям именные пропуска. Пропуск (я тоже получил такой), как в нем значилось, давал «право прохода через основной Северомуйский тоннель» и был «действителен при предъявлении документа, удостоверяющего личность». Сразу скажу, что, как водится, строгости эти не соблюдались, не видел, чтобы кто-то проверял пропуска и затем требовал возвратить их, хотя на нем опять же значилось: «Подлежит возврату».
Но обо всем по порядку.

* * *

В Таксимо, когда мы отъезжали (он был конечной точкой нашего путешествия) было 48, стоял непроглядный морозный туман. В Северомуйске, в 100 километрах от Таксимо, было тоже прилично — 40, но тумана не было. Наутро, в день пуска тоннеля, в день праздника природа совсем смилостивилась — всего минус двадцать, теплынь по местным меркам, сияло солнце, блистали в его лучах заснеженные, с острыми гребнями гольцы, уходящие под самые облака. Хоть явно потеплело, на всякий случай все были экипированы сурово, по-северному — из-под строгих черных брюк президента Бурятии выглядывали оленьи унты…
Митинг был у восточного портала (входа в тоннель), у самых рельсов, на которых стоял грузовой состав — первый, который пройдет по тоннелю. Реяли флаги, красовался лозунг «БАМ — будущее России!», гремел оркестр. Говорили по рангам. Сначала полпред Драчевский зачитал послание президента («Транссиб теперь стоит на двух ногах», — было сказано в нем). Потом выступил вице-премьер Яковлев («Есть будущее у России — свидетельство тому тоннель»). Далее выступали министры и прочие чины — без бумажки, замечу, и оттого, видимо, коротко, народ, слушая, замерзнуть не успел (а сошлось народу много) и реагировал живо и непосредственно. Самую прочувственную речь произнес седой президент РСЖД Геннадий Фадеев. Он вновь заверил, что ни один человек, ни одна семья в Северомуйске не будут оставлены без внимания, и закончил весьма нетрадиционно, совсем для чиновника неожиданно: «Пусть бережет вас Бог!». Затем он вручил награды и дипломы о присвоении почетных званий.
В общем, все было торжественно и одновременно довольно раскованно, по-человечески. Грусти я не заметил, настроение на митинге, как и полагается, было приподнятое, инцидентов никаких не случилось, чего более всего и опасались. Народ наш терпелив, что в очередной раз и было доказано. Проблемы, однако, это не отменяло.
Затем подкатила электричка, где разносили водку и бутерброды, мы поздравили друг друга и проехали по тоннелю, признаться, особо ничего не заметив и не почувствовав, что его пробивали больше четверти века. У западного портала, как вышли, увидели тройку эвенкийских оленьих упряжек, разукрашенных разноцветными лентами. Их и смуглолицых каюров сразу же окружила пишущая и снимающая братия — местное начальство знало, чем ее привлечь: национальным колоритом…
Так — и торжественно, и буднично — начал работать, повторюсь, самый протяженный в стране и шестой в мире тоннель. Обошелся он почти в 16 миллиардов. Но зато теперь прямой путь по БАМу действительно открыт.
Вот и все о нашем путешествии. Вечером мы выпили, и наш спецвагон отправился в обратный путь. Через двое суток мы были в Иркутске, откуда и начинался наш двухтысячекилометровый путь.

* * *
На финише полагается сказать несколько заключительных слов. Скажу. Новых песнопений во славу БАМа, думаю, уже не будет. Как не будет и похоронных маршей за упокой. Все входит в нормальную железную колею.
Как поют китайцы, «алеет восток».
Дай-то Бог.