Вы здесь

Ария московского гостя

Рассказы
Файл: Иконка пакета 02_kopninov_amg.zip (73.49 КБ)

Ария московского гостя

В ночных телефонных звонках есть что-то неправильное. Редко когда такому событию обрадуешься. Пока добежишь до аппарата — всякое подумаешь. Да еще спросонья. Принято считать, что хорошие вести не нуждаются в быстрой доставке, а дурные — всегда самые срочные. И когда Пашку подняла с постели настойчивая трель, в неразберихе еще спящего сознания первым зашевелилось беспокойство.

Оказалось, напрасно. Хотя звонок и получился неожиданным, но в конечном итоге Пашку даже порадовал. Звонившим оказался его старинный дружок Мишка. Они когда-то учились в одном классе и в детстве были, что называется, не разлей вода. Вместе проводили почти все свободное время, на уроках сидели за одной партой и даже соседствовали по алфавиту в классном журнале на букву «л» — Пашка Логинов и Мишка Лопатин.

Дрыхнешь, поди? Разбудил? — весело кричал Мишка в трубку. — Это сколько сейчас времени на просторах Алтая?

Уже давно Мишка жил в Москве. А началось все с армии — служил в Подмосковье. Затем пристроился в милицию в самой столице. Ну а из милиции как-то переметнулся в деловой мир мегаполиса. Пашка толком не знал всех тонкостей Мишкиной карьеры — зацепившись за Белокаменную, школьный товарищ на связь выходить перестал.

Да черт его знает, — отвечал Пашка, не сумев с ходу сориентироваться. — Ночь у нас...

Ладно, мотай на ус!

Быстро и по-деловому Мишка разъяснил, что прилетает в их родной город всего на сутки по семейным делам, хочет повидаться, и назвал адрес своей тетушки, где его нужно будет «вырвать из цепких лап родственников часиков в одиннадцать вечера».

А тебя отдадут? — засомневался Пашка.

Стану я спрашивать! Двадцать четыре часа вдали от дома и семейных уз не должны быть потрачены впустую. Днем — дела, а потом... ха-ха-ха, давай-ка молодость вспомним. Ты как? Не слышу радости в твоем сопении! Идет? Что нам еще остается, молодым да красивым? Все понял? Ну, бывай!

Пашка едва успел открыть рот, чтобы как-то выразить свое радостное согласие, но в трубке, обгоняя друг друга, уже мчались короткие гудки.

Прошлепав босыми ногами на кухню, Пашка включил свет и оценил обстановку: «Та-а-ак... Времени без пяти три, а сна ни в одном глазу. Теперь даже если лягу, усну вряд ли, разве что к утру, когда уже нужно будет вставать. Да и ладно! Подумаешь — сон. Тут вон какие дела разворачиваются».

Подойдя к окну, Пашка ткнулся носом в стекло и уставился в сумрак двора с наклеенными по густой темноте светящимися окнами дома-близнеца напротив.

Искусственная подсветка городской ночи завораживала Пашку и одновременно давала внутреннее спокойствие. Уличные фонари, огни неспящих квартир, фары одиноких машин, разноцветные рекламные конструкции — все это, словно молоко, влитое в кофе, разбавляло тяжесть темноты.

А еще иногда ему чудилось, что именно такими световыми пятнами больших и малых городов мерцало в космосе развернувшееся в ночь полушарие Земли.

И сейчас Пашкина фантазия, ориентируясь по этим огонькам, побежала далеко за соседний дом, в глубину страны, через тысячи километров просторно раскинувшейся Сибири, потом, миновав великий Урал, полетела за Волгу до самой Москвы.

«А в Москве, — думал он, — Мишка сейчас садится в самолет, чтобы за три часа перемахнуть все это расстояние. До города детства. И сдается мне, что это для него будет полет из настоящего в прошлое, ни больше и ни меньше. Как будто на машине времени. Ну надо же... Прогресс на службе человека».

 

Москва. Пашке нравился этот далекий от его родных мест, чужой и вместе с тем определенно свой город, город-великан, чьей широкой души хватало на всех, и на Пашку в том числе. И хотя бывал он в столице крайне редко — все равно, приезжая по какому-нибудь случаю, обязательно выбирался на Красную площадь, бродил по Патриаршим прудам или Чистопрудному бульвару, а если хватало времени, пешком доходил от Чистых прудов до Богоявленского собора, в котором крестился не кто-нибудь — сам Александр Сергеевич Пушкин, о чем извещала скромная памятная доска на стене этого невеликого старинного пятикупольного храма, обтекаемого, словно островок на реке, с одной стороны тихим Елоховским проездом, а с другой — шумной Спартаковской улицей, насыщенной равнодушно порыкивающими машинами и рассыпающими электрические сполохи троллейбусами.

Лет восемь назад, собираясь в Москву в рабочую командировку, Пашка задумал разыскать там Мишку и сунулся к его родителям за адресом.

Мишкины родители, тетя Тоня и дядя Коля, уже давным-давно переехали из старенького, беленного красным колером двухэтажного шлаколитого барака, принадлежавшего трамвайному депо. Барак снесли, они получили квартиру на окраине города в спальном районе и «потерялись из вида». Но Пашка, помогавший им перевозить вещи в новую квартиру, дорогу запомнил и быстро разыскал их в порядком разросшемся жилом массиве.

Что ты, Паша, да разве же к нему можно теперь, — запричитала тетя Тоня, узнав о Пашкиных планах. — Он ведь у родителей жены прописан, а те — не очень жалуют его, мол, босяк из деревни. А где же из деревни, Паша? Город-то наш большой, и театры есть — пожалуйста, и университет! Ох, Пашенька, испереживалась я вся, ночами не сплю. Мы всего-то с Колей, что называется, на другую улицу переехали — и то, как вырванный куст, все прижиться не можем на новом месте. А как он там, в Москве этой? Да еще у чужих людей. Ты уж, Паша, повремени, глядишь — свою квартирку справят. Вот тогда...

А какие слова добавил дядя Коля в адрес новых сватов да и в Мишкин адрес тоже — на то можно намекнуть только длинным многоточием.

То, что дядя Коля являлся мастером непечатного слова, Пашка знал из собственного опыта. Однажды вместе с Мишкой и парой одноклассников они выдули добрую половину бражки из сорокалитровой алюминиевой фляги, поставленной на дяди-Колин день рождения. Так получилось — хотели по кружечке и увлеклись. Чтобы замести следы, убыль восполнили обычной водопроводной водой. Когда гости, пришедшие через несколько дней на застолье, раскритиковали невызревшее пойло, дядя Коля быстро вычислил виновных. И Пашка, зайдя вскорости к Мишке домой, услышал на тему «алкашей-недоносков» много новых слов и некоторые впоследствии употреблял для усиления речи.

Дядя Коля с тетей Тоней частенько вспоминали эту «бражную» историю, но уже со смехом. Пашка про ситуацию с выпитой брагой тоже не забывал, при случае рассказывая ее почти как анекдот с добавлением новых, присочиненных подробностей. К Мишкиным родителям Пашка всегда относился по-доброму, не обижаясь на их ворчание. Оно было беззлобным, и, выдав очередную порцию «критики», Пашку всегда усаживали за стол и кормили до отвала, а по достижении им относительно взрослого возраста и рюмочку могли поднести в честь праздника. Может быть, это выглядело и непедагогично, но тетя Тоня и дядя Коля считали, что пусть лучше парнишки выпьют дома и поедят как следует, чем будут глушить дешевый портвейн по закоулкам, занюхивая выпитое рукавом рубашки.

А в первый раз Мишкины родители предложили Пашке выпить напитка более крепкого, чем чай или компот, когда он учился в десятом классе. Накануне Нового года они с Мишкой собрались идти в лес за сосенками. В то время новогодние елки входили в бесчисленный список дефицитных товаров, и поэтому небольшие сосенки вполне подходили для праздничного украшения квартиры. А поскольку район, где жили Пашка с Мишкой, примыкал к сосновому лесу — большинство местных жителей, не мудрствуя лукаво, отправлялись в лес под покровом темноты и, поорудовав топором, доставляли в дом выбранную зеленую красавицу.

На сосновый промысел Мишка резонно предложил выдвигаться из его дома, который находился всего в полукилометре от леса. Пашка пришел, одевшись для случая потеплее. Дождавшись, когда стемнеет, они быстренько собрались «на дело».

В принципе, для добычи сосенок достаточно было небольшого топорика — его они и позаимствовали в инструментальном ящике дяди Коли. Не найдя лучшего места, Пашка в целях конспирации засунул ненужный до времени топорик в рукав, а Мишка, любивший эффекты, спрятал за голенище валенка еще и отцовский охотничий нож. Мишкины родители, зная о задуманном, вышли проводить мальчишек, и дядя Коля, бегло осмотрев сына, нож тут же изъял, сказав: «Хватит вам топора, который все равно придется бросить, чтобы легче было убегать, когда встретите лесника». А тетя Тоня, сохраняя серьезное лицо, посоветовала не рубить слишком больших деревьев, «а не то пуп от натуги развяжется». С тем и расстались.

Чтобы попасть в лес, Пашке с Мишкой предстояло по трубе водопроводной магистрали перейти речушку, не замерзающую из-за промышленных стоков даже в сильные морозы, и подняться по косогору, с которого начиналось старое городское кладбище.

Поначалу они довольно бодро и смело шли к лесу, лавируя между занесенными снегом, полуразвалившимися, а местами превратившимися почти в труху могильными оградками и памятниками, но постепенно место бодрости в Пашкиной и Мишкиной душах начала занимать естественная боязнь ночного кладбища. О том, чтобы вернуться, не могло быть и речи, и, подбадривая друг друга шуточками, они продвигались дальше.

Но буквально с каждым шагом смех становился все неестественнее, а голоса все тише.

Ночь выдалась лунной, и этот разлитый по заснеженному склону холодный свет, с одной стороны, помогал Пашке с Мишкой, хорошо освещая уходящее в лес кладбище, а с другой — делал их самих видимыми как на ладони. Да еще затвердевший от морозов наст звучно хрустел под ногами, и его эхо звучало как встречные шаги.

Пашка и Мишка то и дело останавливались, пытаясь уловить в утробе сгущающейся за соснами бесформенной темноты присутствие человека или даже зверя. Честно сказать, наличие в этом месте привидений тоже не сбрасывалось со счетов. Вслушиваясь и всматриваясь в пространство между подсвеченными луной янтарными сосновыми стволами, они замирали, как два столбика, и, не ощущая холода, беззвучно стояли по несколько минут, и только пар их дыханий выдавал в этих столбиках притаившихся мальчишек.

И лес, словно чувствуя их состояние, давал большую пищу для воображения, кряхтя лопающейся на морозе древесиной, шурша попавшими в воздушные потоки отслоившимися шкурками коры и мельтеша тенями от раскачивающихся молодых сосен с растопыренными, как руки, ветками.

Вдруг Мишка рухнул, точно подкошенный. Пашка мгновенно сделал то же самое и потихоньку пополз к Мишке, зачерпывая снег голенищами валенок. Поравнявшись с Мишкой, Пашка легонько ткнул его кулаком в бок.

Там, — приподняв голову и указывая пальцем перед собой, прошептал Мишка, — кто-то стоит...

Пашка посмотрел в сторону, указанную Мишкой, и увидел, что метрах в пятидесяти от них между двух завалившихся могильных оградок стоит высокий человек. Похоже — мужик в сдвинутой набекрень шапке. На то, что это действительно человек, указывал пар от дыхания, хорошо видный в лунном свете.

Что будем делать? — тихо спросил Пашка, подавляя желание рвануть во все лопатки с чертова кладбища.

Давай подождем, — подумав, ответил Мишка. — Этот гад все равно когда-нибудь уйдет.

Они терпеливо ждали, пока холод не пробрался в самые внутренности. Мужик не уходил, оставаясь стоять в той же задумчивой позе и глядя в сторону петляющей под горкой реки.

Вот зараза, батя нож забрал... Дай мне топор, — зашептал, пристукивая зубами, Мишка. — Я подползу поближе и посмотрю, что за хмырь...

Я сам, — ответил Пашка и, коряво сгибая замерзшие руки и ноги, пополз вперед.

Продвигаясь метр за метром по предательски похрустывающему насту, Пашка, лихорадочно соображая, не придумал ничего лучшего — если мужик бросится на него, он вскочит и, выхватив топор, с каким-нибудь дурным криком наподобие «А ну стоять, сучара!» напугает мужика. Возьмет, как говорится, на арапа.

Рядом пыхтел Мишка, тоже настроенный решительно.

Расстояние сокращалось. А мужик в своей лихо заломленной шапке продолжал стоять, спокойно дыша и не обращая никакого внимания на события вокруг.

Чтоб тебя... — выругался Мишка, мастерски процитировав своего отца.

Мишка ругался не так уж часто, но сейчас было отчего. Вблизи задумчивый мужик оказался высоким надгробным крестом с висящим на макушке венком из искусственных цветов, принятым за шапку. А испарение от незамерзающей речушки, подходившей в этом месте совсем близко к кладбищу, в лунном свете — его не зря считают магическим и таинственным — прочиталось как пар, идущий изо рта.

Испытав огромное облегчение, Пашка и Мишка вырубили две ровные со всех сторон сосенки и быстренько двинули домой. Но на этом мытарства их не закончились. На обратном пути Мишка оступился и упал в воду, когда они переходили по трубе через речку. К счастью — неглубокую.

Пашка кинул свою сосенку на берег и, сев верхом на трубу, вытащил сначала Мишкино деревце, которое тот не выпускал из рук и держал над головой, а потом помог выбраться самому Мишке.

Встретив ребят, трясущихся от холода, увешанных мелкими сосульками, примерзшими к одежде, и оценив лужу, растекающуюся вокруг Мишкиных валенок, тетя Тоня и дядя Коля без лишних слов усадили их за стол. Тетя Тоня, бросив Мишке краткую характеристику: «Большой, а без гармошки!», ничего добавлять к сказанному не стала и поставила варить пельмени, а дядя Коля налил им по большой, стограммовой стопке самогона собственного производства и потом, под пельмени, еще по одной.

Возможно, это было первое признание родителями их, Мишки с Пашкой, взрослости и равенства с собой. А ведь и сами тетя Тоня и дядя Коля были тогда еще совсем не старыми.

И вот недавно дядя Коля умер. Пашка узнал об этом случайно, от каких-то полузнакомых людей. Сказали: что-то с сердцем. Возможно, инфаркт.

 

Просиживая остаток ночи на кухне и подбадривая себя крепким чаем, Пашка в какой-то момент не выдержал бесцельности своего сидения и полез на антресоли, где среди старых книг хранились альбомы с фотографиями. Благо, что жена с дочкой были у тещи — уехали дышать деревенским воздухом, а заодно приобщиться к засолке подоспевших на тещином огороде огурцов. Поэтому Пашка мог спокойно хозяйничать, не боясь разбудить домашних в ночную пору.

«Вот и моя машина времени, да почище, чем у Мишки, — радостно подумал он, кладя на стол выбранный из общей стопки школьный альбом. — А ну-ка!»

И Пашка аккуратно, но весомо опустил растопыренную ладонь на лежащий перед ним фотоальбом, выбив из него облако пыли.

Пыль веков! — заговорил он вслух. — Необходимы археологические раскопки.

Пашка, склонившись над столом, принялся перебирать старые фотографии, оживающие для него воспоминаниями о событиях школьной поры, радуясь почти над каждым снимком оттого, что всплывающие из памяти эпизоды были настолько подробными, словно все происходило не «страшно подумать, сколько лет назад», а совсем недавно.

Вся далекая и одновременно близкая школьная жизнь замерла на картонных прямоугольничках и открывалась Пашке нечетким, любительским изображением. Но для него все это размытое детство шумело живыми голосами: Мишки и Вероники, учителя физкультуры Василь Васильича и Наташи-пионервожатой, а также всего остального человечества, населявшего в те годы его школу.

«Какие мы тут молоденькие! — думал Пашка. — А сейчас уже — охо-хо-хо. Вот Валюшку недавно встретил — едва узнал... Кстати!..»

Пашка, оторвавшись от альбома, полез теперь уже в письменный стол и среди рисунков дочери, поздравительных открыток от родителей, собственных писем из армии и прочей памятной корреспонденции (выбросить которую у него рука не поднималась) откопал потрепанную записную книжечку c адресами и телефонами однокашников. Вдруг Мишке понадобятся чьи-то координаты. А вот они!

 

Класс у них был дружный — многие прошагали вместе всю десятилетку, от первого звонка до выпускного бала. Так и шли по всем ступенечкам школьного бытия — из октябрят в пионеры, потом в комсомольцы. Для того, советского времени — это было важно и правильно. Как в песне: «Это наша с тобою судьба, это наша с тобой биография».

Разумеется, жизнь не состояла только из пионерских линеек и комсомольских собраний. Как и положено «растущим организмам», они открывали мир во всем его разнообразии.

Целоваться, например, четырнадцатилетнего Пашку научила школьная пионервожатая Наташа. Да и Мишку тоже. Мальчишки и девчонки, человек пять-шесть, вечерами приходили домой к Наташе, болтали о делах школьных, потом немножко выпивали какого-нибудь сладенького (из-за девчонок) вина и играли в бутылочку или «кысь-брысь-мяу». Так вот и обучались между делом искусству поцелуя в губы. При этом отношения между мальчиками и девочками продолжали оставаться дружескими, не выходящими за рамки простой подростковой симпатии. И самым эротичным элементом в свершающихся поцелуях и сопутствующих им объятиях, по мнению Пашки, бывала случайно прощупываемая на спине через платье у кого-нибудь из девочек или у пионервожатой Наташи застежка бюстгальтера.

Думая о школе, Пашка довольно часто вспоминал Наташу — эту веселую и жизнерадостную девушку в пионерском галстуке. Наверное, потому, что ему еще долго не забывался исходивший от нее новый для юношеского обоняния сладкий запах парфюмерии, с доминирующей ацетоновой ноткой лака для ногтей, и вкус ее влажных, ищущих встречной ласки губ.

Кроме первых попыток строить отношения с женским полом было еще одно направление, в котором Пашка и его друзья старались вести себя «по-взрослому». Это выпивка. Став уже старшеклассниками, они, бывало, между четвертым и пятым уроками небольшой пацанячьей компанией бежали в ближний магазин и покупали по бутылке пива на двоих. Чаще всего Мишка брал инициативу на себя и, сделав серьезное лицо, просил, обращаясь к покупательницам: «Тетеньки, можно мы пива купим без очереди, а то перемена скоро закончится». Нахальство Мишкино срабатывало как гипноз, очередь расступалась, и продавщица безропотно выдавала пиво. Обычно Пашка с Мишкой покупали «Мартовское».

Конечно, было и желание хорошо учиться, интересно общаться, заниматься спортом. В восьмом классе они уже десятиклассников в волейбол обыгрывали!

Эх, какое было время — было, да прошло.

Но теплые отношения в их сплоченном десятом «Б» сохранились до сих пор. И если Пашке встречался кто-то из одноклассников или учителей — он был рад этой встрече.

Потому что вспоминалось только хорошее. Да хорошее и перевешивало все остальное...

Тогда, в школе, Мишка, не будучи каким-то там лидером, ухитрялся держать дружеские отношения со всеми. Одни тянули его по математике и физике — в точных науках он всегда плохо петрил, другие давали перекатать с диска на катушку новый альбом Queen или Pink Floyd, третьи пригождались еще для чего-то.

Что касается Пашки, то он вместе с Мишкой осваивал «три аккорда» на акустической гитаре, ходил с ним на тренировки в хоккейную секцию, на каток, а позже — в парк на танцы и в другие заведения спортивного или развлекательного характера. Их дружба отчетливо сформировалась на рубеже шестого-седьмого классов, и потом они быстро стали напарниками по освоению взрослой жизни, состоящей из винца, сигарет, рассуждений о девочках и наивных представлений о том, что счастливая жизнь нетерпеливо ждет их с распростертыми объятиями.

 

Прохороводившись до утра один на один с нежданными-негаданными воспоминаниями, Пашка нехотя засобирался на работу. Требовалось взбодриться. Чай организм принимать уже не мог, поэтому пришлось заменить его холодным душем с последующим «зверским» растиранием жестким полотенцем.

Выйдя из дома, Пашка забрал со стоянки машину и, включив радио погромче, чтобы изгнать последствия недосыпа, влился на своей «короне» в плотный утренний поток машин.

После прохладного колодца двора сразу почувствовалось солнышко, припекающее сквозь широкое ветровое стекло. Над городом по синему ультрамарину неба путешествовали белые войлочные барашки облаков, совершенно не способные создать тень, хоть мало-мальски пригодную для защиты от палящих лучей. Поэтому, несмотря на достаточно ранний час, еще не достигшее зенита солнце жарило вовсю, пуская зайчики из окон домов и растекаясь золотистой бликующей пленкой по разноцветным кузовам бегущих в разные стороны автомобилей. И на Пашкином пыльном капоте в том числе.

«Ну хотел же вчера заехать на мойку, — с сожалением подумал Пашка. — Так нет! Пото-ом! Успе-е-ею! Приехал бы сегодня на чистой машине, а то придется объяснять: не обращайте внимание на грязь, настоящий цвет машины — “снежная королева”! Встречу друга!»

Встреча встречей, а работу никто не отменял.

Пашка трудился видеооператором в региональном отделении программы «Вести» на краевом телевидении. Работа на телевидении Пашке нравилась как раз своей постоянной свежестью сюжетов, новизной человеческих лиц, или, говоря операторским языком, «сменой картинки». И поэтому недосып и ожидаемый Мишкин приезд ушли для Пашки на второй план в тот момент, когда, подхватив кофр с камерой и штатив, он, шагая через ступеньку, поспешал вслед за сменным журналистом к редакционной машине.

Первая Пашкина съемка была запланирована в краевой администрации, и, когда до пункта назначения было уже рукой подать, редакционная «Волга» завязла в пробке.

Пашка покрутил старомодную ручку волговского стеклоподъемника, впуская в салон душный, парящий, достоверно преддождевой воздух улицы, отдающий неповторимой смесью свежескошенной газонной травы, бензина и горячего битума...

 

Ленинский проспект. Центр города. Можно сказать, пульсирующее городское сердце. На Ленинский мама приводила маленького Пашку смотреть мультфильмы в кинотеатре «Родина» или полакомиться молниеносно тающим на летнем солнышке мороженым в уличном кафе «Сказка».

Более взрослыми они с Мишкой дефилировали по бульвару туда-сюда, чтобы на себе продемонстрировать таким же, как и они, молодым балбесам купленные ценой нечеловеческих усилий (и родительских затрат) джинсы Wrangler, называемые между собой «Врангель», или совсем уж моднячие Levi's. Здесь же сидели часами, потягивая пиво из бутылочек с приклеенным к лицу многозначительным видом, будто жизнь удалась всерьез и надолго. И конечно, на Ленинском, в прохладной тени кряжистых тополей, сравнявшихся в росте с невысокими пятиэтажками, прогуливались под ручку с хорошенькими девочками, ожидая начала вечернего сеанса в кино, и бросали зажженные спички в рыхлые островки тополиного пуха.

А еще, кроме личных притязаний и самоутверждений разнокалиберных местных индивидуумов, Ленинский проспект долгие годы принимал всех горожан на майскую и ноябрьскую демонстрации в советские годы и на День города в годы постсоветские. И Пашка с Мишкой, тоже от души крича «Слава!» и рабочему классу, и советской молодежи, ходили в составе праздничных колонн сначала с родителями, а потом и самостоятельно, став старшеклассниками.

Для любого горожанина Ленинский проспект, носивший изначальное название Московский, являлся некой мерой его значимости, как эталонная гирька в хранилище мер и весов. И негласно вершиной считалась возможность жить в доме на Ленинском проспекте или хотя бы работать в каком-нибудь здании из располагающихся здесь управлений, администраций или вузов. Кто-то относился к этому со сдержанной иронией, а кто-то на полном серьезе.

Но Пашку, ползущего в редакционной «Волге» в общем потоке машин, в тот момент вряд ли могли заинтересовать подобные признаки уездного снобизма. Он, разглядывая проплывающий за окошком пешеходный бульвар, считывал с хорошо знакомого пространства нечто свое.

И возможно, если бы не Мишкин звонок, он и не обратил бы внимания на эту лавочку, расположенную почти напротив «сковородки» — круглой площади перед политехом.

Да и сама лавочка не очень интересовала Пашку — годы шли, и лавочки заменялись частенько. А вот место на бульваре, где стояла лавочка, — место это Пашка вспомнил сразу. Здесь они с Мишкой огребли однажды по полной программе.

Завелись у них как-то две подружки, с которыми они познакомились в Центральном парке на танцах. Пашкину звали Светка, а Мишкину — Маринка. Светка немножко шепелявила, а Маринка слегка картавила, поэтому обращались к ним соответственно — Шветка и Марринка.

Жили Шветка и Марринка для Пашки с Мишкой неудачно — возле ДК «Трансмаш». Неудачно, потому что район этот, именуемый Потоком, был для них чужим и враждебным. Каждый раз, провожая девчонок, друзья рисковали нарваться на «непонимание» со стороны местных пацанов.

Проходя с подружками к их домам, они чувствовали себя в относительной безопасности, неписаные законы улицы запрещали трогать чужака, если он шел с девушкой. А вот обратно им приходилось удаляться с крайней осторожностью и поспешностью. Местные могли запросто «попортить лицо», и повод, что ты просто оказался на их территории, считался достаточным.

Один раз они уже сталкивались с пацанами из райончика, где обитали Шветка с Марринкой, но это случилось на парковой танцплощадке, и компания Пашки с Мишкой имела явный численный перевес. «Потоковские» рыпнулись было, но, быстро сориентировавшись, отступили.

Здесь же, на этой скамейке, в тот прекрасный летний вечерок Пашка с Мишкой оказались вдвоем, не считая, конечно, Шветки с Марринкой.

А поголовье «потоковских» насчитывало против двоих — восемь, и удержаться от соблазна мести они не смогли.

Первым, ногой в лицо, получил Мишка и сразу умылся кровью.

Пашка попытался встать, но и ему уже летел в переносицу весьма внушительный кулак. Увернувшись от удара, Пашка махнул рукой в сторону потной рожи обладателя кулака и, попав в скалящийся рот, ободрал казанки об острые зубы.

Видя, что Мишкино лицо залила кровь и он явно не боец, Пашка начал отступать, петляя между скамейками и деревьями, уводя пацанов за собой. Девчонки завизжали, прохожие на шум и крик начали оборачиваться, и нападавшие, сообразив, что дальше драка в центре города продолжаться не может, перебежали дорогу и скрылись в густом палисаднике политеха.

Пашка вернулся к скамейке. Ничего особо страшного с Мишкой не произошло — разбили нос, и всё. Могло быть хуже. Растерявшиеся девчонки, не понявшие Пашкиного маневра, накинулись на него с упреками:

Ну, шкажи, как это назвать?

Р-резво ты бегаешь!

Тише вы, дуры! — прикрикнул Мишка. — Все правильно он сделал! Со своими отеллами разберитесь для начала!

Шветка с Марринкой обиженно примолкли, а Пашка повел Мишку во двор ближайшего дома, где после недолгих объяснений того впустили в квартиру на первом этаже и разрешили умыться.

 

Увлекшись воспоминаниями, Пашка не заметил, как их редакционная легковушка выскочила из пробки и подкатила к зданию краевой администрации.

Паша, с вещами на выход! — окликнул его водитель, и Пашка, схватив тяжелые сумки с оборудованием, поспешил вверх по лестнице за шустрым молодым журналистом, настраиваясь по пути на «официалку» — съемку совещания самых важных и ответственных чинов местной власти.

Отсняли «официалку» довольно быстро, но после совещания всех журналистов по какому-то важному поводу пригласили на беседу в пресс-центр.

А значит, у Пашки вырисовывался перерыв минут на двадцать. Он пристроил аппаратуру в машине и отошел в скверик, чтобы укрыться от жары в ажурной тени невысоких молоденьких рябин.

«Так, Мишка прилетел в семь утра, сейчас... — Пашка глянул на наручные часы, носимые им несмотря на то, что любому телефону полагались электронные и даже с будильником. — Одиннадцать. И не звонит, засранец... Вот черт!»

Спохватившись, Пашка вспомнил, что перед съемкой отключил телефон. Может, Мишка уже иззвонился, а он недоступен! Но обнаружился лишь один пропущенный звонок — от мамы.

Пашка довольно рано начал жить отдельно от родителей. Весь сугубо джентльменский набор — учеба, работа, друзья, собственная семья и другие сопутствующие и не оставляющие свободного времени дела — забирал его целиком. Родители от случая к случаю звонили ему сами: отец — когда нужна была физическая помощь для копания погреба или починки крыши садового домика, мама — чтобы, как она говорила, «посоветоваться», а скорее всего, чтобы просто услышать Пашкин голос. И Пашка приходил, помогал или что-то советовал, а потом опять пропадал на долгие месяцы.

Любовь Силантьевна, так звали Пашкину маму, после недавнего инсульта практически не выходила из дома и, тоскуя в четырех стенах, постоянно искала способы для приложения своих сил, не принимая всеобщих советов «поберечь себя», потому что хуже любой болезни ее тяготило ощущение собственной ненужности.

«Видимо, настало время посоветоваться!» — решил Пашка, набирая номер матери, и оказался недалек от истины.

Мам, привет, это я! — заговорил Пашка, услышав в трубке знакомый голос. — Ну что, как вы там живы-здоровы?

Да нормально, — ответила Любовь Силантьевна. — Я дома. Отец на даче. Ты когда к нам зайти сможешь? Мне поговорить с тобой надо...

Говори сейчас... Или военная тайна?

Да нет. Я вот... телевизор хочу купить! Новый... плазму... Только чтоб отец не знал — пусть придет и увидит... Сюрпри-и-из! Ты присмотри там где-нибудь какой получше!

Вы как маленькие... Присмотрю, присмотрю. Мам, у меня тут новость... такая... Сегодня Мишка приезжает, вечером встречаю его...

Это какой Мишка? Лопатин?

Ну а какой еще?

Надо же! Сколько лет-то не показывался? Ну, так вы к нам зайдите. Посмотрим хоть на него, какой он стал. Мы ведь его с первоклашек знаем...

Мам, я не знаю, мы встречаемся поздно, да у него дела какие-то... Не знаю.

Ну ладно, привет ему передавай! Большущий!

Так же, как Пашку в Мишкином доме, Мишку в свою очередь будто своего принимали в семье у Пашки. Конечно, здесь не было таких вольностей со спиртным, как у Мишки, и, хотя Пашкин отец Федор Павлович любил широкое застолье и шумные компании, с сыном насчет всего такого был строг, и сам Пашка не то что выпить, а закурить в открытую, при отце, решился только после армии. Зато, не балуя ребят спиртным, Любовь Силантьевна всегда угощала Мишку дефицитнейшим растворимым кофе и шоколадными конфетами, что привозила ей сестра, работавшая проводницей на фирменном поезде «Алтай», курсирующем по маршруту Барнаул — Москва и обратно.

 

Па-аша, по ко-оням, — нараспев протянул редакционный водитель, появляясь на повороте асфальтированной дорожки, и добавил, протирая покрасневшие от дремоты глаза: — Отдых откладывается... Ну и духотища, хоть рубашку выжимай!

После администрации, не заезжая в редакцию, они по объездной дороге рванули в поселок Южный, где открывалась воскресная школа при церкви Петра и Павла. И где после съемки (весьма кстати) Пашку, журналиста и водителя накормили вкуснейшими пирожками с капустой.

Потом заскочили в телецентр, и Пашка, сменив «пустые» аккумуляторы на заряженные, попутно поменял и журналиста. На следующую съемку в Затон он поехал с юной практиканткой с журфака, бойкой и смешливой девчонкой, имевшей в разряде неоспоримых достоинств длинные стройные ноги, вызывающе белеющие из-под короткой юбочки.

Поселок Затон, расположенный на правом, низком берегу Оби, считался частью города. Каждую весну в половодье, соответственно названию, большая часть его домов заливалась водой — где до порога, где до окон, а где и по крышу.

Наводнение давно миновало — на дворе хозяйничал июль, — но близость реки сказывалась в парящем, душном движении плотного, выжимающего пот воздуха.

Утренние барашки облаков, постепенно сбиваясь в бесформенные стада, больше напоминали теперь слоистые ворохи белой с сероватой каемкой шерсти.

Несколько раз во время уличной съемки принимался накрапывать дождь, и добродушная практикантка раскрывала над Пашкой и его камерой свой яркий зонтик. Крупные капли, словно дразня желанной свежестью, несколько секунд колотили по нейлоновой мембране зонта и пропадали, оставив оспины своих следов на пыльных обочинах дороги. Видимо, чаша терпения природы еще не была переполнена.

После Затона они снимали детский сад, закрытый из-за подозрения на ветрянку, затем — ветерана войны, без заметного продвижения стоящего в очереди на офтальмологическую операцию, а после — городской ипподром. А в конце дня, на сладкое, Пашке досталась прямая трансляция футбольного матча.

К вечеру все события слегка переплелись в Пашкиной голове: и коридоры власти, и пирожки от святых отцов, и соблазнительные ножки практикантки, и дедушка с больными глазами, «митингующие» родители, племенные лошади рысистых пород — в общем, «смешались в кучу кони, люди».

И в этом нескончаемом потоке, до краев наполненном привычными заботами, на ряби набегающих новых дел ярким поплавком покачивалась мысль о Мишкином приезде.

А уж на съемке футбола Мишкино скрытое присутствие улавливалось Пашкой с особенной силой.

Стадион «Динамо» в годы юности радушно принимал Мишку и Пашку, а также всю их компанию. Зимой — на ледяных дорожках катка, а летом — на открытых солнцу, ветру и дождю трибунах, окаймляющих футбольное поле. И все эти капризы природы были им нипочем, потому что не шли ни в какое сравнение с благородной красотой футбола.

Годы идут, а красота футбола, предъявляемая для обозрения местной командой «Динамо», по убеждению Пашки, следившего все девяносто минут за вялым единоборством разомлевших от жары соперников через монитор камеры, осталась на средненьком уровне. И, судя по свисту и учащающимся советам с трибун насчет того, как должен действовать тот или иной игрок, большинство присутствующих Пашкино мнение разделяло.

Стадион на каждую игру заполнялся болельщиками, знающими цену своей единственной команде мастеров. Но вера в некое спортивное чудо и желание гордиться городскими спортивными достижениями заставляли их приходить вновь и вновь, пронося в самых неожиданных для милиции местах запрещенные к употреблению горячительные напитки. Но даже без водки и пива хватало заряда, чтобы восторженно радоваться немногочисленным успехам команды или терпеливо, со специфическим болельщицким сарказмом относиться к неудачам.

И порою «Динамо», словно подстегнутое чувством вины перед трибунами, выдавало матч на загляденье.

«Интересно, — размышлял Пашка, укладывая в кофр по окончании съемки рабочую видеокамеру Sony, или попросту “Соньку”, — Мишка ходит в Москве на футбол или нет? Там ведь тоже есть клуб “Динамо” — есть за кого болеть! Хотя нет, не так, у них — настоящее “Динамо”. “Тоже “Динамо”” — это, пожалуй, у нас».

 

Так, в трудовой круговерти, на фоне всплывающих в памяти эпизодов из детства и юности, миновал день, исчерпав список дел. Пашка, чувствуя приближение урочного часа, тщетно пытался выстроить хотя бы мало-мальский планчик их встречи и решил для начала покатать Мишку по городу. А там — как пойдет.

Но первым делом — помыть машину! Времечко позволяло, если без заезда на автомойку (чтобы не стоять в вечерней очереди) махнуть в частный сектор, а там найти водоразборную колонку на отшибе и ручками, ручками... Пашка знал такие места. А ведро с тряпкой по старой привычке всегда болталось у него в багажнике.

«Главное, чтобы дождь сейчас не ливанул, — поглядывая на темнеющее небо, беспокоился Пашка, добросовестно отмывая пыльные бока “короны”. — Потом — хоть потоп, но доехать я должен чистым!»

У Пашки, да и, наверное, не только у него одного, была верная примета, практически в ранге закона физики: помыл машину — значит, жди дождя.

А сегодня весь день густая, как глицерин, духота мучила людей необоснованными отсрочками, обещая стопроцентный дождь. И дождевые облака, меняющие небесные позиции, скупо кропили водой горячий асфальт и раскаленные крыши машин, тут же возвращая пролитое наверх по спущенному на землю семицветному желобу радуги.

Говоря иначе: дождь уже должен был ради приличия слиться в страстном объятии с этой истомившейся от ожидания землей, как влюбленный кавалер, длительно ухаживавший за барышней и пудривший ей мозги, обязан перейти к плотским наслаждениям, дабы не осталась она старой девой. Все порядком пропотевшие и наглотавшиеся придорожной пыли горожане мечтали об этом дожде, и только Пашка, двигаясь по задыхающемуся городу на собственноручно помытой машине, просил у небес об очередной отсрочке.

В сверкающей лаком машине с залитым под завязку баком он ехал по названному Мишкой адресу.

Местечко для парковки в тесном от разнокалиберных автомобилей дворе нашлось на удивление легко. Пашка устроился очень удобно — почти вплотную к подъезду панельной девятиэтажки. Такие монументальные сооружения в народе называют «китайская стена». А эта была величественна еще тем, что состояла из трех секций, сложенных буквой «П».

Темнело быстро: летние сумерки — они всегда коротки. Ночь наступала охотно. Приветствуя тихую поступь ночи, в окнах зажигались огни. И, теряя в темноте незыблемые контуры, подсвеченная изнутри коробка из литого бетона становилась легкой и ажурной.

«Это же сотни лампочек, даже больше, — размышлял Пашка. — В каждой квартире, считая с люстрами, лампочек штук по десять, по двенадцать. Да плюс освещение в туалете и ванной. Вот и считай! А сколько здесь квартир?.. Да много! Если такой дом распилить поквартирно и разобрать на части, то получится небольшая деревня... Получится, а потом разлучится! Рано или поздно разъедутся все из этой деревни, чтобы опять заселиться в большое городское общежитие со всеми удобствами. Рыба ищет, где лучше...»

Теперь, когда до встречи оставалось совсем немного, время бессовестно замедлило ход, делая паузу между мерными долями «тик» и «так» совсем уж неприличной.

Чтобы отвлечься, Пашка пробежался по волнам автомобильного приемника в поисках чего-нибудь соответствующего моменту. «Радио-край», как по заказу, выдавало в эфир ретроподборку танцевальной музыки под многообещающим названием «Лучшие мелодии XX века». Пашке от названия стало на минуточку весело. Часть ночи и весь сегодняшний день он мысленно путешествовал в этом самом XX веке, вспоминая детство. Получается, что он — человек из прошлого века! Ключевое слово — «прошлого». А что прошло, того не воротишь. Ну просто трагикомедия какая-то!

Да еще музыка, понятное дело, тревожила знакомыми и связанными с чем-то важным мотивами. Пашка вспомнил, как на «Осеннем балу», насмелившись, танцевал с самой красивой ученицей в их классе. По имени Вероника. Она казалась ему исключительной, не такой, как все, и он очень хотел, чтобы Вероника стала его девчонкой. Но рядом с ней Пашка всегда чего-то стеснялся и робел, не решаясь не то что поцеловать ее, но даже просто пригласить в кино на вечерний сеанс.

А потом он случайно узнал, что вокруг Вероники крутится Мишка, реализуя все его планы по поводу кино, катка, а также провожаний вечером до дома.

Душа Пашкина от этой явной несправедливости взбунтовалась, и, решившись на крайность, он на перемене подошел к Мишке выяснить отношения. Обиженный активностью за его спиной, Пашка готов был драться за свою любовь.

Тогда, стоя перед Мишкой на ватных от напряжения ногах, он бросил ему в лицо фразу, казавшуюся убийственной:

Ну и что будем делать? Ты же знаешь — любовь на троих не делится!

Мишка вопросительно посмотрел на него и, сообразив, в чем дело, рассмеялся:

Отчего же не делится — в нашем случае еще как делится. Она же Вероника! Забирай себе Веру, а я возьму Нику, или наоборот!

И Пашке почему-то стало стыдно. Он даже оцепенел от неловкости за свои глупые «брачные игры» и, самое главное, за кощунственную мысль, что готов был ударить друга из-за девочки.

«А что — подрались бы, дурачки, — и сейчас чувствуя неловкость, беззлобно отметил Пашка. — А кому бы от этого было хорошо? Ни нам, ни Веронике».

Пашка в школе, общаясь с девичьим полом, держался довольно смело и раскованно. Но в эту девочку он, пожалуй, был влюблен еще по-детски, наивно восторгаясь ее красотой, считая себя этой красоты недостойным. Думая, что полюбить ее имеет право только какой-нибудь видный из себя парень, такой же пригожий, как она. И этому парню Вероника обязательно ответит взаимностью, что и сделает их жизнь удивительно хорошей. В общем — фантазии на тему сказки о прекрасной принцессе и странствующем принце. Что-то из историй о рыцаре на белом коне или о корабле под алыми парусами.

Но Веронике ее исключительная внешность счастья не принесла. Как-то все не задалось — после школы провалилась на экзаменах в институт и на следующий год тоже, вышла замуж за нелюбимого, родила ребеночка, развелась, потом стала пить и, не дожив до сорока, умерла от менингита.

«Кстати, — спохватился Пашка, — а где Мишкино окно? Где он вообще есть-то?! Хоть бы позвонил, что ли, не поленился».

Он пошарил взглядом по освещенным окнам бетонного муравейника, пытаясь как-то угадать присутствие друга в одной из квартир. Куда там! Задачка оказалась со многими неизвестными. Стандартный белый пластик рам, похожие цветные сполохи от работающих телевизоров и одинаковые москитные сетки на окнах. За плотными шторами текла жизнь — и туда посторонних пускать не хотели.

«Пора бы уже Мишке появиться на свет!» — заволновался Пашка.

Воспоминания, переполнявшие его, требовалось разделить с человеком, занимающим заметное место в длящейся уже несколько часов реконструкции событий. И сделать это прямо сейчас, безотлагательно, пока играла музыка, дающая правильное настроение. Пока одна за другой звучали песни, бередящие душу и способные «дать разгон» беседе.

Пашка, например, спросит о какой-нибудь песне: «Узнал, Мишаня?», а Мишка с ходу ответит: «Еще бы! Дамы и господа, для вас звучит бессмертная композиция What can I do. Кавалеры приглашают дам!»

Пашка опять с вопросиком: «А помнишь, как мы под Новый год приперлись с тобой на танцы в этот дурацкий ДК “Трансмаш”?», а Мишка вспомнит и посмеется: «Идиоты полные!» Тогда Пашка подольет масла в огонь: «И под голос Криса Нормана, обуреваемый страстями и разгоряченный алкоголем, ты пригласил на медленный танец Маринку, нацепившую в честь праздника заячьи ушки на резинке».

И Мишка, окончательно отбросив минувшие со дня их расставания годы, мешающие их простому и дружескому общению, поймает Пашкину волну: «Да-да! И потом из-за этой самочки с ушками мы с тобой сами, как зайчики, от местных парней отрывались...»

Все, можно сказать, было готово к Мишкиному появлению. Стрелки часов, выпрямившись почти в полный рост, показывали половину двенадцатого, отсчитав на добрых полчаса больше назначенного Мишкой времени.

А тут еще усталость после бессонной ночи вдруг напомнила о себе.

«Сколько там Штирлиц спал в машине? Пятнадцать... двадцать минут?» — подумал Пашка, прикрывая глаза «на минуточку»...

 

Дверь подъезда с шумом распахнулась, словно кто-то поддал ей пинка. На улицу вышел плотный мужчина и, озираясь по сторонам, остановился в круге света, отвоеванном у темноты маломощной лампочкой. Но и в полумраке Пашка без труда узнал в этом хорошо и дорого одетом мужчине с заметно наметившимся пузцом и глубокими залысинами школьного дружка, когда-то делившего с ним парту, последнюю сигаретку и первые сердечные тайны.

Мужчина, вы не меня ждете? — выбираясь из машины, спросил Пашка. — Что так смотрите, как не родной? Михаил Николаевич, кажется?! Не узнаете, что ли?!

Павлуха! Дай-ка посмотрю на тебя. Нормальсон! Слушай, ты, не ты... А я вот кое-как вырвался от родственничков. Одно и то же: кто родился, кто женился, а кто богу душу отдал. — Мишка небрежно перекрестился и хохотнул, ощутимо дыхнув перегарчиком. — Кино индийское, да и только. Да еще весь день пробегал по юристам недоделанным.

Тебе в Москве юристов не хватает, — пошутил Пашка, пытаясь поддержать разговор. — Решил, что здесь они лучше?!

Какое там «лучше»! — скривился Мишка. — Мы наследство делим — две пары валенок! А у вас тут, мама дорогая, такое болото! Дурак на дураке сидит и дураком погоняет! Голова раскалывается. Ну что, абориген, куда рванем? Есть в вашем городишке злачные места?!

Пашка за сегодняшний день не один раз мысленно прокручивал их предстоящую встречу, и особенно первые ее минуты. Потешаясь над своей ну прямо-таки книжной сентиментальностью, Пашка представлял, как они с Мишкой, молча и сдержанно, шагнут друг к другу и обменяются крепким, мужским рукопожатием. А потом не выдержат, рассмеются и устроят из приветствия настоящую мальчишескую возню с дружескими объятьями и ощутимыми похлопываниями по плечам.

Но — не случилось.

Мишка, притащив за собой шлейф недовольства, установил некую невидимую дистанцию между ними. И Пашкина рука несколько раз зависала в воздухе в нелепой полупозиции, не встречая ответного движения Мишкиной руки. Пашка именно через это рукопожатие хотел выразить Мишке всю добрую память об их детской дружбе и сейчас, когда все смазалось, немножко сник. Впрочем, ненадолго. Слишком велика была распиравшая его радость. Да и Мишку он оправдал быстро: перелетом, заботами, делами, общением с родней. И т. д., и т. п.

Цивилизация нас не обошла. Есть приличные ямки для нравственного падения, — ответил Пашка, подхватив Мишкин настрой, и, потоптавшись на месте, словно физическим действием стараясь переключить себя на другую тему, задал встречный вопрос: — Ну, как ты тут, где был, кого видел? Да, кстати, привет тебе от мамы!

О-о-о! От Любовь Силантьевны?! Как ее драгоценное?

Так, более-менее. Какое у стариков здоровье... Но не сдается... Телевизор вот купить надумала... плазму ей подавай!

Да-а-а, старики, они такие. Ты кланяйся ей и отцу от меня...

Обязательно, — кивнул Пашка и снова спросил: — Ну, как ты?

Ох, Паша, Паша, как я сегодня устал, кто бы только знал, — на секунду потускнел Мишка и тут же расплылся в широкой улыбке. — Но сегодня мы с тобой гульнем!

Ох, сдается мне: нос твой чуткий опять не обманывает! Только...

Что? Проблемы? Если деньги...

Слушай, Миха, а давай я для начала прокачу тебя по городу? Правда, уже ночь, но так даже лучше. Тебе, наверное, интересно? Тут ведь, пока тебя не было, столько посносили да понастроили. А потом я машину брошу где-нибудь на стоянке — и в загул!

Да я так-то днем посмотрел, пока мотался. Ностальжи, как говорят французы. Ну, ладно, давай ознакомимся с достопримечательностями малой родины. «Если не гуляли, значит, и не пили, значит, не любили гастроном “Под шпилем”», — пропел Мишка и снова рассмеялся. — Культурная программа, а потом банкет! Но в пути, ты уж извини, мне понадобится средство для смягчения ностальгии. Примешь граммульку?

Мишка вытащил из кармана плоскую стеклянную бутылочку с коньяком, скрутил пробку и протянул Пашке.

За рулем не буду! — отказался Пашка. — Пей, я тебя потом догоню!

Ах, мой правильный человек! — улыбаясь, протянул Мишка. — Вот теперь вижу — точно ты!

Мишка порывисто шагнул вперед и, захватив Пашку за шею, притянул его к себе, на несколько секунд прижав Пашкин лоб к своему. Затем так же быстро отстранился, хлебнул на ходу из бутылки и уверенно пошагал к правой передней дверке Пашкиной машины.

Ты порулить задумал? У меня же «праворучка», — окликнул Пашка.

О как! Вы тут англичане, что ли?

Не-а, мы русские, как и вы. Только провинциальные немножко, — объяснял Пашка, запуская двигатель.

Немножко?! Это вам так кажется, — перехлестывая выпирающий животик ремнем безопасности, с кислой усмешкой протянул Мишка. — Посмотрели бы на себя со стороны: провинциальные — принципиальные.

Почувствовав, как Мишка болезненно зацепился за слово «провинция», Пашка невольно вспомнил его письмо из армии, в котором Мишка впервые употребил это слово с определенным значением и неким разочарованием.

 

То давнее письмо, такое же потрепанное, как и Мишкины весьма и весьма неоригинальные взгляды на столицу, хранилось среди прочих в Пашкином столе.

«...В увольнение чаще всего ездим в Москву, — сообщал Мишка. — Тут жизнь совсем другая, чем у нас в провинции. Предназначена для людей другого уровня. Для министров, политиков, космонавтов, генералов, известных артистов, знаменитых спортсменов. Ну, им понятно за что — заслужили. А между ними в этой же благодати живут миллионы москвичей, таких же людей, как мы с тобой. Чем они лучше нас? Да ничем. Просто повезло с местом рождения. Они в Москве понятия не имеют о настоящих жизненных трудностях.

Я смотрю, здесь много приезжих со всего Союза. Кого ни спроси — все о Москве мечтают. И ни одного москвича я не видел, чтобы мечтал о такой провинции, как наша...»

Пашка, когда первый раз прочитал полученное письмо, особого внимания на Мишкино нытье не обратил. Списал все на неустроенность солдатского быта, тоску по дому и по гражданской жизни. А вот потом, когда Мишка уже жил в Москве, и не первый год, Пашка с большим опозданием кое-что для себя сообразил. По всему выходило, что Мишка, рассуждая в письме об ущербности провинции по отношению к столице, не желанной справедливости искал для живущих в этой самой провинции, а мысленно примерял на себя впечатлившее его столичное благоденствие.

Нет, Мишкино право жить там, где ему больше нравится, Пашка, разумеется, не оспаривал, скорее ему хотелось понять мотивы собственной оседлости. Поговорка «где родился — там и сгодился» не отвечала на все вопросы, ведь Мишка не единственный в их дружном классе, кто уехал из города, чтобы в другом, видимо, более подходящем месте начать новую жизнь.

Витька и Андрей перебрались к родственникам в Германию, Гришка — в Канаду, Нинка обосновалась в Таллине, Валюшка продала дом и уехала к дочери в Анапу, Вовчик и Оля-рыжая, окончив педагогический, отправились по распределению в крупные райцентры и теперь трудились директорами школ. Кто-то сделал карьеру, кто-то жил с видом на море, а кто-то стал европейским гражданином. Если взять общую картину, то счет достижений был в пользу уехавших, потому что в пассиве у оставшихся числились: сгинувшие в тюрьмах Серега и Сашка, Ирка и Олег, умершие от туберкулеза, Вероника, угаснувшая от менингита, разбившийся на машине Коля, спившийся, ныне бомжующий Юрка и повесившийся из-за карточного долга Степка.

Как все это объяснить? И может, так и должно быть — вперед уходят сильные и жаждущие счастья люди, а слабые и неудачники остаются там, куда прибьет их волна жизненного потока?

Пашка неудачником себя не чувствовал, но и то, что в этом городе возможности его ограниченны, понимал. Можно было уехать в Новосибирск, Омск или в ту же Москву. С его профессией и опытом в Москве достаточно легко устроиться в крупную телекомпанию. Не на Первый канал, конечно, а на СТС или ТВЦ — запросто. А что, работа — она везде работа, к тому же в московских студиях и творчества побольше, и зарплаты несоизмеримы.

И правду писал Мишка в своем письме — жизнь там другая, но, может быть, именно то, что она другая, и отталкивало Пашку, делая его самого с его мировоззрением похожим на гвоздь, вбитый в плаху по самую шляпку. И весь их провинциальный образ жизни строился словно основательная деревянная конструкция, в которой Пашка, как этот самый вбитый гвоздь, скреплял свой угол, а другие, такие же, как он, скрепляли свои углы.

Может, думать так — наивно, но Пашка был уверен — выдерни его из этой конструкции, и она не рухнет, конечно, но заметно покосится.

Пашка как-то даже попытался написать ответ Мишке на это его старое письмо, чтобы объяснить, какой смысл он вкладывает в слово «провинция», но, написав несколько предложений, бросил. Передать словами то, что он чувствовал, не смог. А сегодня можно попытаться еще раз, и город ему в помощь.

 

Совершая очередной скачок из прошлого в настоящее и прогоняя несвоевременные воспоминания, Пашка помотал головой, а затем выпалил, скорее для собственного внутреннего настроя, нечто среднее между обыденным экскурсионным предложением и гагаринским приглашением в полет:

Поехали!

Лавируя среди хаотично пристроенных на ночлег машин, Пашка вырулил со двора.

Час был поздний, и транспортный поток значительно поредел. Фонари ненавязчиво освещали опустевшие улицы. Широкий Красноармейский проспект представал двумя стройными шеренгами жилых многоэтажек вперемежку с торговыми центрами.

Крутанувшись на перекрестке на мигающий желтый, Пашка неторопливо покатился в сторону железнодорожного вокзала, давая Мишке возможность осмотреться.

Почти сразу, по левой стороне, на некотором расстоянии друг от друга стояли две высотки. C невиданными для Барнаула габаритами: в двадцать с лишним этажей. Одна недостроенная — забавно торчавшая в небо монолитной этажеркой. Другая, уже обжитая, во всей красе фасадной подсветки ярким леденцом представала для обозрения на макушке Красноармейского проспекта.

Пашку так и подмывало рассказать, что с верхних этажей заселенного высотного дома хорошо видны пригороды на той стороне Оби. И сама Обь просматривается в хорошую погоду далеко вверх: весной с ледоходом, а летом с прогулочными катерами и лодками.

Но Мишка смотрел в окно без интереса, время от времени прихлебывая из фляжки. Сам Пашка с рассказами навязываться не стал. Решил обождать.

Он вдруг ощутил, насколько иначе выглядит ночью такой знакомый ему город. Нет, «выглядит» — это неправильное слово! Иначе воспринимается, чувствуется.

И дело даже не в таинственности темноты и не в ее неудержимой силе, прибирающей к рукам каждый сантиметр слабо освещенного пространства. Конечно, таинственности ночью хоть отбавляй. Но оказывается, что в течение дня город является некой коллективной собственностью, принадлежа одновременно всем: едущим, идущим и стоящим «жителям, а также гостям краевого центра».

А ночью — он твой. Бери, сколько сможешь. Сколько поместится в тебе прорисованных светом фонарей улиц, домов, памятников, фонтанов и скверов. Заплатив за это всего лишь покоем кровати, уютным теплом одеяла и ленивой мягкостью подушки.

Настройся на его волну, и город сам потечет в тебя, как тихая музыка, как желанная прохлада...

Владей им, пока рассвет вновь не поделит город на всех.

«А все Мишкин приезд, — радостно соображал Павел. — Не он, спал бы сейчас дома и не знал бы, что к чему!»

Отягощенный так и не разделенной радостью, он посмотрел на Мишку. Тот копался в телефоне, пытаясь дозвониться.

Вот зараза! Трубку не берет, — не сдержавшись, выругался Михаил.

Кому звонишь-то?

Домой!

Тетке, что ли?

Какой, к чертям, тетке. Домой, в Москву!

Пашка больше спрашивать не стал. Ни к чему лезть в чужие семейные дела. Тем более что сегодня хотелось говорить о другом.

Ну, Мишаня, готовься! — интригующе произнес Пашка. — Не знаю, помнишь ли ты свой город, но он тебя — точно не забыл!

Паша, давай торжественную часть сведем до минимума, — предложил Мишка, оживившись, — и отдадим должное банкету! Плачу за все! Гони в ресторан, шеф! В самый лучший, который здесь отыщется! А там за рюмочкой и вспомним грехи нашей молодости! Кстати, я сегодня холостой!

Я тоже! Терпение, мой падкий до удовольствий друг! Все успеем — у нас ночь впереди!

Они поездили по центру, сделали кружок на площади Октября возле того самого гастронома «Под шпилем», спустились к речному вокзалу по проспекту Ленина и, перескочив по развязке мимо Знаменского храма на Красноармейский, из котловины старых кварталов поднялись на горку в район бывшей ВДНХ. Там Пашка остановился на небольшой площадке, развернув машину в сторону города.

Колеся по таким известным и памятным для обоих местам, Пашка «нарезал» город, как торт, на порционные ломтики, пытаясь преподнести их на блюдечке лакомыми кусочками для воспоминаний.

Он притормаживал, описывал неспешные круги и опускал стекло в пассажирской двери для лучшей видимости. А возле памятной скамейки напротив политеха, рассказавшей сегодня Пашке целую историю их совместных приключений, он почти до нуля сбросил скорость и полз по-черепашьи, словно вновь оказавшись в дневной пробке.

Город тоже старался как мог. Шумел витыми струями подсвеченных фонтанов из-за широкоплечих фасадов домов, с темных и густых аллей махал резными ветками кленов, подробно светился магазинными вывесками, чуть горбился двойной линией огней перекинутого на ту сторону Оби нового моста.

А Мишка почти всю поездку прикладывался то к ароматной бутылочке с коньячком, то к телефону, повторявшему про недоступность абонента, и на Пашкино едва сдерживаемое воодушевление реагировал односложными фразами.

Единственный раз спокойное Мишкино созерцание улетучилось — в ярком свете фонарей, отбрасывая на асфальт длинноногие тени, по бульвару цокали на шпильках две загулявшиеся за полночь девицы, очаровательные своей молодостью, откровенностью легких платьев и хмельной веселостью.

Ты посмотри, какие тела! Давай, твоя та, что слева, моя — справа! Задний ход! — восторженно кричал Мишка, нашаривая в темноте кнопку стеклоподъемника. — Да где тут у тебя окошко открывается? Девушки, не жалко вам своих красивых ножек? Может, подвезти?

Мишка сколько смог высунул голову на улицу и продолжал сотрясать воздух витиеватой речью, но Пашка уже проскочил мимо бредущих девиц, не помышляя ни о каком движении задним ходом.

Вот так, значит, встречает город своих дорогих гостей, — протянул Мишка. — А знаешь, Паша, у меня весь день ощущение, что мне здесь не рады.

Пашка не нашел, что на это ответить. Похоже, что-то не срасталось в Мишкиной душе, не совпадало с чужими планами и уводило от дорогой для Пашки темы.

Поэтому Пашка, перебрав в своем маршруте все самые важные, на его взгляд, места, и забрался сюда, чтобы выложить самый главный козырь: панораму города с высоты, можно сказать, птичьего полета.

Эту площадку с превосходным обзором он знал очень хорошо, неоднократно приезжая сюда с видеокамерой для съемки масштабных городских планов.

Город, вернее исторический его центр с гармонично вписанными современными постройками, лежал перед ними, наполненный спокойствием готовящейся ко сну жизни. Почти три века город занимал это место, широко раскинувшись между ленточным бором и Обью, и уже свежим приростом уходил в темноту невидимыми, но угадываемыми массивами спальных районов. Здесь прошло их детство, в котором были задействованы и лес, и река, стадион «Динамо», Центральный парк и многое другое.

Миш, смотри: отсюда все наши улицы-переулки как на ладони. Все видно. Я, когда в Москве был, всегда удивлялся, надо же: Кремль, Красная площадь — там цари когда-то обитали. Династия Романовых, которых мы в школе изучали на истории. Они ходили запросто, по своим делам... Пушкин жил, Лермонтов... А здесь — мы с тобой. И для нас — это важно. Мы здесь свои следы оставили. И с этой горки можно смотреть, словно с высоты прожитых лет. Вон, видишь, правее заводской трубы — там наша школа. Все такая же. Только спортзал побольше сделали. Кстати, физрук, Василь Васильич, — живой, недавно встретил, он привет всем передавал. А вот химички весной не стало. А в общем-то жизнь здесь идет, продолжается. Такая хорошая жизнь. Ты приезжал бы время от времени...

Мишка помолчал, выстукивая по панели пальцами уже исполненную им ранее песенку о гастрономе, и после заговорил, все сильнее горячась и раздражаясь:

Вот и ты заладил: «приезжай, приезжай». Вам тут легко — живете себе потихоньку. А ты меня спросил: каково мне там приходится? Нет, не спросил! А я отвечу! Мне нужно на пупе крутиться, чтобы в обойме быть. Вы тут рассуждаете: «Москва, все деньги там». А знаете, сколько там желающих до этих денег... и у каждого аппетит... и себе нагрести, и чтобы детям и внукам... Я ведь с нуля начинал, и никто мне, и ничего... Ты химичку вспомнил, а я вырваться не смог, когда батя помер полгода назад. Мать болеет, и тетка говорит, что на могилу ходить некому... Да что вы понимаете, за вас Москва все думает и решает... я вот рад, что вырвался отсюда. Меня жизнь там заставляет двигаться и башкой работать. Я вот два года назад собирался сюда приехать, а жена и слышать не захотела. Говорит, мол, зачем и отпуск, и денежки выкидывать! Человек рожден для счастья, так? А там счастье лежит, только руку протяни — и, если постараешься, оно твое. Вот и ввязываешься в драку за счастье... и без обид, и ничего личного. Нужно показать себя: кто ты и что ты. И к тебе отнесутся соответственно тому, в каком ресторане ты ужинаешь, в каких шмотках баба твоя и на какой иномарке ездишь. А у вас машины: японцы выбросили, а вы подобрали! Еще и за деньги... Что ты ржешь?

Да нет, — поспешил оправдаться Пашка, пряча невольную улыбку. — Ты не подумай... Ты что, серьезно? Ты сам-то понимаешь, что несешь?

Посмотрел бы я на вас, как бы вы там у нас!.. Приезжает-то много, добиваются единицы...

Мишка, не договорив, остановился. Затем рывком отстегнул ремень безопасности, выскочил из машины и кинулся в темноту. Из проема пассажирской дверцы, оставшейся открытой, в салон потянулась ночная свежесть.

Треща крыльями, влетела белесая бабочка и подслеповато начала виться вокруг горящего над Пашкиной головой плафона подсветки. А следом на тепло пожаловали комарики, наполнив воздух тонко сверлящим «бормашинным» гулом. Но Пашка ждал и дверь не закрывал, с трудом сдерживаясь, чтобы не рвануть с места, взрыв колесами землю.

В темноте, звякнув, раскололась безвинно пострадавшая бутылка из-под коньяка — Мишка лечил нервы.

Вот сука! — обращаясь в никуда, отчетливо произнес Пашка. — Дерьмо собачье...

И добавил еще несколько вспомнившихся к случаю забористых фраз из крепкого мужского лексикона Мишкиного отца-покойничка, дяди Коли.

Город медленно начал терять очертания, словно каплями дождя забрасывало ветровое стекло. Но дождя не было! Точно.

Пашка поморгал, пытаясь восстановить четкость картинки, но тем самым еще больше ее размазал. Поняв, в чем дело, и воспользовавшись тем, что он в машине один, Пашка провел по глазам тыльной стороной ладони. Город стал четким, но через несколько секунд опять «поплыл».

И это уже подоспел дождь. Даже не дождь, а настоящий летний ливень, предрекаемый всей дневной духотой, со сверкающими лазерами молний и гулко громыхающими орудийными раскатами грозы. Ливень, заходящий на город с юго-востока, со стороны старого моста, для атаки на незащищенные дома и улицы, чтобы в очередной раз показать — кто здесь хозяин.

В машину молча влез мокрый Мишка. Не глядя на Пашку, он захлопнул дверь и пристегнулся. И без того поредевшие, а теперь и слипшиеся от дождя Мишкины волосы еще откровеннее обнажали розовую кожу головы. С его промокшей одежды, облепившей грузное тело, постепенно натекала лужа на резиновый коврик у Мишкиных ног.

Тяготясь затянувшейся паузой, Пашка попытался подобрать какие-нибудь слова, чтобы избавиться от этого враждебного молчания. Но нужных слов не находил, кроме тех, которые произнес в Мишкино отсутствие. И все сильнее чувствовал тяжелеющую с каждой секундой неловкость. Такую неловкость, что, казалось, шею заклинило насмерть, не давая возможности повернуться в Мишкину сторону, а ноги стали от напряжения ватными, как тогда, когда Мишка в шутку предложил ему на двоих поделить Веронику.

«Может, зря я тогда не дал ему в морду? Там бы все и решилось! — со злостью подумал Пашка и сам себе ответил, гася свою злость: — Решилось для кого? Нет, дерьмо все это... просто — дерьмо!»

Нужно было ехать, чтобы быстрее покинуть это «взрывоопасное», как оказалось, место.

Что, Миша, куда теперь? — спросил Пашка, глядя вперед на серый, заштрихованный прямыми струями дождя город, буквально за несколько минут потерявший свои привычные очертания.

Отвези в гостиницу, к родным не поеду, — после паузы отозвался Мишка. — Да пропади оно все пропадом...

Большая охота

Путешествовать по железной дороге Саньке нравилось. И поезд он считал удобной штукой. Еще бы — вчера, к примеру, ты как обычный пешеход среди москвичей и гостей столицы бродил по Бульварному кольцу, слизывая с палочки подтаявшее эскимо, а сегодня — уже пассажир, под быструю смену пейзажа за окном попиваешь чаек с сахаром, колеса твоего купейного вагона выстукивают дробь по рельсам моста через Волгу, ты любуешься древним Казанским кремлем. А пройдут всего лишь сутки — и ты в Омске, а в окне мелькают пролеты моста через Иртыш.

За далью — даль. Даль, что глазом не охватишь, умом не измеришь, однако в душу примешь полностью. Всю, без малого остатка...

Санька, как и его любимый герой шукшинский Пашка Колокольников, — «шибко думать» любил. И верхняя полка купе скорого поезда — считалась Санькой самым для такого дела приспособленным местом.

Верхняя полка — это вообще отдельный разговор... это обособленный анклав в общей территории сожительства с попутчиками. Ни в квартире с домашними, ни на работе с коллегами так не устроишься. Верхняя полка — это своя сота в улье. Бока, конечно, отлежишь, но доступ к себе ограничишь (не всякий доступ полезен).

Попутчики — все равно что соседи по коммунальной квартире. Нижние полки в купе — место общего пользования, как кухня в той же коммуналке. На нижних полках всегда либо едят, либо разговаривают.

Попутчики — люди подневольные, объединенные одним кровом на несколько ни к чему не обязывающих суток или как минимум часов. Вот это и делает вагонное общение особенным. А еще — обязательным.

Оттого-то Санька любил именно верхнюю полку в купе.

И на подъем был легок. Если конечной целью являлось то, к чему у него еще и душа лежала. Например, охота.

Увлечение, замешенное на желании и умении пострелять по всяким водоплавающим, рогатым и хвостатым, пришло в Санькин досуг не так давно. Районный центр Михайловка, где Санька провел детство, располагался в тихой степной зоне, и там ни дичи, ни охотников не водилось. Никто из мужиков во всей деревне и ружья-то не имел. Страсть лесного добытчика привилась в армии, а служил он на Дальнем Востоке.

Вот уж где охота и рыбалка — знатные. Конечно, солдатам такие не предусмотренные уставом развлечения были не по чину, но офицеры части и сами охотой промышляли, и солдат в этом деле задействовали, как говорится, на подхвате. Так Санька к охоте и пристрастился.

И когда ему в преддверии ноябрьских праздников из Красноярска позвонили бывшие однополчане и позвали в тайгу «ружьишком малость побаловаться», он раздумывать не стал. Не дурак же он — такой момент из рук упускать! Тем более что лето прошло в делах. Даже в горы, до которых всего четыре часа ходу на машине, не выбрался, не говоря уже о слетевшей начисто рыбалке в Монголии, где, по слухам, рыбы в речках столько, что и удочка не нужна: стоит зайти в воду в пиджаке, она тут же сама в карманы набивается.

Само собой, Санькина жена Рита решение его приняла в штыки:

Шурик, мы же планировали поехать вместе! Дождаться, когда снег ляжет, и две-три недели провести в Белокурихе. Мы ведь решили с тобой встать на горные лыжи! А ты уезжаешь на свою несчастную охоту и путаешь все наши планы!

Санька отмалчивался. Во-первых, потому, что никак не мог научиться спорить с женой, уж больно правильно она формулировала разные доводы, а Санька хоть и имел диплом политеха, то есть законченное высшее образование, но выражался не очень-то кругло.

А во-вторых, он злился, когда его называли Шуриком. Этого «Шурика» он уже в детстве достаточно натерпелся. С младых ногтей имечко то глуповатое, комедией опороченное приклеилось к нему намертво. А при его внешности — огненно-рыжим кудрям и щедро разбросанным по щекам и переносице веснушкам — такой простор открывался для насмешек, что только держись. Самое малое: «Шурик рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!» Чего Санька только ни делал: и дрался с обидчиками, и даже наголо сбривал рыжие космы, но отсутствием волос лишь сильнее оттенял веснушки.

Во взрослом состоянии, когда Санька заматерел, подперев самооценку бизнесом средней руки, он, словно в отместку, отпустил волосы до плеч и, выходя из своего купленного с рук, но еще бодренького «мерседеса», шел мимо соглядатаев у подъезда высоко держа конопатый нос...

Хорошо! — продолжала Рита сыпать свои доводы, не обращая внимания на Санькино молчание, к которому давно привыкла. — Ты считаешь, что армейская дружба превыше всего, а охота — важное занятие для мужчины. Пусть так. Поезжай. Белокуриха — отменяется. Извини, но в данном случае развлекаться в твое отсутствие я, видимо, буду по своему усмотрению!.. Ну-у?! И что же мы не отвечаем?.. Воды в рот набрали?..

Но все вопросы Риты автоматом переводились в разряд «риторических» (любимый Санькин каламбур), как это всегда случалось в ситуациях, когда она пыталась на Саньку немножечко надавить. Демонстративно «выпав» из разговора, Санька засунул свою рыжую голову в темные глубины шкафа-купе, выискивая там свои любимые, латаные-перелатаные носки из верблюжьей шерсти и испытанное походами термобелье. А заодно и скрываясь от Ритиных упреков. Извини, мол, но я занят...

И вот все разговоры и сборы остались в прошлом, а поезд, следующий через Красноярск, вез Саньку к армейским друзьям. За окном вагона, как и положено, тянулись, сменяя друг друга, вызолоченные осенние ландшафты, колеса стучали свое ритмичное «ды-дынс, ды-дынс...», проводники предлагали чай, а попутчики по купе играли в подкидного дурака.

Красота!

 

Жизнь моя — железная дорога,

Вечное стремление вперед...

 

Конечно, если спросить Саньку напрямую: «Есть ли в поездках по железной дороге неудобства?» — Санька честно ответил бы: «Есть, есть неудобства, но терпеть их можно. И даже находить в них такое, что делает путешествие приятным и запоминающимся».

Почему? Да потому, что за какие-нибудь трое суток пути внимательный и открытый человек способен вместить в себя тысячи километров расстояний, десятки городов, городишек, деревень и маленьких рабочих поселков, прилепившихся к железной дороге. И множество людей. Проводников, пассажиров... Вокзальную публику, а в ней — случайных «встречных и поперечных», увиденных на перроне всего на несколько секунд и разгаданных в мимолетном течении жизни.

Перрон ведь не только делит людей на отъезжающих и провожающих — за минуты до отправления поезда ни у кого не получается лгать и притворяться. Вернее, лгать, может, и получается худо-бедно, да только любая ложь и неискренность неумолимо выходят наружу. И всего лишь в одном жесте может отразиться характер или даже судьба.

И если есть к познанию живой интерес, то ты видишь, проникаешься, оцениваешь — читаешь интереснейшую книгу, книгу жизни.

А для этого нужно понимать и бесспорно принимать составы, вокзалы, пути, залы ожидания, семафоры, стрелки, насыпи, мосты, тоннели, пакгаузы...

Все, что обеспечивает следование человека из пункта А в пункт Б по железной дороге, — это не что иное, как множественные звенья, сочленения иной реальности, той реальности, где время свободно перетекает в пространство и наоборот...

И вот время для Саньки, зацепившись за выездную стрелку где-то у станции отправления, растягивалось эластичным резиновым жгутом, дополнительно размягченное отсутствием хоть какого-нибудь занятия.

Играть в карты Санька отказался (хоть и звали его попутчики несколько раз). Потому что в карты он всегда проигрывал, даже в самые примитивные игры, даже детям младшего школьного возраста.

Можно было послушать плеер в телефоне, но Санька второпях позабыл взять наушники, а включать музыку на все купе постеснялся. Не дома все-таки.

Имелась, правда, в Санькином распоряжении случайная книженция в мягкой обложке, расхожего карманного формата, оставленная кем-то за откидной настенной сеткой, расположенной в купе прямо над его полкой. Чтение тоже отсутствовало в списке Санькиных хобби, но другого способа убить это нагло замедлившееся время не наблюдалось.

Мельком скользнув взглядом по многообещающему названию «Цветение пурпурной розы», Санька открыл книжку и углубился в чтение.

 

«Ночь постепенно наполнялась ароматами благоухающего сада и сладострастными гимнами птиц. Луна освещала дорожки, вымощенные белым камнем, и отражением своим купалась в пруду, рядом со спящими среди кувшинок черными и белыми лебедями. Струи фонтана тешили слух всякого, кто не мог уснуть в эту ночь, насыщенную негой и тайной.

Графиня Сюзанна де Монтескье возлежала на кровати, едва прикрыв свое молодое роскошное тело батистовыми простынями. Высокая грудь Сюзанны вздымалась от прерывистого дыхания, приводя в движение легкое голландское кружево, коим белоснежные простыни были оторочены.

Рядом, широко раскинув еще крепкие и мускулистые руки, спал ее муж — граф Анри де Монтескье. Сон графа выглядел усталым и блаженным одновременно. Голова его с глубокими залысинами на висках покоилась на подушке, а в раскрытом вороте длинной ночной рубашки виднелись седые курчавые волосы. Эта ночь была из тех редких ночей, что граф проводил в постели супруги. Он всегда довольно быстро засыпал, насладившись горячими ласками графини, и, утомленный близостью, не находил сил, чтобы вернуться в свою спальню.

Полузакрыв глаза и предавшись пылким мечтам, графиня наслаждалась запахами и звуками, струящимися из сада в раскрытое окно. Ее тело, полное неутоленной жажды любви, слегка выгибалось вверх, разгоняя трепещущую волну от бедер до шеи. Кружевные простыни соскользнули на паркет, полностью обнажив графиню, чья плоть страстно жаждала соединения с иной плотью — мужской.

И, безотчетно желая принять в себя крепкого посланца любви, она томно раздвинула ноги, чуть согнув их в коленях, словно готовясь тотчас обхватить ими пришедшего на ее зов мужчину.

Но столь нежно ожидаемый кавалер не появлялся. И оттого, поддавшись атмосфере дивной ночи, она невольно ласкала свою грудь, живот и бедра. Руки Сюзанны свободно и нежно скользили по телу, зарываясь время от времени тонкими ухоженными пальцами в треугольный островок волос...»

 

Санька захлопнул книжку.

«Мать вашу за ногу, — выругался он чуть ли не вслух, — вот так ни себе чего — островок волос лобковых... Как поэтично-то...»

Читать дальше Санька не смог, но разнообразные оценки только что прочитанного просились сами собой. Он сунул книжку обратно за пружинную сетку, закинул для мягкости руки под голову и принялся размышлять.

«Это что ж сейчас за книжки такие? Не-е, я, конечно, не против всяких дел, что мужику с бабой положены, но в книжке-то зачем? Чё там за автор?»

Санька приподнялся, опершись на локоть, чтобы прочитать на обложке фамилию автора.

«Милена Скрипина-Лассаль... — Санька криво усмехнулся. — Ну конечно — держи карман шире. Милена!.. Да я зуб даю, что написал эту хрень какой-нибудь бородатый здоровенный мужик по имени... ну скажем — Автандил Махарадзе... Грузин в третьем поколении, не обрусевший даже, а омосквичившийся. Тайный эротоман-задрот... Стопудово... А сочиняет он свои романчики для озабоченных телок, которых тихо презирает, и приговаривает над книжками: “Читайте, читайте труды мои, девы, несите свою копеечку в мою копилочку, а я вам, сучкам неудовлетворенным, таких историй наплету — в поту и слезах плавать будете!” А бабам что нужно? Да все то же! Как там говорила Алевтина — красотка-буфетчица наша сельская: “Девки, да под мужичков ложиться — это ж нам голимая польза!” И пользы своей сроду не упускала! А тем, у кого мужика нет, — хоть намечтаться до судорог... Это в физиологии называется — прилив крови в область малого таза... Ну а в книги-то зачем?»

Санька крутанулся, перелег на живот и уставился в окно.

Лес в этом месте, подчиняясь воле человека, подвинулся, расступился, давая дорогу пассажирским и грузовым составам, и лишь изредка с наивным любопытством выбегал за отведенные границы молодым, безответственным подлеском.

«Чудо-дерево — сибирская сосна! — залюбовался Санька. — Вот они, сосенки, ровно подружки вышли к поезду, чтобы покрасоваться перед людьми. Провинциалки, но не простушки! Каждая с особой статью!.. И вот тебе раз — “островок волос лобковых”! Земля перевернулась с ног на голову!..»

Так и не определившись с выводами, Санька подвинулся к краю полки, словно надумал поделиться своими мыслями с попутчиками по купе.

Дорога свела его с пожилой, но еще достаточно бойкой женщиной, она представилась как тетя Люся, и молодой парой — Олегом и Светой.

«Молодой парой» значило — недавно сложившейся, поскольку на глаз их можно было оценить лет этак на тридцать пять — тридцать семь. А что вместе они недавно и еще от близости не утомились, читалось по их постоянному желанию касаться друг друга — то сядут рядышком, без зазора всякого, то руки сплетут, то ногами под столом игру затеют.

Санька и себя помнил такого, когда с Ритой еще дружили, да и первое время после свадьбы тоже...

Они вместе с Ритой учились в политехе, куда Санька, вернувшись на «гражданку», без проблем поступил, на всю катушку воспользовавшись положенными ему для внеконкурсного зачисления армейскими льготами. В деревню Санька решил не возвращаться, да никто и не ждал его там. Отец, который представлял собой всех членов семьи (матери Санька не помнил, она утонула, когда Саньке минул годик), умер, пока Санька долг Родине отдавал. И со смертью отца ниточка, связывавшая его с деревней, прервалась.

В городе все вроде пошло неплохо: в институт — вне конкурса, женился — на красавице...

А после института и бизнес наладился.

Санька с помощью институтских друзей и нужных знакомств за короткое время поставил в хороших местах три шиномонтажки и с прибыли намеревался к весне открыть небольшую автомойку, а с ней — два бокса для мелкосрочного ремонта и замены масла.

Но главная его удача — это, конечно, Рита.

Она, помимо приятной внешности и хорошего воспитания, обладала, при всей своей мягкости, выраженными качествами лидера. Как говорили в советские времена — была общественницей и заводилой. И вот однажды «завела» Саньку к себе домой, в качестве мужской силы — помочь установить елку в крестовину.

Рита и Санька решили воспользоваться окном между лекциями — благо что до Ритиного дома было рукой подать. Там Санька получил в пользование кухонный фартук, чтобы не угваздаться в смоле, и отправился на балкон за поджидавшей своего часа елкой. А когда вернулся — обнаружил Риту в стареньком халате, в который она переоделась, чтобы извлекать из кладовки запылившиеся с прошлого Нового года елочные игрушки.

И вряд ли мы с точностью сможем сказать, что повлияло на Санькины чувства больше: Рита в тесном подростковом халатике, очень даже четко прорисовывающем ее тонкую талию и налитую грудь, или (а ходили и такие разговоры) ее новенькая двухкомнатная квартира как раз напротив политеха, подаренная ей родителями в честь поступления в институт.

Да, нашлись среди их сокурсников те, что не сомневаясь обличали Саньку, дескать, поменял он свободу холостяка на городскую прописку. Но разговоры эти довольно быстро стихли. Потому как жили Санька с Ритой очень даже неплохо, при всей разности характеров.

Саньке нравилась рассудительность Риты, ее самостоятельность и умение уступить мужу (мужики это качество ох как ценят), а если ей хотелось настоять на своем, то и это делалось без ущемления мужского достоинства.

А Рите нравилась Санькина прямота и его деревенская простота. Да, просто нравилось, что он мужик (на фоне городских пижонов и хлюпиков), может и обнять ласково, но так, что дух зайдется, а может сволоте какой-нибудь в глаз дать без разговоров лишних. И по хозяйству — все, что надо. Руки у Саньки росли из правильного места.

Единственно, что Саньку раздражало, — это образцовая речь Риты. Как у школьной учительницы русского языка и литературы. Сам он в жизни такого лексикона нахватался, что о-го-го! То у мужиков на пашне, кроющих в три этажа и погоду, и МТС, а по пьянке и власть районную, то в бригаде строителей залетных, зэков бывших... И в армии имеющиеся знания усугубил. А Рита мат на дух не переносила и Саньку всячески воспитывала в этом отношении. Он даже из вредности специально для нее выписал в интернете разные иностранные «вежливости», такие как «ай эм сорри», «мерси», «экскюзе муа» и «данке шон». Хотя его рыжая натура требовала к «данке» добавить «швайн».

Конечно, время шло, быт брал свое, они привыкали друг к другу, отношения перерастали в привычку. В семейную жизнь, похожую на полезную, но такую одинаковую на вкус овсяную кашу. Может, рождение ребенка внесло бы разнообразие в их устоявшуюся обыденность, но с детьми возникли какие-то заморочки по Ритиным женским делам.

И Санька начал придумывать некие паузы в их общении — как он считал, для общей пользы. Отсюда стали возникать его отлучки на рыбалку или охоту, такие, как вот эта поездка в Красноярск...

 

Саш, — позвала приветливая тетя Люся, разложившая на столе картошку, сало, пироги и прочую снедь, — спускайся, закуси. Чего трястись на голодный желудок. У меня тут еды на семерых.

Эх, еда дорожная... Санька со временем вычислил как закон — ничто так не помогает в поезде скоротать время, как захваченная с собой из дома еда: варенные вкрутую яйца, жареные курицы, котлеты, копченая колбаса, пирожки с различной начинкой.

Причем пирожки — это снедь пассажиров, севших на маленьких станциях, где и стоянка-то всего пять-семь минут, а, скажем, курица — признак города с более-менее приличным количеством населения. Москва особенная — в Москве садятся с копченой колбасой. В Барнауле или Новосибирске, да и в Юрге тоже, — с курицей. А вот в маленьких Болотном или Боготоле — с пирожками.

После Юрги, кстати, пошел народ с варенной в мундирах картошкой и соленым салом, наполнившим вагонное тепло ароматным духом чеснока.

И предложению тети Люси Санька не удивился — потому что в дороге его всегда угощали соседи по купе.

Саш, — снова окликнула его тетя Люся, — иди...

Санька знал и любил таких вот простых женщин, которые в деревне частенько подкармливали его, пацана, не избалованного в отцовском доме разносолами.

Не, теть Люсь, спасибо! — отозвался Санька. — Я чё-то не хочу. Почитать у вас ничего нету? Журнальчика или хоть газетки?

Почитать? — изумилась тетя Люся, похоже не сразу сообразив, что от нее требуется. — Не-е-е! Ты лучше спустись да в окно понаблюдай. А то бока отлежишь!..

Санька промолчал и отвернулся, надумав немножечко вздремнуть. Но сон не шел, как назло. Да и разве человеку с непривычки возможно уснуть, когда кровать его все время едет, постукивая железными колесами на стыках: «Ды-дынс, ды-дынс».

«Лежу и ничего не делаю, — размышлял Санька, — а жизнь стучит колесами по рельсам.... А жизнь движется, жизнь продолжается как будто без меня...»

А жизнь продолжается. Бегут рельсы в разные концы страны. Бегут поезда по рельсам. В поездах едут люди. Смотрят в окна, спят, едят. Им по-прежнему нужно попасть из пункта А в пункт Б. Или наоборот. Тогда они едут наоборот. Едят, спят, смотрят в окна. За окнами леса, поля, населенные пункты. В купейных вагонах чисто и тихо. Белые занавески и влажная уборка. В плацкарте мерный гул, сумки, баулы, ноги в носках, торчащие с верхних полок. В вагоне-ресторане есть бутылочное пиво. В поездах включают свет, как смеркается. Днем по радио передают музыку. Проводники в форменной одежде. Проводники топят титаны углем. В поездах дают чай с сахаром и в красивых подстаканниках...

Сон не шел. И хоть противилась душа, а пришлось Саньке возвращаться к той самой книженции с ботаническим названием «Цветение пурпурной розы». На этот раз он открыл роман где-то на середине, словно рассчитывая, что там автор уже перешел к более эпохальным событиям, чем поглаживание собственных интимных мест.

 

«Граф, не снимая покрытых пылью плаща и шляпы, сжимая в руке бронзовую жирандоль с пятью свечами, быстрым шагом шел из комнаты в комнату, распахивая двери настежь. Графиню он застал на пороге спальни, в прозрачном розовом пеньюаре, почти не скрывающем ее трепещущего тела.

Анри! — вскрикнула Сюзанна де Монтескье, увидев освещенную пляшущим светом свечей фигуру мужа в полном охотничьем снаряжении. — Это вы?

А кого еще вы ожидали лицезреть, моя прелестница? — порывисто спросил граф де Монтескье, бросая плащ и пояс с двумя кинжалами к ногам графини. — Судьбе угодно было, чтобы я вернулся! Дорогая, мне загнали сегодня под выстрел самку оленя. Но я не смог нажать на курок... Вдруг я подумал: а что, если в лесной чаще ее ждет вожделеющий олень, благородный рогач, мечтающий о естественном для природы совокуплении? И я, убив самку, могу лишить их радости обладания друг другом. Как только мне пришла в голову эта мысль, я бросил слуг там, на опушке леса, приказал никому не следовать за мной и, загоняя коня, поскакал сюда, чтобы обнять вас и вкусить вместе с вами блаженство, облобызав вашу грудь и чресла!

О, Анри! — выдохнула Сюзанна. — Вы единственный мой повелитель на всю жизнь. Я душой и телом — ваша! Возьмите меня немедленно, прямо здесь, у пылающего камина, на этой тигровой шкуре. Мы с вами сами станем как звери и насладимся взаимными ласками...

Да, прелесть моя, мы сначала сольемся вместе здесь, а затем последуем на наше ложе и там повторим все это многократно, пока изнеможение не скует цепями усталости наши тела!

О, Анри! — сбрасывая пеньюар, воскликнула графиня. — Идите ко мне, мой рыцарь...

Граф и графиня сплелись в единое обнаженное существо и опустились на тигровую шкуру, наполнив спальню и примыкающий к окну сад сладострастными криками и стонами.

Вскоре все стихло. Граф, отдавший все силы любви, спал на тигровой шкуре, широко раскинув руки и покоя голову на белоснежном облаке пуховых подушек, брошенных на пол во время любовных игр.

Графиня, убедившись, что сон его крепок, как и была, обнаженной, подошла к платяному шкафу и распахнула дверцы. Внутри висели платья Сюзанны, составляющие гордость ее роскошного гардероба. Граф де Монтескье не скупился на наряды для своей обожаемой молодой супруги.

Поль, — позвала графиня тихим голосом, — Поль, выходи, мы в безопасности...

Из-за платьев появился крепкий молодой человек с тонкими чертами лица, небрежно и не полностью одетый.

Граф уснул? — спросил Поль, все еще не решаясь выйти из шкафа.

Не бойся, все не так, как мы думали. Он примчался в порыве страсти...

Значит, я могу уйти? — спросил Поль, не отрывая глаз от идеальных пропорций Сюзанны, соответствующих греческим скульптурам. — И ждать нового свидания?..

Нет, милый! — тяжело дыша, отвечала Сюзанна. — Сегодня наша ночь! Недаром в детстве мы поклялись, что никогда не покинем друг друга! Ты не только единственный мой брат!.. Ты моя единственная любовь! И отныне мы станем с тобой богатыми и свободными. Дом пуст, кроме нас — никого... Вот два кинжала... Ты убьешь графа и ранишь меня. Возьмешь некоторые драгоценности, чтобы смерть графа все приняли за нападение грабителей, а когда шум стихнет, мы уже никогда не разлучимся с тобой. Ты готов действовать?

Для тебя я готов на все! — ответил Поль, ведя дерзновенной рукой вверх по внутренней стороне бедра молодой и прекрасной графини к треугольнику волос, темневшему в нижней части подрагивающего от неутолимого желания живота Сюзанны. — Но сначала я хочу еще раз сорвать эту цветущую пурпурную розу...»

 

Санька, не выпуская книжицу из рук, слез с полки, прошел по коридору и бросил «Цветущую пурпурную розу» в мусорный бак.

«Ямбическая сила, — грохотало в нем негодование, — да как же так можно?! Ну я уж точно не монах, но... Что называется: куда крестьянину податься? Придумали бы что получше! На худой конец, что-нибудь там... А то — мужик только на охоту, а баба его тут же эту пурпурную розу свою окучивать... И с родным братиком...»

И вдруг мысленно произнесенное Санькой слово «охота» кольнуло куда-то в район солнечного сплетения.

«Ды-дынс, ды-дынс...» — как и прежде, стучали колеса.

Только теперь сквозь их говорок пробивался голос жены Риты: «Извини, но в данном случае развлекаться в твое отсутствие я, видимо, буду по своему усмотрению».

По своему усмотрению!

Санька усиленно гнал от себя подлые мысли, но они, сделав небольшой круг, возвращались снова. Да, ситуация-то один в один. Муж поехал на охоту, жена скучает...

Вспомнилась и Алевтина-буфетчица со своим коронным: «Девки, да под мужичков ложиться — это ж нам голимая польза!»

«Позвонить! Срочно!» — промелькнуло в Санькиной голове нечто похожее на здравую мысль, и он побежал за телефоном.

В купе уже выключили свет. Тетя Люся спала, а Олег со Светой миловались в потемках, и открытая дверь заставила их отпрянуть друг от друга. Санька, схватив телефон, рванул обратно в тамбур.

Связи не было, поезд пробивался сквозь осеннюю ночь где-то в чистом поле, вдали от сотовых вышек, а аккумулятор, не подзаряженный днем, показывал совсем уж дохлые ресурсы.

Хоть на ходу прыгай...

Саньке бы выругаться, чтобы полегчало, но, как назло, весь нецензурный запас вылетел у него из головы, оставив валяться на самом дне памяти «ай эм сори» и «данке шон».

«Стоп, — начал размышлять Санька, — ну позвоню... И что узнаю? Что скажет мне Ритка: “Прости, милый, я тут не одна”? Конечно, нет... Соврет — недорого возьмет! А я — по голосу узнаю... Голос-то сра-азу вы-ыдаст! Ладно, ладно... А что, если Ритка действительно одна? Спросит: “Зачем звонил?” А я что? “Да понимаешь, я тут книженцию одну прочитал...” Все, рыжий! С этими поездками нужно завязывать... А то до греха недалеко... А до чьего греха-то?.. Эх...»

По стенам тамбура забегали полосы света. Поезд, почти не сбавляя скорости, ворвался на маленький полустанок, где остановка не была предусмотрена.

Зато предусмотренной оказалась сотовая вышка.

Санька набрал номер жены и с замирающим сердцем ждал ответа, вслушиваясь в улетающие в сторону дома гудки...

Саша? — отдаленно прозвучал в трубке сонный голос Риты. — Привет! Не спишь? А я вот задремала... Как ты там?

Да я-то чё? — вслушиваясь в интонацию жены, отозвался Санька. — Еду себе понемногу...

И хорошо, что ты позвонил! — заговорила Рита с какими-то новыми, незнакомыми Саньке нотками. — Я тебе ничего не сказала перед отъездом, потому что не была уверена... В общем, Белокуриха все равно бы отменилась...

Почему? — машинально спросил Санька.

Потому что беременным женщинам не рекомендуется кататься на горных лыжах... Саша, у нас будет ребенок! И я тебя люблю...

Что? — опешил Санька. — Скажи еще раз, Рита! Повтори. Я тоже тебя люблю! Нет, я теперь вас двоих люблю...

И Санька продолжал кричать в трубку о своем счастье, совершенно не замечая, что аккумулятор окончательно разрядился.

«Ды-дынс! Ды-дынс!..» — радостно вторили ему колеса поезда.

100-летие «Сибирских огней»